Текст книги "Песнь призрачного леса"

Глава 9

В зале для прощаний неожиданно людно. Видимо, у нас на Юге высокая явка обеспечена – даже если покойник такой, как Джим. Мы слишком воспитанны, чтобы в таких случаях сидеть дома. Это такое официальное объяснение. По-честному причина – любовь к сплетням, догадкам и почесать языками.

Нет, кого-то, конечно, привела сюда искренняя скорбь: мою маму – в том же черном платье, что на папиных похоронах; маму самого Джима, которая вцепилась в край открытого гроба, как капитан в штурвал тонущего корабля; Фрэнка – с видом скорее решительным, чем печальным, он как будто собирается вырвать мертвеца из объятий смерти, и выражение его лица смягчается, только когда кто-нибудь подходит пожать ему руку или обнять его. Даже странно, как хорошо к нему относятся в нашем городке, несмотря на близкое родство с Джимом. Мужчины заглядывают Фрэнку в глаза, словно какой-нибудь важной шишке, женщины – улыбаются, как завидному жениху, хотя рядом – жена, стоит молча и скромно рядом с супругом, прямо-таки образец сдержанной и благонравной южной дамы.

Из строительной компании отдать долг памяти явились несколько человек, вот только интересно, кому отдать – самому́ усопшему или их шефу? Педро Флорес, подрядчик по установке систем ОВиК[32]32
  Отопления, вентиляции и кондиционирования.


[Закрыть], явился с сыном Хуаном – близким другом Орландо. Мистер Флорес обнимает сначала маму, затем меня, сочувствует: мол, Джим был хороший парень. Мне-то казалось, его на работе все терпеть не могут, но этот дядька, похоже, говорит искренне.

– Мы, к сожалению, заскочили всего на две минуты, надо бежать. Как вы там, де´ржитесь? Орландо здесь? – спрашивает Хуан.

Я отрицательно качаю головой.

– Он предлагал: давай приду, поддержу тебя морально, но я сказала – не стоит, справлюсь. Я подумала, что так будет лучше.

Если бы вызвалась явиться Сара, я бы, пожалуй, не отказалась, но она не вызвалась, что меня, собственно, уже не должно удивлять. Но удивляет, черт возьми. И где-то за всеми остальными переживаниями во мне тихонько клокочет злость на нее.

Хуан каким-то образом, очевидно, улавливает мое уныние и слегка сжимает мне плечо.

– Береги себя, Шейди. Увидимся в школе.

Я машу мистеру Флоресу на прощание рукой и, повернувшись в другую сторону, обвожу взглядом зал. Чувство одиночества охватывает меня. Все тут ведут себя так непринужденно, естественно, даже расслабленно, будто ходить вокруг трупа, обмениваясь любезностями, – их обычное занятие. А по моему мнению, это какая-то ненормальная и совершенно ненужная традиция. Зачем собирать людей смотреть на пустую оболочку, пусть в ней раньше и жил дорогой им человек? Если в ней жил ненавистный, тогда, я думаю, вид его, побежденного смертью, поверженного во прах, лежащего в гробу, мог доставить им некое удовольствие. Но что хорошего в этом для нас – тех, кто просто жил с ним под одной крышей, чья орбита пересекалась с его – и не потому, что мы этого хотели, а просто из-за расположения этих орбит?

Нет, надо было все-таки соглашаться на предложение Орландо. Из него бы получился буфер между мной и публикой. А так приходится довольствоваться в этом качестве одной маленькой Хани, которую я принимаю из маминых рук и тихонько развлекаю, занимаю как могу, ограждаю от чрезмерно слезливых старых дам, желающих без конца покрывать ее поцелуями и бациллами своих слюней.

Я стараюсь не сравнивать, но эта церемония ужасно напоминает мне ту, папину, – тело, выставленное на всеобщее обозрение, противоестественно неподвижное, неправильное, совершенно не такое, как нужно, в строгом костюме и туфлях вместо джинсов и рабочей обуви, которые он при жизни только и носил. Мне тогда хотелось звать, кричать, вопить, разбудить его, вытащить из проклятого ящика и увести вместе со всеми под руку домой, но оставалось только сидеть на стуле, плакать, плакать, пока глаза не распухли так, что почти не открывались, и чувствовать себя такой одинокой и покинутой, как никогда раньше.

Интересно, Кеннет сейчас испытывает что-нибудь похожее? Раздумываю, не подойти ли к нему, не сказать ли что-то… но не могу заставить себя сдвинуться с места. Сын Джима сидит в углу, положив руки на колени. Видимо, он слишком потрясен, чтобы выдавить из себя хоть слово. Его мать – рядом, не отлипает от телефона и, вполне очевидно, предпочла бы сейчас оказаться где угодно, только не здесь. Ни малейшего проявления грусти. Кажется, разводились они с Джимом тяжело и некрасиво. Во всяком случае, отчим в моем присутствии характеризовал ее как алчную каракатицу с загребущими щупальцами. Впрочем, уверена, он сам вел себя ненамного лучше. Как бы там ни было, ради сына могла бы сделать над собой усилие. Ее новый муж Гари все утро прокурил на улице у входа – словно боялся зайти внутрь. Странно, что вообще явился: с Джимом они презирали друг друга. Но, видимо, посчитал себя обязанным как приемный отец Кеннета и друг Фрэнка. К тому же он – офицер полиции, и в его обязанности входит сопровождать похоронную процессию от зала прощаний до кладбища. Нам же с мамой видеть здесь копа, сцапавшего Джесса, точно неприятно.

Хорошо хоть Хани еще слишком мала, чтобы понимать происходящее. К гробу я ее, конечно, не подносила – запечатлевать в подкорке у совсем малолетнего ребенка такое зрелище, мягко говоря, не стоит, а то потом оно, неровен час, вылезет в какой-то момент: на сеансе у психолога или когда умрет ее любимый пес. Когда-нибудь да всплывет. С лихвой хватит и того нездорового внимания, какое ей оказывает каждый второй: кто к щечке притронется, кто ручку пожать норовит, и у всех такие постные, жалостливые лица! Хорошо помню такие еще по папиным похоронам и ненавижу это – сейчас даже сильнее, чем тогда. Ненавижу всякие клише насчет «ему там лучше» и строгие воскресные костюмы, в которые все считают своим долгом облачаться по такому случаю. Ненавижу болтовню о небесах, упокоении с миром и божественном всепрощении. А особо меня бесит всеобщая убежденность в виновности Джесса.

Такой, опутанной паутиной из собственной ярости и злости, застает меня вошедший в зал Седар. Сперва я его даже не узнаю – без «фирменного» головного убора, в темном костюме, без единого украшения и аксессуара. Парадоксальным образом в таком виде он выглядит каким-то раздетым, вырванным из привычного контекста. Долго вглядываюсь в парня, переваривая это впечатление. Тот оглядывается по сторонам, ловит мой взгляд, и я чувствую, как у меня краснеет шея. Подобно тому, как мамино проклятие, по ее убеждению, состоит в том, что все ее мужья погибают, мое приняло форму неизменного покраснения кожных покровов в присутствии этого стильного дурачка.

– Привет, Шейди. – Седар подходит поближе. – Печальный повод. Прими мое сочувствие и все такое. – Про Джесса ни слова. Уже за одно это я готова его обнять. – А это сестренка твоя, да?

Головка Хани покоится у меня на плече, ручки обвили шею.

– Да. Утомилась бедняжка. Скоро уснет.

Седар улыбается малышке.

– Немного похожа на Кеннета. Но, к большому счастью, на тебя больше.

Нет, серьезно, Седар Смит дошел до того, что флиртует со мной на похоронах?

– Спасибо, – только и нахожу, что ответить. – Кеннет вон, в углу сидит. – Показываю кивком. – Молодец, что пришел поддержать его.

Седар наклоняет голову.

– Ладно, подойду к нему. Увидимся. – Разворачиваясь, он невзначай касается моего предплечья, и удивительно: со вчерашнего ареста Джесса это первое, что я ощущаю по-настоящему. Физически, телесно, на уровне нервных окончаний.

Вижу, как при появлении Седара у Кеннета светлеет в глазах. Он вскакивает и заключает друга в медвежьи объятия – чуть не приподнимает.

Когда окончательно засыпает Хани, я тихонько передаю ее на руки одной из маминых коллег по «Уоффл-хаусу» и иду спрятаться в уборной от всех этих невыносимых шепотков, алого бархата, гроба в дальнем конце комнаты, на который пришедшие слетаются, как мотыльки на ночной фонарь у крыльца. Пусть себе склоняются к мертвому телу сколько влезет, пусть наслаждаются короткими электрическими разрядами при контакте материи с материей, если им так нравится, но без меня. Мне необходимы тишина и уединение.

Но, естественно, в туалет выстроилась целая очередь. Уже собираюсь удалиться на поиски другого укрытия, как вдруг слышу имя Джесса. Две престарелые дамы из очереди говорят о нем. Я придвигаюсь поближе украдкой – так, чтоб они не заметили.

– Знаете, каково мое мнение? – У первой голос – как скрежет несмазанных дверных петель. – Я думаю: если выяснится, что все же это он убил Джима, надо будет возобновить следствие по делу Уильяма. Может, и там без парня не обошлось?

– Но Уильям погиб в автокатастрофе.

– И что? Сын же тогда ехал с ним!

– Но Джесс был еще совсем ребенком!

– И очень странным, заметьте. Так иногда смотрел на своего папу, век не забуду. – Она притворно ежится, и тут я ее узнаю: это наша ближайшая соседка во времена моего раннего детства. Мисс Пэтти уже тогда казалась мне старухой. А сейчас это прямо древняя развалина, но все такая же мерзкая. Вечно ошивалась у нашего порога с брошюрками из своей Церкви пятидесятников[33]33
  Позднепротестантская ветвь христианства, возникшая в начале ХХ века в США.


[Закрыть]. На их обложках обычно изображались языки адского пламени. В общем, любила, стерва, к нам заглянуть – поболтать о небесах, геенне огненной и сопротивлении внутренним демонам. Папу эти разговоры до белого каления доводили, он едва сдерживался.

Прямо как я сейчас. Папина смерть – несчастный случай, никто и никогда не подозревал Джесса, поскольку и подозревать было не в чем! На дорогу выскочил олень. Виновным моего брата можно считать в той же мере, что и любого выжившего в аварии, в которой его спутник погиб, не более того. А она такими страшными речами бросается, ушам не верю!

– О, в том доме вообще жил грех, жил сам дьявол! – заливается мисс Пэтти. – Не сосчитать, сколько раз я увещевала хозяев: пригласите же наконец экзорциста! Конечно, нечисть там завелась намного раньше, еще когда в доме обосновались родители Уильяма и Ины. Их мать-то и заварила всю кашу – то ли медиумом была, то ли телепатом, кто там разберется в этих адских делах. Короче, не с христианскими душами она отношения заводила, а с демонами, самыми настоящими демонами! Ох, тьма царила в проклятом доме, ох, зло…

– Да, я слыхала, о нем всякое рассказывали, – шепотом отзывается другая старуха.

Ее я не припоминаю, но, знаете, у нас всегда так: ты представления не имеешь, кто с тобой остановился на улице поздороваться, а он, оказывается, знает тебя с младенчества.

Мисс Пэтти горестно качает головой.

– Могу поклясться, что однажды из окна на верхнем этаже на меня в упор смотрели два красных глаза. В общем, ничего удивительного, что мальчишка у них пошел по кривой дорожке.

– А второй ребенок? Ну, с таким еще странным именем?

– Шейди Гроув? Ничего дурного о ней не говорят, вроде хорошая девочка выросла. Наверное, мать вовремя забрала ее из обители греха, и демоны не успели ее обуять.

Ну все, больше мне, пожалуй, не вынести, так что громко откашливаюсь, и обе бабки резко вскидываются. Мисс Пэтти ни капли не смущена тем, что застукана за сплетнями о моей семье, а вот ее подруга застывает соляным столбом и только выдавливает из себя приторно-елейное:

– Мои самые искренние соболезнования…

Ну а я даже изображать учтивость и любезность не намерена. Вместо этого обрушиваю на мисс Пэтти всю силу ничем не сдерживаемой ярости:

– Мой брат никого не убивал. И в доме нашем зла не было. Зло живет в тебе, ядовитая старая карга!

Разворачиваюсь на каблуках и бросаюсь обратно в толпу, не дожидаясь ответа.

На ходу меня за руку останавливает тетя Ина. Хани уже у нее, спит на ее груди.

– Достали кладбищенские пересуды?

С той последней стычки мы не разговаривали, и, боюсь, голос мой звучит как-то принужденно:

– Почему ты так решила?

– Я ведь тоже не глухая. Тут повсюду от них прямо-таки дым столбом. Народ ведет себя как на ОМП[34]34
  Аббревиатура от «осмотра места преступления», полицейский термин. Англ. CSI – crime scene investigation.


[Закрыть].

– Понятия не имею, что это значит.

– Дорогая, ты прости меня за тот всплеск. Меньше всего на свете я хочу с тобой ссориться. – Она протягивает мне руку.

Тетя Ина – одна из главных людей в моей жизни, и ни при каких обстоятельствах мне нельзя было говорить с ней в таком тоне. Слегка сжимаю ее пальцы.

– И ты меня прости.

Тетя улыбается, сверкая голубыми глазами.

– Тогда давай больше никогда не будем… о том. Сама знаешь о чем. И вообще забудем, ладно? – Голос ее подрагивает.

Я не в силах забыть о том, но не заговаривать об этом, по крайней мере прямо сейчас, могу.

– Я только что слышала, как мисс Пэтти сказала, что это Джесс убил и папу, и Джима, а в нашем доме «царит зло».

Тетя пожимает плечами.

– Она до сих пор иногда таскается ко мне со своими трактатами. Уж так обожает поразглагольствовать о дьяволе – ты и представить себе не можешь.

– Но зачем ей говорить такое про Джесса? – Я стараюсь не позволять чужим сомнениям – маминым, тетиным, мисс-пэттиным – подорвать мою веру в брата, но, может, эта вера с самого начала была не так крепка, как мне казалось?

Ведь, как ни крути, впервые услышав об убийстве отчима от тети, я сразу подумала именно о нем. Эти их ежедневные стычки… И приступ настоящего безумия у Джесса, когда Кеннет ему что-то на ухо шепнул…

Тетя не сводит с меня глаз, изучает, видно, малейшие оттенки выражения моего лица.

– Ну ты сама знаешь, у папы с Джессом отношения складывались нелегко.

– Но это же не значит…

Сзади вдруг раздается какой-то громкий, горестный вопль. Поворачиваюсь и вижу, как над мамой нависла фигура Фрэнка. Не знаю, что он ей только что сказал, но в глазах у него слезы, а руки страдальчески скрещены на груди. Мама же инстинктивно отклоняется от него назад, как тоненькое деревце от сильного ветра, – это уже совсем не тот настрой, что недавно в полиции, сразу после смерти Джима. Видимо, после того как увели Джесса, а копы стали с утра до вечера сновать по нашему трейлеру и окрестностям, она сдала сильнее, чем я себе представляла. Меня всего-то один раз допросили, и то мне хватило. А она прошла буквально через ад.

Наверное, и Фрэнку сейчас не сладко. Во всяком случае, в такой скверной форме я его раньше не видела.

– Давай-ка, ступай на выручку. Я подержу Хани, – командует тетя.

Поспешно пересекаю зал, направляясь прямо к маме – та все еще плачет, слезы текут из глаз, образуя на щеках ручейки туши. Похоже, она даже не отдает себе отчета в том, что рыдает. Во всяком случае, не делает никаких попыток воспользоваться носовым платком.

– …этот кусок дерьма, сынок твой, лишил моего брата жизни, а ты имеешь нахальство вот так просто соболезновать, – надрывно воет Фрэнк, но потом замечает меня, и у него хватает деликатности немного устыдиться.

– Я с твоей мамой говорю, Шейди. Тебя это не касается, – сообщает он мягко.

– Ты на маму орешь, так что очень даже касается. – Решительно встаю рядом с ней, плечом к плечу.

– Шейди, – просит мама, – не надо…

– Нет, – обрываю я. – Погиб твой муж, и он не имеет никакого права ругаться и кричать на тебя в двух шагах от его гроба.

– Он мой брат! – рыкает Фрэнк, но голос его на последнем слове странным образом срывается.

На нас уже смотрят со всех сторон, но мне плевать.

– А Джесс – мой. И он не убивал, – рявкаю в ответ. Праведный гнев вытесняет из головы все сомнения. – Понимаю, ты скорбишь о Джиме, но, ей-богу, если сейчас же не оставишь в покое мою мать и не отойдешь на три метра, я вызову охрану.

Прежде чем Фрэнк находит, что ответить, между нами вырастает Кеннет и кладет руку своему дяде на грудь. Ростом он ему не уступает, и лапищи у него почти такие же массивные.

– Давайте обойдемся без сцен на похоронах моего отца, – произносит он тихо и так серьезно, как, по-моему, никогда в жизни не разговаривал. Потом переводит взгляд на меня, и я уже почти жалею, что так вспылила.

– А ничего, что их выродок твоего отца и порешил? – Фрэнк от горя и ярости хрипит. – Так разгрустился, что тебе все равно, да? – На щеках его появляется слезинка.

У Кеннета щеки тоже пылают огнем, и он тоже вытирает мокрые глаза тыльной стороной ладони. Я слегка морщусь. Интересно, шрамы у него еще болят?

– Кого там Джесс порешил – не порешил, не знаю, но это не их вина, дядя Фрэнк. Они пришли сюда оплакивать папу, так же как и ты.

– Жаль, у нас больше не вешают, – выпаливает Фрэнк, прежде чем племянник увлекает его за собой, взяв под локоть.

Его слова успевают больно ранить меня – как ножом в сердце. До сих пор у меня как-то не было времени и сил поразмыслить обо всех возможных последствиях осуждения моего брата за убийство Джима. Да, во Флориде преступников нынче не вешают, хотя смертная казнь в законе сохраняется. Но ведь не для желторотых же юнцов? По крайней мере, такая опасность ему ведь не грозит?

А Фрэнк-то, Фрэнк… Он так уверен, что убил Джесс. Так жаждет его казни. Вдруг я одна неправа, а они все правы и он виновен?

Но сейчас не время для этих мыслей. Мама даже как-то обмякает от облегчения, когда ее деверь покидает зал. Я обнимаю ее за талию.

– Ох, сил нет. А еще даже служба не начиналась. – Она закрывает лицо ладонями и устало трет его ими.

– Всего полчаса осталось. Уже почти конец.

– Ну подойдем и мы к Джиму, посмотрим на него в последний раз. – Мама расправляет плечи, но я остаюсь на месте, и она с удивлением глядит на меня. – Ты ведь с ним еще не попрощалась?

– Не хотела, чтобы Хани видела. – Истинную причину лучше скрыть.

– Ну ладно, детка, а теперь давай. Так положено. От смерти нет смысла отворачиваться, она все равно тебя найдет.

И я безвольно позволяю подвести себя к гробу. Толпа перед нами расступается. Даже мать покойника отходит в сторонку при нашем появлении. Джим был ее любимчиком. Что он ни делал, в ее глазах правда всегда оставалась на его стороне, а остальные не могли оценить и половины его совершенств. Поэтому старушка, конечно, считала маму недостойной своего сына и терпеть не могла «эту женщину». Вот и теперь сноху даже взглядом не жалует.

– Смотри, – велит мама и сама касается холодной руки мужа.

Я заставляю себя посмотреть ему прямо в лицо.

Как там считается? Мертвые выглядят в гробу будто спящие? Джим выглядит как… ничто. Пустота. Как восковая скульптура самого себя. Руки сложены на груди, глаза закрыты, но, если приглядеться, видно: веки склеены.

К горлу подступает желчь, но я мышечным усилием заталкиваю ее обратно. Изо всех сил стараюсь скрыть отвращение, пока мама не заметила, но, подняв голову, вижу: она не сводит глаз с покойника, словно ищет утраченные признаки человека, которого когда-то любила. Наверное, у разных людей вид бездыханного тела вызывает разные эмоции, не такие, как у меня. Возможно, и я когда-нибудь полюблю кого-то в романтическом смысле настолько, что захочу коснуться его трупа после смерти и буду продолжать любить даже опустевшую оболочку.

Но я ведь, можно сказать, росла среди вздохов и стонов настоящих душ усопших, так что фокусами бальзамировщика меня не проведешь. Труп Джима – только труп, и все. А вот его привидение могло бы рассказать то, что нам так нужно знать.

* * *

Мама попросила меня играть на скрипке, пока будут выносить тело Джима. Причем «заказала» конкретную вещь – «Обрети покой на вершине горы»[35]35
  Go Rest High On That Mountain – песня 1995 года американского певца кантри Винса Гилла.


[Закрыть]. Очевидно, просто потому, что без нее у нас не обходятся ни одни похороны с самого 1995 года.

Встаю одна перед погребальной часовней похоронного бюро, закрываю глаза и поднимаю смычок. Песня эта мне совершенно безразлична, но ради мамы надо постараться. И звуки мелодии воспаряют над шпилем, и вот уже рыдают старые дамы, а я опять вспоминаю, что чувствовала, когда папин гроб проносили по этому же самому пути – впереди Джим с Джессом. Казалось, на их тонкие жилистые руки приходился весь печальный груз. Вид у обоих был виноватый, растерянный, они словно стыдились, что это не их отправляют в последнюю дорогу.

Мне еще подумалось: вероятно, у людей на похоронах всегда такой вид, хотя бы отчасти: совестно оставаться в живых, когда тот, кого ты любил, уходит.

Но вот я приоткрываю глаза и смотрю на тех, кто несет Джима. Эти больше выглядят потрясенными, оглушенными, словно убийство моего отчима напомнило им о собственной неизбежной кончине. Смерть поджидает всех… Только на лице Кеннета – лишь тяжесть потери и горя, а у Фрэнка – мрачная решимость. Когда траурная процессия достигает церковных дверей, он бросает на меня секундный взгляд, перед тем как отвернуться, и во взгляде этом – такой укор, что я ощущаю внезапный укол стыда, словно это на моих руках кровь убиенного. С этих пор все, что ли, станут так на меня смотреть – или с жалостью, или с подозрением, будто я либо жертва, либо соучастница братниного злодейства?

Я не знаю, что правда, чья это вина. Но точно знаю, что, вопреки словам из песни, мелодию которой играю сейчас, Джимова «работа на земле не выполнена» и душа его не «обретет покоя»[36]36
  «Так обрети же покой на вершине этой горы, / Сынок, твоя работа на земле выполнена». Пер. интернет-пользователя Dan_UndeaD.


[Закрыть] – как и моя, особенно после того, как в руках у меня окажется папина скрипка.

Когда после перепалки с тетей Иной я вышла из дома, то сразу, прямо на крыльце, поклялась себе не сидеть и не ждать сложа руки неизвестно чего, как призраки, а найти скрипку и докопаться до правды. Однако с тех пор, как это обещание было дано, мне все чаще приходит в голову вопрос: чем, собственно, я лучше этих привидений? Может, я бессознательно тоже надеюсь, что кто-то другой придет и свершит правосудие, оправдает и освободит Джесса? Или, может, сколько раз на дню я ни повторяю: «Он невиновен» – в глубине души боюсь, что это самое правосудие окажется не в его пользу? И тогда получится, что я сама, своей рукой затянула петлю на его шее?