Текст книги "Повестка дня"

Запугивание

Итак, мы говорили о визите вежливости. Вместе с тем 5 ноября, примерно за двенадцать дней до того, как лорд Галифакс приехал обсуждать с немцами мир, Гитлер рассказал командующим армиями о своем плане оккупации части территорий Европы. Сначала требовалось завоевать Австрию и Чехословакию. В Германии тесновато, и поскольку воплотить все мечты невозможно, взгляд устремляется к туманным горизонтам, а мания величия в сочетании с паранойей делает эти горизонты просто неотразимыми, особенно после бреда Гердера и разглагольствований Фихте, после того как Гегель воспел дух народа, а Шеллинг пожелал, чтобы сердца соединились – после всего этого понятие жизненного пространства было не внове. Собрание, разумеется, проводилось тайно, и понятно, какая атмосфера царила в Берлине перед приездом Галифакса. Это еще не все. Восьмого ноября, за неделю до визита, Геббельс открыл в Мюнхене большую выставку изобразительного искусства под названием «Вечный жид». Такие вот декорации. И это при том, что все знали о зверских планах нацистов. Пожар в Рейхстаге 27 февраля 1933 года, открытие Дахау и стерилизация душевнобольных в том же году, «Ночь длинных ножей» на следующий год, закон об охране германской крови и германской чести, расовый учет 1935 года – мощная деятельность.

В Австрии, на которую распространились амбиции рейха, нацисты в 1934 году убили канцлера Дольфуса, коротышку, прибравшего власть к рукам. Шушниг, его преемник, продолжил развивать политику авторитаризма. В течение нескольких лет внешняя политика Германии была весьма лицемерной и состояла из преступлений, шантажа и взяточничества. Спустя примерно три месяца после визита Галифакса Гитлер окончательно распоясался. Шушнига, маленького австрийского деспота, вызвали в Баварию, настало время политики диктата; эпоха тайных операций осталась позади.

Двенадцатого февраля 1938 года Шушниг приехал в Берхтесгаден на встречу с Адольфом Гитлером. На вокзале его видели в лыжном костюме, поскольку в качестве алиби он придумал зимний отдых. Пока в поезд загружали спортивное снаряжение, в Вене устраивали карнавал. Это были самые веселые, праздничные и одновременно зловещие дни в истории. Фанфары, кадриль, фейерверки. Повсюду играли вальсы Штрауса – верх элегантности и шарма, продавали сладости. Венский карнавал, конечно, не так известен, как венецианский или бразильский. Здесь не носят удивительных масок и не танцуют танго. Нет. В Вене проходят балы. Один за другим. Но это огромный праздник. Католическое сообщество и корпорации организуют торжества. Так что, пока Австрия агонизирует, люди танцуют и веселятся, канцлер, переодетый в лыжника, сбегает под покровом ночи.

Утром на вокзале Зальцбурга собирался кордон жандармов. На улице было холодно и сыро. Машина, в которой ехал Шушниг, мчалась мимо аэродрома, затем вырулила на автостраду; глядя на серое небо, австрийский канцлер глубоко задумался. Езда в автомобиле и падающий снег его убаюкивали. Любая жизнь ничтожна и одинока, любой путь печален. Недалеко от границы Шушниг ощутил страх, ему показалось, что истина совсем близко; он посмотрел на голову водителя.

На границе Шушнига встретил фон Папен. Его вытянутое элегантное лицо внушило канцлеру уверенность. Когда Шушниг пересаживался в другой автомобиль, дипломат объяснял, что на совещании будут присутствовать три немецких генерала. «Надеюсь, вы не возражаете?» – небрежно бросил фон Папен. Попытка запугать канцлера была слишком очевидна. Именно грубая манипуляция лишает дара речи. Люди не осмеливаются открыть рот. Чересчур вежливый и робкий человек, живущий внутри нас, отвечает за нас; он заявляет прямо противоположное тому, что следовало бы сказать. Так Шушниг не выразил ни малейшего неудовольствия, и автомобиль поехал вперед как ни в чем не бывало. Канцлер неподвижным взглядом созерцал обочину, сидя рядом с фон Папеном, когда их обогнали военный грузовик и две бронированные машины СС. Австрийский канцлер чувствовал смутную тревогу. Зачем он полез в осиное гнездо? Автомобиль подъезжал к Берхтесгадену. Шушниг пытался отогнать от себя неприятные мысли и сосредоточился на красоте сосновых вершин. Он молчал. Фон Папен тоже. И вот они попали в Бергхоф, ворота открылись и закрылись. Шушнигу показалось, что он угодил в смертельную ловушку.

Краткая встреча в Бергхофе

К одиннадцати утра, после соблюдения формальных правил вежливости двери кабинета Адольфа Гитлера за австрийским канцлером захлопнулись. Именно тогда и произошли самые гротескные и фантастические события всех времен. Свидетель лишь один – Курт фон Шушниг.

Этим событиям посвящены самые тяжелые страницы его мемуаров «Реквием по Австрии». Рассказ о пребывании в Бергхофе, подробно прокомментированный ТАСС, начинается описанием вида из окна. С позволения Гитлера австрийский канцлер сел. Он чувствовал себя неловко: то клал ногу на ногу, то расцеплял ноги. Он словно оцепенел, силы его покинули. Тревога, которую Шушниг испытывал в автомобиле, усилилась, страх словно парил под кессонным потолком, прятался под креслами. Точно не зная, что сказать, Шушниг повернул голову, залюбовался пейзажем, затем с подобием некоего энтузиазма вспомнил о решающих переговорах, проходивших, вероятно, именно в этом кабинете. Внезапно Гитлер воскликнул: «Мы здесь не ради беседы о пейзаже или о погоде!» Шушнига будто парализовало, он переборол себя, смущенно, неумело предпринял попытку заговорить о несчастном австро-германском июльском соглашении 1936 года, будто и приехал он лишь с целью прояснить кое-какие мелочи, разрешить малосущественные сложности. Наконец, в отчаянии цепляясь за собственную добросовестность, как за спасательный круг, австрийский канцлер заявил, что в последние годы ведет немецкую, исключительно немецкую политику! Этих-то слов Адольф Гитлер и ждал.

«О! Вы это называете немецкой политикой, господин Шушниг? Напротив, вы все сделали, чтобы обойти принципы немецкой политики!» – проорал фюрер. И после того как Шушниг неудачно попробовал оправдаться, Гитлер рассвирепел: «Кстати, Австрия никогда не помогала рейху. Ее история состоит из бесконечного ряда предательств».

У Шушнига вдруг вспотели ладони, и какой огромной показалась ему комната! А ведь обстановка выглядела спокойной: на креслах с вульгарной обивкой лежали слишком мягкие подушки, стены были обшиты деревом, на абажуре болтались маленькие уютные помпоны. А Шушниг словно сидел на замерзшей траве, под высоким зимним небом, напротив гор. Окно расширилось, выросло до невероятных размеров. Гитлер смотрел бледными глазами. Шушниг снова положил ногу на ногу, поправил очки.

Гитлер обращался к Шушнигу «господин», а тот упорно продолжал произносить слово «канцлер»; Гитлер послал Шушнига к черту, а тот, чтобы оправдаться, сказал, будто ведет немецкую политику; и вот Гитлер оскорбляет Австрию, кричит, что участие Австрии в делах Германии равно нулю. А терпимый, великодушный Шушниг, вместо того чтобы встать и уйти, пытается вспомнить, подобно послушному ученику, пример значительного вклада Австрии в ход мировых событий. В смятении он лихорадочно роется в карманах вековой истории. Но память пуста, мир пуст, Австрия пуста. Фюрер не сводит с Шушнига глаз. Какой же пример приходит в голову отчаявшемуся человеку? Бетховен. Старый добрый вспыльчивый глухой Людвиг ван Бетховен, республиканец, потерявший надежду одиночка. Именно Бетховена, смуглого сына алкоголика, извлек из закоулков своей памяти Курт фон Шушниг, австрийский канцлер, маленький боязливый аристократ, расист. Бетховен показался ему белым флагом. Бедный Шушниг. Он решил противопоставить безумию Девятую симфонию, военной агрессии – «Апассионату», и все в попытках доказать, что Австрия сыграла свою роль в мировой истории.

«Бетховен не австриец, – неожиданно возражает Гитлер, – он немец». И это правда. Шушниг совсем забыл. Бетховен немец, спору нет. Он родился в Бонне. А Бонн, как ни подступайся, как ни анализируй исторические события, как ни зарывайся в политику, никогда не был австрийским городом. Бонн – такая же Австрия, как Париж! С тем же успехом можно было бы назвать Бетховена румыном или даже украинцем, хорватом, на худой конец марсельцем – Марсель от Германии не дальше Вены.

«Верно, – бормочет Шушниг, – но австрийцы считают его своим». Совещание глав государств явно не задалось.

Погода стояла пасмурная. Встреча закончилась. Предстоял совместный обед. Гитлер и Шушниг бок о бок спустились по лестнице. Перед входом в столовую австрийский канцлер заметил портрет Бисмарка, который его поразил: левое веко неумолимо нависает над глазом, взгляд холодный, пронзительный, кожа дряблая. В столовой главы государств сели за стол, Гитлер занял место по центру, австрийский канцлер – напротив. Обед проходил нормально. Гитлер казался расслабленным, даже говорливым. С детской радостью он поведал о намерении построить в Гамбурге самый грандиозный мост в мире. Затем, не в силах, видимо, сдержаться, он прибавил, что воздвигнет в Германии небоскребы, и американцы поймут: немцы и в архитектуре их превосходят. Позже канцлеры проследовали в гостиную. Кофе подавали молодые эсэсовцы. Когда Гитлер удалился, Шушниг стал нервно курить.

На фотографиях, которыми мы располагаем, австрийский канцлер выглядит по-разному: на одних у него высокомерное холодное лицо, на других – робкое, спокойное, даже мечтательное. На самом известном снимке у Шушнига поджаты губы, и выглядит он потерянным, безжизненным. Австрийского канцлера сняли в 1934 году в Женеве, в его квартире. На фотографии он стоит, может, он чем-то взволнован. Есть в его лице какая-то вялость, нерешительность. Кажется, он держит в руках листок бумаги, но внизу на фотографии темное пятно, которое съедает картинку – ничего толком не разглядеть. Если посмотреть внимательно, можно заметить, что изнанка кармана пиджака измята, а еще справа в кадре запечатлен фрагмент странного предмета, наверное, растения. В том виде, в котором я описал фотографию, широкая публика с ней не знакома. Чтобы на нее посмотреть, необходимо наведаться в Национальную библиотеку Франции, в отдел гравюр и фотографий. Тот снимок, который мы знаем, был обрезан и обработан. Так что, кроме архивистов и сотрудников библиотеки, отвечающих за классификацию и хранение материалов, никто никогда не видел ни мятых карманов Шушнига, ни странного предмета на снимке справа, ни листка бумаги. Официальная версия фотографии в рамке производит совершенно иное впечатление. Она выглядит значительной, благопристойной. Стоит избавиться от нескольких миллиметров правды, и австрийский канцлер сразу кажется более серьезным, менее ошеломленным, чем в оригинале; словно уничтожение беспорядочных деталей, сужение поля зрения, концентрация внимания на человеке придавали Шушнигу вес. Мораль – ничто не без изъяна.

Но сейчас в Бергхофе речь не идет о весе или благопристойности. Здесь признают лишь один тип кадра, одно искусство убеждения, один способ получить желаемое – страх. Да, здесь царит страх. Тонкие намеки, формальная вежливость, сдержанность, приятная оболочка – все осталось за стенами. Здесь маленький юнкер дрожит. Сначала он, Шушниг, не может поверить в то, что с ним смеют так разговаривать. Позже он признается одному из своих людей, что чувствовал себя оскорбленным. И тем не менее он не уходил, не проявлял неудовольствия, курил. Сигарету за сигаретой.

Два длинных часа истекли. Затем около четырех Шушнига и его советника вместе с Риббентропом и фон Папеном позвали в соседнюю комнату. Им представили статьи нового соглашения между двумя странами, уточнив, что это последние уступки фюрера. Что особенного в этом соглашении? Во-первых, оно требует, чтобы Австрия и рейх совещались относительно вопросов внешней политики, касающихся обеих сторон. Во-вторых, по гениальному замыслу соглашение требует – и тут все усложняется, – чтобы национал-социалистические идеи получили в Австрии широкое распространение и чтобы Зейсс-Инкварт, нацист, был назначен полноправным министром внутренних дел. Кроме того, соглашение требует, чтобы доктора Фишбёка, известного нациста, также ввели в администрацию. Далее Гитлер требует амнистии для всех заключенных в Австрии нацистов, включая уголовных преступников. Гитлер требует, чтобы всех чиновников и офицеров, разделяющих идеи национал-социализма, привлекли к работе правительства. Он требует немедленного обмена сотней армейских офицеров и назначения нациста Глейзе-Хорстенау австрийским военным министром. И наконец – страшное оскорбление – Гитлер требует увольнения всех директоров отдела австрийской пропаганды. Все эти условия должны быть выполнены в течение недели, и тогда Гитлер пойдет на любезную уступку: Германия снова признает независимость Австрии и ее преданность июльской конвенции 1936 года. Впрочем, содержание конвенции Гитлер своими требованиями полностью перечеркнул. Соглашение завершалось изумительными словами: «Германия отказывается от какого-либо вмешательства во внутреннюю политику Австрии». Безумие.

Вспыхивает дискуссия, и Шушниг пытается умерить аппетиты немцев, но прежде всего он хочет сохранить лицо. Идет обсуждение мелочей, деталей. Словно жабы вокруг лужи, собрались и передают друг другу рыбий глаз, мышиный зуб, по очереди лакомятся добычей. Наконец Риббентроп соглашается внести поправки в три статьи и после длительных переговоров незначительно меняет формулировку. Внезапно дискуссия прерывается: Гитлер зовет Шушнига в кабинет.

Кабинет озарен теплым светом ламп. Гитлер меряет комнату широкими шагами. Австрийскому канцлеру вновь не по себе. Как только он садится, Гитлер нападает, объявляя, что делает последнюю попытку примирения: «Вот проект, – говорит он, – условия не обсуждаются! Я не изменю ни запятой! Либо вы подписываете, либо мы расходимся. Я приму решение ночью». Фюрер выглядит мрачным, зловещим.

Теперь канцлера Шушнига ждет либо бесчестье, либо помилование. Поддастся ли он на жалкую манипуляцию? Сломается ли перед ультиматумом? Человеческое тело – инструмент наслаждений. Тело Адольфа Гитлера в исступлении. Он несгибаем, как автомат, резок, как плевок. Тело Гитлера, наверное, способно проникать в сны, в сознание, оно мелькает среди теней времени, вырисовывается на стенах тюрем, выглядывает из-под кровати привязанного заключенного, появляется всюду, где люди видят преследующих их призраков. Так, возможно, в момент, когда Гитлер бросает Шушнигу вызов, когда судьба мира, невзирая на переменчивые координаты времени и пространства, на мгновение, лишь на одно мгновение, оказывается в руках Курта фон Шушнига, в сотнях километров от Бергхофа, в психбольнице Балэга, Луи Суттер пальцами рисует на бумажной скатерти один из своих сумрачных танцев. Безобразные жуткие марионетки извиваются на горизонте мироздания, где заходит черное солнце. Скелеты-призраки мельтешат, убегают, выглядывают из тумана. Бедный Суттер. Больше пятнадцати лет он провел в психбольнице, изображая свои страхи на клочках бумаги и на старых конвертах, найденных в корзине. В момент, когда в Бергхофе решалась судьба Европы, маленькие темные человечки, изгибающиеся, как прутья, были предвестниками беды. Так мне кажется сейчас.

Суттер возвратился домой после долгого отсутствия, возвратился издалека, из-за границы, с другого конца света, в состоянии чрезвычайного нервного истощения. Жил он как придется. Музицировал для туристов в чайных салонах. Слыл сумасшедшим. На его лице отпечаталась глубокая меланхолия. Его отправили в психбольницу Балэга. Время от времени он оттуда сбегал, а затем полумертвого, окоченевшего, его возвращали. Наверху, в комнате у него лежала гора рисунков, эскизов, изображающих черных существ, безобразных, болезненных, трепещущих. Сам Суттер страшно исхудал, долгие скитания по деревне его изматывали. У него впали щеки, высохла кожа, выпали зубы. Не в состоянии держать кисточку или перо для рисования из-за артроза, деформировавшего руки, Суттер в 1937 году принялся рисовать пальцами. Он просто макал пальцы в чернила и творил. Ему было около семидесяти лет. Тогда он создал свои самые прекрасные произведения: на его рисунках толпы, силуэты черных, исступленных, взбудораженных существ. Словно разбрызганная кровь. Словно летящая саранча. Неистовое роение мыслей не давало Луи Суттеру покоя, навязчивые образы мучили и пугали его. Если вдуматься в то, что происходило в Европе вокруг художника, пока он годами сидел взаперти в Балэге, в горах Юра, можно предположить, что вереница изломанных, страдающих, жестикулирующих черных тел, ожерелье из мертвецов предвещало катастрофу. Кажется, будто несчастный Суттер, запертый в своем безумии, сам того не сознавая, пальцами вырисовывал агонию окружающего мира, снимал свое собственное кино. Кажется, что старый художник устраивал дефиле самых мрачных призраков мироздания, идущих за катафалком. Все превращается в огонь и в густой дым. Художник макает скрюченные пальцы в чернила и показывает нам страшную правду своего времени. Грандиозный танец смерти.

Бергхоф находился далеко от Луи Суттера, далеко от его странной робости, далеко от психбольницы Балэга. В Бергхофе занимались более грязной работой. И в тот момент, когда Луи Суттер, возможно, макал истерзанные пальцы в чернила, Шушниг в упор смотрел на Гитлера. Позже он напишет в воспоминаниях, что Гитлер оказывал на людей магическое воздействие. Австрийский канцлер уточнял: «Фюрер притягивал людей как магнит, а затем отталкивал с такой силой, что земля уходила из-под ног и разверзалась пропасть». Видно, что Шушниг не скупился на эзотерические объяснения. Это оправдывает его слабости. Канцлер рейха – сверхъестественное создание, пугающая, вдохновляющая химера – таким Гитлера хотела преподнести пропаганда Геббельса.

В конце концов Шушниг уступил. И даже хуже. Он что-то пробормотал. Выразил готовность подписать соглашение и добавил робкую, безвольную, слабую ремарку: «Я лишь замечу, – произнес он, пытаясь замаскировать страх лукавством и оттого производя еще более жалкое впечатление, – что это соглашение вас ни к чему не приведет». В ту секунду Шушнигу, наверное, удалось посмаковать изумление Гитлера, насладиться крохотной искоркой превосходства, которая ускользнула от вершителя судеб. Да, очевидно, Шушниг порадовался, но по-своему, подобно улитке с ее мягкими рожками. Да, очевидно, он порадовался. Молчание после его реплики длилось целую вечность. Шушниг на мгновение почувствовал себя непобедимым, стал вертеться на стуле.

Гитлер смотрел озадаченно. На что Шушниг намекал? «Согласно нашей Конституции, – продолжал австрийский канцлер менторским тоном, – членов правительства назначает глава государства, то есть президент республики. Он же принимает решения относительно амнистий». Шушниг не только уступил Гитлеру, он еще и спрятался за чужой спиной. Маленький самодержец, чей авторитет оказался в опасности, вдруг захотел поделиться властью.

Но самое странное заключалось в реакции Гитлера. В свою очередь он пробормотал: «Тогда у вас есть право…», словно не понимая, что происходит. Упоминания конституционного права сбивали Гитлера с толку. Ради пропаганды он сохранял видимость следования букве закона, а потому вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. Конституционное право как математика, его не обхитришь. Он снова пробормотал: «Вы должны…» Шушниг по-настоящему наслаждался победой; наконец он ее одержал! Благодаря праву, благодаря учебе на юридическом факультете, благодаря диплому! Блестящий адвокат прищучил невежду-смутьяна. Да, конституционное право придумали не для муравьев и не для мышей, а как раз для канцлеров, для настоящих государственных деятелей, потому что конституционная норма не хуже ствола дерева или полицейских заграждений перекрывает вам путь.

Гитлер в состоянии крайнего возбуждения резко открыл дверь кабинета и проорал так, чтобы было слышно в вестибюле: «Генерал Кейтель!» Затем, повернувшись к австрийскому канцлеру, произнес: «Я позову вас позже». Шушниг вышел, дверь за ним закрылась.

На Нюрнбергском процессе генерал Кейтель рассказал о том, что случилось дальше. Он был единственным свидетелем. Когда генерал вошел в кабинет, Гитлер просто попросил его сесть и сам устроился напротив. За таинственными деревянными дверьми фюрер объявил, что ничего особенного говорить не собирается, на секунду замолчал, словно застыл. Кейтель тоже не двигался. Гитлер сосредоточился на своих мыслях, а генерал сидел рядом и не мешал. Канцлер видел в Кейтеле пешку и больше ничего, в качестве пешки его и использовал. Поэтому – каким бы странным это ни казалось – во время долгого совещания Гитлера и Кейтеля решительно ничего не произошло. Во всяком случае, так утверждал генерал.

Шушниг и его советник опасались худшего. Даже представляли собственный арест. Прошло сорок пять минут… Вместе с Риббентропом и фон Папеном они по инерции продолжали обсуждать статьи соглашения, в котором Гитлер отказался менять даже запятые. Шушниг пытался успокоиться, во что бы то ни стало сделать вид, будто все в порядке. Поэтому он продолжал вести себя так, словно участвует в обычных переговорах и выступает представителем суверенного государства. На самом деле он просто не желал, чтобы его плачевное положение было официально признано плачевным – тогда уж ничего не исправить.

Наконец Гитлер вызвал Курта фон Шушнига. И вдруг – о тайна, о чудо – повеяло теплом, тональность изменилась, колючий кустарник пропал. «Я впервые в жизни решил пересмотреть принятое решение», – объявил Адольф Гитлер так, словно делает Шушнигу огромную честь. Возможно, в ту секунду Гитлер даже улыбнулся. Когда гангстеры или буйные сумасшедшие улыбаются, им трудно противостоять; хочется побыстрее избавиться от источника бед, хочется мира. К тому же между двумя эпизодами моральной пытки улыбка приобретает особый шарм просвета между облаками. «Но я повторяю, – сказал Гитлер серьезным и доверительным тоном, – это последняя попытка. Я жду исполнения условий соглашения в течение трех дней». И тут, несмотря на то что никаких значимых изменений в соглашение Гитлер не внес, и даже мелкие поправки не будут учтены – это ясно, хотя срок исполнения без причины сократился на пять дней, Шушниг не выразил ни малейшего возражения. На пределе сил, так, словно Гитлер пошел на уступки, Шушниг поддержал еще более катастрофический вариант соглашения, чем первоначальный.

После отправки документов в секретариат тон беседы сделался приятным. Теперь Гитлер называл Шушнига «господином канцлером», и это казалось проявлением исключительного уважения. Когда австрийский канцлер и Гитлер подписали напечатанные на машинке экземпляры, канцлер рейха предложил Шушнигу и его советнику остаться на ужин. Предложение было вежливо отклонено.