Текст книги "Остальные тридцать два. Полное собрание рассказов"

– Иди и залейся своим шампанским, – напрягся Эл и повторил: – Забулдыга, липовый Санта-Клаус.

Мы подошли к моему номеру. Человек в белой овчинной куртке взял Эла за рукав большим и указательным пальцами.

– Вы меня смешите, товарищ, – сказал он. – Нет, правда смешите.

Я открыл дверь. Комната была полна дыма, игра по-прежнему продолжалась, словно мы не уходили, только на столе больше не было банки с ветчиной, а в бутылке – виски.

– О, вот и Лысый, – обрадовался один из игроков.

– Как поживаете, товарищи? – спросил Лысый, кланяясь. – Как поживаете? Как поживаете? Как поживаете?

Игра прервалась, и все стали забрасывать его вопросами.

– Товарищи, рапорт я уже составил, – сообщил Лысый. – А вот – немного шампанского. Меня больше ничего не интересует, кроме художественной части этого дела.

– Куда же слиняли твои ведомые?

– Они не виноваты, – ответил Лысый. – Я увлекся созерцанием потрясающего спектакля и с-верш-нно выпустил из головы, что у меня есть ведомые, пока все эти «Фиаты» не окружили меня сверху, снизу и с боков и я не обнаружил, что у моего верного маленького эр… а-эр-о-плана больше нет хвоста.

– Господи Иисусе, не был бы ты пьян… – зарычал один из летчиков.

– Но я пьян, – улыбнулся Лысый. – И надеюсь, что все вы, джентльмены и товарищи, присоединитесь ко мне, потому что я сегодня очень счастлив, даже несмотря на то что невежа-танкист оскорбил меня, назвав забулдыгой и липовым Санта-Клаусом.

– Лучше бы ты был трезвым, – высказался другой летчик. – Как тебе удалось дотянуть до аэродрома?

– Никаких вопросов, – с достоинством произнес Лысый. – Я вернулся в штабной машине Двенадцатой бригады. Когда я приземлился на своем верном пр-а-шюте, меня сначала приняли за фашиста, потому что я никак не могу овладеть инсп… иксп… анским языком. Но все уладилось, когда я подтвердил свою личность, и ко мне отнеслись с исключительным уважением. Черт, видели бы вы, как горел тот «Юнкерс»! Как раз на него я и засмотрелся, когда налетели эти «Фиаты». Если бы я только мог описать это словами!

– Он сбил сегодня трехмоторный «Юнкерс» над Харамой, а ведомых рядом не оказалось, вот его и подбили, хорошо, что успел катапультироваться с парашютом, – объяснил один из летчиков. – Да вы его знаете: Лысый Джексон.

– И сколько ты пролетел, прежде чем дернул кольцо парашюта, Лысый? – спросил другой летчик.

– Добрых шесть тысяч футов, и я думал, что у меня диафрагма лопнет, так она натянулась, а самого разорвет пополам. «Фиатов» летало десятка полтора, надо было уйти от них как можно ниже. А потом пришлось повозиться со стропами, чтобы приземлиться на нужном берегу реки. Планировал до последнего, но все-таки дотянул. Хорошо, что ветер был попутный.

– Фрэнку пришлось вернуться в Алкалу, – сказал один из летчиков. – Мы тут крэпс затеяли, но нам тоже надо будет вернуться туда до рассвета.

– Не расположен я кости кидать, – сообщил Лысый. – Я расположен пить шампанское из стаканов с окурками.

– Я их вымою, – подхватился Эл.

– За товарища липового Санта-Клауса! – провозгласил Лысый. – За старика товарища Клауса.

– Ну хватит, – прервал его Эл. Он собрал стаканы и понес их в ванную.

– Он танкист? – уточнил один из летчиков.

– Да. Воюет с самого начала.

– Я слышал, от танков теперь никакого проку, – произнес кто-то из летчиков.

– Вы ему это уже говорили, – напомнил я. – Может, довольно? Он весь день был в бою.

– Мы тоже. Нет, а в самом деле есть от них еще польза или нет?

– От них – не большая. А от него лично – есть.

– Да, похоже на то. Он, судя по всему, хороший парень. Сколько они получают?

– Десять песет в день, – ответил я. – Но теперь у него будет лейтенантское жалованье.

– Испанского лейтенанта?

– Да.

– У него что, не все дома? Или он из политических убеждений?

– Да, из политических.

– Ну тогда ясно, – кивнул летчик. – Это все объясняет. Слушай, Лысый, наверное, мало радости выбрасываться из самолета с оторванным хвостом, да еще против ветра?

– Да, товарищ, – закивал Лысый.

– И что ты чувствовал?

– Я не чувствовал, я все время думал, товарищ.

– А сколько человек выбросилось из «Юнкерса»?

– Четверо, – сообщил Лысый, – из шести человек экипажа. Пилота я подстрелил, это точно. Я заметил, что он перестал стрелять. У них есть еще второй пилот, он же стрелок, но его я тоже снял. Уверен, потому что он тоже перестал стрелять. А может, они изжарились. Так или иначе, выпрыгнули четверо. Хочешь опишу тебе эту сцену? Могу это сделать во всех подробностях.

Он сидел на кровати с большим стаканом шампанского в руке, его красная лысина и красное лицо лоснились от пота.

– Почему никто за меня не пьет? – спросил он. – Я хочу, чтобы все товарищи выпили за меня, а потом я опишу вам ту сцену во всей ее жуткой красоте.

Мы все выпили.

– Так на чем я остановился? – продолжил Лысый.

– На том, что ты вышел из отеля «Макалистер», – подсказал летчик. – Во всей твоей жуткой красоте. Не валяй дурака, Лысый. Как ни странно, нам действительно интересно.

– Сейчас расскажу, – сказал Лысый. – Но сначала мне нужно выпить еще шампанского. – Когда пили за него, он опорожнил свой стакан залпом.

– Если он будет пить такими темпами, свалится и заснет, – заметил кто-то из летчиков. – Не наливайте ему больше, чем полстакана.

Лысый махнул полстакана.

– Сейчас опишу, – пообещал он. – Только еще чуть-чуть выпью.

– Слушай, Лысый, ты успокойся, ладно? Нам нужно узнать все прямо сейчас. У тебя несколько дней не будет машины, а нам вылетать завтра, так что для нас это не только интересно, но и важно.

– Я написал рапорт, – доложил Лысый. – Можете прочесть его на аэродроме. У них есть копия.

– Ну, хватит, Лысый, рассказывай.

– Рано или поздно расскажу, – изрек Лысый. Он несколько раз закрыл и открыл глаза, потом обратился к Элу: – Привет, товарищ Санта-Клаус. Рано или поздно расскажу. А вам всем, товарищи, остается только слушать.

И он начал:

– Это было необычно и прекрасно, – произнес он и выпил стакан шампанского.

– Короче, Лысый, – не сдержался один из летчиков.

– Я испытал глубокие чувства, – сказал Лысый. – Возвышенно-глубокие чувства. Наимерзейшие чувства.

– Поехали в Алкалу, – подал голос кто-то из летчиков. – Этот красномордый уже ничего не соображает. Или сыграем еще?

– Сообразит, – не согласился другой. – Просто он пока продувает моторы.

– Вы что, критикуете меня? – возмутился Лысый. – Вот она, благодарность Республики.

– Слушай, Санта-Клаус, – обратился Эл. – Так как же там было дело?

– Вы меня спрашиваете? – уставился на него Лысый. – Вы задаете вопрос мне? Вы когда-нибудь участвовали в боевых действиях, товарищ?

– Нет, – ответил Эл. – А брови спалил, когда брился.

– Не выпрыгивайте из штанов, товарищ, – съехидничал Лысый. – Я сейчас опишу эту необычайную и прекрасную сцену. Я, знаете ли, писатель, не только летчик. – В подтверждение сказанного он кивнул.

– Он пишет в газету «Аргус», которая выходит в Меридиане, Миссисипи, – пояснил летчик. – Причем беспрерывно. Они не могут его остановить.

– У меня писательский талант, – похвалился Лысый. – У меня свежее и оригинальное ви́дение. У меня есть газетная вырезка, которую я потерял, в ней именно так и сказано. Итак, я начинаю свое описание.

– Ну, наконец. Так как это было?

– Товарищи! Это неописуемо. – Лысый протянул свой стакан.

– Ну, что я говорил? – вздохнул летчик. – Он еще месяц ничего соображать не будет. Да он и так-то ничего не соображал.

– Ах ты, несчастный сопляк! – вскрикнул Лысый. – Ладно, слушай. Когда я сделал вираж, чтобы зайти над ним, я посмотрел вниз и увидел, что за ним стелется дым, но курс он держит, чтобы перелететь через горы. Правда, он быстро терял высоту; я пролетел над ним и дал еще очередь. Тогда ведомые еще были со мной; он накренился и задымил с удвоенной силой, а потом дверца люка открылась – и я словно заглянул в доменную печь; а потом они начали вываливаться. Я сделал полупереворот, спикировал, снова набрал высоту и посмотрел назад и вниз; они вываливались оттуда, как из горна доменной печи, стараясь спастись; над ними раскрывались купола парашютов, и они были похожи на великолепные большие прекрасные колокольчики вьюнков, распускающиеся утром, а самолет – на столб огня, какого вы никогда не видели; он падал кругами, кругами, а на фоне неба медленно плыли четыре парашюта невиданной красоты, а потом один из них загорелся по краям, и человек под его куполом начал падать быстрее; за ним-то я и наблюдал, когда вокруг засвистели пули, а за ними появились «Фиаты», пули и «Фиаты»…

– Ну, ты и впрямь писатель, – заметил один из летчиков. – Тебе бы для «Военных асов» писать. А по-простому рассказать, что там случилось, можешь?

– Могу, – кивнул Лысый. – Сейчас расскажу. Но знаешь, кроме шуток, это было зрелище! Я еще никогда не сбивал большой трехмоторный «Юнкерс», и я счастлив.

– Мы все счастливы, Лысый. Но ты расскажи, наконец, что там случилось на самом деле.

– Хорошо, – икнул Лысый. – Только вот выпью немного и расскажу.

– Где вы были, когда засекли их?

– В левом эшелоне своего клина. Тогда мы сместились левее остальных эшелонов, спикировали на них и начали стрелять из всех четырех стволов, мы подошли к ним почти вплотную, перед тем как сделать крен и отвалить. Повредили еще три машины. А «Фиаты» летели выше, из-за солнца их не было видно, пока они не спикировали на меня, когда я уже остался один и наслаждался зрелищем.

– Твои ведомые бросили тебя?

– Нет. Это была моя ошибка. Пока я любовался картиной, они улетели вперед. Ведь не существует специального построения для того, чтобы любоваться зрелищем. Думаю, они присоединились к своему эшелону. Не знаю. Не спрашивайте меня. И вообще я устал. Я был на подъеме, а теперь устал.

– Ты хочешь сказать, что засыпаешь. Наклюкался, вот и клонит ко сну.

– Я просто устал, – не согласился Лысый. – Человек в моем положении имеет право устать. А если меня клонит в сон, то и на это я имею право. Как по-твоему, Санта-Клаус? – обратился он к Элу.

– Да, – кивнул Эл. – Думаю, вы имеете на это право. Меня и самого в сон клонит. Ну, так что, играть будем?

– Мы должны отвезти его в Алкалу, да нам и самим уже пора, – ответил один из летчиков. – А что? Проигрались?

– Немного, – подтвердил Эл.

– Хотите разок поставить, чтобы отыграться? – спросил летчик.

– Ставлю тысячу, – произнес Эл.

– Отвечаю, – заявил летчик. – Кажется, вам, ребята, платят не густо?

– Нет, не густо, – сказал Эл, вставая.

Он выложил на пол тысячную купюру, покатал кости между сомкнутых ладоней так, что они зацокали друг о друга, и резко выбросил их на пол. Выпало две единицы.

– Можете бросить еще, – предложил летчик, забирая купюру и глядя на Эла.

– Не стоит, – отказался тот.

– Может, дать взаймы? – поинтересовался летчик, с любопытством глядя на него.

– Незачем, – покачал головой Эл.

– Сейчас нам нужно срочно ехать в Алкалу, – сообщил летчик. – Но как-нибудь в ближайшее время встретимся и сыграем еще. Возьмем с собой Фрэнка и остальных. Может получиться отличная партия. Вас подвезти?

– Да, мы можем вас подкинуть, – подхватил другой летчик.

– Нет, – сказал Эл. – Я пешком дойду. Это рядом, в конце улицы.

– Ну а мы – в Алкалу. Кто-нибудь знает сегодняшний ночной пароль?

– Шофер должен знать. Он днем проезжал мимо и, наверное, уточнил.

– Пошли, Лысый. Пошли, пьяная ленивая соня.

– Я?! – возмутился Лысый. – Я – будущий воздушный ас народной армии.

– Чтобы стать асом, нужно сбить десять самолетов. Даже если считать итальянцев. А у тебя, Лысый, пока только один.

– Он не был итальянцем, – заявил Лысый. – Он был немцем. И ты не видел, как он полыхал внутри. Это был ревущий ад.

– Давай, потащили его, – позвал летчик приятеля. – А то он опять напишет сочинение для своей миссисипской газеты. Ну, пока. Спасибо за гостеприимство.

Все обменялись рукопожатиями, и они ушли. Я проводил их до лестницы. Лифт уже не работал, и я смотрел, как они спускались по ступенькам. Двое тащили Лысого на себе, взяв под мышки, а его голова медленно качалась в такт шагам. Теперь он и впрямь спал.

Те двое, с которыми я снимал кино, все еще трудились над камерой у себя в номере. Это была кропотливая, утомительная для зрения работа, и когда я спросил:

– Как думаете, сумеете наладить? – Тот, что был выше ростом, ответил:

– Да. Конечно. Куда мы денемся? Я как раз делаю новую деталь взамен сломанной.

– Кто был на вечеринке? – поинтересовался другой. – Никогда не удается попасть, вечно надо чинить эту проклятую камеру.

– Американские летчики, – сказал я. – И мой давнишний приятель, танкист.

– Весело было? Жаль, что мне так и не удалось пойти.

– Да ничего, – пожал плечами я, – в некотором роде забавно.

– Тебе нужно вздремнуть. Нам всем рано вставать – завтра понадобится свежая голова.

– А сколько вам еще возиться с этой камерой?

– Да вот, опять заело. Черт бы побрал такие пружины.

– Не волнуйся. Мы все сделаем. Потом тоже поспим. В котором часу ты за нами зайдешь?

– В пять годится?

– Хорошо. Как только рассветет.

– Спокойной ночи.

– Salud. Иди поспи.

– Salud, – кивнул я. – Завтра нужно будет подобраться поближе.

– Да, – поддержал он. – Я тоже так думаю. Гораздо ближе. Хорошо, что ты тоже так считаешь.

Эл спал в моем номере, сидя в глубоком кресле, свет падал ему на лицо. Я укрыл его одеялом, но он проснулся.

– Надо идти.

– Спи здесь. Я поставлю будильник и разбужу тебя.

– Будильник может не сработать, – не согласился он. – Лучше я пойду. Не хочу опаздывать.

– Жаль, что тебе не повезло в игре.

– Они бы в любом случае меня ободрали. Эти парни насобачились кости бросать.

– В последний раз бросал ты сам.

– Держать банк они тоже насобачились. Странные ребята. Не думаю, что им завышают жалованье. Если уж делать то, что делают они, за деньги, то никаких денег не достаточно, чтобы оценить их труд.

– Хочешь, я тебя провожу?

– Нет. – Он встал и застегнул свой широкий брезентовый ремень с висящим на нем кольтом, который снял, когда вернулся после обеда поиграть. – Нет, я отлично себя чувствую. И снова вижу все в правильном свете. А это главное – видеть все в правильном свете.

– Я бы с удовольствием прошелся.

– Нет. Поспи. А я пойду и еще добрых пять часов сосну там, пока не начнется.

– Так рано?

– Да. Ты не сможешь снимать – света еще не будет. Так что можешь поваляться в постели. – Он достал из кармана своей кожаной куртки конверт и положил его на стол. – Вот, возьми, пожалуйста, и отошли моему брату в Нью-Йорк. Его адрес на обратной стороне конверта.

– Конечно. Но мне не придется его посылать.

– Ну да, – сказал он. – Сейчас и мне кажется, что не придется. Тут фотографии и кое-какие мелочи, которые они наверняка хотели бы сохранить. У брата очень славная жена. Хочешь посмотреть?

Он достал из кармана фотографию, вложенную в воинскую книжку.

На снимке была запечатлена хорошенькая смуглая девушка, стоявшая возле гребной лодки на берегу озера.

– Это в Катскиллских горах, – объяснил Эл. – Да. У него славная жена. Она еврейка. Да, – повторил он. – Не позволяй мне снова раскисать. Пока, малыш. Не расстраивайся. Я тебе правду сказал: теперь я в порядке. Это днем, когда я выбрался оттуда, было паршиво.

– Давай я все же провожу тебя.

– Нет. На обратном пути, когда будешь проходить через Пласа-д’Эспанья, можешь нарваться на неприятности. Ночью попадаются очень нервные люди. Спокойной ночи. Увидимся завтра вечером.

– Вот это другой разговор.

В комнате надо мной Манолита и англичанин производили немало шума, так что ее явно не арестовали.

– Правильно. Так и надо разговаривать, – пошутил Эл. – Только иногда требуется часа три-четыре отдыха, чтобы повторить.

Он надел свой кожаный шлем с толстым валиком, выражение его лица казалось хмурым, под глазами – темные круги.

– Встречаемся завтра вечером у Чикоте, – сказал я.

– Точно, – согласился он, не глядя мне в глаза. – Завтра вечером у Чикоте.

– Во сколько?

– Слушай, это уже лишнее, – покачал головой он. – Завтра вечером у Чикоте. Зачем уточнять время?

И он ушел.

Тому, кто не слишком хорошо знал его и кто не видел плацдарм, на котором ему предстояло завтра идти в наступление, могло показаться, что он очень сердит. Думаю, где-то в глубине души он и был сердит, очень сердит. Человека многое может рассердить, например, то, что ему придется умереть зря. Но с другой стороны, наверное, именно сердитое настроение лучше всего подходит для атаки.

(1939)

Перевод И. Дорониной

Под гребнем

В самую жару, глотая поднятую ветром пыль, мы вернулись – во рту пересохло, нос забит, тяжело нагруженные, – спустились с длинного гребня над рекой, за которым шел бой, в расположение резерва испанских войск.

Я сел, привалившись спиной к стенке неглубокого окопа, ощущая землю затылком и плечами, оказавшись вне досягаемости даже шальных пуль, и посмотрел вниз, в небольшую лощину. Там расположился танковый резерв, сами танки замаскировали срезанными ветвями оливковых деревьев. Слева от танков стояли штабные автомобили, запачканные грязью и тоже прикрытые ветвями. Между танками и автомобилями растянулась длинная колонна людей с носилками: раненых несли по естественному проходу в более низком хребте к подножию холма, где на ровной площадке загружались санитарные автомобили. Интендантские мулы как с мешками с хлебом и бочонками вина, так и амуницией, ведомые погонщиками, поднимались им навстречу. Туда же устало следовали и люди с пустыми носилками.

Справа, у изгиба гребня, я видел вход в пещеру, в которой обосновался штаб бригады. Из пещеры провода связистов тянулись и на гребень, и вниз, туда, где сейчас лежали мы.

Мотоциклисты в кожаных костюмах и шлемах взбирались на мотоциклах как могли высоко, потом какое-то время катили их, наконец, оставляли, подходили к пещере и исчезали в ней. На моих глазах высокий венгр-мотоциклист, которого я знал, вышел из пещеры, засовывая какие-то документы в кожаный бумажник, подошел к мотоциклу и покатил его, влившись в колонну мулов и людей с носилками, потом перекинул ногу через седло, мотоцикл взревел, и венгр умчался, оставляя за собой шлейф пыли.

Еще ниже, за ровной площадкой, куда подъезжали санитарные автомобили и откуда, загрузившись, отъезжали, текла река в зеленом обрамлении растущих по ее берегам деревьев. Там большой дом с красной черепичной крышей соседствовал с серой каменной мельницей, а за деревьями, окружающими дом, полыхали вспышки орудий. Они стреляли в нашу сторону, за каждой двойной вспышкой следовал грохот, и трехдюймовые снаряды со свистом пролетали над нашими головами. Как и всегда, артиллерии нам не хватало. Внизу стояли только четыре орудия вместо необходимых сорока, и стреляли они па́рами. Атака захлебнулась до того, как мы спустились вниз.

– Вы русские? – спросил меня испанский солдат.

– Нет, американцы, – ответил я. – У тебя есть вода?

– Да, товарищ. – Он протянул мне бурдюк из свиной кожи. Эти резервисты солдатами могли называться только номинально и лишь потому, что носили форму. В наступлении их использовать не собирались. Они так и оставались под гребнем, собирались группками, ели, пили, курили и разговаривали, а то и просто сидели, уставившись перед собой, ждали. В атаку шли только бойцы Интернациональной бригады.

Мы оба выпили. Вода пахла асфальтом и свиной щетиной.

– Вино лучше, – заметил солдат. – Я принесу вина.

– Но жажду лучше утоляет вода.

– Нет большей жажды, чем жажда битвы. Даже здесь, в резерве я ее ощущаю.

– Это страх, – подал голос другой солдат. – Жажда – это страх.

– Нет, – возразил третий. – Со страхом приходит жажда, всегда. Но в бою очень хочется пить, даже когда не страшно.

– В бою всегда присутствует страх, – не согласился первый.

– Для тебя, – уточнил второй.

– Это нормально, – пожал плечами первый.

– Для тебя.

– Закрой пасть, – рассердился первый. – Я всего лишь человек, который говорит правду.

Этот апрельский день выдался солнечным, и ветер дул с такой силой, что мулы, идущие по тропе, поднимали облачка пыли, которые сливались в одно большое облако, и внизу длинные шлейфы пыли тянулись за санитарными машинами, пока их не разгонял ветер.

Я уже практически не сомневался, что в этот день меня не убьют, поскольку мы хорошо потрудились утром и дважды на начальном этапе наступления нас могли убить, но не убили, а такое вселяет уверенность. Первый раз это случилось, когда мы пошли за танками и выбрали место для съемки. Чуть позже я ощутил внезапную неприязнь к этому месту, и мы перенесли камеры на двести ярдов влево. Перед уходом я пометил первое место самым древним способом маркировки, и не прошло и десяти минут, как шестидюймовый снаряд взорвался в том самом месте и разнес бы в клочья любое человеческое существо, если бы оно там находилось. Но обошлось без жертв, появилась лишь огромная воронка.

Потом, двумя часами позже, польский офицер, недавно переведенный из батальона в штаб, предложил заснять позиции, только-только захваченные поляками. Мы выдвинулись туда по узкой лощине и внезапно попали под пулеметный огонь. Так что обратно нам пришлось отползать, вжимаясь в землю, носом в пыли. Одновременно выяснилось, что поляки никаких позиций не захватили, наоборот, чуть отступили с исходного рубежа. Но теперь, лежа в неглубоком окопе, мокрый от пота, голодный и мучимый жаждой, я ощущал внутреннюю пустоту, сменившую душевный подъем, вызванный наступлением.

– Вы точно не русские? – спросил солдат. – Потому что сегодня здесь есть русские.

– Есть. Но мы не русские.

– У тебя лицо русского.

– Нет. – Я покачал головой. – Лицо у меня, конечно, странное, но определенно не русского.

– У него лицо русского, – другой солдат указал на моего оператора.

– Возможно. Но он все равно не русский. Откуда ты?

– Из Экстремадуры[14]14
  Экстремадура/Extremadura – автономная область на юго-западе Испании, граничит с Португалией.


[Закрыть], – гордо ответил он.

– В Экстремадуре есть русские? – спросил я.

– Нет, – ответил он мне, еще более гордо. – В Экстремадуре нет русских, а в России нет экстремадурцев.

– А какие у тебя политические взгляды?

– Я ненавижу всех иностранцев.

– Это широкая политическая программа.

– Я ненавижу мавров, англичан, французов, итальянцев, немцев, североамериканцев и русских.

– Ты назвал их в порядке возрастания ненависти?

– Нет. Но возможно, русских я ненавижу больше всех.

– Слушай, какие интересные у тебя идеи, – отметил я. – Ты фашист?

– Нет. Я экстремадурец, и я ненавижу иностранцев.

– Идеи у него очень необычные, – вмешался другой солдат. – Не придавай этому значения. Я вот люблю иностранцев. Я из Валенсии. Выпей еще кружку вина. Пожалуйста.

Я протянул руку и взял кружку. Вкус другого вина еще оставался во рту. Я посмотрел на экстремадурца. Высокий, тощий, осунувшийся и небритый, с ввалившимися щеками. Он стоял, охваченный яростью, с плащ-палаткой на плечах.

– Пригни голову, – посоветовал я. – Слишком много здесь шальных пуль.

– Я не боюсь пуль, и я ненавижу всех иностранцев, – отчеканил он.

– Бояться пуль не надо, – указал я, – но лучше под них не подставляться, если ты в резерве. Глупо было бы получить ранение, имея возможность его избежать.

– Я ничего не боюсь, – гнул свое экстремадурец.

– Ты счастливчик, товарищ.

– Это правда, – кивнул другой солдат, с кружкой для вина. – Он ничего не боится, даже aviones.

– Он просто псих, – вставил еще один солдат. – Все боятся самолетов. Они убивают немногих, но страха нагоняют.

– Я ничего не боюсь, – повторил экстремадурец. – Ни самолетов, ни чего-то еще. И я ненавижу всех живых иностранцев.

К площадке с санитарными автомобилями рядом с двумя парнями, которые несли носилки, шагал – и, похоже, не отдавал себе отчета в том, где находится, – мужчина в форме бойца Интернациональной бригады, со свернутым одеялом через плечо и завязанным у талии. Высоко вскинул голову, напоминая человека, который ходит во сне. Среднего возраста, без винтовки и, насколько я мог судить, выглядывая из своего окопа, не раненый.

Оператор, который сопровождал меня, менял пленку в ручных камерах и не заметил его.

Единственный снаряд перелетел через гребень и поднял фонтан земли и облако черного дыма, взорвавшись перед танками.

Чья-то голова показалась из пещеры, в которой находился штаб бригады, и тут же скрылась. Я подумал, что пойти туда было бы очень даже неплохо, но знал, что сейчас там все не в себе, потому что наступление захлебнулось, и видеть их мне совершенно не хотелось. Если бы операция закончилась успешно, они бы только обрадовались возможности попасть в кадр. Но потерпев неудачу, все рвали и метали, а потому всегда существовала вероятность, что тебя выведут с передовой под конвоем.

– Они могут накрыть нас артиллерией, – предположил я.

– Мне все равно, – ответил экстремадурец. Я уже начал от него уставать.

– Я могу попросить вина? – спросил я. В горле давно пересохло.

– Да, конечно. У нас его галлоны, – ответил дружелюбный солдат. Невысокого роста, с большущими кулаками и очень грязный, с одинаковой щетиной что на лице, что на когда-то обритой голове. – Ты думаешь, они сейчас обстреляют нас из орудий.

– Они могут, – кивнул я. – Но на этой войне никогда не знаешь наверняка, что будет.

– А что не так с этой войной? – сердито спросил экстремадурец. – Тебе не нравится эта война?

– Заткнись, – осадил его дружелюбный солдат. – Здесь командую я, и эти товарищи – наши гости.

– Тогда нечего им ругать нашу войну, – фыркнул экстремадурец. – Никаким иностранцам не дано права приезжать сюда и порицать нашу войну.

– Из какого ты города, товарищ? – спросил я экстремадурца.

– Из Бадахоса, – ответил он. – Я из Бадахоса. В Бадахосе нас грабили и убивали, наших женщин насиловали англичане, французы, а теперь мавры. Мавры сейчас не делают ничего такого, чего не делали англичане под командованием Веллингтона. Тебе следует почитать историю. Мою прабабушку убили англичане. Дом, в котором жила моя семья, сожгли англичане.

– Я очень об этом сожалею, – ответил я. – Но почему ты ненавидишь североамериканцев?

– Моего отца убили на Кубе североамериканцы, когда он служил в армии.

– И об этом я сожалею. Искренне сожалею. Поверь мне. А почему ты ненавидишь русских?

– Потому что они представители тирании, и я ненавижу их лица. У тебя лицо русское.

– Может, нам лучше убраться отсюда. – Я повернулся к тому, кто сопровождал меня и не говорил на испанском. – Такое ощущение, что у меня лицо русское и это может навлечь на меня неприятности.

– Я хочу поспать, – ответил он. – Это хорошее место. Поменьше говори, и избежишь неприятностей.

– Здесь есть товарищ, которому я не нравлюсь. Думаю, он анархист.

– Тогда смотри, как бы он тебя не пристрелил. А я – спать.

В этот самый момент двое мужчин в кожаных пальто – один широкоплечий коротышка, другой среднего роста, – оба в гражданских кепках, с плоскими, скуластыми лицами, каждый с «маузером» в деревянной кобуре на боку, появились на тропе, которая тянулась от площадки с санитарными автомобилями, и направились к нам.

Более высокий обратился ко мне на французском: «Вы видели французского товарища, который только что здесь прошел? – спросил он. – Товарища со скатанным одеялом, которое он носил, как патронташ? Товарища лет сорока пяти? Вы видели товарища, который шел со стороны фронта?»

– Нет, – ответил я. – Не видел я такого товарища.

Он на мгновение остановил на мне взгляд, и я заметил, что глаза у него серо-желтые и не моргают.

– Спасибо вам, товарищ, – ответил он на своем странном французском и заговорил со своим спутником на языке, которого я не понимал. Потом они поднялись выше, на самый гребень, чтобы оттуда разглядеть все лощины.

– Вот это настоящие русские лица, – прокомментировал экстремадурец.

– Заткнись! – бросил я, наблюдая за двумя мужчинами в кожаных пальто. Они стояли, не обращая внимания на стрельбу, пристально оглядывая пересеченную местность между гребнем и рекой.

Внезапно один увидел человека, которого искал, и указал второму. Они сорвались с места, как гончие. Один направился вперед, другой сделал крюк, словно собирался отрезать кому-то отступление. Этот второй на бегу вытащил револьвер и выставил перед собой.

– И как тебе это нравится? – спросил экстремадурец.

– Не больше, чем тебе.

За более низким хребтом грохнул «маузер». Потом еще и еще, не менее десятка раз. Вероятно, они открыли огонь с очень уж большого расстояния. Возникла пауза, за которой последовал одиночный выстрел.

Экстремадурец мрачно глянул на меня, но ничего не сказал. Я подумал, что было бы гораздо проще, если прямо сейчас начался бы артобстрел. Но он не начался.

Двое в кожанках и кепках появились вновь, направились к естественному проходу в более низком хребте, шагая бок о бок, чуть согнув колени, напоминая двуногих животных, спускающихся по крутому склону. Они подошли к проходу одновременно с грохочущим танком и отступили в сторону, давая ему проехать.

Танки и в этот день не одержали победу, и механики-водители в кожаных шлемах – теперь под защитой гребня ехали танки с открытыми люками, – смотрели прямо перед собой, совсем как футболисты, которых вывели из игры за трусость.

Двое мужчин с плоскими лицами в кожанках стояли неподалеку от нас, дожидаясь, пока проедет танк.

– Вы нашли товарища, которого искали? – спросил я более высокого на французском.

– Да, товарищ. Спасибо вам, – ответил он и внимательно меня оглядел.

– Что он говорит? – спросил экстремадурец.

– Он говорит, что они нашли товарища, которого искали, – ответил я. Экстремадурец промолчал.

Мы все это утро провели там, откуда ушел француз средних лет. Нас окружали пыль, дым, шум, раны, смерть, страх смерти, храбрость, трусость, безумие и неудача захлебнувшейся атаки. Мы побывали на том вспаханном поле, которое человеку не пересечь живым. Мы падали и лежали, вжимаясь в землю, защищали голову, руками делая насыпь из земли и вдавливаясь в нее подбородком, ожидая приказа подняться по склону, по которому ни один человек не мог подняться живым.

Мы побывали среди тех, кто лежал, ожидая танков, которые не пришли; ожидая под пронзительным визгом летящих снарядов и оглушающим грохотом их разрывов; металл и земля разлетались как брызги грязевого фонтана; и над головой с посвистом летели и летели пули. Мы знали, каково оно, это ожидание. Они продвинулись вперед, насколько возможно. Когда пришел приказ продвигаться дальше, выполнить его и остаться в живых было уже невозможно.

Мы пробыли все утро в том месте, откуда ушел француз средних лет. Я понимал, как человек мог внезапно осознать, что это глупо, умереть в захлебнувшейся атаке, осознать совершенно ясно, как это бывает только перед смертью; увидеть всю безнадежность этой атаки; весь ее идиотизм, увидеть, какая она на самом деле, а потому просто встать и уйти, как сделал этот француз. Он ушел не потому, что струсил, просто увидел все очень ясно и отчетливо, внезапно осознал, что должен уйти, осознал, что ничего другого ему просто не остается.