Текст книги "Из жизни кукол"

Особенно тяжело интеграция дается чернокожим мужчинам из африканских стран
Мусульманская часть кладбища

Aloving mother reuniting with her lost son… Очень подходяще, учитывая, кто именно опоздал на похороны. Теперь Кевин вспомнил, из какого фильма цитата. “Три тысячи миль до Грейслэнда”, полный шлак, но с Кевином Костнером в главной роли.

Кевин кивнул Вере Дагемар, подумал, что она сильно похудела.

А вот ее сын Себастьян – наоборот. Кевин не видел его лет десять. Себастьян не только прибавил в весе, но и постарел. Ему ведь еще сорока нет, а выглядит стариком. По словам Веры, они перестали понимать друг друга, когда он лет десять-пятнадцать назад затворился в обществе своих компьютеров в студенческой квартирке на Вальхаллавэген. Все втроем они сели в последнем ряду, Вера печально улыбнулась Кевину, Себастьян уставился в пол.

Церемония подходила к концу. Оставалась еще смешная история из жизни отца, которую наверняка все уже слышали. Служитель слегка приукрасил ее, чем вызвал приглушенный смех, и стал закругляться.

– Последней фразы не будет, – заговорил он, – как не было и первой. Нет начала, как нет и конца. Бог не создает, потому что созидание есть неизменное состояние. Перпетуум-мобиле, в котором жизнь – случайная прихоть. Цветок, расцветший на легком мироздания, раскрыл лепестки в хрупком объятии.

Кевин подумал, что эти слова, невзирая на богоотрицание, звучат религиозно. Бедный папа. Такой большой, сильный – а всего лишь хрупкий цветок.

По собственной воле отец зашел в церковь один-единственный раз – во время отпуска в Париже, Кевину тогда было лет четырнадцать-пятнадцать. Нотр-Дам, в каком-то смысле – главная церковь мира. “Оставь надежду всяк сюда входящий”, сказал отец, проходя в церковные врата. Это было очень давно, но Кевин до последнего слова помнил, что отец сказал про цитату. “Не Библия, но тоже хорошая книжка”.

Кевин вытер слезы, улыбнулся воспоминанию, и тут органист снова заиграл. “A Whiter Shade of Pale”. Отец в принципе питал отвращение к любой музыке, написанной после 1959 года, но Кевин знал, что ему нравились сентиментальные шестидесятнические баллады “Прокола Харума”.

Кевин поднялся и подошел к гробу. Молча положил цветок рядом с отцовским портретом, молча постоял. Тридцать секунд, может – минуту в молчании, ни о чем не думая. Потом слезы вернулись, и Кевин вышел.

Себастьяна не было видно; наверное, удалился, когда началось прощание. Улучил минуту и улизнул, пока другие были заняты собой. Вера огляделась и недовольно покачала головой, после чего шагнула к Кевину и обняла его.

– Не понимаю я Себастьяна, – сказала она. – Он же твердил, что хочет повидаться с тобой, а сам взял и удрал… Кевин, прими мои соболезнования. Ты как?

– Да нормально.

– Я вижу – тебе тяжело… – Глаза у Веры покраснели и заблестели. Траурная церемония подействовала даже на нее. – Прогуляемся?

Кевин кивнул, и они в молчании двинулись по дорожке. Вера спросила, как дела на работе. Со времен полицейской академии Вера была для Кевина кем-то вроде неофициального наставника. И очень поддержала его, когда Кевина сначала отстранили от дела, а потом перевели в другой отдел. Вера всегда видела его насквозь, ему не удавалось скрыть от нее ни одной проблемы. Рано или поздно она их отыскивала – может, потому, что и через десять лет после ухода на пенсию оставалась отличным полицейским.

Кевин стал рассказывать, что с переводом на новую должность стало получше, но в то же время и похуже, потому что, когда приходится всматриваться в опыт жертв, вся дрянь проступает еще отчетливее.

– Значит, работаешь с людьми, а не пялишься в экран, – констатировала Вера и протянула ему пачку сигарилл. Кевин взял пачку и, пока искал зажигалку, коротко рассказал о поиске двух девушек, чью личность полиция так и не установила.

Пока Кевин раскуривал сигариллу и кашлял от едкого дыма, Вера изучала его.

– Я бы хотела побольше услышать об этих девушках. Как насчет поужинать сегодня в “Пеликане”? Уже ноябрь, а мне не хочется идти туда одной.

У Веры и отца установилась традиция – раз в год ужинать в кабачке “Пеликан” в южной части города, так они отмечали каждый свою пенсию. Папа вышел в отставку пятнадцать лет назад, Вера – на пять лет позже, и оба ушли на пенсию в ноябре.

– Давай, – согласился Кевин.

Вера пообещала заказать столик на семь часов. Когда они вернулись к часовне и уже собирались прощаться, между ними вклинился брат Кевина, который неизвестно зачем так и торчал возле часовни.

– И что… Стуран удалось продать?

Родительский дом, виллу на Стура Эссинген, недавно выставили на продажу, и, если верить риелтору, предложения уже пошли.

– Скоро продадут. Получишь свою долю.

– Хорошо… – Брат улыбнулся. – Не исчезай, Костнер. Рад был повидаться.

Вот, значит, зачем он задержался. Кевин улыбнулся в ответ:

– И я рад.

Широкая спина брата стала удаляться. Радом с братом шагал дядя-извращенец.

Они о чем-то тихо беседовали. О чем, интересно?

А вдруг и брат тоже… Нет, не может быть.

– Кевин, ты чего? – Вера встала рядом с ним.

Видишь мужика, который так беззаботно шагает рядом с братом? Знаешь, что он сделал со мной, когда мне было девять лет?

– Ничего, – ответил Кевин и затушил сигариллу. – Ну, до вечера. Я скучал по тебе.

Кевин достал телефон, сунул в уши наушники и двинулся прочь. По радио анонсировали программу, в которой будет обсуждаться тема иммиграции.

Вскоре Кевин потерял из виду последних из тех, кто пришел почтить память отца. Вокруг начали появляться другие надгробия. Мусульманская часть кладбища, надписи на могилах гораздо скромнее. Кевин обратил внимание на то, что за могилами здесь ухаживали не так тщательно.

Темой радиодебатов были иммигранты из стран Евросоюза, в первую очередь цыгане из Румынии и Болгарии; они всё более многочисленными толпами ехали в Швецию, чтобы там попрошайничать. Один из участников передачи уверенно утверждал, что причина растущего недоверия местных жителей к нищим всего одна – расизм, но ему тотчас же возразили.

“Те, кто испытывает отвращение к нищим, видят в них себя. Вот как выглядели бы они сами, если бы у них не было дома, денег, не было иллюзий. Им страшно, что они сами могут очутиться на улице”.

Кевин подумал про дядю. А вдруг он ненавидит дядю потому, что боится сам сделаться таким же?

Вдруг он боится, что в душе каждого мужчины, и в нем самом тоже, таится потенциальный насильник?

Во рту стало кисло, как от изжоги; Кевин остановился и сделал глубокий вдох. Откуда у людей такая уверенность во взглядах на вещи, почему они настолько убеждены, что знают себя? Кем был бы он сам, живи он, например, в Германии в тридцатые годы? А вдруг он через несколько лет возненавидит мусульман, если все прочие станут их ненавидеть?

Кевин оглядел мусульманские могилы. Трава не подстрижена, осенние листья не убраны. Что это – неумение обихаживать могилы, или просто надо, чтобы они выглядели, как есть? В глазах Кевина могилы были неухоженными, но кто-нибудь другой, возможно, увидел бы нетронутый человеком покой.

Одно из надгробий, ближе всех к ограде, покосилось, словно вот-вот упадет. Тут же Кевин увидел, что еще одно, с изображением покойного, изуродовано вандалами до неузнаваемости, а чуть поодаль испохаблены сразу несколько. Кто сделал это и зачем?

Кевин тут же с неудовольствием понял, что ответы будут разными – смотря кому задашь этот вопрос. Мусульмане сами изуродовали, скажет один, намекая на запрет изображать живые существа. Другой с той же уверенностью скажет, что это дело рук ксенофобов, а третья машина по производству мнений выдаст: вот он, результат смешения культур. И все будут стоять на своем. Их вера – их убеждения.

Верить в Бога означало знать, что Бог существует. Вера оказалась столь сильна, что перестала быть верой, но продолжала так называться. Однако в большинстве контекстов слово “вера” означает, что человек вовсе не уверен в том или этом. Человек предполагает, строит догадки, воображает.

Дебаты по радио продолжались.

“Все более обычными становятся самые отчаянные способы проникнуть в нашу страну. Пример – мужчина (чья личность пока не установлена), которого нашли мертвым на мосту Лильехольмсбрун в Стокгольме. По словам полицейских, мужчина выпал из самолета, он прятался в люке шасси. Самолет летел из Брюсселя и уже заходил на посадку в аэропорту Броммы, когда…”

Мысли Кевина снова вернулись к отцу. Сколько же всего они не успели обсудить. Теперь у него больше нет выбора, не осталось выбора, который мог бы привести к знанию и истине. Кевин мог только предполагать, строить догадки. Верить.

Какая-то участница радиодебатов сказала, что, по ее мнению, у беженцев часто бывает ложное представление о Швеции. Она вовсе не рай, каким ее изображают, и особенно тяжело интеграция дается чернокожим мужчинам из африканских стран, вроде того несчастного, что выпал из самолета. Кевин почувствовал, что по горло сыт этими рассуждениями. Он выключил радио, сунул наушники в сумку и пошел дальше.

Ближе всего оказался выход у еврейской части кладбища. Кевин отметил, что иудейский обычай при каждом посещении оставлять на могиле камешек начал распространяться на близлежащие христианские и мусульманские захоронения.

Эти камешки – как идеи, подумал он. Распространяются и укореняются в новых местах, иногда совершенно неожиданных.

Думал ли отец, куда попадет после смерти? Может, он снова начал верить в Бога, как в детстве?

“Знакомство с собой – занятие на всю жизнь”, говаривал он. Отец время от времени выдавал такие фразы, короткие мантры, и несмотря на отцовский атеизм, в них часто говорилось о Боге или религии. Отец высмеивал предрассудки, но сам так и не избавился от них до конца.

За воротами кладбища Кевин сообразил, что придется сделать крюк, а до метро путь неблизкий. В сером тумане уже начинали вырисовываться контуры станции, когда у него зазвонил телефон. Звонил Лассе, его шеф, и Кевин сразу ответил.

– Прости, что беспокою… Ты как?

– Нормально. Тяжеловато, конечно.

– Прими мои соболезнования. Но ты вроде хотел быть в курсе… Не заглянешь в управление? У нас появились материалы с телефона погибшей девочки. Еще хорошо бы, чтобы ты посмотрел одно видео и… как ты это называешь?

– Ляпы?

– Точно. Один ляп я, кажется, нашел. В видео из списка улик, которые мы собирали два года назад.

Кевин застыл.

– Речь о той белокурой девочке? Нове?

– Да… А ты откуда знаешь?

– Буду через полчаса.

Словно бабочкино крыло
Пять лет назад

Надо было послать его к черту сразу же. Нова с самого начала чуяла, что дело нечисто, но продолжала отвечать на сообщения.

Все началось три месяца назад. Он написал ей, что она классно выглядит. Ему нравится. На аватарке был симпатичный парень, даже, по мнению Новы, слишком симпатичный, но она не удержалась и ответила. Когда он написал, что ему пятнадцать, она соврала, что ей тоже пятнадцать. Он сказал, что его зовут Петер, и тогда это не показалось ей странным, хотя теперь она думала, что среди пятнадцатилетних Петер не особо распространенное имя. Так могут звать кого-нибудь, кому лет сорок-сорок пять.

Первые недели ушли на знакомство. Оба прогуливали школу, притворялись больными, чтобы чатиться, пока мама подбирает мусор, а Юсси напивается, сидя на лавочке в центре.

Он прислал ей несколько фотографий – тоже ничего странного. Ну, может, пара-тройка фоток из бассейна, на некоторых он был голый выше пояса; он спросил, не кажется ли он ей некрасивым. Она ответила, что конечно же нет, и даже наоборот, у него красивое тело, и тогда он попросил ее фотографию. В купальнике или вроде того. Нова поколебалась, но фотографию послала.

Нашла снимок, на котором она выглядела постарше. Прошлой зимой весь их класс снимался в бассейне “Сюдпулен” в Сёдертелье, и она встала так, чтобы казалось, будто у нее есть грудь.

Он написал, что она невероятная красавица, но на пятнадцать лет она, по его мнению, не выглядит. После этого письма Нова почувствовала себя в безопасности.

Он спросил, не хочет ли она поговорить с ним по телефону, но она отказалась. Решила, что пока и так хорошо. А вдруг ему не понравится ее голос? Тогда всему конец.

Наконец он спросил, невинна ли она, и Нова соврала, что нет. Написала “Это вряд ли”, но тут же прибавила, что парней у нее было не особенно много и что ей никто не понравился. Она просто еще не встретила того самого парня.

Он с ней согласился: вот и у него все точно так же. И Нова стала надеяться, что он и есть тот самый. Она представляла себе, как лежит рядом ним и какой он классный. Представляла, как целует его, а может, и кое-что еще.

Потом они мало-помалу заговорили о сексе. У него опыта оказалось побольше, чем у Новы, и он поделился ощущениями. Сказал, что в первый раз было немножко стремно, но потом стало получше. Сказал, что может быть очень-очень хорошо, главное – любить того, с кем этим занимаешься.

Нова прокрутила ленту вверх. Сотни сообщений. Наконец она нашла нужное.

Он: Ты мне так нравишься! Но я должен знать, что ты точно не маленькая.

Она: И как мне это доказать?

Он: Неловко просить, но, наверное, только так и можно… Короче, пришли фотографию, ну, более личную. Вообще-то мне не хочется просить о таком, но, может, нам потом будет проще друг с другом. Может, мы бы даже встретились?

Опять это словечко, подумала Нова. Вообще-то.

Вообще-то мне не хочется, написала эта сволочь. Хотя именно этого ему и хотелось, и он получил и фотографию, и еще дофига всего. Господи, какая же она была дура.

Нова читала дальше, испытывая острую боль. Она помнила ощущение чего-то странного, но манящего. Теперь слова Петера казались ей абсолютно ясными.

Она: ОК ☺. Хотя не знаю, хватит ли у меня смелости на такую фотографию.

Он: Если хочешь, я тебе свою пришлю. Чтобы по справедливости ☺.

Она: Может, одну пришлю. Только сначала давай ты.

Он: ОК. Только подожди немножко. Сразу не получится…

Нова проверила время, отмеченное в чате. Он прислал фотографию через двадцать минут. Значит, притворился, что раздевается и двадцать минут старается, чтобы фотка вышла получше, не очень неприличная. Нова стала разглядывать фотографию. Да, на ней тот же парень, что и на аватарке, но сообщения явно писал другой человек. На фотографии лежал на боку в кровати робкий паренек.

Нова тогда просто влюбилась в эту фотку, но так уж прямо писать не стала.

А теперь фотография вызывала у нее мысли о всяких ползучих тварях. Змеях и червяках.

Она: Какой ты классный ☺. Я тебе тоже пришлю фотку, только ты приготовься, что я бреюсь. Мне так нравится. Так в каком-то смысле приятнее. Чище. Скоро пришлю.

Он: Да мне все равно. И я согласен, что так чище, хотя с волосками внизу тоже красиво. Для меня ты в любом случае будешь КЛАССНАЯ!!!

Через двадцать две минуты Нова отправила фотографию, после которой вся ее жизнь полетела к чертям.

Если бы она ничего не отправляла, все было бы нормально.

О чем она думала? Дура, дура.

Теперь, всего два месяца спустя, Нова смотрела на фотографию и видела под манерными ужимками себя саму. Девочку, которая пытается выглядеть взрослой.

Она накрасилась. Тушь, губная помада, пудра.

Напихала тряпок под майку, изогнула бедро, чтобы казаться пофигуристее.

Ну и убогий же у меня вид, подумала Нова.

Он ответил сразу же. Тогда ей показалось, что он написал красиво – немного странно, но романтично. Теперь при виде этих слов ее замутило.

Он: О-о… Веко трепещет, словно бабочкино крыло[15]15
  Строка из песни “I Give You the Morning”. Автор шведского перевода – Фред Окестрём, 1972 г.


[Закрыть].

Словно бабочкино крыло.

Как вообще в голову пришло такое написать?

После первой фотографии все разговоры вдруг завертелись вокруг секса, и Нова – не так неохотно, как ей хотелось бы думать – ушла в них с головой. Она отправила Петеру еще несколько фотографий, и вот – медленно, но верно – начали приходить угрозы. Сначала незначительные, скрытые: он писал, что у него развилась зависимость от ее прекрасного тела, и если он не получит еще фоток, то впадет в депрессию. Он беззастенчиво нахваливал ее, льстил, а она заглатывала эту лесть. Ее разглядели, ее ценят.

Потом вдруг – может, всего за какой-нибудь день – все сменилось острым чувством ошибки.

Он признался, что ему девятнадцать, а не пятнадцать, как он писал в самом начале. А потом объявил, что знает – ей не пятнадцать, а всего одиннадцать. Оба соврали на одинаковое число лет, и оба одинаково виноваты. И она даже больше, потому что он же усомнился в ее возрасте. Она ведь помнит?

Да, но ведь взрослый здесь он, а она – ребенок.

Теперь он знал о Нове все, а она о нем – ничего. Ни как он выглядит, ни сколько ему лет, ни как его зовут – вообще ничего.

Знала только одно: она его ненавидит.

И еще кое-что знаю, подумала Нова. Иногда он пишет странные вещи, вроде тех слов – когда он видит ее голой, веко у него трепещет, словно бабочкино крыло.

Будь она посообразительнее, она, может, и сумела бы разоблачить его.

Нова читала, что, если девочки влипают в такую гадость, надо рассказать о случившемся какой-нибудь приятельнице или лучшей подружке. И часто именно лучшая подруга или жертва с подругой вместе рассказывают все какому-нибудь взрослому – маме, папе, учителю, полицейскому, ведь та, что влипла, не решается сама открыть рот.

Но Нове некому было рассказать о “Петере” – оставалось только забыть. Может, лучше прекратить посылать ему фотографии и видео? И будь что будет. Если он приведет свои угрозы в действие и перешлет все ее учителю, маме и Юсси, ей останется только уехать из Фисксетры. Может, в Сёдер, где живут феминистки, они-то не парятся насчет таких вещей. Сильные взрослые девочки помогут ей обрести новую себя. Ее перестанут звать Новой, и она больше не будет дочкой полоумной астрологини.

Может, она даже внешность изменит. Сделает пирсинг, татуировку. Или операцию – так, чтобы ее никто не узнал. Тогда можно сделать себе нос поменьше и попрямее, да и от веснушек избавиться. Темные волосы и карие глаза – она станет красивая, как Эми Уайнхаус. Собственная квартира в Софо[16]16
  Район Стокгольма. Название образовано по аналогии с нью-йоркским Сохо.


[Закрыть]. Работать в кафе. Покупать одежду. Встречаться с парнями – крутыми, но классными. Хватит с нее Фисксетры, Фиши-Фискис[17]17
  Фискис – “народное” прозвище Фискесетры. Оно обыгрывается в названии фильма “Fishy”, действие которого происходит в Фисксетре.


[Закрыть].

Никогда больше не видеть маму, никогда больше не ловить раков по ночам с Налле и Юсси. Она правда хочет, чтобы ничего этого в ее жизни больше не было?

Если понадобится, мама и Юсси встанут за нее горой. Это Нова знала точно.

Когда-то давным-давно она проколола шины, наверное, десяти велосипедам во дворе, две коробочки скрепок потратила. Сейчас Нова уже не помнила, что сподвигло ее на такой идиотизм, но зато помнила в точности, как отреагировали мама и Юсси, когда вечером к ним заявился сосед: он-де видел, как Нова прокалывает шины. Они тогда отказались впустить его в квартиру и сказали, что он, наверное, обознался, потому что их дочь весь день была дома, с ними. Потом ее, естественно, здорово выругали, но главное – мама и Юсси встали за нее горой.

Нова сглотнула. При мысли о том, какой дурой она была, заболело горло и где-то в груди. Сколько плохого она им принесла. Может, иногда они и заслуживали плохое, но не постоянно же.

Нова зажгла ночник и вылезла из кровати.

Прокралась в коридор и дальше, к родительской спальне. Как в детстве. Было время, Нова пробиралась к ним каждую ночь, и ни разу, насколько она помнила, мама и Юсси ее не прогнали, и Нова сворачивалась калачиком под одеялом между ними.

Нова приоткрыла дверь. Она не собирается лезть к ним в кровать, как маленькая, она просто посмотрит на них.

В спальне пахло спиртным, хотя окно было открыто.

Юсси растянулся на спине и длинно, глубоко дышал, глухо взрыкивая – звук шел из груди, а не изо рта, как у мамы.

Нова подошла поближе и встала в изножье кровати.

Как по-разному они спят. Маме трудно дышать, ночная рубашка вся мокрая от пота, мама вертится с боку на бок, задыхается во сне, словно ей снится кошмар. Рядом с ней лежит Юсси, голая грудь спокойно поднимается и опускается.

Нова постояла, глядя на них. Она уже собралась уходить, когда мама снова пошевелилась; одеяло сползло в сторону, и Нова увидела, что Юсси совершенно голый.

Член, лежавший у ляжки, походил на большого коричневатого слизня, какие во множестве ползали по школьной велосипедной дорожке во время дождя.

Что же, черт возьми, случилось?
“Ведьмин котел”

– Он спросил, не хочу ли я початиться с ним, потому что знает, кто я, смотрел мое видео, и я увидела, как его зовут…

– Петер? Ты уверена, что это тот же парень? – спросил Луве. Нова сердито уставилась на него.

– Да, – выпалила она. – Аватарка была другая, но а с чего бы он стал говорить, что знает, кто я?

– И это было совсем недавно?

Нова кивнула.

– Пять минут назад.

– Тогда тебе лучше связаться с полицией. Там помогут…

– Да ни фига они не будут делать. – Нова скривилась. Луве показалось, что она вот-вот плюнет на пол, но девушка дернула горлом и продолжила: – А вы обязаны хранить врачебную тайну, так что не думайте бежать в полицию рассказывать, чего я разревелась. Сама разберусь. Я его урою.

– Нова… Если я сочту, что дело идет к преступлению, я обязан заявить в полицию… Но если ты категорически против, мы можем связаться с администраторами сайта и попросить отследить его. Ты ответила на сообщение?

– Да… Написала, что знаю, кто он такой, и с удовольствием встречусь с ним снова, и принесу с собой немаленький такой ножик. Так что ни фига он…

Открылась дверь, и Нова замолчала.

– Этот говнюк разлогинился, – объявила Мерси, не глядя на Луве. – Наверное, как раз удаляет аккаунт.

Мерси широко улыбнулась Нове. Девочки несколько секунд молчали, пристально глядя друг на друга; потом Мерси что-то беззвучно, одними губами, произнесла, и Нова точно так же ответила.

Луве не разобрал слов; девочки коротко кивнули друг другу, после чего Мерси закрыла дверь и оставила Луве и Нову одних.

Луве слышал, как удаляются шаги Мерси, но девушка словно оставила в комнате часть своей энергии. Озадаченный, Луве повернулся к Нове и открыл было рот, но передумал говорить. У Новы был какой-то опустошенный вид. У Луве возникло ощущение, что она не вполне сознает, что он здесь.

Что же случилось?

Секунд десять-пятнадцать ему казалось, что его полностью исключили из происходящего, на него не обращают внимания, он пустое место. Что они сказали друг другу?

Луве неплохо читал по губам. Иногда он – в ресторане или поезде – развлекался тем, что пытался разобрать, о чем беседуют незнакомцы. Чтение по губам – хороший способ понять, о чем подсознательно сигнализирует тело; когда не слышишь, а только видишь чужие слова, то обращаешь больше внимания на невербальные знаки.

Нова и Мерси не произнесли ни слова, и тем не менее они о чем-то переговорили.

– Что вы сказали друг другу?

Нова вздрогнула, словно очнулась от сна.

– В смысле?

– Вы только что разговаривали. Точнее, беззвучно обозначали слова. Вот интересуюсь, о чем шла речь.

– Если бы мы хотели, чтобы вы об этом знали, то говорили бы вслух. – Нова вяло улыбнулась и посмотрела на Луве. – Вы мне нравитесь. Вы правда хороший терапевт… Но тут вы немножко промахнулись. Я сама не очень понимаю, как все происходит.

– Попробуй понять. – Луве ответил на ее улыбку.

Нова помолчала, отвела со лба белокурую прядь.

– Ну, мы с Мерси общаемся как бы нетелесно, – начала она. – Если мне паршиво, а Мерси рядом нет, я могу у себя в голове позвать ее, и она ответит. Один раз, например, она сказала мне тайком сбегать в Талльмон – ну, знаете, дома у реки. Там один мужик разводит кроликов. Мерси сказала, чтобы я убила крольчонка и принесла сюда, показать ей. И тогда змея исчезнет.

То, что девочки по ночам бегали из “Ведьминого котла”, ни для кого не было секретом. Луве приступил к исполнению обязанностей заведующего сразу после исчезновения Фрейи Линдхольм, но решить проблему ему пока не удалось.

– И ты сделала, как она велела? – спросил он. – А змея – это в каком смысле?

Рассказ Новы встревожил Луве. Если змея сама по себе есть нечто вроде аллегории страха, возможно – паранойи, то Нова только что рассказала о… Как же назвать? На языке вертелось “телепатия”, а это означает, что он может иметь дело с бредом. Если человек слышит голоса, это не обязательно значит, что человек психически нездоров, почти все люди так или иначе практикуют внутренние диалоги. Но в такой степени… это уже тревожный звоночек.

– Я сделала именно то, о чем просила Мерси. Она прямо у меня в голове описала, как добраться до кроликов, я же там раньше не бывала, и я пошла туда, взломала дверь и свернула крольчонку шею. Потом мы его похоронили в лесу. Хотите – проверьте. Мы там крестик поставили – связали две палочки резинкой для волос.

– Погоди-ка… Ты там никогда не была. Но Мерси описала, как дойти, прямо у тебя в голове?

Нова кивнула.

– Да, а что такого? Я же сказала – мы можем разговаривать друг с другом прямо в голове.

Если Нова и издевалась над ним – или считала передачу мыслей на расстоянии чем-то поразительным, – она никак этого не выдала.

В комнате не хватало кислорода. За окном начинало темнеть.

Луве Мартинсон смотрел на Нову и узнавал в ней себя.

Он устал. Как же ему хочется оказаться подальше отсюда. Луве пожалел, что вернулся.