Текст книги "Зеро"

– Видишь ли, после стольких лет работы я, смею думать, приобрел некоторый вес в Вашингтоне.

Майкл пристально смотрел на него, а у самого в желудке нарастало ощущение пустоты, какое испытываешь в падающем лифте.

– Кто вы, дядя Сэмми? – прошептал он. – Я никогда не спрашивал вас. Может быть, сейчас самое время?

– Мы вместе с твоим отцом создавали Бюро, – ответил тот. – Стояли у самых истоков. Мы были солдатами, Майкл, и я, и твой отец, и ничего не знали, кроме военной службы. Когда закончилась война, оказалось, что мы никому не нужны. Так мы думали. Но были неправы. Мы стали солдатами другой войны – незримой. Одним словом, я – шпион, Майкл.

* * *

В этот день предстояли печальные хлопоты, и большая их часть свалилась на плечи Одри. Одеваясь, она хмуро перебирала в уме неотложные дела. Пожалуй, было бы не так тяжело, думала она, если бы так сильно не угнетало чувство вины, в которой она вчера призналась Майклу.

Сначала необходимо было отдать распоряжения по устройству похорон. Лилиан наотрез отказалась предоставить это заботам Сэммартина и сотрудников его Бюро. Одри слышала, как она разговаривала об этом с кем-то по телефону – голос матери звучал резко и раздраженно.

Внешне и тем более на словах Лилиан почти не проявляла своих чувств. Словесно, видимо, просто не умела, но Одри все же подмечала мельчайшие проявления владевшего матерью внутреннего напряжения. Одри суммировала и запоминала свои впечатления, словно подросток, подглядывающий запретное. Она чувствовала себя случайным свидетелем, которого неодолимо тянет заглянуть в щель между портьерами. Это и пугало, и завораживало.

Одри хорошо изучила свою мать. Стихией Лилиан был рациональный, прагматичный мир, ограничения в котором так же необходимы, как свобода выбора. В этом мире смерть так же естественна, как и жизнь. Кто-то свой путь начинает, кто-то завершает – такое происходит с каждым живым существом. Лилиан с этим знанием жилось спокойней: рамки разумных ограничений позволяли за ними же укрыться от безграничной тьмы хаоса. Она свято верила в различного рода правила и инструкции, и Одри считала, что мать готова зубами и ногтями сражаться за сохранение своего понятного, рационального мира.

В семье и кругу друзей слагались легенды о самообладании Лилиан. Поэтому-то никто и не вызвался взять на себя сегодняшние неприятные обязанности. Она твердо считала, что груз их, как и в случае болезни, должны нести ближайшие родственники. Собственно, и смерть, и болезнь были для нее почти одно и то же, с той лишь разницей, что болезнь обычно бывает куда более нудной. В общем, бремя долга легло на плечи двух женщин – матери и дочери. Майкла почему-то в расчет не принимали.

Вчера Одри слышала, как мать сказала по телефону кому-то из друзей семьи:

– Спасибо, мы с дочерью все сделаем сами.

В тот миг Майкл как раз оказался поблизости, и Одри заметила его вопросительный поворот головы. Она знала, что Лилиан уже не первый раз отгораживается от сына, и подозревала, что не последний.

Здание, снятое для проведения гражданской панихиды, снаружи сверкало белизной, внутри же царил сдержанный полумрак, исчеркиваемый темными деревянными панелями стен.

Сроки затянулись, и похороны осложнились тем, что останки пришлось транспортировать с Гавайев, после чего их несколько дней продержали в Бюро. Если бы не это, все уже давно было бы позади, думала Одри, вполуха слушая заученно скорбный речитатив распорядители похорон. Воздух в комнате был спертый, одуряющий, будто в него просочились пары бальзамировочных химикалий.

Наконец погребение состоялось, и Одри, как обещала, повела мать завтракать. Правда, есть им совсем не хотелось, но обе знали, что подкрепиться необходимо.

После хмурого, тоскливого утра в обществе этих стервятников – клерков и служащих похоронного бюро, траурный вид которых казался таким же фальшивым, как шелковые цветы – Одри жаждала солнца. Поэтому она выбрала новый александрийский ресторан. Его кухню ей пока не довелось как следует оценить, но там был зал, похожий на оранжерею, с прозрачными плексигласовыми стенами, где целый день было светло и весело.

Одри заказала две «кровавые мэри» и отложила карточку в сторону. Не было смысла передавать меню матери – на ленч Лилиан всегда ела салат с цыпленком и пила чай со льдом и лимоном, в который высыпала два пакетика искусственного подсластителя. На случай, если в ресторане подадут сахар или другой сорт подсластителя, она всегда носила в сумочке такой пакетик.

– Слава Богу, все позади, – вздохнула Одри. – Я уже не чаяла оттуда вырваться.

Лилиан порылась в сумочке и выудила со дна перламутровую бонбоньерку. Вытряхнув на ладонь таблетку аспирина, положила ее в рот, разжевала и запила глотком коктейля.

– Голова разболелась, ма?

– Ничего страшного, – ответила Лилиан, поморщившись. – Ужасное утро. Я там чуть не задохнулась. – Она грустно огляделась. – Все как будто разом изменилось. Словно вернулась домой после долгого отсутствия, а вокруг все незнакомое, чужое, и ничего прежнего не осталось. – Она вздохнула. – Выходит, часто дело не в окружающем, а в нас самих.

Слушая мать, Одри испытывала растущую тревогу за нее.

– Почему бы тебе не съездить куда-нибудь отдохнуть, сменить обстановку? – предложила она. – Вроде бы, никакой жизненно важной причины, чтобы оставаться здесь, у тебя нет.

– А работа?

– Возьми отпуск. Видит Бог, ты его заслужила. И кто станет возражать? Дедушка?

– Нет, конечно, но как раз потому, что я работаю у отца, я не имею права пользоваться преимуществами своего положения, – ответила Лилиан.

– Взять отпуск по семейным обстоятельствам не означает пользоваться преимуществами, – возразила Одри. – Ты могла бы съездить во Францию, ты ведь любишь бывать там. Помнишь, ты рассказывала о чудесном местечке возле Ниццы? Там раньше еще был собор.

– Не собор, а монастырь.

– Ну, неважно, одним словом, какая-то древняя развалина. Я помню, ты говорила, что здорово провела там время. И я тогда еще подумала, как жаль, что вам не удалось отправиться туда вместе с папой.

– Это был наш с тобой секрет. Я никому больше не рассказывала об этом месте. Все равно у твоего отца никогда не бывало времени на отдых.

– Да, – печально согласилась Одри. – А теперь поздно. – Она снова вспомнила о похоронах и провела рукой по лицу. – Боже, до чего все это ужасно. Выбирать гроб, справляться о ценах.

– Не стоит думать об этом, дорогая, – стала успокаивать ее Лилиан. – Все кончилось, и слава Богу. Считай, что мы выполняли тяжелую, но необходимую работу.

– Ты говоришь так, будто мы солдаты, вернувшиеся с войны, – озадаченно пробормотала Одри.

– В самом деле? – В голосе Лилиан прозвучало легкое удивление. – Ну, мы ведь в каком-то смысле и есть солдаты. Нам теперь следует руководствоваться долгом и набраться мужества. Твой отец тоже был человеком долга.

Одри заплакала. Все утро, до той самой минуты, когда владелец похоронного бюро проводил их через свой мрачный, с тремя аренами, цирк, она сдерживала слезы, прячась в спасительный кокон оцепенения.

«Твой отец – был...»

Она уронила лицо в ладони и зарыдала.

– Ну, будет, будет, – успокаивала ее мать, поглаживая по плечу. – Надо быть мужественной, дорогая. Отец, будь он с нами, сказал бы то же самое.

Но его нет, совсем нет! – думала Одри. О, как бы я хотела, чтобы он был здесь!

Неожиданно она разозлилась.

– Неужели ты до сих пор веришь во всю эту чепуху о долге и мужестве? Да я даже не знаю, что оно такое и с чем его едят, это мужество! А долг! Это просто пустой звук, который люди издают, когда хотят, но не способны объяснить ни себе, ни другим, почему они обязаны жертвовать чем-то своим, кровным, во имя того, что им, может быть, вовсе без надобности. – Одри отчаянно пыталась справиться с собой, чтобы совсем уж не впасть в ярость или в истерику. – С помощью таких вот слов он и подчинил тебя своему влиянию!

– Мы все находились под его влиянием, – напомнила ей мать. – И ты в том числе.

Как ни старалась Одри призвать на помощь силу воли, ей это не удавалось. Переживания, слезы и то самое чувство вины подняли все мутные осадки со дна души; все старые обиды выплеснулись из темного омута подсознания.

– Он не любил меня! – закричала она сквозь рыдания. – Он хотел двух сыновей и был недоволен тем, что произвел на свет девчонку. И я платила ему той же монетой! Да, да! Он много раз давал это понять. Много раз.

Лилиан ошарашенно смотрела на дочь.

– Да ты хоть когда-нибудь, хоть единственный раз слышала от него что-либо подобное?

– А зачем ему было говорить – и так было ясно. Всякий раз, когда он наблюдал, как я замахиваюсь битой или бью по мячу, я читала в его глазах разочарование.

– Твой отец гордился тобой, Одри. Поверь, он очень любил тебя.

– Неужели ты не понимаешь, мама? Я никогда по-настоящему не знала его! – Слезы против воли снова полились из ее глаз. – И теперь... никогда уже... не узнаю...

– Бедная моя девочка, – произнесла Лилиан, потянувшись к ней через стол. – Бедная, бедная девочка.

* * *

– Шпион, – невольно эхом откликнулся Майкл. Новость ошеломила его, и он больше ничего не произнес – ни пока они спускались по широкой лестнице клуба «Эллипс», ни когда забрали у привратника свои шляпы и уселись в лимузин Джоунаса. Всю недолгую дорогу до штаб-квартиры МЭТБ в Фэрфаксе Майкл безмолвно смотрел в густо затемненное пуленепробиваемое стекло и очнулся от задумчивости, лишь когда машина вкатилась за ограду территории Бюро.

– Наше Бюро – это разведывательная организация, созданная с целью противодействия угрозе Соединенным Штатам извне, – заговорил Джоунас Сэммартин.

– Значит, вы – шпион...

– Да, – сказал дядя Сэмми. – И твой отец тоже был шпионом. Дьявольски удачливым шпионом.

Майкл попытался глубоко вздохнуть, но у него не получилось. Все это не укладывалось в голове. Словно он в одно прекрасное утро проснулся в незнакомой комнате, в незнакомом доме, а снаружи – совершенно незнакомая местность. Словно мир разом изменился до неузнаваемости. Все вокруг сделалось каким-то ненастоящим, искаженным, как будто сон продолжался.

– Чем конкретно занимался отец? – спросил он наконец. Майкл с усилием выдавливал слова, рот был словно забит грязью.

– Выполнял оперативные задания, – ответил Джоунас. – Он никогда не мог усидеть за письменным столом, и не был бы счастлив, работая на одном месте. Выбрал себе оперативную кличку Сивит. На нашем жаргоне таких, как он, называют «котами». И, как всякий «кот», Филипп занимался мокрыми делами.

Дядя Сэмми не повел Майкла внутрь здания Бюро, они прогуливались по аллее внутри территории, обнесенной высокой железной оградой. Ограду по всему периметру опутывали электрические провода, тут и там из земли торчали железные столбики с электронными датчиками, и где-то в вольерах лаяли сторожевые псы.

– Это означает весьма специфический вид полевой работы, – продолжал дядя Сэмми. Становилось жарко, и они старались идти под сенью платанов. – Лишь самые избранные агенты получают право стать «котами».

– И что же они все-таки делают, эти ваши «коты»?

– По-видимому, выражение «мокрая работа» следует понимать буквально – они проливают кровь.

– То есть как?

– Такая профессия, Майкл, – объяснил Джоунас. – Иногда наша контора вынужденно санкционирует ликвидацию отдельных индивидуумов. Обычно это называется терроризмом.

Пораженный Майкл снова окаменел. Дядя Сэмми нанес удар ниже пояса. Кто угодно, только не мой отец! – свербила в голове мысль. Майклу хотелось бежать прочь без оглядки, забиться в темный угол или броситься наземь и зарыдать. Не может этого быть! Но умом он уже понимал, что это правда. Все подтверждало ее – приезды и отъезды отца, многочисленные мелкие детали, случайно оброненные фразы... Будто к составной головоломке, никак не складывавшейся в единое целое, вдруг нашелся ключевой фрагмент, и этот единственный кусочек сразу связал все непонятные части в целостную картину.

Майкл, будто со стороны, услышал свои слова:

– Нет, только не терроризм. Террористы – фанатики. Еще в эпоху крестоносцев среди арабов появились так называемые ашаши, которые, накачавшись наркотиками, тайно убивали христиан и своих менее ревностных, единоверцев. Вообще говоря, терроризм – род безумия. В данном случае дело, судя по всему, обстоит иначе.

Сэммартин остановился под магнолией. Одуряюще приторный аромат вызывал почти отвращение. Джоунас поднял на Майкла внимательные серые глаза.

– Теперь ты меня возненавидишь. Не отрицай, какой смысл? Я же чувствую по твоей реакции. Считаешь, что я виноват в смерти твоего отца. И, наверное, в том, что он вел такую жизнь. Что ж, я тебя понимаю. Но ты не прав ни в том, ни в другом. Твой отец сам пожелал заниматься этой работой. Она была ему необходима. Я действительно завербовал Филиппа – но лишь после того, как близко узнал и понял, чего он хочет.

Майкл покачал головой.

– Вы хотите сказать, что моему отцу нравилось убивать людей?

Джоунас выдержал его взгляд.

– Ты и сам знаешь, что это не так. Не такой он был человек. Филипп делал только то, что необходимо для безопасности страны.

В последние слова Джоунас вложил всю силу своей убежденности, и это подействовало – Майкл проникся их правдой, позволил себе поверить тому, чему так хотелось верить. В этом отношении он напоминал своего отца.

– Он сделал свой выбор – его место было не дома. Видит Бог, это не означает, что он не любил тебя, или Одри, или Лилиан. Это просто призвание. Как у священника-миссионера или...

– Священника?!

– Да, Майкл. Филипп обладал глубоким, я бы сказал, незаурядным умом. Он видел мир целиком, мыслил в глобальных категориях и знал, что его работа важна по-настоящему, не сиюминутно...

– Получается, все эти поездки, командировки, из которых он возвращался с подарками... То есть каждая из них означала смерть какого-то человека?

– Он выполнял необходимую работу.

– Боже! – Майкл никак не мог оправиться от потрясения, голова у него шла кругом. – Значит, вы исходите из принципа «цель оправдывает средства»? Работа, конечно, грязная, но кто-то же должен ее выполнять, так?

– В известном смысле – да.

– Дядя Сэмми!

В его голосе звучало отчаяние. Джоунасу страстно хотелось обнять Майкла, как сына. Но он твердо сказал:

– Твой отец был истинным патриотом. Никогда не забывай об этом, Майкл. Напротив, ты должен чтить его память, потому что, как ни называй этот вид деятельности, заслуги отца перед страной неоценимы.

– Не знаю, не знаю. – Майкл тряхнул головой. Проклятье, что теперь сказать Одри?

– Ты спрашивал, как он погиб, – как можно более спокойно напомнил Джоунас. Он чувствовал закипающую ярость Майкла и понимал, как опасно продолжать тему.

– Зачем вы вывалили на меня это... эту мерзость? Надеюсь, вы не заставите меня просматривать его послужной список, полный перечень террористических актов, которые, по вашим словам...

– И ты никогда не узнаешь, почему он умер. Майкл осекся.

– Вы отказываетесь?

– Нет, но, к сожалению, вынужден тебя разочаровать, – ответил Джоунас. – Дело в том, что я не могу рассказать, почему он погиб. Попросту не знаю.

– Что значит – не знаю? – хрипло спросил Майкл.

– Мне, конечно, известно, что смерть последовала в результате автокатастрофы на острове Мауи. Но это не обычный несчастный случай.

– Его убили?

– Я в этом уверен, – ответил Джоунас.

– Кто? У вас есть какие-нибудь соображения?

– Есть одна ниточка, – сказал медленно Джоунас, не сводя с Майкла внимательного взгляда. – Но она такая ненадежная, что я не могу послать на проверку кого-либо из своих оперативных агентов. Кроме того, пока она не будет распутана, пока не выяснится, кто и почему убил твоего отца, невозможно установить, кто из оперативников засветился – если, конечно, это имело место.

Майкла поразил подтекст последней фразы.

– Вы имеете в виду, что отца могли допрашивать, пытать, прежде чем...

Джоунас положил руку ему на плечо.

– Я не хочу этого думать, Майкл. Но в такой неясной ситуации нужно учитывать возможность осечки. А слепо рисковать неразумно.

– Выходит, у вас связаны руки.

Джоунас кивнул.

– Отчасти да. Вот если бы нашелся человек, не известный ни моим агентам, ни противнику... Да чтобы еще обладал известными навыками и мастерством. Одним словом, вроде тебя...

Майкл уставился на Сэммартина так, словно у того вдруг начала расти вторая пара ушей.

– Бред, – заявил он. – Я обыкновенный художник, не считая того, что изредка торчу в лаборатории и стряпаю красители.

Джоунас опять кивнул.

– Знаю. Но никто из моих людей не должен касаться дела Филиппа, любой из них может оказаться засвеченным. А я не вправе распоряжаться их жизнями.

– Безумие, дядя Сэмми, – повторил Майкл. – Мне не шесть лет, и мы не играем в ковбоев и индейцев.

– Ты прав, – серьезно ответил Джоунас. – Дело это очень опасное. И я не собираюсь преуменьшать его опасность. Но не надо принижать и твою подготовку. – Он сжал его локоть. – Поверь мне, сынок, твои успехи в боевых искусствах делают тебя идеальной кандидатурой для этого задания.

– Вы думаете, я – Чак Норрис? Жизнь – не кино.

– Майкл, я специально устроил тебе пропуск на сегодняшние переговоры в клубе, чтобы ты оценил серьезность положения. Ты стал свидетелем одной из разновидностей сражения холодной войны, которую мы вынуждены вести против своего же предполагаемого союзника. Если японцы заартачатся и тем вынудят нас принять протекционистский закон, нашей экономике несдобровать. Ей грозит попросту крах, и это так же несомненно, как то, что я стою перед тобой. Национальный долг и так уже расшатал ее до предела. Мы, как боксер в нокдауне, не знаем, выдержим ли до конца раунда. А новое законодательство отправит нас в нокаут.

– Это что, имеет какое-то отношение к смерти отца?

– Точно неизвестно, – признался Сэммартин. – Собственно, это один из вопросов, на которые я желал бы получить ответ. С твоей помощью.

Майкл отрицательно покачал головой.

– Сожалею, дядя Сэмми, но я не настолько спятил, чтобы работать на вас.

Джоунас крякнул и поджал губы.

– По крайней мере, сделай хотя бы одно одолжение.

– Если смогу, – уклончиво ответил Майкл.

– Крепко подумай на досуге над моим предложением. И о своем долге.

– Перед страной? Которая затянула отца в ваши игры?..

Но Джоунас остановил его жестом.

– Нет-нет. О долге перед ним, перед твоим отцом. Мне кажется, ты обязан ему достаточно многим, чтобы попытаться завершить дело, которое он начал. И разыскать его убийцу.

– Ваше личное мнение, – лаконично ответил Майкл.

– Сделай все же как я прошу, – не унимался Джоунас. – В качестве личного одолжения. А потом приходи повидаться со мной в контору. Завтра или послезавтра.

Майкл взглянул в глаза своему пожилому другу. Он увидел другое лицо, молодое и в боевой раскраске. Вспомнил, как этот человек носился, падал и прикидывался мертвым, когда Майкл палил в него из шестизарядного пугача. Майкл кивнул.

– Ладно.

И лишь много позже до Майкла дошло, что означало его обещание.

* * *

Стук в дверь возвестил о приходе Удэ. Верзила, сидя по-японски, на пятках, отодвинул ширму, поклонился, коснувшись лбом пола, и на коленях преодолел порог. Добравшись до пропитанного благовониями татами, остановился в почтительном ожидании.

Кодзо Сийна уважал старые традиции. Не в пример другим он не завел в своем доме комнат в западном стиле. Следовательно, здесь не могло быть и встреч в неофициальной обстановке. Каждый визит и каждое мероприятие приходилось проводить в строгом соответствии с нормами устоявшегося за века этикета, так что все они волей-неволей приобретали официальный характер. Все здесь оставалось так, словно нога чужеземца до сих пор не ступала на японскую землю.

Посмотрев на Удэ, Сийна вздохнул. Когда-то, он знал, вербовать молодежь в якудзу было несложно. Неимущие классы, разного рода неудачники и все, кто был полностью или частично лишен гражданских прав, всеми правдами и неправдами стремились попасть в нее, соперничали за честь принадлежать к столь мощной и влиятельной организации. В обмен на неукоснительное выполнение неписаных законов якудзы и строгую дисциплину люди получали не только гарантию от нищеты и прозябания, но и возможность хорошо заработать, поднять свой престиж или вернуть потерянное лицо.

В наши дни, думал Сийна, остались одни отбросы общества, необузданные юнцы. Им нет никакого дела до традиций прошлого, они знать не желают о кодексе чести – гири – этой особой форме человеческих обязательств друг перед другом, которые служат одним из краеугольных камней в фундаменте якудзы. И от дисциплины их тоже воротит.

Из таких-то вот, считал Сийна, и выходят подлинные преступники, а отнюдь не из членов якудзы, живущей по строгому закону и имеющей за плечами долгую и славную историю, полную альтруизма.

Нынешняя никчемная молодежь только на то и годится, чтобы шляться где попало по ночам, глушить себя наркотиками и тем, что у нее называется музыкой. Пустые глаза, пустые мозги. Ее анархизм – и тот безыдейный, пустой. Деньги молодым нужны только для поддержания своего растительного существования и удовлетворения низменных привычек – никак не для создания семьи или завоевания положения в обществе.

Все это было абсолютно чуждо образу жизни и убеждениям Кодзо Сийны.

Ясное дело, это нисколько не мешало ему наводить о них нужные справки. Он поручил своим людям провести исчерпывающее исследование групп хиппи, наркоманов и разных прочих панков и понял, что кое для чего они все же пригодны. Когда Сийна шел к своей цели, он не брезговал никем, кто мог ему помочь, и использовал всех, пусть даже они сами об этом не подозревали.

Прежде чем перейти к последнему этапу своего замысла, Сийна подробнейшим образом ознакомился с результатами заказанного исследования психологического и эмоционального облика современной молодежи. В общих чертах все соответствовало его предварительному анализу. Да и не было смысла добиваться наибольшей эффективности. Раз уж он увидел прок в использовании этих юнцов, то надлежало поскорее пустить их в дело. Жалости к новому поколению Сийна не испытывал – только гнев. Но, как великий полководец, сжигаемый жаждой победы, он и изъяны своей позиции обращал во благо – он черпал в гневе мужество, столь необходимое для того, чтобы бросить солдат в сражение, в котором заведомо многие из них прольют кровь и падут.

Другим не дано было постичь, отчего его гнев столь силен. Но недаром говорится, что для войны не нужна причина, а только повод. Зачинщики войн часто оправдываются необходимостью покончить с анархией и навести строгий порядок. Обычно это либо обман, либо самообман. Хотя, вообще-то, и праведные, и безумцы, и справедливые, и тираны – все жаждут вдолбить остальным свою концепцию порядка. Кодзо Сийна не считал себя исключением.

– Рад, что ты заехал ко мне. Завернул по пути в аэропорт?

Удэ понял, что он подразумевает.

– Слежки не было, я проверял. Внешне Сийна никак не отреагировал, но про себя обрадовался сметливости гостя.

– Вы не доверяете Масаси? – вежливо поинтересовался Удэ.

– Он твой оябун, – вместо ответа сказал Сийна. – Он теперь оябун всего Таки-гуми – самого крупного и сильного из теневых кланов Японии. Ты должен быть верен ему.

– Я был верен Ватаро Таки, – осторожно проговорил после некоторой паузы Удэ. – Он творил чудеса, он был единственным в своем роде. Теперь, когда его не стало... – И пожал плечами.

– А как же твой гири? – напомнил ему Сийна.

– Это тяжелая ноша, – ответил Удэ. – Но мои обязательства кончились со смертью Ватаро.

– Однако по традиции твой долг должен перейти на кого-то другого.

– Я верен Таки-гуми – клану, созданному моим господином, – сказал Удэ. – Если кто-то другой гарантирует моему клану дальнейшее процветание, моя верность будет безраздельно принадлежать этому человеку.

Сийна прервал беседу, чтобы заварить чай. Он неторопливо засыпал его в нагретые чашки, помешал метелочкой и залил кипятком. Когда оба молча сделали по глотку – сначала гость, потом хозяин, – старик снова заговорил.

– Будь я на твоем месте, я бы засомневался, как можно доверять человеку, который радуется смерти собственного отца. А потом приказывает убить брата.

– Разве убить Хироси приказали не вы? – почтительно удивился Удэ.

Сийна покачал головой и сказал беззлобно, но многозначительно:

– Запомни хорошенько: я только подал идею. Приказал – Масаси. – Он слегка пожал плечами. – Моя роль была второстепенной. В конце концов, Хироси Таки – брат Масаси, а не мой. И окончательное решение оставалось за ним.

– Он сделал это во имя сохранения дома Таки, – произнес Удэ. Остатки чая в его чашке давно остыли. – Дзёдзи слаб и не способен руководить. Теперь место отца занял Масаси.

– Недавно ты сам говорил, что Ватаро Таки творил чудеса и был единственным в своем роде, – мягко заметил Сийна. – Можно ли утверждать, что Масаси пошел весь в него, и надеяться, что он станет таким же?

Удэ, затаив дыхание, изучал донышко своей чашки. Из-за перегородок доносился шум детской возни. Через некоторое время он тихо сказал:

– Таки-гуми должен остаться Таки-гуми.

– Я обещал Масаси, что сделаю его первым сёгуном всех кланов якудзы.

– Масаси – не Ватаро. Он не владеет искусством волшебства. Он – не единственный и неповторимый.

– А что ты думаешь обо мне? – спросил Кодзо Сийна. Ради этого вопроса он, собственно, и пригласил Удэ на чаепитие.

Удэ крепко подумал, прежде чем ответить.

– Хорошо, я буду делать то, что вы прикажете. Кодзо Сийна одобрительно кивнул.

– Пока для тебя ничего не изменится: по-прежнему слушайся приказаний Масаси. Но отныне будешь обо всем сообщать мне. Изредка придется поступать, как я попрошу. Но я огражу тебя от претензий с его стороны. Кроме того, ты будешь продвигаться в иерархии клана. – Старик внимательно наблюдал за лицом собеседника, – Взамен ты возьмешь на себя некоторые поручения.

– С чем они связаны?

– Первое – полетишь более поздним рейсом, чтобы успеть по дороге завернуть к дому Дзёдзи Таки. Это изрядный крюк.

– А что я должен делать в доме Дзёдзи?

– Об этом я скажу чуть позже. Ничего слишком сложного.

– Чересчур простого тоже не бывает, – хмыкнул Удэ.

– Только не для тебя, – веско сказал Сийна. – А вообще с этой минуты единственное, о чем тебе надлежит помнить, – это твое обязательство передо мной.

– Значит, гири, – пробормотал гигант.

– Гири, – подтвердил Кодзо Сийна.

Удэ склонил голову перед новым повелителем.

– Да будет так.

* * *

Дождь.

Она смотрела на него со стены. Лицо на холсте – больше натуральной величины.

Майклу она снилась вся, а не только лицо. Некогда он начал было писать серию женских портретов, но не закончил, бросил непонятно почему. Потом в студии появилась Эа, и Майкл с первого взгляда понял, что это единственная модель, которую ему хочется рисовать. Он нанял ее и создал самую свою знаменитую серию работ: «Двенадцать сокровенных взглядов на женщину».

Майкл взял за правило никогда не увлекаться натурщицами. Но Эа не походила ни на одну из них. Он влюбился.

Эа жила с каким-то человеком, но это ничуть не мешало ей поступать как вздумается. Моральные соображения в расчет не принимались; вернее, мораль была одна: вчера было вчера, а сегодня – уже сегодня. А завтра будет завтра.

Быть с кем-либо в близких отношениях, утверждала она, – все равно, что владеть какой-то вещью. Проходит время, и вскоре блеск и своеобразие новизны, вызвавшие желание обладать предметом, тускнеют и меркнут. Ценность предмета вожделений исчезает. Только расставшись с ним, можно сохранить в себе память о прелести обладания.

Дождь, синий дождь. Свет уличных фонарей на Елисейских Полях насытил дождь синевой. Капли барабанят по стеклянной крыше студии.

Той ночью Эа после сеанса не ушла домой.

На стене – ее лицо больше натуральной величины.

Ее влажное, словно от дождя, тело.

Майкл отвергает мысль о постели. Он хочет здесь, перед незаконченными картинами. Им владеет мистическая уверенность, что первобытная, ничем не сдерживаемая энергия слияния передастся образам на полотнах, вдохнет в них жизненную силу.

В среде художников издавна бытует языческая вера в сверхъестественное действие акта любви.

Первое прикосновение вызывает в нем дрожь. Он смотрит в огромные, черные как ночь глаза. Короткая стрижка подчеркивает неповторимый изгиб ее подбородка, стройность шеи, форму плеч.

Впадинку под самым горлом заполняет густая темнота. Она почти осязаема на фоне белизны кожи. Кажется, Майкл может выпить эту темноту из ямки, как из чашечки.

Его разомкнутые губы и язык касаются чуть солоноватой кожи. Закрытые веки Эа трепещут. Ее руки блуждают по его спине, впиваясь в мышцы кончиками пальцев.

Он поднимает голову и находит губами ее ждущие губы. Ее ноги обвиваются вокруг его ног, словно она хочет оплести его, как лиана.

Они все стоят и стоят; потом она опускает ступни на пол и медленно поворачивается спиной. Его ладони скользят вниз по ее плечам, находят груди, начинают гладить упругие теплые конусы, задевая твердые темно-красные вишни сосков.

У Эа перехватывает дыхание. Она запрокидывает голову ему на плечо и приоткрывает рот. Их языки снова встречаются. Ее ягодицы трутся о его бедра, вызывая острую истому.

Он опускается на колени и медленно поворачивет ее животом к себе. Пульсирующие сполохи высвечивают холмы и ложбины желанного тела. Голубые тени дождя окутывают ее прозрачными струями.

Вдыхая запах Эа, Майкл проводит рукой у нее между бедер. Эа раздвигает их, чуть подгибает колени, и темные завитки треугольной рощицы волос приближаются к его поднятому лицу.

Он чувствует охватившую ее дрожь, ощущает напряжение мышц внизу живота. Ее пальцы с силой сжимают его затылок, и она несколько раз слабо вскрикивает.

Майкл никогда не слышал в ее голосе этой интонации. Кажется, крик исходит из самой глубины ее естества, поднимается из самого сокровенного, никогда и никому не открываемого уголка души. Раскрытого только сейчас. Только для него.

– Я люблю тебя там, – шепчет она и опять вскрикивает.

Именно в этот миг Майкл понимает, что влюбился в нее неспроста. Наверное, еще впервые увидев Эа, он сразу воображением художника проник в ее сокровенный образ, в ее суть. Он уже тогда желал ее так же, как сейчас, но не признался себе в этом, затолкал свое желание глубоко внутрь. В свой сокровенный уголок души.

«Я люблю тебя там». – Это произносит не Эа – натурщица.

«Я люблю тебя там», – шепчет Эа, открытая воображением Майкла, портрет которой он и сейчас продолжает доводить до совершенства.

Завтра он отобразит на холсте всю ее неповторимость, передаст даже вкус влажно раскрывающегося навстречу его губам, томимого ожиданием цветка. Завтра, послезавтра или через несколько дней Майкл найдет, как облечь сокровенное в цвет и форму. Все прекрасное в мире пронизано эросом, чувственность принимает тысячи обличий, и выразить ее можно бесчисленными способами.