Текст книги "Черный клинок"

Нью-Йорк – Токио

Главный судебно-медицинский эксперт Нью-Йорка Вернон Харрисон был высоким сутуловатым мужчиной с печальным, как у бассета, выражением лица. Толстые стекла очков свидетельствовали о его слабом зрении. Больше о слабостях Харрисона, как считал Вулф, ничто не говорило. Судмедэксперт, казалось, никогда не терял присутствия духа, оставаясь спокойным и рассудительным при самых больших политических и административных заварушках, которые могут возникать только в огромных городах накануне их катастрофы.

Они встретились в полуподвальном помещении здания Центрального морга на углу Первой авеню и Тридцатой улицы, в одном из помещений, примыкавших к холодильным камерам, где лежали в ожидании вскрытия трупы. Время приближалось к трем часам дня. Все утро и часть дня Вулф потратил на ознакомление с результатами обследования квартиры и офиса Моравиа, с заключением баллистической экспертизы (которая пока ничего не прояснила) и на изучение других бумаг. Уже подоспела памятная записка начальника полиции Бризарда, в ней извещалось, что он продолжает расследование убийства Джуниора Руиза и Вулфу надлежит дать свои объяснения. Вот еще один из образчиков запугивания – Бризард был большим мастером держать подчиненных в страхе.

– Вы занимались Аркуилло, этим торговцем наркотиками? – спросил Вулф.

– Еще бы! – кивнул Харрисон. – Он выглядит так, будто какой-то псих сунул ему в рожу паяльную лампу. Ну что же, как красноречиво говорили римляне, кормишься мечом, от меча и погибнешь, верно ведь?

Он положил на стол пилу для распиловки костей. В воздухе висел густой запах мертвой человеческой плоти.

– Так, значит, он погиб от паяльной лампы?

– Вот, смотрите, – сказал Харрисон, перебирая инструменты. – Кто-то неплохо поработал и с его правой рукой.

– Это я.

– Заметим это.

Вулф инстинктивно понял, что медэксперт не заметил ничего особенного в смерти Аркуилло, и поэтому решил переменить тему разговора:

– А как насчет Моравиа?

– А вот тут вы подкинули мне нечто такое, во что нужно вгрызаться, – сказал Харрисон, откидывая простыню с груди Джуниора Руиза. – Пока же честно признаюсь, что сказать мне нечего.

Он ловко вертел хромированными инструментами, будто тамбур-мажор дирижерским жезлом во время парада.

– Полученные данные наводят меня на определенную мысль. Анализы крови, тканей – для токсикологических анализов их срезали целых девять ярдов – все это в работе. Кое-что уже сделано.

Вулф отметил про себя, что Харрисон, англосаксонец и протестант до мозга костей, как-то чересчур самоуверен. Занимая должность главного судмедэксперта и будучи выходцем из богатой этнической общины города, говорил он высокопарно и щедро пересыпал речь иноязычными выражениями.

– Вы проверили румяна на его щеках? Что-нибудь обнаружили?

– Нет, ничего не обнаружил, если вы интересуетесь помадами от Эсте Лаудер, – ответил Харрисон. – Ингредиенты отобраны высококачественные. Ну а чего бы вы, собственно, хотели от патентованных румян?

Он снова посмотрел на анализы:

– Никаких экзотических ядов не обнаружено, если только они вас интересуют.

Вулф недоуменно пожал плечами:

– Но мне нужны ответы на вопросы, и как можно скорее.

– Дорогой мой, да я же верчусь как только могу, – проворчал Харрисон, всматриваясь в разрез на груди Джуниора Руиза. – Смотрите-ка. Этот парень сильно отличается от двух других трупов. Насчет него все ясно – ему влепили две пули тридцать восьмого калибра, и они, что называется, разворотили его легкие и сердце.

Вулфу было тяжело смотреть на пожелтевшее тело Джуниора, покрытое фиолетовыми синяками и черно-красными сгустками запекшейся крови.

– Вернемся все же к Моравиа, – обратился он к Харрисону, стараясь не отвлекаться. – Есть ли какие-нибудь признаки наркомании?

– Хороший вопрос, – ответил главный медэксперт, зашивая толстой ниткой длинный вертикальный разрез на теле Руиза. – Но его застрелили уже после принятия кокаина, в этом нет никакого сомнения. Долго ли он принимал его? Нет, не долго. Принимал ли он его периодически, через какие промежутки времени? Кто знает!

Вулф ждал, пока Харрисон не кончит диктовать в стальной микрофончик заключение о причине смерти Руиза. Ему хотелось, чтобы на труп положили письменное заключение.

– Ну а от чего же все-таки погиб Моравиа? – спросил он наконец.

– Вопрос на миллиард долларов, – ответил Харрисон и, насупившись, замолк. – Я лучше скажу, от чего он не мог погибнуть. Он был уже мертв, когда в него стреляли. А что касается кокаина, то мы не нашли никаких видимых признаков смертельных доз. С кокаином все о'кей, а его количество, которое мы обнаружили в кровеносной системе, не смертельно.

В конце концов он положил на труп Джуниора Руиза листок с напечатанным заключением и, повернувшись к Вулфу, сказал:

– Я бы сказал, что в наши руки попала трудноразрешимая задача.

Вулф уже уходил, когда Харрисон остановил его:

– С этим парнем Моравиа связана одна странность.

Вулф резко обернулся:

– Что вы хотите этим сказать?

Харрисон потер кончик носа и пояснил:

– А вот что. Вы когда-нибудь слышали, чтобы взрослый человек врал насчет своего возраста, выставляя себя старше своих лет?

– Нет, не слышал. А что, в этом есть какой-то смысл?

– Разумеется, есть. Согласно свидетельству о рождении, Моравиа сорок восемь лет. И все же, когда я сделал вскрытие, то ясно увидел, что передо мной внутренности тридцатилетнего человека.

* * *

Наохару Нишицу лежал в полной темноте. Позади себя, за дверью, занавешенной циновкой и выходящей в заснеженный сад, который был для него храмом, он услышал слабый перестук бамбуковых палочек. Оттого что раздвижные двери были приоткрыты, в комнате было очень холодно, но Нишицу, даже совсем раздетый, не обращал на это никакого внимания.

Он услышал слабый звук помешивания чая – скорее, ощутил его, как ощущают слабый запах духов, – и потянулся на тонкой циновке. В один момент перед ним на колени опустилась Ивэн. От ее стройного девичьего тела исходило тепло и запах каких-то экзотических фруктов.

– Скажи-ка мне, Ивэн, – начал он, пока она наливала в чашечку терпкий зеленый чай, пенистый и бледный, – тебе здесь нравится?

– Я никогда не думала об этом, Нишицу-сан, – ответила она, усаживаясь в позу лотоса. – Храм Запретных грез – мой дом, и всегда таким был. Мой долг – быть все время здесь, обслуживать вас.

Ее голос походил на звук разрываемой ткани.

– Ну а тогда, скажи мне, была ли ты когда-либо довольна?

– Я довольна, Нишицу-сан.

– А я нет, Ивэн, – недовольно хмыкнул он. Его слова прозвучали резко, будто он бритвой полоснул. – Разногласия все усиливаются.

– Разногласия?

– Да, – ответил Нишицу, по-прежнему лежа неподвижно. – Я говорю о лояльности. Кое-что до сих пор не казалось предметом разногласий.

Он внимательно наблюдал за ней, за ее расплывчатым силуэтом в темной комнате.

– Исторически, со времен сегунов, мы, члены "Тошин Куро Косай", всегда думали одинаково, придерживались одного пути – пути безопасности. А теперь я так не считаю.

– Вы говорите о предателе, Нишицу-сан?

В полной тишине он быстро оперся на локоть правой руки, а левой схватил ее за правое запястье и сильно сдавил, до самой кости:

– Умница!

Ивэн не издала ни звука, но он почувствовал, что голова у нее закружилась, а спустя какой-то момент уловил, что от нее исходит другой запах: немного резкий, мускусный, грубоватый. Ноздри у него расширились, ибо он наслаждался ее страхом, пахучим, сложным и пьянящим.

– Да, предатель. – Он перешел на хриплый шепот. – Я знаю, что кто-то из нашего окружения выступает против нас и копает изнутри, пытаясь сорвать наш план.

Он поднял правую руку и, коснувшись груди Ивэн, сильно сжал ее, так что, несмотря на железную выдержку девушки, отчетливо услышал, как она застонала, не раскрывая рта.

– Ты не знаешь ничего об этом? А, Ивэн?

– Чего?

Нишицу, конечно, сильно напугал ее, что было неплохо, для острастки, так сказать. Он не ослаблял хватку, а, наоборот, все крепче сжимал ее запястье и грудь, пока не почувствовал, как она вся дрожит от боли, и пока не насладился досыта этой ее мукой.

– Кто-то предал нас, Ивэн, может, даже и ты, – сказал он, покусывая ее кругом в разные места и испытывая от этого наслаждение, как от лучшего вина. – Кто-то, кого мы хорошо знаем, предает нас или задумал предать, и это, может быть, и ты, которая спала со шпионом Лоуренсом Моравиа, да и не один раз.

– Но я ведь не знала, что он шпион. Если бы узнала, то уж не преминула бы выведать, на кого он работает.

Нишицу не смог удержаться от улыбки – хорошо, что было совершенно темно. Его познания относительно природы мужчин и женщин оказались верны: мужчины знают, как разоблачать двуличность, а женщины – как ее выведать.

Не имеет никакого значения, что Нишицу пока неизвестно, кто хозяева Моравиа. Он знает, что Моравиа шпион с того момента, когда неопытный разведчик отправил зашифрованное сообщение по факсу из офиса компания "Америкэн экспресс" в Гинзе. Нишицу не волновал тот факт, что он не сумел расшифровать сообщение, – достаточно и того, что его люди сообщили, кому оно направлено.

Для Ивэн это должно оставаться тайной: Нишицу по собственному опыту знал, как это трудно – много знать и не проболтаться. В любом случае Ивэн нужна ему для более важных дел. Он немного ослабил хватку и ощутил в ответ, как от нее повеяло волнующим запахом.

– Кто же предал нас? – спросил он.

– Не знаю.

Он водил губами по ее щекам, по уголкам рта.

– Подозреваемых очень немного. Всего несколько человек, но зато достаточно могущественных, опытных я коварных.

Тонкая струйка слюны выступила на ее губах, и это ему понравилось.

– Мужчины слишком самоуверенны, настолько, что решаются противостоять нам, женщинам, хитры и коварны. Кого ты подозреваешь? Мужчину или женщину?

– Мужчину.

– И я назову его имя. По сути дела, первый, кого я подозреваю, это Шото Вакарэ.

Он выпустил ее запястье и с удовольствием заметил, что она не отдернула руку.

– Мне известно, как ты пускаешь в ход свои способности, и полностью полагаюсь на них в этих делах.

– Я всегда делала все, что вы приказывали, Нишицу-сан.

Он не мог удержаться от соблазна, почувствовав, как увлажнились ее губы.

– И снова проделаешь то же, – хрипло произнес он. – Ты поможешь мне отыскать предателя.

В ответ Ивэн подняла голову, обнаружив лебединую шею. Заметив ее готовность выполнить его волю и увидев нежное женское тело, Нишицу ощутил, как в нем пробуждается желание, еще больше подогреваемое пикантностью ситуации.

Он быстро лег на нее, раздвинув сильными ногами ее ноги. Через минуту-другую она заплакала, но совсем не так, как плакала только что от боли.

* * *

Вулф решил никому не рассказывать ни о дверце в задней стенке гардероба в квартире Моравиа, ни о комнате без окон, ни об эксцентричной обстановке в ней, в том числе и о фотографиях и странной скульптуре. Не мог он посвятить в эту тайну даже Бобби. Почему? Этого он и сам не знал, просто инстинктивно чувствовал, что о своем открытии следует помалкивать.

Во второй половине дня стало прохладно и тихо, будто даже и не существовало никакой погоды, а была лишь огромная серая морозная пелена, грозящая ввергнуть город в небытие. Он припарковал машину на Восточной Третьей улице, напротив старинного кирпичного особняка. На первом этаже здания размещалась художественная галерея с экспонатами, если только так можно было назвать куски материи и полоски черной кожи, прикрепленные к отожженным скрученным листам железа. Огромные скульптуры виднелись в окне за крепкими чугунными воротами, выкрашенными в разные цвета – зеленый, оранжевый и желтый, – похожие на свежие кровоподтеки, на которые наложены декадентские рисунки. Выставка называлась "Городская гниль".

"Наконец-то подобрали верное название", – подумал Вулф. Он прошел через размалеванные ворота. Внутри галереи все было тоскливо и мрачно, как в глухую полночь. Навстречу Вулфу вышла худая как вешалка молодая женщина с длинными прямыми рыже-огненными, как пожарная машина, волосами и неприятным голубовато-белым цветом лица. Ее глаза обрамлял толстый слой краски, а губная помада и лак на ногтях чернели, как стены самой галереи. Все ее обличье скорее напоминало смерть, чем жизнь. Вулф предположил, что в этом и заключалась ее суть. "Прелестна, – отметил он. – А может, просто хипповая. Каждый воспринимает ее по-своему".

Женщину звали Маун. Вулф представился ей как адвокат, занимающийся наследством покойного Лоуренса Моравиа. Маун посмотрела на него ничего не выражающим взглядом, а он вынул фотографию Моравиа и показал ей.

– О-о, да это Лэрри! – воскликнула Маун. – Разве он умер? Вот так-так! Какой ужас.

Но она быстро сменила выражение печали, появившееся было на ее лице, и продолжала:

– Да, он не раз заходил сюда и смотрел экспонаты. Я устраивала здесь выставки, я их всегда провожу, вы же знаете? Сперва я считала, что искусство его не интересует, что он просто приволок сюда приятеля, ну этого, вы знаете, из пригорода, чтобы разыграть из себя важную шишку, эдакого мистера Нью-Йорка. Но потом я узнала его получше, и в конце концов выяснилось, что он покупает произведения искусства. – Она развернула обертку жевательной резинки "Базука бабл" и, сунув пластинку в рот, продолжала: – Вы же обычно чувствуете, чего хотят люди? Вот и я: вмиг поняла, как только вы появились, что пришли вы сюда не ради покупок.

– А для чего же я, по-вашему, пришел?

Если Маун догадается, что он пудрит ей мозги, она в виду не подаст. Она вздернула голову и немного склонила ее набок, рассматривая Вулфа, будто он был одним из произведений какого-нибудь художника, принесенных ей на оценку. Инстинктивно она продолжала жевать резинку, а потом выдула такой пузырь, каких Вулф еще не видывал, и сказала:

– Я думала, что вы ошиблись дверью. Через квартал отсюда открыт магазинчик "Урбан дизайн", в нем продаются всякие модернистские штучки.

– А это что, разве не то же самое? – поинтересовался Вулф и обвел рукой скульптуры.

– Разве искусство современно? – серьезно спросила Маун. – Если бы оно было таковым, тогда все эти произведения к следующему сезону можно было бы выбросить на свалку: их же никто не купит. Нет и еще раз нет – настоящее искусство вечно.

Пока он ходил по галерее, она наблюдала за ним, не переставая выдувать пузыри, а затем подошла и сказала:

– Все эти экспонаты – творение одной художницы. Ее зовут Чика.

А затем озабоченно спросила:

– Уж не собираетесь ли вы потребовать у нее назад деньги Лэрри?

Вулф повернулся и внимательно посмотрел на нее:

– Почему это я должен требовать деньги?

– Гм-м... Странно... Ведь если Лэрри отдал концы, то, я подумала, вы пришли сюда... – Она в замешательстве смолкла.

– А почему вы зовете его Лэрри?

Маун лишь недоуменно пожала плечами:

– Просто его так зовут. А что, не так, что ли?

Она выдула очередной пузырь чудовищных размеров.

– Ну мы это, Лэрри и я... – Она колебалась, рассказывать ли. – Думаю, он частенько заглядывал сюда из-за меня, хотя между нами ничего такого не было... Ну ладно, как-то в субботу днем мы зашли вон туда, в ту комнату, – она показала на матово-черную дверь в конце галереи, – и, знаете ли, трахнулись там, – она смущенно хихикнула. – Это было довольно нахально с нашей стороны, потому что в галерее были покупатели и посетители, и мы слышали, как они переговаривались и ходили, когда мы трахались. Ну и наглые же мы были.

Даю голову на отсечение, что так все и было, – подумал Вулф про себя, а вслух сказал:

– А когда мистер Моравиа, то есть Лэрри, купил свою... ну у Чики?

– Э-э... Во время открытия, – вспомнила Маун. – Он пришел сюда на торжественное открытие. Здесь была и Чика. Он переговорил с ней и приобрел ее вещь. Это было, так-так, с неделю назад. Потому-то я и подумала, что вы... ну это... ну вы знаете...

– Что адвокаты, занимающиеся его наследством, намерены вернуть ей обратно ее фигуру?

– Ну да. – Маун скорчила гримасу. – Ну вы же знаете, работы Чики подходят не всем. По сути, я даже и не думала, что Лэрри возьмет ее, а он ухватил ее с ходу. Он быстренько договорился с Чикой.

– С этой художницей?

– Угу.

– Не считаете ли, что он и ее трахнул?

– Не знаю. – Маун опять выдула пузырь. – Может, и трахнул. Думаю, он любит это дело.

– Какое дело?

Маун презрительно скривила свои черные губы – лицо ее приобрело от этого жуткое выражение:

– А что, юристы все такие тупые? Непонятливые. Лэрри любил трахаться, но у меня такое впечатление, что он не хотел... ну вы знаете, ну это, надолго с кем-нибудь связываться.

– Не хотел длительных связей, вы имеете в виду? Трах-бах-шлеп-грох-ам! Пока, мадам! Таков, что ли, был Лэрри?

Маун громко заржала:

– Да все они такие, а что, разве не так?

– Кто все?

– Да вы же знаете, ну эти парни вроде Лэрри. Немного погодя я его раскусила. Он был важной шишкой, весь набит деньгами. Спорю, что обедал и завтракал только в самых шикарных ресторанах, вроде "Четыре сезона" или "Льютс". Я имею в виду, что в нашей жизни он был пиджак пиджаком и ничем не отличался от других, но в глубине души смеялся над ними, ну, вы знаете. Он такую жизнь ненавидел, это была вовсе не его жизнь.

– А какая же была у него жизнь?

Она внимательно посмотрела на Вулфа:

– Лэрри был связан. Думаю, очень крепко связан.

– Сексуально?

– А как же еще?

Тогда он спросил:

– А вас Лэрри когда-нибудь связывал?

Маун опять выдула пузырь:

– Вы адвокат Лэрри или копаете под него? – Она даже слегка вздрогнула. – Нет, не связывал. Но я бы не возражала.

– Не возражали бы? – удивился Вулф вопреки обыкновению.

Трудно было представить себе, что эта эксцентричная особа является чьей-то дочерью, что у нее есть родители.

Она придвинулась к нему поближе, и он ощутил странный запах: смесь гвоздики и чеснока. Острый, экзотический запах без малейших нюансов.

– Вы что, чокнутый проверяльщик? – поинтересовалась она. – Большинство мужиков именно такие, я знаю, но слушайте: приятно, когда выходишь из-под контроля. Я имею в виду сильный контроль, вроде вашего. Само по себе это уже доставляет удовольствие.

Она окинула его взглядом с ног до головы и спросила:

– Вы-то сами любите удовольствия? Понимаете ли вы хотя бы, что это такое?

Вулф непроизвольно подумал, что она уже почти готова заманить его в ту самую комнату, чтобы он там связал ее. Душа его раздвоилась: одна половина хотела знать, на что все это будет похоже, другая – испугалась его неуемной фантазии.

– Вот вы упомянули, что Лэрри приходил с приятелем.

Маун опять выдула пузырь:

– Чего-чего?

– Вы сказали о приятеле из пригорода, что Лэрри прикидывался перед ним большой шишкой. Он что, тоже связанный?

Она рассмеялась:

– Ну нет, он не для этого, он не для него. Наоборот, он развязанный и какой-то не в себе.

– Что так?

Маун опять вздернула голову и стала похожа на некоего футуристического драчливого петуха.

– Ну вы знаете таких типов: костюм, подстрижен коротко, весь такой аккуратненький. Чопорный набитый дурак.

Вулфу не надо было дальше расспрашивать ее и просить дать более подробное описание. Сквозь красноватый туман ему представилось лицо миловидного молодого человека из престижного университета – без сомнения, Йельского – блондинистого, с пытливыми голубыми глазами. Таким он вдруг всплыл в памяти Маун.

– Он, должно быть, не из Нью-Йорка?

– Да, верно, нездешний.

– А откуда вы знаете?

– Он имел привычку говорить, как чиновник из Вашингтона. И вместе с этим, – она покосилась на Вулфа, собираясь устроить ему последний экзамен, применив сленг истинного нью-йоркца, и проверить, знает ли он его, – он выглядел как "Марта, Вулдя, посмотрите-ка только на эти высоченные домищи".

– Вы имеете в виду, что он говорил на каком-то говоре?

Маун довольно ухмыльнулась. Лицо ее стало от этого ужасным, как лицо каннибала из журнала "Нэшнл джиогрэфик", где рассказывается о Новой Гвинее.

– Угу.

– На каком говоре?

– Какого-то южанина.

– Вы, видимо, имеете в виду, что он говорит как-то мягко, немного растягивая слова.

– Во-во, точно.

"Тогда наверняка он из Вашингтона", – подумал Вулф и спросил:

– А у него имя-то было, у этого приятеля Лэрри?

– Конечно, было, – ответила с готовностью Маун, явно показывая, что расспросы ей очень нравятся. – Его имя только и представляет интерес. Звали его Макджордж Шипли. – И добавила: – Работает где-то в учреждении правительства.

– Федерального правительства?

– Угу. Лэрри еще спросил его о чем-то. Я не расслышала, а Шипли вынул свою визитку. В авторучке у него не оказалось чернил, тогда он попросил ручку у меня, чтобы что-то написать на карточке. Вот тогда я и прочла его имя. А еще там стояла печать. На визитке было указано, что он работает в министерстве обороны.

"Интересная штука, – подумал Вулф. – Моравиа, который сновал туда-сюда из Нью-Йорка в Токио, оказывается, заимел волосатую руку у военных. Как это могло случиться? В досье на него ничего не упоминается насчет федеральных органов". Как-то невзначай значимость Лоуренса Моравиа сразу возросла.

Вулф еще раз быстро прошелся по галерее и в наиболее подходящий момент спросил Маун:

– А вы не заметили, что написал Шипли на обороте карточки?

– Почему же не заметила? Заметила. – Язык Маун, на фоне ее блестящих черных губ похожий на неоновую рыбку, метался во рту туда-сюда. – Хотите знать, что он там написал?

На мгновение у него мелькнула мысль, что она намерена в той потайной комнате спросить, где он служит. Он представил, как ее тонкое тело нежно льнет к нему, как ее жадные пальцы нетерпеливо расстегивают у него ремень.

Она рассмеялась:

– Вы бы только видели свое лицо.

Вулф рассмеялся вместе с ней, желая обладать ею, несмотря на всю ее эксцентричность. Он подумал, что в этой женщине есть нечто большее, чем вздорное непослушание ребенка, который хочет просто подразнить взрослых.

– Там он написал: 202 – код города... – Далее она продиктовала номер телефона, будто пользовалась мнемотехникой, чтобы запомнить его.

– Как вы научились вспоминать номера? – спросил Вулф, записывая номер вашингтонского телефона.

Маун в ответ лишь пожала худыми плечами. Когда она двигалась, Вулф все время ощущал вьющийся за ней, словно шлейф, запах чеснока.

– А я вообще все помню. Особенно то, что касается Лэрри. Он был прямо как бог, а почему – не знаю.

Она сразу стала какая-то печальная, будто только что узнала о его смерти.

– А что вы могли бы сказать о художнице Чике? – задал он вопрос, чтобы переменить тему беседы.

Маун с любовью провела рукой по одной из фигур. Наивность ее жеста напомнила Вулфу будоражащие воображение фотографии в потайном убежище Моравиа.

– Вы что хотели бы знать? Что про нее написано в каталоге или что я знаю про нее?

– А разве это не одно и то же?

Маун лишь засмеялась:

– Ну и ну! Вы же знаете, что из себя представляют художники. Все, что про них говорят, – все это лажа. Причем чем больше наводят марафета, тем лучше. Потому как всякие там штучки из биографии только играют им на руку. Вы же знаете, чтобы говорить о них, требуется особое искусство. Они хотят, чтобы зрители приходили смотреть на их произведения безо всякого предубеждения и без предварительных разъяснений, что они увидят.

– А я-то думал, что художники больше всего хотят, чтобы их работы раскупались. Разве большинство из них не голодают на разных там чердаках и мансардах?

Маун опять засмеялась:

– Кое-кто, может, и голодает, но только не Чика. Не думаю, что ее слишком волнует, продаются ее работы или нет.

– А почему так?

Маун выдула очередной пузырь, он долго не лопался, а потом сказала:

– Вы задаете слишком много вопросов, адвокат.

– А мне за то и платят, что я задаю множество вопросов. Никто раньше не слышал о Чике.

– А так всегда в искусстве, – парировала Маун. – Нужно прежде найти сведущего человека и уже потом задавать ему вопросы.

– Ну так вот, насчет этой художницы Чики. Можете ли вы сказать, что она и Лэрри были хорошими друзьями?

– Они симпатизировали друг другу – это было видно с первого взгляда. Думаю, между ними была и какая-то романтическая история.

– А кто-нибудь из них упоминал что-нибудь такое, что дало вам повод так думать?

– Я как-то слышала, что они говорили о Токио. Говорили так, будто были там вместе в некоторых местах.

– В каких таких местах?

Маун пожала плечами, чем вызвала новый прилив запаха чеснока.

– Они говорили о каком-то храме Запретных грез. Похоже, что клуб какой-то. Может, там педики какие или другие секс-маньяки – знакомые Лэрри.

– А не поговорить ли мне самому с Чикой? – медленно и отчетливо произнес он, вспомнив возбуждающие плоть фотографии в квартире Моравиа. – Она живет в Манхэттене?

– Да, – кивнула Маун. – Вообще-то она снимает квартиру на втором этаже в доме в трех кварталах отсюда. – Она глянула на настольный календарь. – Но предупреждаю, сейчас ее в городе нет и до завтра не будет.

* * *

– Мы никогда не испытывали эту штуку так быстро, – сказал Юджи Шиян.

– Сомневаюсь, что у нас был выбор...

– Но убить человеческое существо...

– Все произошло случайно. По ошибке.

Юджи взглянул на Минако – свою мать. Наступало утро, и серо-грязный рассвет уже окрасил небо Токио. Слева от них горели фонари на Цукиджи-форест, освещая серебристые бока крупных рыбий. Мимо проходили рабочие в резиновых сапогах с раструбами, со шлангами в руках, из которых они то и дело поливали рыбу, чтобы она выглядела свежей. Волны, пьянящие, как свежее пенистое пиво, несли в себе запах водорослей. Позади Юджи и Минако в уходящем мраке ночи высилась громада склада без каких-либо номеров и опознавательных знаков. Там хранился Оракул.

– Я же ученый, мама, – вымолвил Юджи. – Мне нужно все знать досконально. Методика проведения опыта предписывает мне ждать...

– Чего ждать? Клинических экспериментов? Ты же знаешь, что в данном случае обычная методика будет бесполезна. Эксперименты с низшими формами жизни не дадут нам никаких результатов.

Юджи посмотрел на реку. Над ней поднимался туман. В холодном воздухе застыл, как на морозе, печальный гудок проходящего мимо суденышка.

Он согласно кивнул головой. Конечно же, мать права: у них не было выбора. Как ученый, он знал, что это так. Технологический процесс настоятельно требовал проведения испытаний. Но, как человек, он опасался последствий.

– Юджи-сан, – мягко сказала Минако, – позволь мне принести тебе чаю.

С помоста, где продавались тунцы и сайра, Минако обернулась и посмотрела на своего сына. Он стоял среди большого гудящего рыбного базара, плечи его съежились от утреннего холодка; и был он такой одинокий, беззащитный – один среди толпы. Сердцем она устремилась к нему. Все ее дети бесконечно дороги ей, но Юджи – единственный сын. А раз единственный, это уже многое значит для нее, а он к тому же еще и гениальный ученый-биофизик. Минако заказала чай, все время думая о сыне, о том, как она уберегала его от мрачных сторон жизни. Теперь все это должно измениться. Пришло время кармы для него и, стало быть, для нее.

Юджи терпеливо ждал, когда вернется мать, а в душе казнил себя за случившееся несчастье. Разумеется, он не мог знать, что Оракул сделает с Моравиа. Но разве в этом дело? Он думал о риске, которому они все подвергаются, и снова печаль охватила его сердце. Он глянул на море бесцветных рыбьих глаз. Там и сям – повсюду – слышался глухой перестук хвостов, ударяющих по бетонным помостам, свидетельствующий о том, что рыба все еще жива.

– Вот чай, – сказала Минако, передавая ему дымящуюся чашку. Он чувствовал, как вокруг от все усиливающегося в этот ранний час шума просыпается город. Они не случайно выбрали место для лаборатории в этом заброшенном складе, расположенном вдали от офисов и штаб-квартир крупнейших компаний: на ночные совещания и работы не обратят внимания в районе, где рыбаки трудятся всю ночь напролет.

– Значит ли это, что мы должны будем начать все сначала? – спросила Минако.

Юджи ответил не сразу. Этот вопрос не давал ему покоя с тех пор, как мать сказала ему о смерти Лоуренса Моравиа.

– Не думаю, – наконец сказал он. – Не похоже, чтобы мы стояли на ложном пути. Однако мы не заметили важную деталь в трудной задаче. Проблема напоминает генератор с одним включателем, потребляющий так много энергии, что обесточивает целый город, а затем взрывается. – Он повернулся к ней и продолжал: – Нет, нам не нужно начинать сначала. Мы должны лишь усовершенствовать включатель.

Минако согласно кивнула и заметила:

– Я сознаю свою вину, Юджи-сан. Ведь это я надоумила тебя создать Оракула. И именно я привела Моравиа, а он убедил тебя использовать его для опытов, как какую-нибудь морскую свинку.

– Но, мама, он же знал, что идет на риск. Минако печально улыбнулась.

– Тогда не вини себя, Юджи-сан. Моравиа сам выбрал свою карму.

– Да, ты права, мама, – ответил Юджи. – Но все же я чувствую себя обязанным пойти в храм Сенсо-ри.

Минако согласно кивнула головой:

– Вот это правильно. Мы пойдем вместе.

Они подошли в реке Сумида и взяли там водное такси, на котором доехали до района Асакуса, где находится храм Сенсо-ри. Храм был построен в честь Каннона – буддийского бога милосердия – и считался священным местом. Минако не раз приводила сюда своих детей по большим праздникам.

Они шли вдоль длинной торговой улицы, сплошь заставленной множеством лотков и палаток, в которых продавалось все – от зонтиков из папиросной бумаги и традиционных деревянных гребней до заводных роботов и водки сакэ – ив любое время. На минутку они остановились у огромной курильницы перед входом и, сложив ладони ковшиком, зачерпнули густого ароматного дыма и обдали себя с ног до головы. Согласно поверью, они тем самым надолго обеспечили себя добрым здравием.

По широкой лестнице они поднялись наверх и вошли в храм. В его тишине громко отдавалось эхо. Со всех сторон их окружали огромные колонны, с потолка свисали светильники, похожие в этом своеобразном лесу на сосновые шишки. Высокий потолок, напоминающий далекие клубящиеся облака, был украшен разными сценами из японского фольклора, а может, из истории, в зависимости от того, как их рассматривать.

Они попросили буддийского монаха зажечь потухшую курильницу и, пока курился густой дым, кружась и завихряясь, подобно змеиным языкам, в спокойном холодном воздухе храма, произносили молитвы.

Юджи знал, что этот ритуал действует успокаивающе, и поэтому сам понемногу пришел в себя. Но, взглянув на мать, когда они уже уходили из храма, заметил, что она по-прежнему чем-то встревожена.

Солнце уже взошло, его лучи с трудом пробивались сквозь мощный слой промышленных выбросов, накрывших, словно одеяло, столицу. Асакуса казался фантастическим видением, картиной, написанной кистью художника-импрессиониста, кем-то вроде Жоржа Сера. Минако поежилась от холода и заметила: