Текст книги "Прощай, оружие! Иметь и не иметь"

Книга третья

Глава двадцать пятая

Стояла осень, деревья обнажились, дороги раскисли. Из Удине в Горицию я ехал на грузовике для перевозки пушек. Мы обгоняли другие грузовики, и я обозревал окрестности. Шелковицы стояли голые, поля побурели. На дороге лежали облетевшие мертвые листья, рабочие ремонтировали дорогу, заделывая выбоины щебенкой, сваленной в кучи на обочине между деревьев. Из тумана, скрывавшего горы, выплыл город. Мы пересекли реку, и я обратил внимание на паводок. В горах прошли дожди. Мы въехали в город мимо фабрик и домов и вилл, и я увидел, как много домов пострадало от артобстрела. На узкой улочке мы миновали машину британского Красного Креста. У шофера в пилотке было худое загорелое лицо, мне незнакомое. Я вышел из грузовика на главной площади перед домом мэра, водитель передал мне рюкзак, который я сразу надел, потом набросил на плечи вещевые мешки и побрел на нашу виллу. У меня не было ощущения, что я вернулся домой.

Я шел по мокрой гравийной дорожке, поглядывая на виллу за деревьями. Все окна были закрыты, зато входная дверь настежь. Войдя, я увидел в пустой комнате за столом майора, а на стене перед ним карты и отпечатанные листки.

– Привет, – сказал майор. Он постарел и как будто усох. – Ну, как вы?

– Я в порядке. Как тут у вас обстоят дела?

– Дела закончились, – сказал он. – Снимайте амуницию и садитесь.

Я поставил рюкзак и вещевые мешки на пол, а пилотку положил на рюкзак. Перенес стул, стоявший у стены, и сел за стол.

– Скверное было лето, – сказал майор. – Силы есть?

– Есть.

– Вы получили награды?

– Да, получил. Спасибо.

– Покажите.

Я распахнул плащ, чтобы он увидел две ленточки.

– А коробочки с медалями получили?

– Нет. Только наградные документы.

– Еще придут. Это вопрос времени.

– Что вы мне поручаете?

– «Санитарок» не осталось. Шесть машин на севере в Капоретто. Вы бывали в Капоретто?

– Да, – сказал я. В памяти остался белый городок с колокольней. Маленький, чистый, с красивым фонтаном на площади.

– Они работают на месте. Там много раненых. Бои закончились.

– А остальные где?

– Две в горах, четыре до сих пор в Баинзицце. Еще две «санитарки» в Карсо, в Третьей армии.

– Что я должен делать?

– Вы можете забрать четыре машины из Баинзиццы, если хотите. Джино давно там торчит. Вы же не бывали в тех краях?

– Нет.

– Там была заваруха. Мы потеряли три машины.

– Мне рассказывали.

– Ну да, Ринальди вам писал.

– Где сейчас Ринальди?

– Трудится в госпитале. Все лето и осень, без перерыва.

– Да уж.

– Та еще была заваруха, – сказал майор. – Вы себе даже не представляете. Я часто думал: вам повезло, что вас тогда ранили.

– Я знаю.

– Следующий год будет еще хуже, – продолжал майор. – Может, начнется наступление. Говорят, что начнется, но я не верю. Поздно. Какая река, видели?

– Да. Вода поднялась.

– Не верю, что сейчас, когда пошли дожди, начнется наступление. Уже до снега недалеко. А что ваши соотечественники? Кроме вас, еще появятся американцы?

– Готовится десятимиллионная армия.

– Хорошо бы заполучить хоть кого-то. Но всех заграбастают французы, и нам никого не достанется. Ладно. Переночуйте и завтра утром поезжайте на маленькой машине. Пусть Джино возвращается. Я вам дам человека, который знает дорогу. Джино вам все расскажет. Там еще немного постреливают, но по большому счету все закончилось. Баинзицца вам понравится.

– Не сомневаюсь. Я рад опять оказаться с вами, синьор майор.

Он улыбнулся.

– Спасибо на добром слове. Я ужасно устал от этой войны. Окажись я отсюда подальше, не уверен бы, что вернулся.

– Все так плохо?

– Еще хуже, чем кажется. Приведите себя в порядок и разыщите своего дружка Ринальди.

Я понес свой багаж наверх. Ринальди в комнате не было, только его вещи. Я сел на кровать, скатал обмотки и стянул ботинок с правой ноги. Потом улегся навзничь. Я устал, ныла больная нога. Как-то глупо было лежать в одном ботинке, поэтому я сел, расшнуровал второй и скинул его на пол, после чего снова улегся на одеяло. В комнате было душно, но я слишком устал, чтобы встать и открыть окно. Мои вещи лежали в одном углу. Стало темнеть. Я лежал, думал о Кэтрин и ждал Ринальди. Надо бы попытаться не думать о ней, только ночью, перед сном. Но от усталости и безделья я лежал и думал о Кэтрин. До прихода Ринальди. Он нисколько не изменился, разве что немного похудел.

– О малыш, – сказал он. Я сел на кровати. Он подошел, сел рядом и обнял меня за плечи. – Мой верный малыш. – Он похлопал меня по спине, а я держал его за плечи. – Ну-ка, малыш, покажи свое колено.

– Мне придется снять штаны.

– Снимай штаны, малыш. Здесь все свои. Я должен посмотреть, что с тобой сделали.

Я встал, спустил брюки и снял повязку. Сев на пол, Ринальди стал осторожно сгибать и разгибать мое колено. Он провел пальцем вдоль рубца, потом положил большие пальцы на коленную чашечку, а остальными нежно потеребил колено.

– Это все, на что способен твой сустав?

– Да.

– Это преступление – выписывать тебя в таком состоянии. Они должны были вернуть полную подвижность.

– Сейчас уже гораздо лучше. Раньше была просто доска.

Ринальди еще согнул колено. Я смотрел на его руки. Это были руки хорошего хирурга. Я перевел взгляд на макушку, набриолиненные волосы были разделены аккуратным пробором. Тут он перестарался, и я ойкнул.

– Тебе надо продолжить курс лечебной терапии, – сказал Ринальди.

– Уже лучше, чем было.

– Вижу, малыш. Про это я понимаю больше тебя. – Он поднялся и снова сел на кровать. – Колено прооперировали хорошо. – Эта тема была закрыта. – Расскажи про все остальное.

– Да нечего рассказывать. Вел тихий образ жизни.

– Ты прямо как женатый мужчина. Что это с тобой?

– Ничего, – ответил я. – А с тобой?

– Эта война меня доконает, – сказал Ринальди. – Я в глубокой депрессии. – Он сцепил руки на колене.

– Вот как.

– А что? Я уже не имею права на человеческие чувства?

– Да ты же отлично проводил время. Рассказывай.

– Все лето и осень я оперировал. Я только и делаю, что вкалываю. За всех. Все трудные случаи мои. Малыш, из меня получается отличный хирург.

– Так-то оно лучше.

– Я ни о чем не думаю. Клянусь, вообще не думаю. Только оперирую.

– И правильно.

– Но все это, малыш, в прошлом. Я больше не оперирую и чувствую себя паршиво. Это все война, малыш. Поверь, я знаю, что говорю. Подними мне настроение. Пластинки привез?

– Привез.

Завернутые в бумагу, они лежали в моем рюкзаке в картонной коробке. Я так устал, что их не вытащил.

– Но у тебя-то, малыш, настроение хорошее?

– У меня паршивое.

– Это все война, – повторил Ринальди. – Ладно. Мы с тобой напьемся, и нам станет весело. А потом пустимся во все тяжкие, и станет совсем хорошо.

– У меня была желтуха, – сказал я. – Мне нельзя пить.

– В каком виде, малыш, ты ко мне вернулся? Такой серьезный, да еще с больной печенкой. Говорю тебе, это все паршивая война. На кой она нам сдалась?

– Мы выпьем. Напиваться я не буду, но мы выпьем.

Ринальди принес со столика для умывальных принадлежностей два стакана и бутылку коньяка.

– Австрийский, – сказал он. – Семь звезд. Это все, что они сумели захватить на Сан-Габриеле.

– Ты там был?

– Нет. Нигде я не был. Все время здесь оперировал. Это, малыш, твой стакан для полоскания зубов. Я его хранил как напоминание о тебе.

– Как напоминание о том, чтобы почистить зубы.

– Нет. Для этого у меня есть свой стакан. Я его хранил как напоминание о том, как ты старался по утрам отчистить со своих зубов виллу «Росса», как ты чертыхался и глотал аспирин и честил проституток. Каждый раз, когда я вижу этот стакан, я думаю о том, как ты старался очистить свою совесть с помощью зубной щетки. – Он подошел к кровати. – Поцелуй меня разок и скажи, что не стал серьезным.

– Не буду я тебя целовать. Ты обезьяна.

– Ну да, а ты у нас добропорядочный англосакс. Как же, как же. Ты у нас кающийся грешник. Подождем, когда англосакс начнет отчищать распутство с помощью зубной щетки.

– Лучше налей мне коньяку.

Мы чокнулись и выпили. Ринальди рассмеялся.

– Я тебя напою, вытащу твою больную печень, вставлю здоровую итальянскую, и ты снова станешь настоящим мужчиной.

Я подставил ему пустой стакан. Тем временем стемнело. Я встал с наполненным стаканом и открыл окно. Дождь прошел. Похолодало, на деревья опустился туман.

– Не выливай коньяк в окно, – сказал Ринальди. – Если не можешь больше пить, отдай мне.

– Пошел ты знаешь куда. – Я был рад снова его видеть. Два года он надо мной подтрунивал, и мне это нравилось. Мы отлично понимали друг друга.

– Ты женился? – спросил он, сидя на кровати. Я стоял у окна, прислонясь к стене.

– Еще нет.

– Ты влюблен?

– Да.

– В эту англичанку?

– Да.

– Бедный малыш. Она тебя обихаживает?

– Конечно.

– Чисто конкретно?

– Заткнись.

– Сейчас. Я человек исключительно деликатный, вот увидишь. А она…

– Ринин, – остановил я его. – Прошу тебя, заткнись. Если хочешь быть моим другом.

– Я не хочу быть твоим другом, малыш. Я давно твой друг.

– Тогда заткнись.

– Как скажешь.

Я подошел и сел рядом. Он смотрел в пол, держа стакан в руках.

– Ты все понял, Ринин?

– О, да. Всю жизнь я сталкиваюсь со святыми понятиями. Правда, не в твоем случае. Но, видимо, к тебе это тоже относится. – Он продолжал смотреть в пол.

– А у тебя их нет?

– Нет.

– Совсем?

– Совсем.

– Я могу говорить то да сё о твоей матери и о твоей сестре?

– И о своей тоже, – мгновенно отреагировал Ринальди. Мы оба расхохотались.

– Старый супермен, – сказал я.

– Может, я ревную.

– Так я тебе и поверил.

– Не в этом смысле. Я о другом. У тебя есть женатые друзья?

– Есть, – сказал я.

– А у меня нет. Таких, которые бы любили друг друга.

– Почему?

– Я вызываю у них подозрение.

– Не понял?

– Я змей. Змей раздора.

– Ты все перепутал. Там было яблоко раздора.

– А я говорю – змей!

Он развеселился.

– Тебе лучше не копать глубоко, – сказал я.

– Люблю тебя, малыш, за тычки, которые ты мне даешь, когда я превращаюсь в великого итальянского мыслителя. Просто я не всегда могу выразить словами, что знаю. А знаю я больше, чем ты.

– Да. Это правда.

– У тебя все будет хорошо. Несмотря на угрызения совести, все у тебя будет хорошо.

– Я так не думаю.

– О, да. Это так. Я счастлив, только когда работаю. – Он снова смотрел в пол.

– Твоя хандра пройдет.

– Нет. Мне нравятся еще две вещи, но одна плохо отражается на моей работе, а второй хватает на полчаса, если не на пятнадцать минут. А то и меньше.

– И даже гораздо меньше.

– Я, малыш, поднаторел. Можешь мне поверить. Но у меня ничего нет, кроме работы и двух вещей.

– Еще много чего получишь.

– Нет. Мы ничего не получаем. Мы рождаемся с тем, что у нас есть, и ничему не учимся. И ничего нового не получаем. Нам все уже дано на старте. Радуйся тому, что ты не латинянин.

– «Латинское» мышление! Нет такого понятия. Ты так гордишься своими недостатками.

Ринальди поднял голову и засмеялся:

– Давай, малыш, остановимся. Я устал так много думать. – Он, когда пришел, уже выглядел уставшим. – Пора бы и поесть. Я рад, что ты вернулся. Ты мой лучший друг и боевой брат.

– А когда боевые братья едят? – поинтересовался я.

– Прямо сейчас. Но сначала мы еще выпьем ради твоей печенки.

– Как учил святой Павел.

– Вот тут ты неточен. Он говорил о вине и о желудке. Употребляй немного вина ради желудка твоего[22]22
  «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов» (Первое послание к Тимофею святого апостола Павла: 5:23).


[Закрыть].

– Что есть, то и наливай, – сказал я. – Не для того, так для другого.

– За твою девушку, – сказал Ринальди, поднимая стакан.

– Нет возражений.

– Я не скажу о ней ни одной гадости.

– Не перенапрягайся.

Он осушил свой стакан.

– Я безгрешен, – сказал он. – Как ты, малыш. У меня тоже будет англичанка. Между прочим, я с твоей девушкой первый познакомился, но она оказалась для меня высоковата. Высоковата для сестры.

– Ты безгрешен в своих помыслах, – сказал я.

– А что, нет? Недаром же меня называют Ринальдо Чистиссимо.

– Ринальдо Дразниссимо.

– Пойдем, малыш, поедим, пока мои помыслы безгрешны.

Я умылся, причесался, и мы пошли вниз. Ринальди был слегка пьян. В столовой еще не успели все приготовить.

– Схожу-ка я за бутылочкой, – сказал Ринальди. Он отправился наверх, а я остался за столом. Он вернулся с коньяком и налил себе и мне по полстакана.

– Перебор, – сказал я, поднеся стакан к настольной лампе.

– На пустой желудок – в самый раз. Отличная штука. Сжигает желудок дотла. Что может быть для тебя хуже?

– Убедил.

– Медленное самоубийство, – сказал Ринальди. – Желудку кранты, дрожь в руках. То, что нужно хирургу.

– Рекомендуешь?

– От всей души. Другого не употребляю. Выпей, малыш, и жди, когда тебя затошнит.

Я осушил полстакана. Из коридора донесся крик:

– Суп! Суп готов!

Вошел майор, кивнул нам и сел за стол. В этом положении он казался совсем маленьким.

– И это вся компания? – спросил он.

Дежурный по столовой поставил перед ним большую миску, и он налил себе полную тарелку супа.

– Вся, – подтвердил Ринальди. – Может, еще придет священник. Если бы он знал, что Федерико здесь, то точно бы пришел.

– А где он? – спросил я.

– В триста седьмом, – ответил майор, налегавший на суп. Он вытер губы и аккуратно промокнул загнутые седые усы. – Я думаю, придет. Я им позвонил и попросил ему передать, что вы здесь.

– Мне не хватало нашей шумной столовой, – сказал я.

– Да, теперь тихо, – согласился майор.

– Сейчас я начну шуметь, – пообещал Ринальди.

– Выпейте вина, Энрико, – сказал майор.

Он налил мне в стакан. Тут принесли спагетти, и все занялись делом. Мы уже доедали, когда появился священник. Он был все тот же: маленький, смуглый и весь такой компактный. Я встал, и мы обменялись рукопожатием. Он положил ладонь мне на плечо.

– Я как услышал, сразу пришел, – сказал он.

– Садитесь, – пригласил его майор. – Вы припозднились.

– Добрый вечер, святой отец. – Последние два слова Ринальди произнес по-английски. Он это перенял у капитана, вечно подкалывавшего священника и немного говорившего на английском.

– Добрый вечер, Ринальдо, – отозвался священник. Дежурный принес ему суп, но он сказал, что начнет со спагетти.

– Ну, как вы? – спросил он меня.

– Отлично. А как тут у вас?

– Выпейте вина, святой отец, – предложил ему Ринальди. – Это полезно. Употребляй немного вина ради желудка твоего. Святой Павел сказал.

– Да, я знаю, – вежливо согласился священник. Ринальди ему налил.

– Этот святой Павел, – сказал Ринальди. – От него одни неприятности.

Священник поглядел на меня с улыбкой. Я понял, что эти подколки его больше не трогают.

– Этот святой Павел, – продолжал Ринальди. – Он был пропойца и ходок, а когда запал прошел, объявил, что это грех. Вышел в тираж и установил правила для нас, которые еще о-го-го. Разве не так, Федерико?

Майор не скрыл улыбки. Теперь все ели мясное рагу.

– Никогда не обсуждаю святых после захода солнца, – сказал я. Священник оторвался от еды и улыбнулся мне.

– Глядите-ка, переметнулся на сторону священника, – сказал Ринальди. – Куда подевались добрые старые кусачие? Где Кавальканти? Где Брунди? Где Чезаре? Я что, должен один покусывать священника?

– Хорошего священника, – уточнил майор.

– Хорошего, – согласился Ринальди. – Но все равно священника. Я пытаюсь вернуть столовой былую славу. Хочу развеселить Федерико. Идите вы к черту, святой отец!

Я проследил за взглядом майора. Он понял, что Ринальди пьян. И побледнел. Его белый лоб особенно выделялся на фоне черных волос.

– Все хорошо, Ринальдо, – сказал священник. – Все хорошо.

– Идите к черту, – повторил тот. – К черту всех. – Он откинулся назад.

– У него был трудный период, вот и устал, – обратился ко мне майор. Он доел мясо и куском хлеба собрал подливку со дна тарелки.

– Плевать я хотел, – объявил всему столу Ринальди. – К черту всё. – Он с вызовом обвел взглядом сотрапезников. Глаза пустые, весь бледный.

– Правильно, – сказал я. – К черту все.

– Нет, нет, – завелся Ринальди. – Так не пойдет, так не пойдет. Ты трезвый, ни в одном глазу, и больше ничего нет. Нет ничего больше, говорю. Ни черта. Когда я не работаю, я все отлично вижу.

Священник покачал головой. Дежурный унес рагу.

– Что это вы едите мясо? – Ринальди повернулся к священнику. – Забыли, что сегодня пятница?

– Сегодня четверг, – поправил его священник.

– Вранье. Пятница. Вы едите тело Христово. Божественную плоть. Я знаю, это австрийская дохлятина. Вот кого вы едите.

– Белое мясо офицерское, – напомнил я старую шутку.

Ринальди засмеялся и наполнил свой стакан.

– Не обращайте на меня внимания, – сказал он. – Я немножко ку-ку.

– Вам бы в отпуск, – посоветовал священник.

Майор, глядя на него, помотал головой. Ринальди смерил взглядом священника.

– По-вашему, мне надо в отпуск?

Майор повторил свой жест для священника. Ринальди не сводил с него глаз.

– Дело ваше, – сказал тот. – Не хотите – как хотите.

– Идите к черту, – сказал Ринальди. – От меня хотят избавиться. Каждый день от меня хотят избавиться. А я отбиваюсь. Ну да, страдаю этим делом. А кто не страдает? Да у всех это есть. Сначала, – он словно читал нам лекцию, – сначала появляется маленький прыщик. Затем мы обнаруживаем на груди сыпь. А затем все пропадает. Главное, верить в ртуть.

– Или в сальварсан, – осторожно вставил майор.

– Ртутный препарат, – подытожил Ринальди. Он воодушевился. – Я знаю кое-что в два раза посильнее этого. Святой отец, дружище, вам это не грозит. Вот малышу грозит. Это производственная травма. Обычная производственная травма.

Дежурный по столовой принес десерт и кофе. На десерт был хлебный пудинг с подливкой на коньяке. Лампа зачадила, стекло покрылось черной копотью.

– Заберите лампу и принесите пару свечек, – сказал майор.

Дежурный принес две зажженные свечки в поддончиках и, задув лампу, унес ее. Ринальди притих. Кажется, он пришел в чувство. Мы еще поговорили и после кофе вышли в холл.

– Вы еще поболтайте, а мне надо в город, – сказал Ринальди. – Доброй ночи, святой отец.

– Доброй ночи.

– Увидимся позже, Фреди.

– Приходи пораньше, – сказал я.

Он состроил гримасу и исчез за дверью.

– Он слишком много работал и совсем вымотался, – заметил майор. – К тому же считает, что у него сифилис. Я так не думаю, но кто знает. Он лечится. Спокойной ночи. Вы уедете еще до рассвета, Энрико?

– Да.

– Тогда до свидания и удачи. Педуцци вас разбудит и поедет с вами.

– До свидания, майор.

– Счастливо. Поговаривают о наступлении австрийцев, но я в это не верю. Надеюсь, что нет. В любом случае не здесь. Джино вам все расскажет. Телефонная связь теперь устойчивая.

– Я буду звонить регулярно.

– Пожалуйста, звоните. Счастливо. Не позволяйте Ринальдо пить столько коньяка.

– Я постараюсь.

– Доброй ночи, святой отец.

– Доброй ночи, синьор майор.

Он ушел к себе.

Глава двадцать шестая

Я открыл входную дверь и выглянул наружу. Дождь сменился туманом.

– Не пойти ли нам наверх? – предложил я священнику.

– У меня не так много времени.

– Пойдемте.

Мы поднялись ко мне. Я лег на кровать Ринальди, а священник присел на мою кровать, заправленную дежурным. В комнате было темно.

– Ну, так как вы? – спросил он.

– Я в порядке. Только сегодня устал.

– Я тоже, хотя непонятно отчего.

– Что вы думаете о войне?

– Я думаю, она скоро закончится. Не знаю почему, но я так чувствую.

– Как вы это чувствуете?

– Ваш майор. Видите, какой он стал смиренный? И так сейчас со многими.

– Я и сам такой.

– Ужасное было лето, – продолжал священник. За то время, что мы не виделись, он стал увереннее в себе. – Вы даже не представляете. Впрочем, вы были на передовой и знаете, на что это похоже. За лето многие, наконец, поняли, что такое война. Офицеры, которые, как мне казалось, не способны ничего понять, теперь понимают.

– И что дальше? – Я погладил одеяло.

– Не знаю, но сомневаюсь, что это может продолжаться долго.

– И дальше что?

– Они прекратят боевые действия.

– Кто?

– Обе стороны.

– Хотелось бы надеяться, – сказал я.

– Вы в это не верите?

– Я не верю, что обе стороны одновременно сложат оружие.

– Пожалуй. Слишком завышенные ожидания. Но, видя перемену в людях, я думаю, что так не может продолжаться.

– Кто выиграл летнюю кампанию?

– Никто.

– Выиграли австрийцы, – возразил я. – Они не дали захватить Сан-Габриеле. Это их победа, и они не сложат оружие.

– Если они чувствуют то же, что и мы, может, и сложат. Они прошли через такие же испытания.

– Победитель никогда не складывает оружия.

– Вы меня обескураживаете.

– Я всего лишь говорю, что думаю.

– По-вашему, это будет продолжаться бесконечно? Нам не на что рассчитывать?

– Не знаю. Просто я думаю, что австрийцы не сложат оружие, раз они одержали победу. Только поражение делает из нас христиан.

– Австрийцы христиане, если не считать боснийцев.

– Я не о христианах буквально. Я о христианском духе.

Он молчал.

– Все мы стали смиреннее, потому что нас побили. Каким бы стал Создатель, если бы Петр его спас в Гефсиманском саду?

– Он остался бы таким же.

– Не думаю.

– Вы меня обескураживаете, – сказал он. – Я верю и молюсь о переменах. Они казались мне уже совсем близкими.

– Может, что-то и случится, – сказал я. – Но только с нами. Если бы они чувствовали то же, что и мы, было бы хорошо. Но они нас побили. Они испытывают другие чувства.

– Такое испытывали многие солдаты. И не обязательно потому, что были биты.

– Они были биты изначально. Еще когда их силой оторвали от хозяйства и направили в армию. Крестьянин обладает житейской мудростью, потому что он был бит изначально. Дайте ему власть и посмотрите, что останется от его мудрости.

Священник молчал, погруженный в свои мысли.

– Я тоже хандрю. Вот почему стараюсь не думать о таких вещах. Я о них не думаю, но стоит мне открыть рот, как в голову приходит то, о чем я даже не думал.

– Я на что-то надеялся.

– На поражение?

– Нет. На что-то более значительное.

– Нет ничего более значительного. Кроме победы. Что может оказаться еще хуже.

– Я долго рассчитывал на победу.

– Я тоже.

– А теперь и не знаю.

– Есть только два варианта.

– В победу я больше не верю.

– Я тоже. Но и в поражение я не верю. Хотя, возможно, это лучший вариант.

– А во что вы верите?

– В сон, – сказал я.

Он поднялся.

– Простите, что засиделся. Но мне так нравится с вами разговаривать.

– Это здорово, что мы снова беседуем. Про сон – это я так, без всякого намека.

Мы оба встали и в темноте пожали друг другу руки.

– Я теперь в триста седьмом, – сказал он.

– Я рано утром выезжаю на пост.

– Увидимся, когда вы вернетесь.

– Погуляем и побеседуем. – Я проводил его до двери.

– Провожать вниз меня не надо, – сказал он. – Хорошо, что вы вернулись. Хотя для вас это не так хорошо. – Он положил руку мне на плечо.

– Ничего, все нормально. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. Чао!

– Чао! – Я смертельно хотел спать.

Глава двадцать седьмая

Я проснулся, когда вошел Ринальди, но он не заговорил, и я снова провалился в сон. Из дома я ушел еще до рассвета, когда он крепко спал.

Я впервые ехал в Баинзиццу, и было странно взбираться по склону, где когда-то располагались австрийцы, и проезжать то самое место у реки, где я получил ранения. Я увидел новую дорогу, идущую круто вверх, и много грузовиков. Дальше дорога пошла по плато, и сквозь туман я разглядел лесной массив и крутые холмы. Некоторые рощицы, которые были захвачены быстро, совсем не пострадали. На открытой местности дорога с боков и сверху была замаскирована. Оборвалась она в разрушенной деревне. Дальше шли укрепления. Артиллерии здесь хватало. Дома сильно пострадали, но все было хорошо организовано, указатели на каждом шагу. Мы разыскали Джино, и он угостил нас кофейком, а потом мы вместе встретились с разными людьми и обошли посты. Британские санитарные машины, по словам Джино, работали за Баинзиццей, в Равне. Он был большим поклонником англичан. Изредка еще постреливают, сказал он, но раненых немного. Зато пойдут заболевания, связанные с сезоном дождей. Поговаривают о возможном наступлении австрийцев, однако он в это не верит. О нашем наступлении тоже поговаривают, но подкрепления пока не перебросили, так что тоже вряд ли. С едой перебои, и он мечтает о хорошем застолье в Гориции. Что я ел на ужин? Я ему сказал, и он пришел в восторг. Особенно его впечатлило сладкое. В подробности я не вдавался, просто сказал, что было сладкое, и, вероятно, он себе представил нечто более интересное, чем хлебный пудинг.

В курсе ли я, куда его пошлют? Я ответил, что не знаю, но несколько «санитарок» находятся в Капоретто. Вот где бы он хотел оказаться. И городок симпатичный, и высокая гора чуть подальше очень даже ничего. Джино был славный парень и, кажется, всем нравился. По его словам, где действительно был ад, так это на плато Сан-Габриеле и во время неудавшейся атаки за Ломом. У австрийцев, сказал он, много артиллерии в лесах по всему хребту Тернова, и, находясь над нами, они по ночам вовсю обстреливают дороги. Особенно его достала батарея морских орудий. Он их сразу узнает по стелющейся траектории. Ты слышишь залп и почти сразу за этим пронзительный вой. Стреляют они обычно дуплетом, с секундным интервалом, и осколков после разрыва снаряда не счесть. Он мне показал один такой – кусок металла длиной больше фута, с ровными зазубринами. Похоже на баббит.

– Не думаю, что эти снаряды так уж часто достигают цели, – сказал Джино. – Но они меня пугают. Такой звук, как будто он сейчас угодит в тебя. Бух, вой, взрыв. И что с того, что ты не ранен, если тебя напугали до смерти?

Он сказал, что против нас теперь сражаются хорваты и мадьяры. Наши войска все еще находятся в состоянии боевой готовности, но при этом нет ни нормальной телефонной связи, ни позиций, на которые можно было бы отступить, если нас атакуют австрийцы. Есть ведь подходящие позиции для обороны вдоль небольших гор вокруг плато, но никто не позаботился о том, чтобы их укрепить.

– А кстати, как вам Баинзицца?

– Я ожидал чего-то плоского, вроде плато. Вот уж не думал, что здесь такие перепады.

– Alto piano, – сказал Джино, – хотя no piano[23]23
  Плоскогорье, хотя не такое уж плоское (итал.).


[Закрыть].

Мы пришли в подвал, где он жил. Я сказал, что, по моему мнению, плоский кряж с выемкой было бы легче и практичнее удерживать, чем цепь небольших гор.

– Брать приступом гору не сложнее, чем позиции на равнине, – утверждал я.

– Смотря какие горы, – возразил он. – Взять хоть Сан-Габриеле.

– Да, – сказал я, – но проблемы у нас возникли наверху, на самом плато. А до вершины добрались довольно легко.

– Не так уж и легко, – возразил он.

– Да, – сказал я, – но тут особый случай, так как эта гора больше напоминала крепость. Австрийцы укрепляли ее годами.

Я хотел сказать, что, с тактической точки зрения, война это всегда перемещения и удерживать позиции на горной гряде трудно, так как каждая линия слишком уязвима. Нужна максимальная мобильность, а горы – это не тот случай. К тому же стрельба сверху чревата перелетами. Если какой-то фланг отступит, на вершине останутся лучшие бойцы. Война в горах – нет, я в это не верил.

– Я много размышлял на эту тему, – сказал я. – Мы укрепимся на одной горе, они на другой, но когда дойдет до серьезного выяснения отношений, всем придется спуститься вниз.

– А что вы станете делать, если у вас граница проходит через горы? – спросил он.

– Над этим я пока думаю, – ответил я, и мы оба посмеялись. – Но в былые времена, – сказал я, – австрийцев всегда лупили в окрестностях Вероны. Давали им спуститься на равнину и там устраивали порку.

– Но то были французы, – возразил Джино, – а когда сражаешься на чужой территории, решать боевые задачи гораздо проще.

– Да, – согласился я. – Когда воюешь на своей территории, тебе не до научного подхода.

– У русских получилось заманить Наполеона в ловушку.

– Это потому что у них такие просторы. Если бы дело было в Италии, они бы очутились в Бриндизи.

– Такая дыра, – сказал Джино. – Вы там были?

– Проездом.

– Я, конечно, патриот, но любить Бриндизи или Таранто – это уж извините.

– А Баинзиццу вы любите? – спросил я.

– Это священная земля, – сказал он. – Если бы еще на ней выращивали картошку. Когда мы сюда пришли, то обнаружили картофельные поля, возделанные австрийцами.

– А что, с едой действительно туго?

– Мне постоянно не хватает, правда, я обжора, но, как видите, с голоду не помер. Столовка так себе. На передовой кормят прилично, а вот вспомогательным службам недодают. Где-то пошло не так. Должно хватать на всех.

– Спекулянты продают налево.

– Батальоны на передовой получают достаточно, а второй эшелон голодает. Они уже съели всю австрийскую картошку и каштаны в лесу. Могли бы их кормить и получше. Мы ведь обжоры. Продовольствия всем хватит, я уверен. А недоедание плохо сказывается на солдатах. Вы замечали, как это отражается на мыслительном процессе?

– Да, – сказал я. – Еда – это не путь к победе, зато может оказаться дорогой к поражению.

– Не будем об этом. Только и слышишь разговоры о поражении. То, что было сделано за лето, должно принести свои плоды.

Я промолчал. Меня всегда смущали такие слова, как «священный» и «славный», или выражение «принести свои плоды». Нам доводилось слышать их краем уха, под проливным дождем, когда долетают лишь отдельные слова, и мы их читали на прокламациях, налепленных расклейщиком поверх других прокламаций, читали не раз и не два, но что-то мне не доводилось видеть ничего священного, и в славных делах не было ничего славного, а жертвы напоминали чикагские бойни, когда мясо остается только закопать. Многие слова уже не воспринимались, и только названия мест еще сохранили достоинство. Как и отдельные числа или даты. Только их, вместе с названиями мест, и можно было произносить, так как они еще имели какой-то смысл. Абстрактные же слова, такие, как «слава», «честь», «мужество» или «священный долг», звучали непристойно рядом с названиями конкретных деревень, номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами. Джино, будучи патриотом, иногда произносил слова, которые нас разделяли, но он был хороший парень, и я понимал природу его патриотических чувств. Он таким родился. Джино и Педуцци вместе уехали в Горицию.

Весь день бушевала гроза. Ветер обрушивал целые водопады, и повсюду образовались лужи и грязное месиво. Штукатурка разрушенных домов промокла и посерела. К вечеру дождь прекратился, и со второго поста мне были видны голый, насквозь промокший осенний ландшафт, тучи над вершинами и маскировка из соломы поверх раскисших дорог. Солнце разок выглянуло, прежде чем зайти за горизонт, и высветило голые леса за хребтом. Там скрывалось большое количество австрийских орудий, но лишь немногие постреливали. В небо над разрушенной фермой неподалеку от боевого рубежа вдруг поднялись шарообразные облачка от шрапнели, такой легкий дымок с желтовато-белой вспышкой в середке. Сначала появлялась вспышка, потом слышался треск, затем шарообразное облачко начинало расползаться и наконец таяло на ветру. Шрапнельные пули валялись здесь и там среди завалов и на дороге поодаль от разрушенного дома, где размещался пост, но сам пост в тот день не обстреливали. Мы загрузили две машины и выехали на дорогу, замаскированную мокрой соломой, а сквозь просветы пробивались закатные лучи. Солнце зашло еще до того, как мы добрались до открытой дороги за холмом. Мы проехали по ней какое-то время, а после поворота, когда впереди показалась арка очередного квадратного тоннеля из соломенных шпалер, снова пошел дождь.