Текст книги "Полное собрание рассказов"

Десять индейцев

Поздно вечером Ник возвращался из города с праздника 4 июля в большом фургоне с Джо Гарнером и его семьей, и по пути им попались девять пьяных индейцев. Он запомнил, что девять, потому что Джо Гарнер, в сумерках погонявший лошадей, чтобы еще засветло добраться домой, натянул вожжи и спрыгнул на землю, чтобы вытащить одного индейца из колеи. Тот спал, уткнувшись носом в песок. Джо оттащил его в кусты и влез в фургон.

– Это уже девятый по счету, – покачал головой Джо, – как выехали из города.

– Ох уж эти индейцы! – фыркнула миссис Гарнер.

Ник сидел на задней скамье с двумя гарнеровскими мальчиками. Он выглянул из фургона, чтобы посмотреть на индейца, которого Джо убрал с дороги.

– Это Билли Тэйбшо? – спросил Карл.

– Нет.

– У него штаны совсем как у Билли.

– У всех индейцев одинаковые штаны.

– Я его и не рассмотрел как следует, – признался Фрэнк. – Папка так быстро соскочил и влез обратно, что я ничего не успел увидеть. Я думал, он убивает змею.

– Похоже, многие индейцы этим вечером ползают, как змеи, – пробурчал Джо Гарнер.

– Ох уж эти индейцы! – повторила миссис Гарнер.

Они поехали дальше. Свернули с шоссе и стали подниматься в гору. Лошадям подъем по песчаной дороге давался тяжело: мальчики спрыгнули и пошли пешком. Когда миновали школу, Ник оглянулся с вершины холма. Он увидел огни Петоски, а вдали, за Литл-Траверс-Бей, – огни Харбор-Спрингса. Теперь они снова забрались в фургон.

– Эту дорогу надо бы посыпать гравием, – проворчал Джо Гарнер.

Они въехали в лес. Джо и миссис Гарнер, прижавшись друг к другу, сидели на передней скамье. Ник – сзади, между двумя мальчиками. Дорога вышла наконец на открытое место.

– А здесь папка скунса переехал.

– Нет, это было дальше.

– Не имеет значения, где именно, – отозвался Джо, не поворачивая головы. – Какая разница, где переехать скунса.

– Вчера вечером я двух скунсов видел, – заявил Ник.

– Где?

– Там, около озера. Они у берега дохлую рыбу искали.

– Ты, наверное, видел енотов, – засомневался Карл.

– Нет, скунсов. Что я, скунсов не знаю?

– Ты должен знать, – кивнул Карл. – Ты за индианкой бегаешь.

– Перестань болтать глупости, Карл, – одернула его миссис Гарнер.

– Да они пахнут одинаково!

Джо Гарнер засмеялся.

– Перестань смеяться, Джо, – повернулась к мужу миссис Гарнер. – Я не позволю Карлу такое говорить.

– Правда, ты за индианкой бегаешь, Ники? – спросил Джо.

– Нет.

– Правда, правда, – встрял Фрэнк. – Он за Пруденс Митчелл бегает.

– Неправда.

– Он каждый день к ней ходит.

– Нет, не хожу. – Ник, сидевший в темноте между двумя мальчиками, в глубине души был рад, что его дразнят Пруденс Митчелл. – Она не моя девушка.

– Вы его только послушайте! – воскликнул Карл. – Я их каждый день вместе встречаю.

– А наш Карл не может найти себе подругу, – вздохнула его мать. – Даже индианку.

Карл притих.

– У Карла с девчонками не ладится, – согласился Фрэнк.

– Заткнись!

– Молодец, Карл! – похвалил сына Джо Гарнер. – Девчонки до добра не доведут. Бери пример с отца.

– Кто бы говорил. – И миссис Гарнер придвинулась поближе к Джо, воспользовавшись толчком фургона. – У тебя в свое время подружек хватало.

– Готов поспорить, что папка никогда не водился с индианкой.

– Откуда тебе знать? – сказал Джо. – Ты уж гляди, Ник, не упусти свою Пруди.

Жена что-то шепнула ему, Джо развеселился.

– Чего ты смеешься, папка? – спросил Фрэнк.

– Не говори, Гарнер, – остановила его жена. Джо вновь засмеялся.

– Пускай Ники забирает себе эту Пруди. У меня и самого отличная девушка, – сказал он.

– Вот это ты правильно сказал, – согласилась миссис Гарнер. Лошади с трудом тащились по песку. Джо наугад хлестнул кнутом в темноту.

– Но-но, шевелитесь! Завтра вам еще тяжелее придется.

На спуске с холма лошади пошли рысью, фургон подбрасывало. У фермерского дома все вылезли. Миссис Гарнер отперла дверь, вошла внутрь и вышла обратно с лампой в руке. Карл и Ник сняли поклажу с фургона. Фрэнк сел на переднюю скамью, чтобы отогнать фургон в амбар и распрячь лошадей. Ник поднялся на заднее крыльцо и открыл дверь кухни. Миссис Гарнер растапливала плиту и оглянулась, перестав поливать дрова керосином.

– До свидания, миссис Гарнер! – попрощался Ник. – Спасибо, что подвезли меня.

– Не за что, Ники.

– Я отлично провел время.

– Мы тебе всегда рады. Может, останешься поужинать с нами?

– Нет, я лучше пойду – думаю, папа меня уже заждался.

– Ну тогда иди. И передай, пожалуйста, Карлу, что его зовет мать.

– Ладно.

– Спокойной ночи, Ники!

– Спокойной ночи, миссис Гарнер!

Ник вышел во двор фермы и направился к сараю. Джо и Фрэнк доили коров.

– До свидания! – попрощался Ник. – Я прекрасно провел время.

– До свидания, Ники! – крикнул Джо Гарнер. – А ты разве не останешься поужинать?

– Нет, не могу. Скажете Карлу, что его мать ждет?

– Хорошо. Спокойной ночи, Ники!

Ник пошел босиком по тропинке через луг позади сарая. Земля была скользкой, роса приятно холодила разутые ноги. Он перелез через изгородь на границе луга, спустился в овраг, увязая в топкой грязи, поднялся наверх и, пройдя через сухой буковый лес, увидел наконец светящиеся окна дома. Вновь перелез через изгородь и подошел к переднему крыльцу. Сквозь оконное стекло он увидел, что отец сидит за столом и читает при свете большой лампы. Ник толкнул дверь и вошел.

– Ну как, Ники? – спросил отец. – Хорошо провел день?

– Прекрасно, папа. Праздник удался.

– Есть хочешь?

– Еще как!

– А куда ты дел свои башмаки?

– Я их оставил в фургоне Гарнеров.

– Ладно, пойдем на кухню.

Отец пошел впереди с лампой. Остановился у ледника и поднял крышку. Ник прошел на кухню. Отец принес тарелку с куском холодной курицы и кувшин молока, поставил их на стол перед Ником. Рядом поставил лампу.

– Еще пирог есть, – сказал отец. – Тебе этого достаточно?

– Более чем.

Отец опустился на стул у покрытого клеенкой стола. На стену легла его большая тень.

– Кто выиграл бейсбольный матч?

– Петоски. Пять – три.

Отец смотрел, как он ест; потом налил ему стакан молока из кувшина.

Ник выпил и вытер салфеткой рот. Отец протянул руку к полке за пирогом. Отрезал Нику большой кусок. Пирог был с черникой.

– А ты что делал, папа?

– Утром ходил рыбу удить.

– Поймал что-нибудь?

– Одного окуня.

Отец сидел и смотрел, как Ник ест пирог.

– А после обеда ты что делал? – спросил Ник.

– Ходил прогуляться к индейскому поселку.

– Видел кого-нибудь?

– Все индейцы отправились в город пьянствовать.

– Так и не видел совсем никого?

– Видел твою подружку, Пруди.

– Где?

– В лесу, с Фрэнком Уэшберном. Случайно набрел на них. Они недурно проводили время.

Отец смотрел в сторону.

– Что они делали?

– Да я особенно не разглядывал.

– Скажи мне, что они делали.

– Не знаю, – сказал отец. – Я слышал только, как они там возились.

– А откуда ты знаешь, что это были они?

– Видел.

– Ты, кажется, сказал, что не разглядел их?

– Нет, я их видел.

– Кто с ней был? – спросил Ник.

– Фрэнк Уэшберн.

– Когда они… когда они…

– Что – когда они?

– Им было хорошо?

– Похоже на то.

Отец встал из-за стола и вышел из кухни. Когда он вернулся к столу, Ник сидел, уставившись в тарелку. В глазах его стояли слезы.

– Хочешь еще пирога?

Отец взялся за нож, чтобы отрезать кусок.

– Нет, – ответил Ник.

– Съешь еще кусочек.

– Нет, я больше не хочу.

Отец прибрал со стола.

– А где ты их видел? – спросил Ник.

– За поселком.

Ник смотрел в свою тарелку.

Отец сказал:

– Ступай-ка ты спать, Ник.

– Иду.

Ник прошел в свою спальню, разделся и лег в постель. Он слышал шаги отца в соседней комнате. Ник лежал в постели, уткнувшись лицом в подушку.

«Мое сердце разбито, – думал он. – Если я это так чувствую, то оно и вправду должно быть разбито».

Через некоторое время он услышал, как отец потушил лампу и пошел к себе в комнату. Он слышал, как зашумел в кронах деревьев поднявшийся ветер, и почувствовал холод, проникавший сквозь сетку на окне. Долго лежал, зарывшись лицом в подушку, потом перестал думать о Пруди и наконец уснул. Проснувшись ночью, услышал шелест ветра в зарослях болиголова, растущих около дома, и шум волн, бьющихся о берег озера, и опять заснул. Утром дул сильный ветер, и вздымавшиеся волны с разбега обрушивались на берег, и, понемногу просыпаясь, Ник не сразу вспомнил, что его сердце разбито.

Канарейку в подарок

Поезд промчался мимо длинного кирпичного дома с садом и четырьмя толстыми пальмами, в тени которых стояли столики. По другую сторону полотна было море. Потом пошли откосы песчаника и глины, и море мелькало лишь изредка, далеко внизу, под скалами.

– Я купила ее в Палермо, – сказала американка. – Мы там стояли только один час: это было в воскресенье утром. Торговец хотел получить плату долларами, и я отдала за нее полтора доллара. Правда, она чудесно поет?

В поезде было очень жарко, было очень жарко и в купе спального вагона. Не чувствовалось ни малейшего ветерка. Американка опустила штору, и моря совсем не стало видно, даже изредка. Сквозь стеклянную дверь купе были видны коридор и открытое окно, а за окном пыльные деревья, лоснящаяся дорога, ровные поля, виноградники и серые холмы за ними.

Из множества высоких труб валил дым – подъезжали к Марселю; поезд замедлил ход и по одному из бесчисленных путей подошел к вокзалу. В Марселе простояли двадцать пять минут, и американка купила «Дейли мейл» и полбутылки минеральной воды. Она прошлась по платформе, не отходя далеко от подножки вагона, потому что в Каннах, где стояли двенадцать минут, поезд тронулся без звонка и она едва успела вскочить. Американка была глуховата – она боялась, что звонок, может быть, и давали, но она его не слышала.

Поезд вышел с Марсельского вокзала, и теперь стали видны не только стрелки и фабричный дым, но, если оглянуться назад, и город, и гавань, и горы за ней, и последние отблески солнца на воде. В сумерках поезд промчался мимо фермы, горевшей среди поля. У дороги стояли машины; постели и все домашнее имущество было вынесено в поле. Смотреть на пожар собралось много народу. Когда стемнело, поезд пришел в Авиньон. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращавшиеся в Париж, покупали в киоске сегодняшние французские газеты. На платформе стояли солдаты-негры в коричневых мундирах. Все они были высокого роста, их лица блестели в свете электрических фонарей. Они были совсем черные и такого высокого роста, что им не было видно, что делается в вагонах. Поезд тронулся, платформа и стоявшие на ней негры остались позади. С ними был сержант маленького роста, белый.

В спальном купе проводник откинул три койки и застелил их. Американка всю ночь не спала, потому что поезд был скорый, а она боялась быстрой езды по ночам. Ее койка была у окна. Канарейку из Палермо в закутанной шалью клетке вынесли в коридор рядом с уборной, подальше от сквозняка. В коридоре горел синий фонарь. Всю ночь поезд шел очень быстро, и американка не спала, ожидая крушения.

Утром, когда до Парижа оставалось совсем немного, американка вышла из умывальной очень свежая, несмотря на бессонную ночь, очень здоровая на вид – типичная американка средних лет. Раскутав клетку и повесив ее на солнце, она отправилась в вагон-ресторан завтракать. Когда она вернулась в купе, постели были уже убраны и превращены в сиденья, канарейка отряхивала перышки в солнечном свете, лившемся в открытое окно, и поезд подходил к Парижу.

– Она любит солнце, – сказала американка. – Сейчас запоет.

Канарейка встряхнулась и начала чистить перышки.

– Я всегда любила птиц, – сказала американка. – Я везу ее домой, моей дочке… Вот она и запела.

Канарейка чирикнула, и перья у нее на шее взъерошились, потом она опустила головку и зарылась клювом в перья. Поезд пролетел через мост и шел очень чистеньким лесом. Один за другим мелькали пригороды Парижа. В пригородах были трамваи, и на стенах, обращенных к полотну, большие рекламы: «Белль жардиньер», дюбонне и перно. Все, мимо чего проходил поезд, выглядело словно натощак.

Сначала я не прислушивался к разговору американки с моей женой.

– Ваш муж тоже американец? – спросила она.

– Да, – ответила моя жена. – Мы оба американцы.

– Я думала, что вы англичане.

– О нет, – сказала жена.

– Может, вам это показалось потому, что я ношу подтяжки? – сказал я.

Американка не слышала. Она была совсем глухая и понимала собеседника по движениям губ, а я не смотрел на нее. Я смотрел в окно. Она продолжала разговаривать с моей женой.

– Я так рада, что вы американцы. Из американцев выходят самые лучшие мужья, – говорила она. – Вы знаете, из-за этого нам пришлось покинуть Европу. В Веве моя дочь влюбилась в иностранца. – Она помолчала. – Они были безумно влюблены друг в друга. – Она опять замолчала. – Я ее увезла, конечно.

– Но теперь это у нее прошло? – спросила моя жена.

– Не думаю, – ответила американка. – Она ничего не ест и совсем не спит. Как я ни старалась, она ничем не интересуется. Она ко всему равнодушна. Не могла же я позволить, чтобы она вышла за иностранца. – Она помолчала. – Один из моих друзей говорил мне, что иностранец не может быть хорошим мужем для американки.

– Да, – сказала моя жена, – думаю, что не может.

Американка похвалила дорожное пальто моей жены, – оказалось, что она уже лет двадцать заказывает платье в том же самом ателье на улице Сент-Оноре. У них есть ее мерка, и знакомая vendeuse[49]49
  Продавщица (фр.).


[Закрыть], которая знает ее вкус, подбирает ей платья и посылает их в Америку. Посылки приходят в почтовое отделение недалеко от ее дома, в центре Нью-Йорка. В почтовом отделении их вскрывают для оценки, пошлина не очень высокая, потому что платья всегда простые, без золотого шитья, без отделки, и не кажутся дорогими. До теперешней vendeuse Терезы была другая vendeuse, Амели. Их было всего две – за все двадцать лет. Couturier[50]50
  Закройщик (фр.).


[Закрыть] оставался все время один и тот же. А вот цены повысились. Хотя при нынешнем курсе это не важно. Теперь у них есть мерка ее дочери. Она уже совсем взрослая, и мерку едва ли придется менять.

Поезд подходил к Парижу. Укрепления сровняли с землей, но трава здесь так и не выросла. На путях стояло много вагонов: коричневые деревянные вагоны-рестораны и коричневые деревянные спальные вагоны, которые в пять часов вечера отправятся в Италию, если поезд по-прежнему отходит в пять; на этих вагонах были таблички: «Париж – Рим»; и вагоны пригородного сообщения, с сиденьями на крышах, которые дважды в день бывают переполнены, если все осталось по-старому; мимо мелькали белые стены домов и бесчисленные окна. Все было словно натощак.

– Американцы – самые лучшие мужья, – говорила американка моей жене. Я снимал чемоданы. – Только за американцев и стоит выходить замуж.

– А давно вы уехали из Веве? – спросила моя жена.

– Осенью будет два года. Вот я и везу канарейку ей в подарок.

– А этот молодой человек был швейцарец?

– Да, – ответила американка. – Из очень хорошей семьи. Будущий инженер. Они там и познакомились, в Веве. Подолгу гуляли вместе.

– Я знаю Веве, – сказала моя жена. – Мы провели там медовый месяц.

– Неужели? Надо думать, это было чудесно. Мне, конечно, и в голову не приходило, что она может в него влюбиться.

– Веве чудесное место, – сказала моя жена.

– Да, – сказала американка. – Не правда ли? Где вы там останавливались?

– Мы жили в «Трех коронах», – сказала моя жена.

– Хороший старый отель, – сказала американка.

– Да, – сказала моя жена. – У нас была очень хорошая комната, и осенью там было чудесно.

– Вы были там осенью?

– Да, – сказала моя жена.

Мы проезжали мимо трех вагонов, которые попали в крушение. Стенки вагонов были разворочены, крыши смяты.

– Посмотрите, – сказал я, – здесь было крушение.

Американка взглянула в окно и увидела последний вагон.

– Именно этого я и боялась всю ночь, – сказала она. – У меня бывают иногда ужасные предчувствия. Никогда больше не поеду ночным экспрессом. Должны же быть другие удобные поезда, которые ходят не так быстро.

Тут поезд вошел под навес Лионского вокзала, остановился, и к окнам подбежали носильщики. Я передал чемоданы в окно, мы вышли на тускло освещенную длинную платформу, и американка вверила свою особу попечениям одного из трех агентов Кука, который сказал ей:

– Одну минуту, мадам, я найду вашу фамилию в списке.

Подкатив тележку, носильщик нагрузил на нее багаж, и мы простились с американкой, чью фамилию агент Кука уже отыскал в ворохе отпечатанных на машинке листков и, отыскав, сунул листки в карман.

Мы пошли за носильщиком с тележкой по длинной асфальтовой платформе вдоль поезда. В конце платформы, у выхода, контролер отбирал билеты.

Мы возвращались в Париж, чтобы начать процесс о разводе.

Альпийская идиллия

Жарко было спускаться в долину даже ранним утром. Лыжи у нас на плечах оттаивали и сохли на солнце. Весна еще только начиналась в долине, но солнце уже сильно припекало. Мы шли по дороге в Голотурп, нагруженные лыжами и рюкзаками. На кладбище, мимо которого мы проходили, только что кончились похороны. Я сказал «Grüss Gott»[51]51
  Здравствуйте (нем.).


[Закрыть] пастору, когда он, уходя с кладбища, поравнялся с нами. Пастор поклонился.

– Странно, что пасторы никогда не отвечают, – сказал Джон.

– Я думал, ему будет приятно сказать «Grüss Gott».

– Они никогда не отвечают, – сказал Джон.

Мы остановились посреди дороги и смотрели, как церковный сторож засыпает свежую могилу. Тут же стоял чернобородый крестьянин в высоких кожаных сапогах. Сторож перестал работать и выпрямился. Крестьянин в высоких сапогах взял заступ из рук сторожа и стал засыпать могилу, разравнивая землю, как разравнивают навоз на грядках. Майское утро было так ясно и солнечно, что свежая могила казалась нелепой. Не верилось, что кто-то мог умереть.

– Вообрази, что тебя хоронят в такое утро, – сказал я Джону.

– Хорошего мало.

– Ну, – сказал я, – пока что этого не требуется.

Мы пошли дальше по дороге, мимо городских домов, к гостинице. Мы целый месяц ходили на лыжах в Сильвретте и рады были очутиться в долине. В Сильвретте мы хорошо походили на лыжах, но там уже наступила весна – снег был крепок только рано утром и потом к вечеру. В остальное время мешало солнце. Мы оба устали от солнца. Некуда было от него спрятаться. Только скалы и хижина, выстроенная у ледника под выступом скалы, отбрасывали тень, а в тени пропотевшее белье замерзало. Без темных очков нельзя было посидеть перед хижиной. Нам нравилось загорать дочерна, но солнце очень утомляло. Оно не давало отдохнуть. Радовался я и тому, что ушел от снега. В Сильвретте уже слишком сильно чувствовалась весна. Мне немного надоели лыжи. Мы слишком долго пробыли в горах. У меня во рту остался вкус талой воды, которую мы пили, собирая ее с железной крыши хижины. Я не мог отделаться от этого привкуса, когда думал о лыжах. Я радовался, что на свете существуют не только лыжи, и я радовался, что ушел от неестественно ранней высокогорной весны к этому майскому утру в долине.

На крыльце гостиницы, раскачиваясь на стуле, сидел хозяин. Рядом с ним сидел повар.

– Привет лыжникам! – сказал хозяин.

– Привет! – ответили мы, прислонили лыжи к стене и скинули рюкзаки.

– Хорошо было наверху? – спросил хозяин.

– Отлично, только слишком много солнца.

– Да, в это время уже слишком много солнца.

Повар остался сидеть. Хозяин вошел с нами в дом, отпер контору и вынес нашу почту – пачку писем и несколько газет.

– Давай выпьем пива, – сказал Джон.

– Давай. Только здесь, не на воздухе.

Хозяин принес две бутылки, и мы выпили их, читая письма.

– Не выпить ли еще? – сказал Джон. На этот раз пиво принесла служанка. Она улыбнулась, откупоривая бутылки.

– Много писем, – сказала она.

– Да. Много.

– Prosit[52]52
  На здоровье (нем.).


[Закрыть], – сказала она и вышла, захватив пустые бутылки.

– Я уже забыл, какой вкус у пива.

– А я нет, – сказал Джон. – Там, в хижине, я часто вспоминал его.

– Ну вот, – сказал я, – дорвались наконец.

– Ничего нельзя делать слишком долго.

– Нельзя. Мы пробыли там слишком долго.

– До черта долго, – сказал Джон. – Не годится делать что-нибудь слишком долго.

Солнце светило в открытое окно и пронизывало бутылки с пивом на столе. Бутылки были наполовину пусты. Пиво в бутылках пенилось не сильно, потому что оно было очень холодное. Когда его наливали в высокие кружки, пена поднималась и кольцом окаймляла края. Я смотрел в окно на белую дорогу. Деревья по обочинам дороги были в пыли. Дальше виднелись зеленое поле и ручей. На берегу ручья среди деревьев стояла лесопилка с водяным колесом. Лесопилка была открыта с одной стороны, и я видел длинное бревно и пилу, ходившую вверх и вниз. Никто не направлял ее. По зеленому полю расхаживали четыре вороны. На дереве сидела еще ворона и смотрела на них. На крыльце повар встал со стула и через сени прошел в кухню. Здесь, в комнате, солнце пронизывало пустые стаканы на столе. Джон сидел, положив локти на стол и подперев голову руками.

Я увидел в окно двух мужчин, поднимающихся по ступенькам крыльца. Отворилась дверь, и они вошли. Один из них был бородатый крестьянин в сапогах, другой – церковный сторож. Они сели за столик у окна. Вошла служанка и остановилась у их столика. Крестьянин, казалось, не замечал ее. Он сидел, положив руки на стол. Он был в старой солдатской куртке, с заплатами на локтях.

– Что будем пить? – спросил сторож. Крестьянин не ответил, будто и не слышал.

– Что ты хочешь?

– Шнапс, – сказал крестьянин.

– И четверть литра красного, – сказал сторож служанке.

Служанка принесла заказанное, и крестьянин выпил свой шнапс. Он смотрел в окно. Сторож следил за ним. Джон не поднимал головы. Он спал.

Вошел хозяин и направился к их столику. Он сказал что-то на местном диалекте, и сторож ответил ему. Крестьянин по-прежнему смотрел в окно. Хозяин вышел из комнаты. Крестьянин встал. Он вынул из кожаного бумажника кредитку в десять тысяч крон и развернул ее. Подошла служанка.

– За все? – спросила она.

– За все, – сказал крестьянин.

– За вино я сам заплачу, – сказал сторож.

– За все, – повторил крестьянин, обращаясь к служанке.

Она сунула руку в карман передника, вытащила полную горсть монет и отсчитала сдачу. Крестьянин вышел. Как только за ним закрылась дверь, хозяин вернулся в комнату и заговорил со сторожем. Потом сел за его столик. Они говорили на диалекте. Сторож посмеивался. Хозяин брезгливо морщился. Сторож встал из-за стола. Он был маленького роста, с усами. Он высунулся в окно и посмотрел на дорогу.

– Вон он идет, – сказал он.

– В «Эдельвейс»?

– Да.

Они еще поговорили, а потом хозяин подошел к нашему столику. Хозяин был высокого роста, уже старик. Он посмотрел на спящего Джона.

– Он, видно, устал.

– Да, мы рано поднялись.

– Обедать скоро будете?

– Хоть сейчас, – сказал я. – Что у вас есть?

– Все что угодно. Вам сейчас принесут карточку.

Служанка принесла меню. Джон проснулся. Меню было написано чернилами на карточке, и карточка вставлена в деревянную рамку.

– Вот тебе Speisekarte, – сказал я Джону. Джон взглянул на меню. Он был еще сонный.

– Не выпьете ли вы с нами? – спросил я хозяина. Он подсел к нам.

– Скоты эти крестьяне, – сказал хозяин.

– Мы уже видели этого на похоронах, когда входили в город.

– Он жену хоронил.

– Вот что!

– Скотина. Все эти крестьяне скоты.

– Почему скоты?

– Просто не верится. Просто не верится, какая с ним вышла история.

– Расскажите.

– Просто не верится. – Хозяин повернулся к сторожу. – Франц, поди-ка сюда.

Сторож подошел, захватив бутылочку вина и стакан.

– Молодые люди только что вернулись из Висбаде-нерхютте, – сказал хозяин.

Мы поздоровались.

– Что вы будете пить?

– Ничего. – Франц отрицательно повел пальцем.

– Еще четверть литра?

– Пожалуй.

– Вы понимаете диалект? – спросил хозяин.

– Нет.

– А в чем дело? – спросил Джон.

– Он сейчас расскажет нам про того крестьянина, который засыпал могилу, когда мы входили в город.

– Я все равно ничего не пойму, – сказал Джон. – Они говорят слишком быстро.

– Он приехал сегодня хоронить жену, – сказал хозяин. – Она умерла в ноябре.

– В декабре, – поправил сторож.

– Это все равно. Так, значит, она умерла в декабре, и он дал знать в общину.

– Восемнадцатого декабря, – сказал сторож.

– Но он не мог привезти ее и похоронить, пока не стаял снег.

– Он живет по ту сторону Пазнауна, – сказал сторож, – но он нашего прихода.

– Он никак не мог привезти ее? – спросил я.

– Нет, не мог. Пока не сойдет снег, оттуда, где он живет, можно добраться только на лыжах. Так вот сегодня он привез ее, чтобы похоронить, а пастор, когда посмотрел на ее лицо, хоронить не захотел. Дальше ты рассказывай, – сказал он сторожу, – только говори не по-своему, а так, чтобы все поняли.

– Очень смешно вышло с пастором, – сказал сторож. – В удостоверении о смерти было сказано, что она умерла от сердечной болезни. Мы все знали, что у нее больное сердце. Иногда ей делалось дурно в церкви. Последнее время она совсем не приходила. Не могла подниматься в гору. Когда пастор, откинув одеяло, открыл ее лицо, он спросил Олза:

– Она очень страдала?

– Нет, – сказал Олз. – Я пришел домой и вижу – она лежит поперек кровати мертвая.

Пастор еще раз посмотрел на нее. Что-то, видно, ему не нравилось.

– Отчего у нее сделалось такое лицо?

– Не знаю, – сказал Олз.

– А ты подумай, может быть, вспомнишь, – сказал пастор и опустил одеяло. Олз ничего не ответил. Пастор смотрел на него. Олз смотрел на пастора.

– Вы хотите знать?

– Я должен знать, – сказал пастор.

– Вот тут-то и начинается самое интересное, – сказал хозяин. – Слушайте. Рассказывай, Франц.

– Так вот, – сказал Олз, – она умерла, я известил общину и убрал ее в сарай на сложенные дрова. Потом мне эти дрова понадобились, а она уже совсем закоченела, и я прислонил ее к стене. Рот у нее был открыт, и, когда я вечером приходил в сарай пилить дрова, я вешал на нее фонарь.

– Зачем ты это делал? – спросил пастор.

– Не знаю, – ответил Олз.

– И часто ты это делал?

– Каждый раз, когда вечером работал в сарае.

– Ты поступил очень дурно, – сказал пастор. – Ты любил свою жену?

– О да, любил, – сказал Олз. – Я очень любил ее.

– Вы все поняли? – спросил хозяин. – Вы все поняли про его жену?

– Почти.

– А как насчет обеда? – спросил Джон.

– Заказывай, – сказал я. – Вы думаете, это правда? – спросил я хозяина.

– Конечно, правда, – сказал он. – Скоты эти крестьяне.

– А куда он пошел?

– Он пошел в другой трактир, в «Эдельвейс».

– Он не захотел пить со мной, – сказал Франц.

– Он не хотел пить у меня, потому что Франц узнал про историю с его женой, – сказал хозяин.

– Послушай, – сказал Джон, – а как насчет обеда?

– Давай, – сказал я.