Текст книги "Прощай, оружие! Иметь и не иметь"

– Ну что? Как поживаете? – Она пожала мне руку.

– Привет, – сказал Мейерс.

– Как скачки?

– Прекрасно. Лучше не бывает. Я выиграла три раза.

– А вы? – спросил я у Мейерса.

– Неплохо. Один раз выиграл.

– Я про него ничего не знаю, – сказала миссис Мейерс. – Он меня не посвящает.

– Да все у меня хорошо, – ответил он радушно. – Вы бы тоже выбрались. – Он оставлял впечатление человека, который то ли на тебя не смотрит, то ли принимает за кого-то другого.

– Выберусь, – пообещал я.

– Я собираюсь проведать вас в госпитале, – сказала миссис Мейерс. – У меня есть кое-что для мальчиков. Вы все мои мальчики. Мои ненаглядные.

– Вам будут рады.

– Мои ненаглядные. Вы тоже. Вы один из моих мальчиков.

– Мне пора возвращаться, – сказал я.

– Передайте мои приветы дорогим мальчикам. У меня для них много чего есть. Отличная марсала и пироги.

– Всего хорошего, – сказал я. – Они будут страшно рады вам.

– Всего хорошего, – подхватила миссис Мейерс. – Приходите на галерею. Вы знаете, где мой столик. Мы там каждый вечер.

Я пошел дальше. Захотелось купить в «Кове» чего-нибудь для Кэтрин. В результате купил коробку шоколада и, пока продавщица ее заворачивала, подошел к барной стойке. Там сидели пара британцев и несколько авиаторов. Я выпил мартини в одиночку, расплатился, взял на выходе коробку шоколада и двинулся дальше в сторону госпиталя. Возле небольшого бара неподалеку от «Ла Скалы» я увидел знакомых: вице-консула, двух парней, занимавшихся оперным пением, и Этторе Моретти, итальянца из Сан-Франциско, воевавшего в национальной армии. Я с ними выпил. Один из певцов, Ральф Симмонс, выступал под псевдонимом Энрико Дель Кредо. Я не знал, какой у него голос, но он всякий раз подавал дело так, будто вот-вот у него случится нечто грандиозное. Он был упитанный, а кожа вокруг носа и губ шелушилась, как от сенной лихорадки. Ральф недавно вернулся из Пьяченцы, где был бесподобен в «Тоске».

– Вы, конечно, ни разу меня не слышали? – спросил он меня.

– А когда вы будете петь здесь?

– Осенью в «Ла Скале».

– Тебя забросают креслами, – встрял Этторе. – Вы слышали, что в Модене его забросали креслами?

– Наглое вранье.

– Да, – подтвердил Этторе. – Я там был и сам запустил в него шесть кресел.

– Макаронник из Фриско.

– Ему не дается итальянский, – продолжал Этторе. – И куда бы он ни приехал, его забрасывают креслами.

– Оперный театр в Пьяченце самый сложный в Северной Италии, – заявил второй тенор. – Поверьте, петь там – такое испытание! – Этого звали Эдгар Сондерс, а выступал он под псевдонимом Эдуардо Джованни.

– Я хочу своими глазами посмотреть, как вас забросают креслами, – сказал Этторе. – Вы не можете петь на итальянском.

– Псих, – отозвался Эдгар Сондерс. – Выучил два слова: «Забросают креслами».

– А что еще им делать, когда вы оба поете? – возразил Этторе. – Потом в Америке будете всем рассказывать о своих триумфах в «Ла Скала». Да вас остановят после первой же ноты.

– Я буду петь в «Ла Скала», – сказал Симмонс. – В октябре я буду петь «Тоску».

– Пойдем послушать, Мак? – обратился Этторе к вице-консулу. – Кто-то ведь должен их защитить от публики.

– Может, их защитит американская армия, – предположил вице-консул. – Еще выпьешь, Симмонс? А ты, Сондерс?

– О’кей.

– Я слышал, ты получишь серебряную медаль, – обратился ко мне Этторе. – Что будет написано в представлении?

– Не знаю. Я совсем не уверен, что ее получу.

– Получишь. И сразу вырастешь в глазах у девочек в «Кове». Они подумают, что ты положил две сотни австрийцев или в одиночку захватил целую траншею. Я знаю, что говорю. Думаешь, мне легко достались мои боевые награды?

– А сколько их у тебя, Этторе? – спросил вице-консул.

– Все, какие есть, – ответил за него Симмонс. – Ради этого парня была затеяна война.

– У меня две бронзовые медали и три серебряные, – сказал Этторе. – Но бумаги пришли только на одну.

– А что с остальными? – поинтересовался Симмонс.

– Военные операции не были успешными. Если военная операция неуспешная, все медали придерживают.

– Сколько ранений ты получил, Этторе?

– Три тяжелых. У меня за них три нашивки. Видите? – Он повернул рукав. Нашивки, параллельные серебристые полоски на черном фоне, сидели на рукаве дюймах в восьми пониже плеча. – У тебя тоже есть одна, – обратился Этторе ко мне. – Это вещь, скажу я тебе. По мне, так лучше, чем медали. Поверь, дружище, три тяжелых – это не шутка. Ты получил одну за ранение, которое тебе уже стоило трех месяцев госпиталя.

– Где тебя ранило, Этторе? – спросил вице-консул.

Этторе задрал рукав.

– Здесь. – Он показал глубокий гладкий красный шрам. – Еще голень. Не могу вам показать, потому что я в обмотках. И ступня. Там гниет кость. Каждое утро я вытаскиваю осколочки, а она все воняет.

– Чем тебя так? – спросил Симмонс.

– Ручной гранатой. Такая взбивалка для картофельного пюре. Части ступни как не бывало. Знаешь эти взбивалки для картофельного пюре? – Он повернулся ко мне.

– Еще бы не знать.

– Я видел сучонка, который ее швырнул, – продолжал Этторе. – Я вырубился, успев подумать, что откинул копыта, но это же фиговые взбивалки. Я очнулся и застрелил сучонка из винтовки. Я всегда беру с собой винтовку, чтобы во мне не узнали офицера.

– Какой он был из себя? – спросил Симмонс.

– У него всего-то и было, что эта граната, – гнул свое Этторе. – Не знаю, почему он ее швырнул. Небось всю жизнь об этом мечтал. Ни разу не видел настоящего боя. Я застрелил этого сучонка.

– Какой он был из себя, когда ты его застрелил? – повторил свой вопрос Симмонс.

– Да почем я знаю, – сказал Этторе. – Я выстрелил ему в живот. Боялся промахнуться, если выстрелю в голову.

– Давно ты офицер? – спросил я его.

– Два года. Меня произведут в капитаны. А ты давно лейтенант?

– Третий год пошел.

– Капитаном тебя не сделают, потому что ты недостаточно знаешь итальянский, – сказал Этторе. – Ты на нем говоришь, но надо еще хорошо читать и писать. Чтобы стать капитаном, надо получить образование. Почему бы тебе не перейти в американскую армию?

– Может, еще перейду.

– Я об этом могу только мечтать. Сколько у вас получает капитан, Мак?

– Точно не знаю. Около двухсот пятидесяти долларов, я думаю.

– Мать честная. Да за двести пятьдесят долларов я бы… Поступай в американскую армию, Фред, да поскорее. И меня перетащишь.

– Ладно.

– Я отдаю команды на итальянском. Могу запросто перейти на английский.

– Ты бы стал генералом, – сказал Симмонс.

– Нет, до генерала я не дорос. Генерал должен знать черт знает сколько всего. Вы, ребята, думаете, что война это просто. С вашими мозгами вы не потянете даже на капрала.

– И слава Богу, – сказал Симмонс.

– Если всех вас, тунеядцев, забреют в армию, может, еще и потянете. Эх, вас бы обоих в мой взвод! А тебя, Мак, я бы сделал своим ординарцем.

– Этторе, ты отличный парень, – сказал Мак. – Но сидит в тебе милитарист.

– Я стану полковником еще до конца войны, – заявил Этторе.

– Если тебя раньше не убьют.

– Не убьют. – Он подержался двумя пальцами за звездочки на воротничке. – Что я делаю, видите? Когда кто-то заговаривает о смерти, мы трогаем наши звездочки.

– Пошли, Сим, – сказал Сондерс, вставая.

– Ладно.

– Пока, – попрощался я. – Мне тоже пора. – Часы в баре показывали без четверти шесть. – Чао, Этторе.

– Чао, Фред. Здорово, что ты получишь серебряную медаль.

– Это еще вопрос.

– Получишь, Фред, получишь. Сведения верные.

– Счастливо, – сказал я. – Подальше от греха, Этторе.

– За меня не беспокойся. Я не пьющий, не гулящий. Вино, девки – это не мое. Я знаю, что мне нужно.

– Пока. Я рад, что тебя повысят до капитана.

– Мне не надо ждать повышения. Боевые заслуги сделают меня капитаном. Три звезды, скрещенные шпаги и сверху корона. Это мое.

– Удачи тебе.

– И тебе того же. Когда возвращаешься на фронт?

– Уже скоро.

– Еще увидимся.

– Пока.

– Пока. Не попадай впросак.

Я пошел закоулками, чтобы побыстрее выйти к госпиталю. Этторе было двадцать три. Он вырос у дяди в Сан-Франциско и приехал навестить отца и мать в Турин, когда началась война. Его сестра когда-то уехала вместе с ним к американскому дяде и в этом году заканчивала педагогическое училище. Он был таким патентованным героем, от которого все не знали куда деться. Кэтрин его на дух не выносила.

– У нас тоже есть свои герои, – сказала она. – Вот только, милый, они себя ведут куда скромнее.

– Я отношусь к нему спокойно.

– Я бы тоже относилась к нему спокойно, если бы он так не задавался. Он нагоняет на меня тоску, тоску, тоску.

– И на меня.

– Милый, ты говоришь мне приятное, но это вовсе не обязательно. Ты мысленно видишь его на фронте и знаешь, что он там полезен, а мне такие парни неинтересны.

– Я знаю.

– Приятно слышать. Я пытаюсь найти в нем что-то хорошее, но он правда ужасный, ужасный.

– Он сказал, что его произведут в капитаны.

– Я рада. А уж как он будет рад.

– А ты бы желала видеть меня рангом повыше?

– Нет, милый. Меня устроит ранг, дающий нам доступ в хорошие рестораны.

– Это как раз мой нынешний.

– У тебя отличный ранг. Выше не надо, а то еще ударит в голову. Милый, я ужасно рада, что ты не тщеславен. Я бы за тебя так и так вышла, но гораздо спокойнее иметь мужа, который не тщеславен.

Мы тихо разговаривали на балконе. Уже должна была бы подняться луна, но над городом повис туман, и она так и не показалась, а через какое-то время заморосило, и мы ушли внутрь. Туман обернулся дождем, причем серьезным, и мы слышали, как он забарабанил по крыше. Я подошел к двери посмотреть, не заливает ли, но нет, не заливало, и я оставил балконную дверь открытой.

– Кого еще ты встретил? – спросила Кэтрин.

– Мистера и миссис Мейерс.

– Странная парочка.

– Говорят, на родине он сидел в тюрьме, а выпустили его, чтобы он мог спокойно умереть.

– И с тех пор он живет припеваючи в Милане.

– Ну, не знаю, насколько припеваючи.

– По сравнению с тюрьмой, надо полагать.

– Миссис Мейерс собирается кое-что сюда принести.

– Она в этом знает толк. Ты ее дорогой мальчик?

– Один из.

– Вы все ее дорогие мальчики, – сказала Кэтрин. – Она предпочитает дорогих мальчиков. Какой дождь!

– Настоящий ливень.

– Ты будешь всегда меня любить?

– Да.

– И дождь не будет нам помехой?

– Нет.

– Это хорошо. Потому что я боюсь дождя.

– Почему?

Я уже засыпал. А за окном все лило и лило.

– Не знаю, милый. Я всегда боялась дождя.

– А мне нравится.

– Мне нравится гулять под дождем. Но для любящих это очень плохо.

– Я всегда буду любить тебя.

– Я буду тебя любить и в дождь, и в снег, и в град, и… что там еще бывает?

– Не знаю. Кажется, я засыпаю.

– Спи, милый, а я буду тебя любить, что бы ни происходило.

– Ты правда боишься дождя?

– Когда я с тобой – нет.

– Почему ты его боишься?

– Не знаю.

– Скажи мне.

– Не заставляй меня.

– Скажи.

– Нет.

– Скажи.

– Ну хорошо. Я его боюсь, потому что иногда вижу, как умираю в дождь.

– Да ну?

– А иногда, как ты умираешь в дождь.

– Это уже больше похоже на правду.

– Нет, милый. Я ведь могу тебя защитить. Знаю, что могу. А вот себе не поможешь.

– Прошу тебя, прекрати. Не превращайся в ненормальную шотландку. Нам и так недолго осталось быть вместе.

– Да, я ненормальная шотландка. Но я остановлюсь. Все это глупости.

– Вот именно.

– Все это глупости. Все это глупости. Я не боюсь дождя. Я не боюсь дождя. О, о Господи, если бы это было так.

У нее потекли слезы. Я ее успокоил, и слезы высохли. А дождь продолжал поливать.

Глава двадцатая

Как-то днем мы пошли на скачки. С нами пошли Фергюсон и Кроуэлл Роджерс, тот, что получил глазные увечья от разорвавшегося снаряда. Пока девушки после обеда переодевались, мы с Кроуэллом, сидя на койке в его палате, штудировали вестник ипподрома с предыдущими итогами и прогнозами на предстоящие заезды. У Кроуэлла была забинтована голова, и скачки его мало интересовали, но он постоянно читал вестник и отслеживал всех лошадей, чтобы чем-то себя занять. Он сказал, что ставить, в сущности, не на кого, но других у нас нет. Он нравился старику Мейерсу, и тот давал ему наводки. Мейерс срывал куш чуть не в каждом заезде, но давать наводки не любил, так как это снижало выигрыш. Скачки – дело грязное. Жокеи, которых отовсюду повыгоняли, соревновались в Италии. Мейерс располагал неплохой информацией, вот только задавать ему вопросы не хотелось; иногда он просто не отвечал, а если чем-то с тобой делился, то видно было, что он это делает через силу, но почему-то он считал себя обязанным с нами делиться. С Кроуэллом же ему было проще. Тот пострадал, особенно один глаз, а у Мейерса самого были проблемы со зрением, поэтому он испытывал расположение к Кроуэллу. Кстати, своей жене Мейерс никогда не говорил, на какую лошадь он ставит, так что, выигрывая и проигрывая, чаще проигрывая, она рассчитывала только на себя и постоянно высказывалась по этому поводу.

Мы вчетвером поехали на «Сан-Сиро» в открытом экипаже. День был чудесный, мы проехали через парк, вдоль трамвайной линии и выбрались на пыльную загородную дорогу. Пошли виллы с железными заборами, и большие заросшие сады, и канавы с проточной водой, и покрытые пылью огородные посадки. Окинув взглядом равнину, можно было увидеть рабочие постройки, и богатые фермы с ирригационными каналами, и горы на севере. К ипподрому один за другим подъезжали экипажи, и, поскольку мы были в военной форме, нас впустили в ворота без билетов. Мы купили программки, пересекли внутреннюю часть поля, затем скаковой круг с ровным плотным дерном и вышли к загону. Трибуны были старые деревянные, а под ними, неподалеку от конюшен, кабинки, где делались ставки. У забора, на самом поле, толпились солдаты. В загоне, позади трибун, конюхи выгуливали лошадей по кругу в тени деревьев. Мы увидели знакомые лица, принесли стулья для Фергюсон и Кэтрин и стали изучать лошадей.

Они ходили гуськом по кругу, опустив головы, ведомые конюхами. Один жеребец был вороной с багрянистым отливом, и Кроуэлл готов был поклясться, что он крашеный. Мы тоже не исключали такой возможности. Его вывели непосредственно перед тем, как зазвонил колокольчик, просигналивший, что пора седлать. По номеру на рукаве конюха мы нашли в программке этого жеребца – вороного мерина по кличке Джапалак. В скачках принимали участие лошади, которые ни разу не выигрывали заезды на тысячу лир и выше. Кэтрин была уверена в том, что вороного покрасили. Фергюсон сомневалась. Мне он казался подозрительным. В результате мы все решили, что должны его поддержать, и приготовили сотню лир. Лист котировок давал в случае победы выигрыш тридцать пять к одному. Кроуэлл пошел покупать билеты, пока мы наблюдали за тем, как жокеи сделали еще круг в загоне, затем выехали под деревьями в сторону трека и неспешным галопом отправились к повороту, откуда должна была стартовать гонка.

Мы поднялись повыше. Тогда на «Сан-Сиро» не было ленточки, и стартер, как мог, построил лошадей в линию – на большом расстоянии они казались почти миниатюрными – и дал старт ударом длинного хлыста. Когда лошади проносились мимо нас, вороной был уже хорошо впереди, а на повороте он еще больше оторвался от остальных. Следя за ними в бинокль на дальних рубежах, я заметил, что жокей пытался осадить жеребца, но это ему не удалось, и когда после очередного поворота они вышли на финишную прямую, вороной опережал всех на добрых пятнадцать корпусов. А после финиша он еще отмахал добрых полкруга.

– Вот здорово! – воскликнула Кэтрин. – Мы получим больше трех тысяч лир. Ай да лошадь.

– Надеюсь, мы успеем получить выигрыш прежде, чем он облезет, – заметил Кроуэлл.

– Чудесная лошадь, – сказала Кэтрин. – Интересно, поставил ли на нее мистер Мейерс.

– Вы поставили на победителя? – окликнул я Мейерса. Он кивнул в ответ.

– Я нет, – вздохнула миссис Мейерс. – А вы, ребятки, на кого поставили?

– На Джапалака.

– Да вы что? Это же тридцать пять к одному!

– Нам понравилась его масть.

– А мне нет. Он мне показался каким-то потертым. Мне сказали, чтобы я на него не ставила.

– Много вы на нем не заработаете, – сказал Мейерс.

– Ставки принимались тридцать пять к одному, – возразил я.

– Много вы на нем не заработаете, – повторил Мейерс. – В последнюю минуту на него поставили кучу денег.

– Не может быть.

– Кемптон и компания. Сами увидите. Хорошо, если два к одному.

– Значит, мы не получим свои три тысячи, – огорчилась Кэтрин. – Не нравятся мне эти грязные скачки!

– Мы получим двести.

– Не о чем говорить. Все равно что ничего. Я рассчитывала на три тысячи.

– Грязные, мерзкие скачки, – фыркнула Фергюсон.

– Конечно, не будь они грязные, – сказала Кэтрин, – мы бы на него не поставили. И все равно жаль трех тысяч.

– Давайте спустимся вниз и выпьем, а заодно выясним, сколько нам заплатят, – предложил Кроуэлл.

Мы подошли к месту, где вывешивали цифры, тут зазвонил колокольчик, объявляющий начало выплат, и после имени победителя появилось 1,85. Это означало, что мы на нем заработали меньше, чем если бы поспорили на десять лир.

Мы зашли в подтрибунный бар и взяли по стакану виски с содовой. Там мы встретили пару знакомых итальянцев и Макадамса, вице-консула, и все вместе присоединились к девушкам. Итальянцы были сама любезность, Макадамс болтал с Кэтрин, а мы снова пошли делать ставки. Перед тотализатором стоял Мейерс.

– Спросите у него, на кого он поставил, – сказал я Кроуэллу.

– На кого вы поставили, Мейерс? – поинтересовался Кроуэлл. Тот достал программку и ткнул карандашом в пятый номер.

– Вы не будете возражать, если мы тоже на него поставим?

– Валяйте, валяйте. Только не говорите моей жене, что я вам дал наводку.

– Выпить не хотите? – спросил я.

– Спасибо, я не пью.

Мы отдали сто лир на победу пятого номера и еще сто за то, чтобы сделать ставку, после чего пропустили по второму стаканчику виски с содовой. Я вошел во вкус, и мы сошлись еще с двумя итальянцами, которые с нами выпили, а потом пошли к девушкам. Эти итальянцы в плане любезности не уступали предыдущим. Через какое-то время всем было уже не до скачек. Я отдал билеты Кэтрин.

– Какая лошадь?

– Не знаю. Это по наводке Мейерса.

– Ты даже не знаешь, как ее зовут?

– Нет. Поищи в программке. Кажется, пятый номер.

– Ты такой простодушный, – сказала она.

Пятый номер победил, однако денег не принес. Мейерс был вне себя.

– Ты должен поставить двести, чтобы заработать двадцать, – возмущался он. – С десяти зарабатываешь двенадцать. Оно того стоит? Моя жена проиграла двадцать лир.

– Я пойду с тобой, – сказала Кэтрин.

Все итальянцы поднялись со своих мест. Мы спустились вниз и подошли к загону.

– Тебе здесь нравится? – спросила Кэтрин.

– Пожалуй.

– Может, и неплохо, – согласилась она. – Но, милый, я не выношу, когда много людей.

– Не так уж и много.

– Да, но эти Мейерсы и этот банкир с женой и детьми…

– Он обналичивает мои векселя на предъявителя, – сказал я.

– Не он, так кто-то другой. Эти четверо парней – какой-то кошмар.

– Мы можем здесь остаться и посмотреть следующий заезд.

– Отличная мысль. И давай, милый, поставим на неизвестную лошадь, к которой мистер Мейерс не имеет никакого отношения.

– Хорошо.

Мы поставили на лошадь по кличке Оторва, и она пришла четвертой из пяти. Позже, прислонившись к забору, мы провожали взглядами лошадей, отбивавших дробь копытами, и попутно любовались горными вершинами и Миланом вдали за деревьями и полями.

– Я словно очистилась, – сказала Кэтрин.

Лошади после финиша возвращались назад через ворота, взмокшие и потные, а жокеи их успокаивали, готовые соскочить на землю под деревьями.

– Выпить не хочешь? Можем пропустить прямо здесь, чтобы видеть заезды.

– Я принесу.

– Для этого есть мальчик. – Кэтрин подняла руку, и из бара «Пагода», что рядом с конюшней, сразу вышел мальчик. Мы уселись за круглый железный столик. – Правда ведь вдвоем лучше?

– Да, – согласился я.

– В этой компании я чувствовала себя совсем одинокой.

– Здесь классно, – сказал я.

– Да, симпатичный ипподром.

– Чудесный.

– Мне не хотелось бы испортить тебе удовольствие, милый. Поедем домой, когда ты скажешь.

– Давай еще посидим и выпьем. А потом, во время стипль-чеза, спустимся вниз и постоим рядом с водной преградой.

– Ты такой замечательный.

Побыв какое-то время вдвоем, мы с радостью присоединились к остальным. Нам было хорошо.

Глава двадцать первая

В сентябре после первых прохладных ночей наступили прохладные дни, листва в парке начала желтеть, и стало ясно, что лето кончилось. Дела на фронте шли хуже некуда, взять Сан-Габриеле так и не удалось. Бои за плато Баинзицца отгремели, и к середине месяца та же судьба постигла горную гряду Сан-Габриеле. Операция провалилась. Этторе вернулся в действующую армию. Лошадей увезли в Рим, так что скачкам пришел конец. Кроуэлл тоже отбыл в Рим, а оттуда в Америку. В Милане прошли две антивоенные демонстрации и особенно мощная в Турине. В клубе британский майор сказал мне, что на плато Баинзицца и в горах Сан-Габриеле итальянцы потеряли сто пятьдесят тысяч убитыми. И еще сорок тысяч в Карсо. Под выпивку у него развязался язык. Он рассказал, что на нашем фронте в этом году все закончено и итальянцам придется умерить свои аппетиты. Что наступление во Фландрии захлебнулось. Если масштабы наших потерь продолжатся, через год союзники спекутся. Мы уже спеклись, сказал он, но пока до людей это не дошло, все, считай, в порядке. Мы спеклись, только не надо это признавать. Войну выиграет та страна, которая последней признается, что она спеклась. Мы еще выпили. Я уже в штате? Нет. А он – да. Все это бред сивой кобылы. Мы сидели одни в клубе, удобно расположившись на большом кожаном диване. Его сапоги из матовой кожи были идеально начищены. Отличные сапоги. Все это бред сивой кобылы, сказал он. Все мыслят исключительно дивизиями и численностью личного состава. Все меряются дивизиями, чтобы положить очередную, едва ее заполучив. Армия спеклась. Немцы одерживают победы. Вот это солдаты. Старый гунн – вот солдат. Но они тоже спеклись. Мы все спеклись. Я его спросил про русских. И эти спеклись, сказал он. Скоро сами увидите. На очереди австрийцы. Если они получат от гуннов несколько дивизий, то справятся. Пойдут ли они этой осенью в наступление? Конечно, пойдут. Итальянцы спеклись. Это всем известно. Старый гунн пожалует сюда через Трентино, перережет железнодорожное сообщение в Виченце, и что тогда будет с итальянцами? Они уже попробовали это в шестнадцатом, сказал я. Но без немцев, уточнил он. С немцами, возразил я. Сейчас все будет по-другому, заявил он. Тогда было слишком просто. Теперь они попробуют что-нибудь затейливое и уж спекутся по полной.

– Мне пора, – сказал я. – Надо возвращаться в госпиталь.

– Пока, – кивнул он. И бодро напутствовал: – Желаю удачи!

Его пессимистический взгляд на мир и веселый характер составляли резкий контраст.

Я заглянул в парикмахерскую и побрился, после чего отправился в госпиталь. Моя нога давно уже вела себя прилично. Три дня назад как раз был осмотр. Но оставались еще кое-какие процедуры перед прохождением курса терапии в «Ospedale», и я зашагал по боковой улочке, стараясь не хромать. Под аркадой старик вырезал силуэты. Я остановился понаблюдать. Ему позировали две барышни, и он вырезал их вместе, ловко орудуя ножницами, а на девушек глядел, склонив голову набок. Девушки хихикали. Старик показал мне силуэты, прежде чем наклеить их на белый лист бумаги, а затем протянул барышням.

– Хороши, да? – сказал он. – А как насчет вас, лейтенант?

Барышни ушли, со смехом разглядывая свои силуэты. Они были симпатичные. Одна из них работала в винной лавке напротив госпиталя.

– Ладно, – сказал я.

– Снимите пилотку.

– Нет. В пилотке.

– Получится не так красиво, – сказал старик, – зато по-военному. – На последних словах он просветлел.

Он покромсал черную бумагу, отсоединил верхний слой от нижнего, наклеил силуэт на картон и протянул мне.

– Сколько с меня?

– Нисколько. – Он протестующе замахал рукой. – Это вам подарок.

– Пожалуйста. – Я выложил несколько медных монет. – Доставьте мне удовольствие.

– Нет. Я уже доставил себе удовольствие. Подарите это своей девушке.

– Большое спасибо и до встречи.

– До встречи.

В госпитале меня ждали письма – официальное и всякие другие. Мне полагался трехнедельный отпуск для восстановления, после чего я должен был вернуться на фронт. Я внимательно перечитал. Итак. Отпуск считается с четвертого октября, когда закончится терапевтический курс. Три недели – это двадцать один день. Стало быть, двадцать пятое октября. В госпитале я предупредил, что отлучусь, и пошел в ресторан по соседству. За ужином я читал письма и газету «Корьере делла сера». Одно письмо, от деда, содержало семейные новости, патриотическую поддержку, чек на двести долларов и несколько газетных вырезок; еще там было скучное письмо от нашего священника, письмо от знакомого французского летчика, который попал в лихую компанию и делился подробностями, и записка от Ринальди, спрашивавшего, сколько еще я буду отсиживаться в Милане и какие вообще новости? Он просил меня привезти ему пластинки и приложил список названий. За ужином я уговорил бутылочку кьянти, потом выпил кофе с рюмочкой коньяка, дочитал газету, спрятал письма в карман, оставил газету вместе с чаевыми на столе и покинул ресторан. Вернувшись в госпиталь, я переоделся в пижаму и халат, задернул балконную штору и, сев на кровать, принялся читать бостонские газеты, принесенные миссис Мейерс для ее «мальчиков». Чикагская команда «Уайт сокс» выиграла Американскую лигу, а нью-йоркская «Джайнтс» лидировала в Национальной лиге. «Малыш» Рут, питчер, теперь играл за Бостон. Газеты были скучные, местные новости несвежие, а военные сводки и вовсе тухлые. Все американские новости сводились к учебкам. Как хорошо, что меня это миновало. Кроме бейсбола, мне не о чем было читать, а он у меня не вызывал ни малейшего интереса. И поди одолей столько газет. Но какое-то время я их штудировал, задаваясь вопросом: если Америка по-настоящему ввяжется в войну, закроют ли тогда главные американские лиги? Похоже, что нет. На нашем фронте дела хуже некуда, а в Милане скачки. Вот во Франции их отменили. Наш Джапалак – он ведь оттуда. Кэтрин выходит на дежурство не раньше девяти. Я слышал, как она первый раз прошла по этажу, а потом мелькнула в коридоре. Она побывала в других палатах, прежде чем зайти ко мне.

– Я задержалась, милый, – сказала она. – Много дел. Как ты?

Я рассказал ей про газеты и про отпуск.

– Прекрасно, – сказала она. – И куда ты хочешь поехать?

– Никуда. Я хочу остаться здесь.

– Но это глупо. Выбери местечко, и я поеду с тобой.

– Как ты этого добьешься?

– Не знаю, но добьюсь.

– Ты просто чудо.

– Вот уж нет. Все не так сложно, когда тебе нечего терять.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего. Просто подумала, какие маленькие на самом деле препятствия, которые когда-то казались большими.

– Боюсь, что этого будет трудно добиться.

– Ну что ты, милый. Если потребуется, я просто уйду. Но до этого не дойдет.

– Куда же нам поехать?

– Мне все равно. Куда захочешь. Туда, где мы никого не знаем.

– Неужели тебе все равно?

– Да. Мне везде понравится.

Она была напряжена и чем-то озабочена.

– Что случилось, Кэтрин?

– Ничего. Ничего не случилось.

– Нет, что-то случилось.

– Да ничего. Правда, ничего.

– Я же вижу. Скажи мне, милая. Ты можешь мне сказать.

– Все в порядке.

– Скажи мне.

– Не хочу. Я боюсь тебя расстроить или встревожить.

– Этого не произойдет.

– Ты уверен? Меня это не тревожит, но я боюсь встревожить тебя.

– Если это тебя не тревожит, то и за меня можешь быть спокойна.

– Я не хочу говорить.

– Скажи.

– Это необходимо?

– Да.

– У меня будет ребенок, милый. Ему уже почти три месяца. Ты не встревожен? Не надо, не надо, прошу тебя. Пусть тебя это не тревожит.

– Все хорошо.

– Правда?

– Конечно.

– Я все делала. Принимала, что надо, но все равно не помогло.

– Я не тревожусь.

– Это случилось, милый, помимо моей воли, но я не стала переживать. И ты не переживай и не расстраивайся.

– Я переживаю только за тебя.

– Вот видишь. Не надо. Дети рождаются постоянно. Это такое дело. Так устроена природа.

– Ты просто чудо.

– Ничего подобного. Ты, главное, не заморачивайся, милый. Я постараюсь избавить тебя от проблем. Я знаю, что сейчас создала проблему. Но разве до сих пор я не была примерной девочкой? Ты ведь ни о чем таком не догадывался?

– Нет.

– Все будет как обычно. Ты только не переживай. Я вижу, ты взволнован. Прекрати. Прекрати немедленно. Хочешь выпить, милый? Я знаю, после стаканчика тебе становится весело.

– Мне весело. А ты замечательная.

– Неправда. Но я договорюсь, чтобы мы были вместе, если ты выберешь, куда нам поехать. В октябре должно быть славно. Мы прекрасно проведем время, милый. А когда ты уедешь на фронт, я буду тебе писать каждый день.

– А где ты окажешься?

– Пока не знаю. В каком-нибудь чудесном месте. Я этим потом займусь.

Какое-то время мы молчали. Кэтрин сидела на кровати, я не сводил с нее глаз, но мы друг к другу не прикасались. Мы были порознь, как смущенная пара, когда в комнату входит третий. Но вот она взяла меня за руку.

– Милый, ты на меня не сердишься?

– Нет.

– И ты не чувствуешь себя пойманным в ловушку?

– Отчасти, может быть. Но не тобой.

– Я имела в виду не себя. Вот еще глупости. Вообще, пойманным в ловушку.

– Биологически мы всегда в ловушке.

Она отдалилась от меня на огромное расстояние, при этом не шевелясь и не отнимая руки.

– «Всегда» – не самое хорошее слово.

– Ну, прости.

– Ладно. Пойми, у меня никогда не было ребенка, и я никого по-настоящему не любила и старалась быть такой, какой ты хотел меня видеть, и после этого ты мне говоришь «всегда».

– Я готов отрезать себе язык, – сказал я.

– Ой, милый! – Она вернулась из своего далека. – Не обращай на меня внимания. – Мы снова были вместе, и от смущения не осталось и следа. – Мы с тобой одно целое и не должны делать вид, что не понимаем друг друга.

– Не будем.

– Но это обычная история. Любящие люди делают вид, что не понимают друг друга, и ссорятся, и вдруг выясняется, что они перестали быть одним целым.

– Мы не будем ссориться.

– Мы не должны. Есть только мы двое – и все остальные. Если между нами что-то произойдет, нам конец, и нас съедят поодиночке.

– Не съедят, – сказал я. – Ты такая смелая. Со смельчаками ничего не может случиться.

– Разве они не умирают?

– Лишь однажды.

– Не знаю. Это кто сказал?

– Трус умирает тысячу раз, а смельчак лишь однажды?

– Да. Кто это сказал?

– Не знаю.

– Какой-то трус, – сказала она. – Который все знал о трусах и ничего о смельчаках. Смельчак, может, умирает две тысячи раз. Просто, если у него хватает ума, он об этом не говорит вслух.

– Кто знает. В чужую душу не заглянешь.

– Вот-вот. Поэтому так оно и идет.