Текст книги "Зеро"

Зима 1946 – весна 1947
Тихоокеанский театр военных действий – Токио

Отец маленького Филиппа Досса владел фермой в Пенсильвании. Они жили в небольшом городке неподалеку от Латроба в юго-западной части штата, в живописном краю изумрудных холмов, густых лесов и потаенных озер.

Доссы выращивали цыплят. Их рабочий день начинался в полпятого утра и продолжался до заката солнца. Нудный тяжелый труд, скучная беспросветная жизнь. Доходов от фермы хватало только чтобы едва-едва сводить концы с концами. Отец Филиппа вел непрестанный бой с высокими ценами на корма, птичьими эпидемиями и растущими аппетитами крупных фермерских синдикатов. Ни в чем, кроме птицеводства, старший Досс не разбирался и не видел иной возможности кое-как прокормить себя и семью и избежать банкротства, кроме как продолжать тянуть ту же лямку.

Филипп ненавидел ферму. Вечная вонь, тошнотворный запах крови, когда цыплят забивали, бессмысленно жестокие повадки безмозглых птенцов, то и дело заклевывавших друг друга до смерти, вызывали в нем все большее отвращение. Однообразие дней скрашивала только природа. Долгими послеполуденными часами всматривался Филипп в окрестные холмы, окутанные сизой дымкой, бродил по округе, ходил гулять к железнодорожной станции, мимо которой, раскачиваясь и грохоча колесами проносился скорый товарный Эри – Лаккаванна. Филипп особенно любил именно этот поезд и часто видел его во сне. Наступала ночь, а поезд все мчался, светом прожекторов разрывая мрак, высокое эхо протяжного гудка отражалось от дремлющих холмов, и потревоженные стаи черных дроздов срывались с телеграфных проводов, где притулились на ночлег.

Лишь оказавшись вдали от фермы, Филипп понял, чем поезд так притягивал его. Состав появлялся неизвестно откуда и исчезал неведомо куда, и Филиппу необходимо было проникнуть в его тайну. Поезд будил в нем смутные желания и острую тоску, которые заставляли его метаться в постели по ночам.

Отец был законченным прагматиком, и, оглядываясь назад, Филипп понимал, что иным в тогдашних условиях он и не мог быть.

Обветренное, загорелое лицо, глаза, словно выцветшие от солнца – таким он запомнил отца. Трудился старший Досс не покладая рук и сыну тоже спуску не давал, то и дело вторгаясь в его грезы наяву напоминаниями о недоделанной работе. В обязанности Филиппа входили утренний сбор яиц из-под несушек и чистка курятников после возвращения из школы.

– Так ты никогда ничего не добьешься, – поучал, бывало, отец. – Мечтателям в этом мире делать нечего; с тех пор как он вертится, человек должен трудиться в поте лица своего.

Наблюдая за Филиппом, он считал необходимым время от времени преподать сыну один-другой урок.

– Мужчина обязан знать: его желания и прихоти – на последнем месте. Мужчина должен заботиться о хлебе насущном. Рано или поздно он обзаводится семьей. Он должен содержать ее и обеспечить детей.

Филиппу не исполнилось и двух лет, когда его мать умерла во время родов. Отец никогда не заговаривал о жене, как, впрочем, и ни о какой другой женщине, и больше не женился.

– Цель жизни – создание семьи и воспитание детей. Не больше и не меньше. Глупо думать иначе, только время понапрасну терять. Чем скорее ты это поймешь, тем для тебя же лучше.

Вряд ли отец догадывался, что не мог сказать сыну ничего ужаснее этих слов. Провести всю жизнь на ферме, работая по восемнадцать часов семь дней в неделю, и так из месяца в месяц, из года в год —все те же постылые стены, все те же опротивевшие заботы и заученные движения – при одной мысли о таком будущем Филиппа прошибал холодный пот. И каждую ночь ему снился ежедневно проносящийся через городишко товарняк. Филипп уже всерьез подумывал улучить минутку, когда поезд остановится на станции в ожидании встречного, и, вскочив в него, перевалить через сизые холмы. Ему хотелось узнать, что там, на другой стороне, повстречать людей, не похожих на него.

Но когда он собирался объяснить все это отцу, слова застревали в горле, он опускал голову и, взяв грабли, молча отправлялся в курятник.

В конце концов все разрешилось, но не с помощью поезда, а благодаря рыжей лисице.

Филиппу почти миновал четырнадцатый год. Зима выдалась особенно лютая, и с некоторых пор в курятник повадился вор. Филипп первый обнаружил улики – пятна крови, слипшиеся перья, ошметки мяса.

Несколько недель отец и сын выслеживали лисицу, бегая на лыжах по заснеженным полям, рыская по зачарованному зимнему лесу и спускаясь на каменистое дно промерзшего ручья. Филипп, получивший от отца старую, но вполне пригодную ремингтоновскую винтовку 22-го калибра, схватывал на лету все, чему тот учил его на охоте, начал и сам замечать и распознавать следы: вот тут, не выдержав тяжести зверя, провалился тонкий наст, здесь лиса чесалась о дерево, оставив на коре шерстинки рыжего меха, а здесь забросала снегом свой помет.

Выследить лисицу никак не удавалось, но Филипп все больше оживал и расправлял плечи. Его мозг быстро усваивал отцовские уроки и начинал делать собственные умозаключения. Уже в третью-четвертую охотничью вылазку сын перехватил инициативу и первым указывал направление, куда вели следы.

Кончилось дело тем, что именно Филипп сообразил, почему они всегда теряли след на дне ручья. Лиса становилась здесь более осторожной, и в этом месте исчезали всякие признаки ее присутствия. Преследователи каждый раз бывали озадачены и ни с чем возвращались восвояси. Отец утверждал, что лисы на день забираются в сухие заросли травы или тростника и спят, обернувшись для тепла пушистым хвостом. Но по берегам ручья было полно покинутых барсучьих, ондатровых и прочих нор, а Филипп каким-то первобытным охотничьим инстинктом чуял: надо искать вблизи места исчезновения следа. Когда он сообразил, что лисица скорее всего заняла одну из старых нор, его охватил и переполнил восторг озарения.

Филипп высказал догадку, и в ответ ему чудесной музыкой прозвучал отцовский голос: «Она твоя, сынок».

Следующее воспоминание: он поднимает «ремингтон» и прицеливается.

И, наконец, самый яркий момент, врезавшийся в память, замороженный во времени, как хрустальная вода в ручье: лиса впечатывается в стену норы, и красная глина, налипает на серебристо-золотой мех.

Лисица была для него кем-то вроде гангстера – грабителем, убийцей и разрушителем. Или сарацином среди христиан. Выследив и стерев ее с лица земли, Филипп почувствовал глубочайшее удовлетворение. Он словно исправил великое зло.

На следующий же день после того, как Филипп Досс предал земле тело своего отца, он продал ферму, а еще через день покинул родной городок на том самом скором товарном. Он ехал «зайцем» на рабочей площадке вагона, мимо проплывали холмы западной Пенсильвании, а Филипп вспоминал рыжую лисицу. Он и после постоянно помнил о том, как выследил и настиг хищника, и эти воспоминания лишили его покоя и обрекли на скитания. Он переезжал из одного городка в другой, но нигде не обрел душевного равновесия. Читая репортажи в разделах судебной хроники, он все больше убеждался в несоответствии возмездия преступлению. В больших городах весы правосудия оказались совсем уж кривобокими: судебная машина часто буксовала на скользкой и грязной почве политики. В Чикаго Филипп некоторое время пробовал себя на поприще блюстителя порядка, но, не признавая никаких партий и авторитетов, постоянно конфликтовал с окопавшимися в городской полиции политиканами.

В очередной раз сев на поезд, Досс двинулся на восток, в Нью-Йорк. Шел уже 1940 год, и в мире громыхала война. Вот тут-то Филипп и нашел свое призвание: записался в армию. Он получил возможность участвовать в исправлении величайшего из зол.

В период базовой солдатской подготовки анархическая натура Филиппа доставила ему массу неприятностей. По счастью, у сержанта-инструктора был наметанный глаз, и Досса перевели в спецподразделение, готовившее разведчиков для ОСС (оперативной секретной службы). Сержант верно оценил его качества – Филипп принадлежал к той особой породе людей, для которых боевая задача – прежде всего. Он никогда не отказался бы от ее выполнения ради собственной безопасности и не мучился страхом смерти. К тому же Досса будто окружала невидимая аура, хранившая не только его самого, но и защищавшая тех, кто находился рядом.

Начальники в разведшколе ОСС постарались до конца выявить качества Досса, полностью раскрыть его возможности. Для этого они прогоняли его сквозь наиболее суровые психологические и изнурительные физические проверки. И чем сложнее было задание, тем с большей радостью Филипп подвергался испытанию.

Когда же настало время настоящих боевых заданий, к Доссу прикрепили «совместимого» напарника. Под таковым подразумевался человек, способный и дружески сблизиться с Филиппом, и сгладить его недостатки, иными словами, обуздать анархический дух.

Лейтенант Джоунас Сэммартин и Филипп Досс продвигались вслед за двузубцем союзнического наступления на Тихом океане. Они не участвовали в боях в общепринятом смысле слова. Джоунас специализировался по дешифровке. Подключившись к японским линиям связи, он получал необходимую информацию, а Филипп с тщательно отобранными солдатами совершал ночной рейд во вражеское расположение. Маленький отряд наносил максимально возможный ущерб противнику и, не оставив ровным счетом никаких следов, растворялся в ночи.

В 1943 году диверсионная группа действовала на Соломоновых островах, через год – на Новой Гвинее. Потом, все чаще и чаще – на Марианах, Иводзиме и Окинаве. Война неумолимо приближалась к Японским островам.

Набеги, совершаемые диверсантами на разных участках тихоокеанского театра военных действий, были настолько эффективными, что высшее японское командование удостоило отряд специального названия – ниндзя сенсо. Боевые ниндзя. И хотя их операции не афишировались, а имена, естественно, не фигурировали в списках представленных к наградам и чинам, подвиги ниндзя сенсо обросли в американских войсках слухами и легендами.

В марте 1945 года американская авиация забросала Токио зажигательными бомбами. Пожар уничтожил полгорода. До августа, когда самолет с женским именем «Энола Гэй» навсегда изменил лицо мира, сбросив бомбу на Хиросиму, оставалось шесть месяцев.

Филипп и Джоунас сблизились больше, чем просто боевые товарищи, вынужденные полагаться друг на друга. Они стали друзьями. Джоунас происходил из старого, прославленного рода военных. Его дед закончил карьеру в чине капитана нью-йоркской полиции. В 1896 году городское полицейское управление возглавлял Тедди Рузвельт, а годом позже оба они ушли в отставку. Вместе с общим другом Леонардом Вудом они основали знаменитый клуб Берейторов. Отец Джоунаса во время первой мировой войны был в кавалерии и дослужился до чина майора. Погиб он во Франции, успев получить четыре награды за боевые заслуги.

Джоунас достойно продолжил семейную традицию. Волевой и начитанный, он с отличием окончил Уэст-Пойнт. Попав в ОСС, поражал наставников способностью без видимых усилий решать головоломные оперативные задачи и был направлен в криптографический отдел.

– Люди так часто умирают на наших глазах, – разоткровенничался Джоунас как-то ночью после пятой рюмки русской водки, – что смерть стала казаться чем-то ненастоящим. Вот ведь парадокс. – Они с Доссом перебазировались на Минданао, и капитан эсминца, довольный, что ему попались столь знаменитые пассажиры, выставил лучшую выпивку.

– Жизнь тоже не настоящая, – сказал Филипп. – Должно быть, просто стерлась всякая разница между жизнью и смертью. – Он запомнил, как все трое, закинув головы, хохотали над этой фразой.

– А я уже, ей-богу, совсем перестал понимать, что такое жизнь, – произнес капитан, снова наполняя рюмки. – Месяц пролетает как день, везде один и тот же океан и совершенно одинаковые острова с япошками. Все, что от меня требуется, – это убедиться, что мои орудия лупят туда, куда их наводят, а команде обеспечена максимально возможная безопасность.

Филипп махнул рукой.

– Э-э, вам ли жаловаться. Здесь получше, чем там. – И он снова махнул рукой, показывая за горизонт.

– Вероятно. Но разве войну затеяли только ради уничтожения себе подобных?

– Нет, – ответил Филипп, рассердившись сам не зная на что. – Войну затеяли, чтобы победить.

В то утро радиация живьем сожрала Хиросиму.

* * *

Профессией Филиппа Досса уже несколько лет была смерть, и постепенно он начал сознавать, что вряд ли сможет стать столь же хорошим специалистом в другом деле, если попробует сменить род занятий. Организмы тех несчастных, которые выжили в Хиросиме и Нагасаки, разъедала неведомая хворь. Она исподволь, неспешно прибирала к рукам их жизни и наконец отнимала совсем. Досса отравила не радиация. Он позволил своей специфической службе занять слишком большое место в его жизни. Она стала альфой и омегой, смыслом, но и цепями его существования. В этом отношении Филипп недалеко ушел от своего отца, которого поработила цыплячья ферма в западной Пенсильвании.

Токио ноября 1946 года запорошил ранний снег. Досс и Сэммартин не видели снега так давно, что позабыли, как он выглядит. Все вокруг сверкало девственной белизной, и на ее фоне резко выделялись черные кимоно жителей. Позже, когда снег поблек и посерел, а люди начали выползать из землянок, появились другие краски: сочная зелень криптомерий, ярко-красные воздушные змеи, небесно-голубые фарфоровые чашки. Но самым ярким и волнующим токийским впечатлением осталось то морозное, жутковато-контрастное черно-белое утро.

Филипп и Джоунас поступили в распоряжение полковника Гарольда Мортена Силверса. Месяцем раньше, в октябре, президент Трумэн отправил в отставку Уильяма Донована и расформировал его детище – ОСС. Вместо нее, с подачи ближайших советников вроде генерала Сэма Хэдли, президент создал несколько расплывчатую временную организацию – так называемую Центральную разведывательную группу. Всю свору ОСС – не пропадать же добру, – разумеется, зачислили в штат ЦРГ. Силверс – один из важных чинов ОСС – не стал исключением.

Он прикрепил к друзьям в качестве проводника молодого сотрудника по имени Эд Портер, прибывшего в Японию с первыми частями оккупационных войск. Портер оказался коротышкой с цветущей физиономией и отменной военной выправкой. Он повез их в долгую экскурсию по огромному сожженному городу.

Под вечер они приехали в северный токийский район Асакуса. Бледное равнодушное солнце отражалось в водах извилистой Сумиды. Место, куда они попали, производило странное и гнетущее впечатление. Несмотря на разрушения, груды мусора и другие следы недавней войны, на улицах Токио обычно бывала сутолока людей и транспорта, кипела жизнь. Но здесь стояла мертвая тишина. Трем американцам не повстречалось ни одного пешехода или рикши, ни одной машины или повозки.

Портер показал на обугленные руины и воронку.

– Это все, что осталось от самого большого из храмов Асакусы. – И подвел обоих друзей ближе к развалинам, продолжая рассказ бесстрастным тоном профессионального экскурсовода: – В марте, во время бомбардировки сюда сбежались тысячи японцев. Триста сверхтяжелых бомбардировщиков залили город сплошным морем огня. Вам приходилось слышать об М-29? На Токио сбросили свыше семисот тысяч этих зажигательных бомб. Они считались опытным образцом и содержали смесь студнеобразного зажигательного состава и нефти. От взрывов и огня не было спасения[1]1
  Первое практическое применение напалма. (Прим. Автора.)


[Закрыть].

Из руин торчали почерневшие остатки двух колонн.

– Храм построили в семнадцатом веке, – продолжал Портер. – С тех пор он пережил все возможные бедствия и вынес удары стихий, включая сильные землетрясения и грандиозный пожар 1923 года. Против М-29 он не устоял.

В общей сложности в результате той бомбардировки погибло почти двести тысяч человек. По нашим оценкам, это на шестьдесят, а то и на семьдесят тысяч больше, чем умерло и еще умрет после атомного взрыва в Хиросиме.

* * *

Японский народ похоронил своих мертвых. Перед ним встала задача: не думать о минувших бедствиях и страданиях, отринуть прошлые ошибки и начать новую жизнь. Построить будущее на пепелище минувшего.

Перед генералом Дугласом Мак-Артуром стояла своя задача – «переориентация» новой Японии. Идея излагалась в сверхсекретном меморандуме, родившемся на свет непосредственно в кабинете президента Трумэна, и состояла не только в оказании помощи японской экономике, с тем чтобы поставить ее на ноги, но и в создании такого положения вещей, при котором эти самые ноги не свернут с магистрального «американского пути». Необходимые меры включали принятие новой конституции, которая покончила бы с японским милитаризмом, децентрализацию правительства, роспуск дзайбацу – огромных клановых промышленных конгломератов, обладавших в довоенной Японии непомерно большой властью, а также немедленную чистку как частного, так и государственного сектора от военных преступников и всех явных и подозреваемых левых элементов.

Парламент, контролируемый Тодзё, действительно очистили от депутатов-милитаристов. Ходили слухи, будто со дня на день последует черед верхушки дзайбацу, но ничего подобного не произошло.

Однажды утром Сэммартина и Досса вызвал полковник Силверс. Встретил их, как всегда, Дэвид Тернер – его старший адъютант.

Тернер был приблизительно одного с ними возраста, высок, худощав и носил очки. На слабый пол его аскетическая внешность действовала, судя по всему, неотразимо: Филипп частенько видел Тернера в обществе то дамочек из Женского армейского корпуса, а то сотрудниц администрации ЦРГ. Японским девочкам, коими изобиловали шумные ночные клубы Токио, адъютант, в отличие от большинства других американцев, предпочитал соотечественниц.

Они ответили на его приветствие – правда, с прохладцей, ибо ни одному боевому офицеру не чуждо врожденное презрение к штабным крысам, которым недостает мужества проверить себя на полях сражений.

Тернер впустил их в храм одиноких бдений полковника Силверса и, закрыв за ними дверь, оставил наедине с самим полковником. Джоунас и Филипп уселись на стулья перед его письменным столом, и Силверс вручил им три папки с досье. Досье были шифрованные. Всю войну ОСС работала под покровом тайны, что и явилось одной из причин ее успешной деятельности. Но оказалось, что теперь, когда настал мир, необходимо усугубить таинственность.

Полковник ввел подчиненных в курс дела.

– Дзайбацу по-прежнему обладают гигантской властью. В этом нет ничего удивительного, поскольку ими владеют и управляют самые влиятельные дома Японии. В их руках сосредоточена практически вся деловая жизнь страны. По моим сведениям, японцы затратили уйму времени на фальсификацию протоколов заседаний, отчетов, проектов и докладных записок последних лет. Пока мы занимались наведением порядка и налаживали работу оккупационных властей, местная бюрократия избавлялась от документов, обличающих самых оголтелых милитаристов. Потрудились они на славу. А у нас, выходит, нет теперь вещественных доказательств против целого ряда промышленников, нажившихся на производстве военного снаряжения, оружия и боеприпасов.

Отсюда следует, что трибуналу будет нелегко осудить их, и нет смысла сажать заправил дзайбацу на скамью подсудимых. Просмотрев досье, вы узнаете имена и прочие сведения об определенных влиятельных господах из этого круга японского общества. Они должны умереть. Мы, как и японцы, не можем допустить процветания военных преступников в новом обществе, которое поручил нам построить президент. Их неподсудность роли не играет. – Силверс взял со стола трубку и кожаный кисет.

– Иногда демократический процесс нуждается... хм-м... в нешаблонной помощи. – Он развязал кисет. – По закону эти преступники подлежат смертной казни, хотя общество не может избавиться от них путем общепринятой открытой процедуры. Военный трибунал бессилен. Но справедливость требует возмездия. – Полковник набил трубку и принялся ее раскуривать. – Тут-то вы и вступаете в игру. Вы уничтожите тех, о ком говорится в этих папках, причем сделать это надлежит так, чтобы их смерть выглядела как несчастный случай.

Филипп задумался.

– Могу я спросить, почему все-таки трибунал бессилен? Если они военные преступники, их надо обязательно судить при всем народе. А улики или свидетельства непременно найдутся, стоит только хорошенько поискать.

– Спросить-то вы можете... – Силверс хмыкнул и проводил глазами тающие под потолком колечки дыма.

– Подумай сам, – сказал Филиппу Джоунас. – Вообрази хотя бы самую банальную причину: эти люди обладают и связями, и громадным влиянием в правительстве и могут добиться неблагоприятных для нас решений. Или пронюхали о какой-нибудь нашей пакости, собрали компромат и теперь грозят его обнародовать.

Филипп бегло пролистал досье. Арисава Ямамото, Сигео Накасима и Дзэн Годо. Он поднял глаза.

– Хотелось бы также знать, на каком основании отобраны именно эти мишени? По вашим словам, японские чиновники достигли вершин мастерства на ниве уничтожения улик.

Полковник Силверс невозмутимо пыхтел трубкой. Казалось, его необыкновенно занимает паутина трещинок на потолке.

– Итак, – подвел он черту, – общие указания получены, остальное – на ваше усмотрение. – И добавил официальным тоном: – Выполняйте приказ.

* * *

Своей женитьбой Филипп был обязан ЦРГ: будущую невесту он встретил в Токио. Случилось это в конце декабря 1946 года. Они с Сэммартином уже больше месяца жили в Японии. В тот день после полудня зарядил дождь и до вечера по-кошачьи вылизывал улицы. Труппа Юнайтед Стейтс Опера готовилась к рождественскому представлению под открытым небом для американских солдат. К началу концерта небо очистилось, и народу набилось не продохнуть.

Тогда и произошло первое мимолетное знакомство. Сначала Досс увидел пятно света, а в нем – Лилиан Хэдли с микрофоном в руке, поющую под аккомпанемент оркестра из шестнадцати музыкантов. Певица произвела на Филиппа неизгладимое впечатление. Голос у нее оказался хоть и глубоким, но не слишком выразительным, можно сказать, заурядным, что никак не относилось к ее внешности и артистичности.

Лилиан обладала даром безраздельно завладевать вниманием зрителей. Под взглядами двадцати тысяч солдат она держалась так же свободно, как если бы их было два десятка. Она пела, прохаживаясь перед сценой, дотрагивалась до чьей-нибудь руки или щеки, вызывая полный восторг аудитории. К тому же, в ней чувствовалась стопроцентная американка – копия миниатюрной соседской девушки из тех, чьи фотографии печатают на журнальных обложках. Короче, она напоминала о доме, и все сразу полюбили ее.

Филипп тоже смотрел на нее и думал о том, как давно оторван от родины – не только от своего дома, города, страны, но и от какого бы то ни было подобия нормальной жизни. Его сердце затопила мощная волна ностальгии – этого особого чувства, которое заставляет эмигранта лить слезы над стаканом виски и затевать беспричинную драку.

Концерт окончился, Филипп очнулся и вдруг обнаружил, что направляется за кулисы. Удостоверение сотрудника ЦРГ пробило изрядную брешь в фаланге охранников. За сценой он сначала растерялся. Актеры в костюмах и гриме сновали туда-сюда среди футляров с инструментами и груд багажа, уворачиваясь от подножек прожекторных штативов и каверз змеящихся кабелей. У Филиппа зарябило в глазах, но тут он заметил Лилиан.

Она стояла в сердце этой суеты и оставалась вне суеты, сама по себе. Целиком поглощенная какими-то раздумьями, она с царственным спокойствием попивала кофе из бумажного стаканчика и ни на кого не обращала внимания. Она напоминала принцессу выпускного бала в колледже – недоступное совершенство лица и тела, милой улыбкой отвечающее на раздевающие взгляды кавалеров.

Колледжа Досс, конечно, не кончал, он видел эту сцену в кино. На ферме он и не помышлял о поступлении куда-либо. Но даже ферма не могла помешать его самообразованию. Читал Филипп запоем, ненасытно. Только книги и сны переносили его в неведомые дали, позволяли хоть на время бежать от тоскливой действительности.

Не очень соображая, Филипп подошел к Лилиан и представился.

Мисс Хэдли смеялась его шуткам, улыбалась неуклюжим комплиментам. Потом и сама разговорилась – поначалу неуверенно, затем все более откровенно. Оказалось, она чувствовала себя в Японии страшно одинокой, отрезанной от друзей, от всего родного и близкого.

Ее красота ошеломляла. Такую девушку хочется во что бы то ни стало пригласить куда-нибудь на вечеринку после субботнего киносеанса – уже хотя бы для того, чтобы приятели завидовали такому сказочному везению. Время и потом щадило Лилиан, но в те дни она была невообразимо хороша.

Ее отец, тот самый генерал Хэдли, приложивший руку к созданию ЦРГ, служил в штабе Мак-Артура. Он прошел старую школу Джорджа Паттона, и за ним закрепилась репутация известного сторонника жесткой дисциплины. Блистательный офицер, способный принимать мгновенные решения в самой неблагоприятной обстановке, Хэдли непосредственно участвовал в разработке американских стратегических планов в отношении послевоенной Японии. Поговаривали даже, будто президент почти целиком полагается на него одного в формировании всей долговременной политики на Дальнем Востоке.

Вечер пролетел незаметно. Они болтали и смотрели друг другу в глаза. Филиппу чудилось в глазах Лилиан отражение всего, что он любил, когда жил среди каменистых холмов западной Пенсильвании, хотя он от них и бежал. В мыслях вдруг мелькал то образ лавки, где торговали содовой водой, которая так хорошо утоляла жажду в пыльный летний полдень, то красное деревянное здание школы, где он учился читать и писать, или слышался мелодичный перезвон колоколов, когда они с отцом ходили по воскресеньям в церковь. Эта девушка, плоть от плоти Америки, чудесным образом вызвала к жизни все светлое, что было в детстве Филиппа, безо всякой примеси мрачных воспоминаний о том, что принудило его к бегству. В общем, неудивительно, что Досс перепутал всплеск ностальгии со вспышкой любви.

– Господи, как мне не хватает моих братьев, – сказала Лилиан в тот вечер.

– Они очень далеко? – спросил Филипп. Она смотрела на звезды и беззвучно плакала.

– Что случилось? – мягко спросил Филипп. Сначала он думал, что Лилиан не слышит, но она ответила – так тихо, что ветер едва не унес ее слова:

– Обоих моих братьев убили на войне. Джейсона – в Анцио, на самом берегу. Он, наверное, даже и не успел ощутить под ногами европейскую твердь. А Билли командовал танком. Не где-нибудь, а в дивизии Паттона. Отец гордился им, мог говорить о нем непрерывно. Как же, сын воюет под командой самого Паттона, триумфами которого полны все фронтовые сводки. Куда Паттон, туда и Билли.

Так они и прошли вместе весь путь до Пльзеня. А там его танк наскочил на немецкую мину, и Билли распороло живот.

Лилиан задрожала. Филипп обнял ее.

– Война кончилась, но я все равно ненавижу ее! Бесчеловечная, жестокая. Скольким людям принесла смерть и страдания. Человеческие существа не созданы для войн.

Нет, печально думал Филипп. Люди снова и снова развязывают войны. История ничему не учит. Они жаждут власти. А власть, по определению, это порабощение других существ.

– Билли и Джейсон были такие чистые и смелые, – Лилиан всхлипнула, – Они умерли совсем молодыми.

Ни разу, глядя на женщину, Филипп не испытывал такого чистого восторга, проясняющего душу. Он не мог думать о Лилиан. И не желал думать. Он хотел касаться ее, держать в объятиях и целовать. Он тонул в ее очаровании и красоте.

Гораздо позже, когда ничего уже нельзя было изменить, он внезапно открыл для себя, что Лилиан всеми фибрами души ненавидит Японию и японцев.

* * *

Осенью 1946 года окончательно прекратились американские правительственные субсидии Японии. Поскольку шаткая экономика побежденной страны чрезмерно зависела от послевоенных вливаний, она начала рассыпаться на глазах.

Среди самых высокопоставленных чиновников возникла паника. Они предвидели, что к марту будущего года финансово-экономическая система пойдет вразнос и окончательно рухнет. Деньги иссякли, как раз когда истощились все японские ресурсы, импорт практически был свернут и стране грозила гигантская нехватка угля. Короче говоря, Японии стало нечего продавать, поскольку у нее не осталось сырья для производства промышленных товаров.

За две недели до Дня Благодарения, который праздновали оккупационные войска, премьер-министр Сигеру Ёсида собрал лучшие умы министерств, дабы найти выход из кризиса.

Из шести человек, составивших Угольный комитет, лишь один не имел отношения ни к Министерству промышленности и торговли – самой могущественной со времени своего основания в 1925 году японской бюрократической структуры, – ни к Министерству иностранных дел. Все члены комитета обладали учеными степенями по экономике. Исключением являлся человек по имени Дзэн Годо, недавно назначенный вице-председателем Японского банка.

Несмотря на свою молодость – остальные пятеро были значительно старше, – именно Годо выдвинул принятую и одобренную комитетом идею о приоритетном развитии секторов экономики, производящих «скоростную» продукцию. Без быстрого рывка вперед, полагал Годо, от новой Японии очень скоро ничего не останется.

Молодой банкир получил самое блестящее образование, какое только можно было получить: он считался первым студентом в своем выпуске токийского университета Тодай – наиболее престижного учебного заведения Японии. В 1939 году, в числе пятидесяти шести свежеиспеченных юристов, поступил на службу в Министерство внутренних дел. Там, однако, их чиновничья карьера двинулась не по наезженному пути, который ожидал приблизительно тысячу молодых специалистов, взятых на работу другими министерствами.

Годо и остальные избранники судьбы получили в своем министерстве дополнительную, весьма специфическую подготовку, и к 1941 году оказались разбросанными по всей стране. Дзэна Годо направили в столичный полицейский департамент. Согласно досье, полученному Доссом от полковника Силверса, Годо постепенно выдвинулся в шефы специальной городской полиции Токко, контролирующей умонастроения населения. Токко учреждалась в свое время специально для выявления антимилитаристских элементов внутри страны, способных саботировать или любым иным способом подрывать напряженную работу на войну. Под таковыми элементами имелись в виду главным образом коммунисты и сочувствующие.

Благодаря характеру своей работы служащие Токко пользовались почти неограниченной властью и привилегиями. Фактически они делали что хотели. Производственное начальство агента, назначенного на предприятие, было начальством лишь на бумаге. Сотрудник Токко не подлежал увольнению и даже административным взысканиям. Мало того, само начальство обязано было следовать его указаниям, ибо сотрудника Токко назначали из столицы.