Текст книги "Остальные тридцать два. Полное собрание рассказов"

Ощущение было такое, словно в грудь ударили дубиной, но почувствовал он только первый удар. Град последующих напоминал раскаты эха.

Он упал лицом в сорняки и, пока падал, – а может, чуть раньше, между моментом, когда вспыхнул прожектор, и первой пулей, настигшей его, – в голове у него пронеслась единственная мысль: «Не такие уж они дураки. Пожалуй, с ними можно иметь дело».

Если бы ему хватило времени еще на одну мысль, наверное, он с надеждой подумал бы о том, что на другом конце пустыря такой машины не окажется. Но машина была, и ее прожектор обшаривал пустырь. Его широкий луч рыскал по зарослям сорняков, в которых лежала девушка, Мария. Сидевшие в затемненной машине автоматчики следом за ним водили дулами своих надежных рифленых уродцев-«томпсонов».

В тени дерева, позади неосвещенной машины, с которой бил прожектор, стоял негр. На нем были соломенная шляпа с узкими полями и плоской тульей и куртка из альпаки. Под рубашкой на груди он носил ожерелье из голубых вудуистских бусин. Он стоял неподвижно, наблюдая за работой прожектора.

Луч скользил по траве, в которой, распластавшись и уткнувшись в землю подбородком, лежала девушка. Она не шевельнулась с тех самых пор, как услышала стрельбу. Ее сердце бешено колотилось о землю.

– Видишь ее? – спросил один из мужчин, находившихся в машине.

– Надо прочесать весь пустырь, – сказал лейтенант, сидевший на переднем сиденье. – Hola! – позвал он негра, стоявшего под деревом. – Иди в дом и скажи, чтобы прочесали пустырь, рассредоточившись широкой цепью. Ты уверен, что их только двое?

– Только двое, – тихо ответил негр. – И другого мы уже накрыли.

– Иди.

– Слушаюсь, господин лейтенант! – отрапортовал негр.

Обеими руками придерживая свою соломенную шляпу, он бросился бежать по краю пустыря к дому, где теперь во всех окнах горел свет.

На пустыре, сцепив руки на затылке, ничком лежала девушка.

– Помоги мне выдержать, – говорила она, ни к кому не обращаясь, потому что никого вокруг не было. Потом, вдруг, всхлипывая, стала обращаться к ним поименно: – Помоги мне, Висенте. Помоги мне, Фелипе. Помоги мне, Чучо. Помоги мне, Артуро. И ты, Энрике, помоги мне. Помогите мне.

В прежние времена она бы молилась, но те времена прошли, а сейчас ей так нужно было на кого-то опереться.

– Помогите мне не заговорить, если меня схватят, – шептала она, уткнувшись губами в траву. – Помоги мне молчать, Энрике. Помоги мне молчать до самого конца, Висенте.

Она слышала, как они приближаются сзади, словно загонщики в заячьей охоте. Рассыпавшись широкой цепью, они шли, как стрелки́, освещая траву перед собой электрическими фонариками.

– О, Энрике, – взмолилась она, – помоги мне.

Она опустила руки и прижала их к бокам. «Уж лучше так, – подумала она. – Если я побегу, они начнут стрелять. Так будет проще».

Медленно она поднялась и побежала к машине. Луч прожектора сфокусировался на ней, она бежала, ничего не видя, кроме него, глядя прямо в этот белый слепящий глаз. Она думала, что так будет лучше всего.

Позади себя она слышала крики. Но никто не стрелял. Кто-то перехватил ее на бегу, и она упала. Она слышала дыхание державшего ее человека.

Кто-то еще подхватил ее под мышки и поставил на ноги. Потом, поддерживая с обеих сторон, ее повели к машине. С ней не были грубы, но вели жестко.

– Нет, – повторяла она. – Нет. Нет.

– Это сестра Висенте Иртубе, – сказал лейтенант. – Она может оказаться полезной.

– Ее уже допрашивали, – заметил кто-то другой.

– По-настоящему – еще нет.

– Нет, – твердила она. – Нет. Нет. – И громко закричала: – Помоги мне, Висенте! Помоги мне, помоги мне, Энрике!

– Они мертвы, – произнес кто-то. – Они тебе не помогут. Не дури.

– Нет, – не согласилась она. – Они помогут. Именно мертвые помогут мне. Да, да, да! Именно наши мертвые мне помогут!

– Ну, тогда взгляни на своего Энрике, – предложил лейтенант. – Посмотри, сможет ли он тебе помочь. Он там, в багажнике.

– Он уже мне помогает, – не унималась Мария. – Разве вы не видите, что он помогает мне? Спасибо тебе, Энрике. О, спасибо тебе!

– Поехали, – отдал приказ лейтенант. – Она спятила. Оставьте четверых караулить оружие, мы пришлем за ним грузовик. А эту полоумную отвезем в штаб. Там она разговорится.

– Нет. – Мария схватила его за рукав. – Разве вы не видите, что все они мне сейчас помогают?

– Нет, – ответил лейтенант. – Ты просто свихнулась.

– Никто не умирает зря, – вторила Мария. – Они все мне сейчас помогают.

– Прихвати их с собой, чтобы они помогли тебе через часок, – усмехнулся лейтенант.

– Они помогут, – уверила Мария. – Не волнуйтесь. Много, очень много людей помогает мне сейчас.

Она сидела на заднем сиденье очень спокойно, откинувшись на спинку. Казалось, она вдруг обрела странную уверенность. Эта уверенность была сродни той, какую испытывала ее ровесница чуть более пятисот лет назад, стоя на рыночной площади города Руана.

Мария об этом не думала. И никто в машине не думал. Между двумя этими девушками, Жанной и Марией, не было ничего общего, кроме этой странной уверенности, которая снизошла на них тогда, когда они в ней нуждались. И всем полицейским в машине вдруг стало не по себе оттого, что Мария сидела, выпрямив спину, с сияющим в свете уличного фонаря лицом.

Машины тронулись; на заднем сиденье головной машины мужчины убирали автоматы в тяжелые брезентовые чехлы, отсоединяя приклады и засовывая их в наружные косые карманы, стволы с рукоятками – в большие внутренние отделения, а обоймы – в узкие карманы-патронташи.

Негр в плоской соломенной шляпе вышел из тени дома и помахал рукой первой машине, он забрался на переднее сиденье, где уже сидел один пассажир, и все четыре автомобиля, выехав на дорогу, направились к приморскому шоссе, которое вело в Гавану.

Сидя в тесноте на переднем сиденье, негр сунул руку за пазуху и нащупал ожерелье из голубых вудуистских бусин. Он молча сидел, перебирая их. Раньше, прежде чем стать осведомителем гаванской полиции, он был портовым рабочим, за сегодняшнюю слежку ему причиталось пятьдесят долларов. Пятьдесят долларов в Гаване по тем временам – куча денег, но негр больше не мог думать о деньгах. Когда они выехали на освещенную набережную Малекон, он очень медленно повернулся направо и, посмотрев назад, увидел высоко поднятую голову и гордо сиявшее лицо девушки.

Негру стало страшно, и, пробежав пальцами по голубым вудуистским бусинам, он крепко сжал их. Но это не избавило его от страха, потому что сейчас он оказался перед лицом более древней магии.

(1939)

Перевод И. Дорониной

Хороший лев

Давным-давно один лев жил в Африке среди других львов. Все остальные были плохими львами и каждый день ели зебр, антилоп и прочую живность. Иногда плохие львы ели людей. Они ели суахили, умбулу, вандоробо, но особенно им нравились индийские торговцы. Мясо толстых индийских торговцев плохие львы считали самым вкусным.

Но у этого льва, которого мы любим, потому что он был хорошим, на спине росли крылья. И из-за крыльев на его спине другие львы потешались над ним.

– Посмотрите, каков он, с крыльями на спине, – насмехались они и ревели от хохота.

– Посмотрите, что он ест, – говорили они, потому что наш лев ел только макароны и креветок – таким он был хорошим.

Плохие львы ревели от смеха и поедали еще одного индийского торговца, а их жены пили его кровь, лакали, лакали, лакали ее языками, как большие кошки. Останавливались только для того, чтобы порычать или взреветь, смеясь над хорошим львом, да пренебрежительно глянуть на его крылья. Действительно, такие плохие и злобные львы.

Но хороший лев спокойно сидел и вежливо спрашивал, можно ли ему взять «Негрони» или «Американо». Именно эти коктейли он всегда пил вместо крови индийских торговцев. Однажды он отказался есть восемь масайских коров, ограничившись тальятелле, и выпил стакан «помодоро».

Плохие львы очень разозлились, и одна львица, самая плохая, та, что не могла очистить свои усы от крови индийских торговцев, даже если терлась мордой о траву, спросила:

– С какой это стати ты думаешь, что ты лучше всех нас? Откуда ты заявился сюда, лев-макаронник? Что ты вообще здесь делаешь? – Она зарычала на него, а остальные львы заревели, хохоча.

– Мой отец живет в городе, и стоит на башне с часами, и смотрит сверху вниз на тысячи голубей, и они, все до единого, его подданные. Когда они взлетают, шум от их крыльев подобен шуму бурлящей реки. В городе моего отца дворцов больше, чем во всей Африке, и четыре бронзовые лошади стоят лицом к нему, и каждая с поднятой передней ногой, потому что они боятся его.

В городе моего отца люди передвигаются пешком или на лодках, и ни одна настоящая лошадь не войдет в город, страшась моего отца.

– Твой отец – грифон, – заявила плохая львица, облизывая усы.

– Ты лжец, – добавил один из плохих львов. – Нет такого города.

– Передайте мне кусок индийского торговца, – попросил другой очень плохой лев. – Эти масайские коровы слишком свежая трупятина.

– Ты никчемный лжец и сын грифона, – прорычала самая плохая львица. – И теперь, думаю, я тебя убью и съем вместе с крыльями.

Эти слова сильно напугали хорошего льва: он видел и желтые глаза, и хвост, поднимающийся и опускающийся, и запекшуюся на усах кровь, и чувствовал зловоние ее дыхания, потому что она никогда не чистила зубы. Под когти забились кусочки плоти индийского торговца.

– Не убивай меня, – попросил хороший лев. – Мой отец – благородный лев, и его всегда уважали, и все сказанное мною – чистая правда.

Вот тут плохая львица прыгнула на него. Но он поднялся в воздух на крыльях и облетел сбившихся в кучку плохих львов, которые ревели, задрав головы. Он смотрел на них сверху и думал: «Какие же дикари эти львы».

Он облетел их еще раз, и они заревели еще громче. Потом опустился так низко, что смог заглянуть в глаза самой плохой львицы, которая поднялась на задние лапы, чтобы дотянуться до него. Но ее когти только рассекли воздух: не дотянулась она до хорошего льва.

– Adios, – попрощался он с ними на блестящем испанском, будучи культурным львом.

– Au revoir, – попрощался он с ними на сносном французском.

Они ревели и рычали на африканском львином диалекте.

Хороший лев по спирали поднимался все выше и выше, а потом взял курс на Венецию. Приземлился на Пьяцце, и все обрадовались, увидев его. Он на мгновение взлетел, чтобы расцеловать своего отца в обе щеки, и увидел лошадей, по-прежнему вскидывавших передние ноги, и Базилику, выглядевшую более прекрасной, чем мыльный пузырь. Кампанила высилась на привычном месте, и голуби готовились устроиться там на ночь.

– Как Африка? – спросил его отец.

– Очень дикая, папа, – ответил хороший лев.

– У нас теперь ночное освещение, – похвастался его отец.

– Это я вижу, – ответил хороший лев, как и полагалось почтительному сыну.

– От него у меня немного побаливают глаза, – признался ему отец. – Куда собираешься теперь, сын мой?

– В бар «Гарри», – ответил хороший лев.

– Напомни обо мне Чиприани и скажи ему, что я на днях зайду, чтобы уладить все вопросы с моим счетом.

– Да, папа, – кивнул хороший лев, легко спланировал на землю и пошел в бар «Гарри» на своих четырех лапах.

У Чиприани ничего не изменилось. Все его друзья сидели на привычных местах. Но его самого пребывание в Африке немного изменило.

– «Негрони», синьор? – спросил мистер Чиприани.

Но добрый лев проделал долгий путь из Африки, и Африка изменила его.

– У вас есть сэндвичи с индийскими торговцами? – спросил он мистера Чиприани.

– Нет, но я смогу достать.

– Тогда пошлите за ними, а мне приготовьте очень сухой мартини. – И добавил: – С джином «Гордонс».

– Очень хорошо, – ответил мистер Чиприани. – Сделаем в лучшем виде.

Лев смотрел на лица всех этих милых людей и понимал, что он дома, но при этом вернулся из путешествия. И ощущал себя таким счастливым.

(1951)

Перевод В. Вебера

Верный бык

Когда-то давно жил бык, но звали его не Фердинанд[16]16
  «Бык Фердинанд/Ferdinand the Bull» – мультфильм киностудии «Уолт Дисней», вышедший на экраны в 1938 г. Рекомендуется к просмотру перед прочтением.


[Закрыть]. Он любил драться с другими быками своего возраста и неизменно побеждал.

Рога его были крепки, как дерево, и такими же острыми, как иглы дикобраза. Ему, конечно, тоже доставалось во время драк, но он не обращал на это внимания. Шейные мышцы громоздились огромным комом, который на испанском называется morillo, и, когда бык был готов к драке, morillo выглядел холмом. В драку он мог ввязаться в любой момент, его черная шкура блестела, а глаза всегда оставались ясными.

Все, что угодно, могло вызвать у него желание драться, и дрался он с неумолимой серьезностью, как некоторые люди едят, или читают, или ходят в церковь. Всякий раз он ввязывался в драку с тем, чтобы убить, но другие быки не боялись его, потому что ни один из них, имея такую родословную, не ведал страха. Но они и не провоцировали его. Ни один не испытывал желания драться с ним.

Он не был забиякой, не был злобным, но драться ему нравилось, как людям нравится петь или быть королем или президентом. Он никогда не думал об этом. Драка была для него и обязанностью, и долгом, и радостью.

Он дрался на каменистой земле высокогорья. Он дрался под дубами и дрался на пастбищах у реки. Каждый день он проходил пятнадцать миль от реки к каменистой земле высокогорья и вступал в драку с каждым быком, который посмотрел на него. Но злым он все-таки не был.

Это в чем-то противоречило истине, потому что глубоко в душе он злился. Но он не знал почему. Потому что не мог думать. Его отличало благородство, и он любил драться.

Так что же с ним случилось? Человек, который был его хозяином, если такое животное вообще может кому-то принадлежать, знал, что у него великий бык, но все равно тревожился, потому что бык этот стоил ему слишком больших денег из-за драк с другими быками. Цена каждого быка превышала тысячу долларов, а после драки с великим быком их цена падала до двухсот и даже ниже.

И этот человек, хороший, между прочим, решил, что он сохранит этого быка, не станет посылать на арену, где его ждала смерть. Человек выбрал его в производители.

Но бык повел себя очень странно. Когда его впервые выпустили на пастбище с пятью коровами, он увидел одну, молодую, прекрасную, поджарую, с блестящей шкурой и более мускулистую, чем другие. А потом, поскольку драться больше не мог, он влюбился в нее и потерял всяческий интерес к остальным. Хотел быть только с ней, а другим не уделял никакого внимания.

Человек, которому принадлежало ранчо, надеялся, что бык изменится или чему-то научится, но, так или иначе, станет другим. Но бык оставался прежним и любил только одну корову, и никого больше. Хотел быть с ней одной, прочие для него ничего не значили.

В итоге человек послал его вместе с пятью другими быками на арену, чтобы их убили. По крайней мере, драться этот бык мог, хотя и оказался таким верным. Он дрался великолепно, и все им восхищались, а больше всех – человек, который его убил. К концу поединка жакет человека, который его убил – звался он матадором, – насквозь промок от пота, а во рту пересохло.

– Que toro mas bravo[17]17
  Какой же храбрый этот бык (исп.).


[Закрыть], – с этими словами матадор протянул шпагу своему оруженосцу. Протянул рукояткой вверх, а с острия капала кровь из сердца храброго быка, который более никому не создавал проблем. Четыре лошади уже тащили его тушу с арены.

– Да. Это тот самый бык, от которого хотел избавиться хозяин, потому что он оказался верным, – ответил оруженосец, который знал все.

– Может, нам всем следует быть верными, – изрек матадор.

(1951)

Перевод В. Вебера

Душа компании

Слепой различал по звукам все игральные автоматы в «Баре». Не знаю, сколько времени потребовалось ему, чтобы научиться безошибочно узнавать звук любого, но, наверное, достаточно много, потому что за вечер он не посещал больше одного бара. Бывал только в двух городках, покидал «Флетс» и направлялся в город после наступления темноты. Выходил на обочину, когда слышал шум приближающегося автомобиля, чтобы фары могли его осветить. Потом водитель либо останавливался и подвозил его, либо проскакивал мимо, и слепой продолжал путь по скользкой дороге. Все зависело от того, насколько была загружена машина и сидела ли в ней женщина, потому что от слепого всегда крепко пахло, особенно зимой. Но рано или поздно кто-нибудь останавливался: все-таки слепой.

Все его знали и называли Слепыш – хорошее прозвище для слепого в этой части страны. И в этот день он собирался попасть в бар, который назывался «Пилот». Рядом находился другой бар, также с зоной для азартных игр и обеденным залом, под названием «Индекс». Оба названы в честь расположенных неподалеку гор, и это были хорошие бары, со старомодной барной стойкой. Игральные автоматы в одном ничем не отличались от игральных автоматов во втором, но в «Пилоте» кормили, пожалуй, получше, хотя стейк с кровью лучше жарили в «Индексе». Кроме того, «Индекс» работал всю ночь напролет, и утром посетителей хватало, потому что до десяти часов напитки подавали за счет заведения. В Джессапе работали только два бара, так что они могли этого и не делать. Но завели такой порядок.

Вероятно, Слепыш предпочитал «Пилот», потому что игральные автоматы стояли там в ряд, у стены слева от входа, напротив барной стойки. И отслеживать их ему было проще, чем в «Индексе», где автоматы разместили группами, так как площадь зала позволяла. Этим вечером он сильно замерз, усы его обледенели, а в уголках глаз застыли капельки гноя, да и вообще он выглядел не очень хорошо. Даже исходивший от него запах замерз, но ненадолго, и Слепыш начал его источать, едва за ним закрылась дверь. Обычно я предпочитал на него не смотреть, но тут присмотрелся внимательно: знал, что обычно его подвозили, и я не мог понять, как он успел до такой степени замерзнуть. Наконец спросил его:

– Откуда ты шел пешком, Слепыш?

– Уилли Сойер высадил меня под железнодорожным мостом. Больше машин не было, и я дошел сюда пешком.

– Почему он тебя там высадил? – спросил кто-то.

– Сказал, что от меня очень плохо пахнет.

Кто-то дернул ручку игрального автомата, и Слепыш начал прислушиваться к жужжанию. Монеты не посыпались. «Кто-нибудь из наших парней играет?» – спросил он меня.

– Разве ты не слышишь?

– Пока нет.

– Никаких парней, Слепыш, сегодня же среда.

– Я знаю, какой сегодня день. Не надо говорить мне, какой сегодня день.

Слепыш направился к игральным автоматам, залез пальцами в нишу для монет каждого из них в надежде, что кто-то забыл хотя бы одну. Естественно, никто ничего не оставил, но с этого всегда начинался его ритуал. Потом он вернулся в бар, где сидели мы, и Эл Чейни предложил ему выпить.

– Нет, – отказался Слепыш. – Мне надо быть осторожным на этих дорогах.

– Что значит на дорогах? – спросил его кто-то. – Ты же ходишь по одной дороге, между Джессапом и «Флетс».

– Я бывал на многих дорогах, – ответил Слепыш. – И в любой момент могу сойти с пути и вновь вернуться.

Кто-то выиграл, но не много. Слепыш все равно двинулся на звук. На этом автомате игра шла на четвертаки, и молодой парень, который там играл, с неохотой протянул Слепышу один. Тот ощупал его, прежде чем сунуть в карман.

– Спасибо, – поблагодарил он. – И без него у тебя все будет хорошо.

– Рад это слышать, – ответил молодой парень, бросил в щель четвертак и вновь потянул ручку вниз.

Снова выиграл, на этот раз больше, собрал четвертаки. И один дал Слепышу.

– Спасибо, – поблагодарил тот. – Видишь, как хорошо все идет.

– Сегодня мой вечер, – ответил один играющий молодой человек.

– Твой вечер – мой вечер, – откликнулся Слепыш, и молодой парень продолжил игру, но уже ничего не выигрывал, а от Слепыша, стоявшего рядом, исходил такой сильный запах и выглядел он так ужасно, что парень бросил играть и пошел в бар. Слыпыш этого не заметил, потому что парень не сказал ни слова, какое-то время постоял, потом вновь проверил все игральные автоматы и остался стоять рядом в надежде, что кто-то еще подойдет и поиграет.

В этот вечер никто не играл в рулетку и не бросал кости, а игроки, сидевшие за столом для покера, валяли дурака. Вечер выдался на удивление спокойный, никакого азарта не чувствовалось. Доход заведению приносил только бар. Но в баре посетители были довольными лишь до появления Слепыша. Теперь большинство перебралось в «Индекс» или пошло домой.

– Что будешь, Том? – спросил меня Фрэнк, бармен. – За счет заведения.

– Я уже собрался уходить.

– Сначала пропусти еще стаканчик.

– Тогда то же самое, – ответил я.

Фрэнк спросил молодого человека в теплой, непромокаемой куртке и черной шляпе, чисто выбритого и с загорелым лицом, что он будет пить, и молодой человек остановил свой выбор на том же виски, что и я. Назывался виски «Олд форестер».

Я кивнул ему, поднял стакан, и мы оба выпили. Слепыш стоял у дальнего края ряда игральных автоматов. Я думаю, он понимал, что никто не войдет в бар, увидев его, потому что застенчивостью он не отличался.

– Как этот человек потерял зрение? – спросил меня молодой парень.

– Вам лучше не знать, – ответил я.

– В драке? – спросил чужак.

– Да, – ответил Фрэнк. – И после той же драки голос его стал таким пронзительным. Расскажи ему, Том.

– Никогда об этом не слышал.

– Да. Не слышал, – согласился Фрэнк. – Разумеется, не слышал. Полагаю, тогда ты здесь еще не жил. Мистер, это случилось в такой же холодный вечер, как и сегодняшний. Может, еще более холодный. И драка быстро кончилась. Начала я не видел. Они уже дрались, когда вывалились из двери «Индекса». Черный, который теперь Слепыш, и другой парень, Уилли Сойер, и они и молотили друг друга кулаками, и пинали ногами, и душили, и кусались. И я увидел, что один глаз Черного уже свисает на щеку. Они дрались на покрытой льдом дороге, вдоль которой тянулись сугробы, и свет падал из этой двери, и из двери «Индекса», и Холлис Сэндс стоял позади Уилли Сойера, сцепившегося с Черным, и кричал: «Откуси его! Откуси его, как виноградину!» А Черный вонзился зубами в лицо Уилли Сойера и отхватил немалый кусок, потом снова вонзился и отхватил еще один кусок, и они повалились на лед. И тут Черный издал крик, подобного которому вам никогда не услышать. Хуже, чем тот, что издает хряк, когда его режут.

Слепыш подошел к стойке: мы поняли это по запаху и повернулись к нему.

– Откусил его, как виноградину, – подтвердил Слепыш пронзительным голосом и посмотрел на нас, поворачивая голову слева направо. – Это левый глаз. А потом второй. И начал меня топтать, потому что я уже ничего не видел. Это самое худшее. – Он похлопал себя по груди. – Я тогда умел драться. Но он добрался до моего глаза до того, как я успел понять, что происходит. В этом ему повезло. Что ж, – продолжил Слепыш безо всякой злобы, – на том и закончилась драка для меня.

– Дай Черному выпить. – Я повернулся к Фрэнку.

– Меня зовут Слепыш, Том. Я заслужил это прозвище. Ты видишь, что я его заслужил. Этот парень высадил меня на дороге сегодня. Тот, что откусил глаз. Мы никогда не были друзьями.

– А что вы ему сделали? – спросил чужак.

– О, вам надо на него взглянуть, – ответил Слепыш. – Вы сразу поймете, что это он. Пусть это будет для вас сюрпризом.

– Вам не захочется его видеть, – предупредил я чужака.

– Знаете, это одна из причин, по которой мне хочется вновь обрести зрение. – Слепыш вздохнул: – Я бы хотел хоть раз взглянуть на него.

– Ты знаешь, как он выглядит, – напомнил ему Фрэнк. – Однажды ты ощупал руками его лицо.

– И сегодня ощупал, – радостно отозвался Слепыш. – Потому-то он и высадил меня из машины. У него совсем нет чувства юмора. Я сказал ему, что в такой холодный вечер ему надо хорошо кутать лицо, чтобы во рту ничего не замерзло. Для него это не смешно. Вы знаете, Уилли Сойеру никогда не быть душой компании.

– Черный, выпей за счет заведения, – сказал Фрэнк. – Я не могу подвезти тебя домой, потому что живу рядом. Но ты можешь остаться на ночь в подсобке.

– Премного тебе благодарен, Фрэнк. Только не зови меня Черным. Я больше не Черный. Теперь я Слепыш.

– Выпей, Слепыш.

– Да, сэр, – ответил Слепыш, рукой нащупал стакан, поднял и чокнулся со всеми.

– Этот Уилли Сойер, наверное, сидит дома один. Этот Уилли Сойер не знает, как ему развлечься.

(1957)

Перевод В. Вебера