Текст книги "Старик и море. Острова и море"

– Обратил, – ответил Роджер.

– А можем мы ее выловить? – спросил Дэвид.

– Ну уж нет, – сказал Эдди. – Она волчком пошла на дно и сейчас черт знает где. Футов на пятьсот уж точно опустилась, и сейчас весь океан спешит ею полакомиться. Торопятся изо всех сил.

– Жаль, что мы ее не поймали, – сказал Дэвид.

– Успокойся, Дэви, голубчик. По тебе еще мурашки бегают.

– Тебе было страшно, Дэйв? – спросил Эндрю.

– Да, – признался Дэвид.

– А что ты собирался делать? – с уважением спросил Том.

– Бросил бы ей рыбу, – ответил Дэвид, и Томас Хадсон увидел, как волна мурашек снова пробежала по плечам сына. – А потом воткнул бы ей прямо в морду острогу.

– О господи, – сказал Эдди и отвернулся, не выпуская полотенце из рук. – Что будете пить, Роджер?

– У тебя яду не найдется? – спросил его Роджер.

– Прекрати, Роджер, – сказал Томас Хадсон. – Мы все виноваты.

– Кругом виноваты.

– Все позади.

– Ладно.

– Сделаю я, пожалуй, коктейль с джином, – сказал Эдди. – Когда все началось, Том как раз пил такой коктейль.

– Он там так и стоит.

– Теперь он уже никуда не годится, – сказал Эдди. – Я приготовлю вам новый.

– Ты молодчина, Дэви, – с гордостью произнес Том-младший. – Когда я расскажу об этом в школе, у всех глаза на лоб полезут.

– Они не поверят, – сказал Дэвид. – Ничего не рассказывай, если я тоже буду там учиться.

– Почему? – удивился Том-младший.

– Сам не знаю, – сказал Дэвид и вдруг разревелся, как маленький. – Я не стерплю, если они не поверят.

Томас Хадсон взял его на руки и прижал головой к груди, двое других мальчиков отвернулись, Роджер тоже отвел глаза в сторону, и в эту минуту вошел Эдди с тремя стаканами, один он придерживал большим пальцем. Томас Хадсон мог поклясться, что он уже успел пропустить стаканчик внизу.

– Что с тобой, Дэви? – спросил Эдди.

– Ничего.

– Вот и хорошо. Мне по душе такие слова, олух ты царя небесного. Слезай с отцовых рук, кончай хныкать и дай отцу чуток выпить.

Дэвид встал рядом, вытянувшись во весь рост.

– А при отливе здесь можно ловить рыбу? – спросил он у Эдди.

– Лови сколько хочешь. Никто не потревожит, – ответил Эдди. – Здесь мурены водятся, но большая рыба при отливе не зайдет.

– Можно будет в отлив поохотиться, папа?

– Можно, если Эдди так говорит. Здесь теперь Эдди главный.

– Да ладно, Том, – сказал Эдди. Глаза его сияли счастьем, и смазанные меркурохромом губы тоже сияли, и воспаленные глаза. – Из той штуки любой бы разделался с этой проклятой акулой, а иначе ему и в руки нельзя брать оружие.

– Ты здорово ей вмазал, – сказал Томас Хадсон. – Просто замечательно. У меня даже слов нет.

– Не надо ничего говорить, – сказал Эдди. – Я до конца жизни не забуду, как эта гадина перевернулась брюхом кверху. Видели вы когда-нибудь такую мерзость?

Они сидели в ожидании ленча, и Томас Хадсон смотрел, как Джозеф подгребает к тому месту, где сгинула акула. Перегнувшись через борт, Джозеф смотрел в оптическую трубку.

– Что-нибудь видно? – крикнул ему Томас Хадсон.

– Слишком глубоко, мистер Том. Она ушла под риф. Лежит сейчас на дне.

– Вот бы оставить на память ее челюсти, – сказал Том-младший. – Разве не хотел бы ты, папа, отбелить их и повесить?

– Меня бы тогда кошмары мучили, – признался Эндрю. – Хорошо, что у нас их нет.

– Отличный был бы трофей! – сетовал Том-младший. – В школе бы обзавидовались!

– Но тогда они принадлежали бы Дэйву, – сказал Эндрю.

– Нет, они принадлежали бы Эдди, – возразил Том-младший. – И если бы я попросил, он отдал бы их мне.

– Он отдал бы их Дэйву, – сказал Эндрю.

– Думаю, не стоит тебе опять идти в воду, Дэйв, – сказал Томас Хадсон.

– Пройдет много времени после ленча, – ответил Дэвид. – Все равно нужно дождаться отлива.

– Я говорю о подводной охоте.

– Эдди сказал, что можно.

– Я слышал. Но все равно волнуюсь.

– Эдди точно знает.

– Тогда просто сделай мне подарок – не лезь в воду.

– Конечно, папа, если ты так хочешь. Только я очень люблю плавать под водой. Больше всего на свете. И если Эдди говорит…

– Ладно, – сказал Томас Хадсон. – Подарки нельзя выпрашивать.

– Папа, ты меня не так понял. Если не хочешь, я не пойду. Но Эдди сказал…

– А мурены? Эдди говорил про мурен.

– Папа, но мурены здесь всегда. Ты сам учил меня не бояться мурен, рассказывал, как обращаться с ними, как их избегать, говорил, в каких они укрываются ямах.

– Это так. Но я отпустил тебя плавать туда, где была эта акула.

– Папа, мы все там были. Не возлагай на себя особой вины. Просто я далеко отплыл и упустил с остроги крупного желтохвоста, кровь попала в воду, и ее почуяла акула.

– Она примчалась как на парах, – сказал Томас Хадсон, пытаясь совладать с охватившими его эмоциями. – Я видел таких быстроходных и прежде. Одна жила у Сигнальной скалы и пулей мчалась на запах наживки. Мне стыдно, что я не прикончил эту акулу.

– Ты почти попал в нее, папа, – сказал Том-младший.

– Вот именно что «почти».

– Не я был ей нужен, папа, – сказал Дэвид. – Она примчалась за рыбой.

– Тебя бы она тоже в покое не оставила, – уточнил Эдди, накрывая на стол. – От тебя пахло этой рыбой и ее кровью, так что зря не обольщайся. Такая могла бы и лошадь разорвать. И вообще все, что угодно. Господи! Хватит об этом. Мне нужно еще выпить.

– Эдди, это правда, что во время отлива охотиться безопасно? – спросил Дэвид.

– Разумеется. Я ведь тебе говорил.

– Так ты, значит, настаиваешь на своем? – спросил Томас Хадсон Дэвида. Он пришел в себя и больше не смотрел на воду, понимая, что сын ведет себя так, как должен, и не важно, почему он так себя ведет, а ему самому нельзя быть эгоистом.

– Папа, я больше всего на свете это люблю, а сегодня самый подходящий день, мы ведь не знаем, когда налетит ветер…

– И Эдди говорит… – перебил его Томас Хадсон.

– Да, и Эдди говорит, – заулыбался Дэвид.

– Эдди говорит, глаза бы мои вас не видели. А ну садитесь все за стол, пока я не выбросил всю стряпню за борт. – Эдди стоял, держа на подносе миску с салатом, блюдо с поджаренной рыбой и картофельное пюре. – А где Джо?

– Поехал искать акулу.

– Ну и псих!

Когда Эдди пошел вниз, а Том-младший стал передавать тарелки с едой, Эндрю шепнул отцу:

– Папа, а что, Эдди пьяница?

Томас Хадсон раздавал холодный салат из маринованного картофеля, посыпанный перцем грубого помола. Это он научил Эдди готовить его так, как готовят в Париже у «Липпа», и этот салат стал одним из лучших блюд, которые Эдди подавал на катере.

– Ты видел, как он расправился с акулой?

– Конечно, видел.

– Пьяница бы так не смог.

Он положил салат на тарелку Эндрю и взял немного себе.

– Я потому спросил, что с того места, где я сидел, было видно, как он в камбузе за короткое время выпил восемь рюмок.

– Это его бутылка, – сказал Томас Хадсон и подложил Эндрю салату. Эндрю быстро все съедал. Он говорил, что научился этому в школе. – Старайся есть помедленнее, Энди. А Эдди всегда приносит на катер свою бутылку. Все хорошие повара понемногу пьют. А некоторые и помногу.

– Я видел, как он выпил восемь рюмок. Подождите! Он наливает девятую.

– Да хватит тебе, Эндрю, – сказал Дэвид.

– Перестаньте, – сказал Томас Хадсон обоим.

Тут вмешался Том-младший:

– Замечательный человек спасает жизнь твоему брату, потом пропускает рюмашку или даже несколько рюмашек, и ты обзываешь его пьяницей. Кто ты после этого?

– Я его не обзывал. Только спросил у папы, не пьяница ли он. Сам я ничего не имею против пьяниц. Просто хочу знать, кто пьяница, а кто нет.

– Когда заработаю первые деньги, сразу куплю Эдди бутылку того, что он любит, и сам с ним ее разопью, – с важным видом произнес Том-младший.

– Это еще что такое? – В люке показалась голова Эдди в съехавшей на затылок старой фетровой шляпе, отчего стала видна незагорелая часть его лица, в уголке смазанного меркурохромом рта торчала сигара. – Если увижу, что вы пьете что-нибудь крепче пива, сразу выбью дурь из ваших голов. Изо всех трех. Хватит болтать о спиртном. Хотите еще картофельного пюре?

– Да, пожалуйста, Эдди, – попросил Том-младший, и Эдди пошел вниз.

– Вот уже десятая рюмка, – сказал Эндрю, глядя в люк.

– Да заткнись ты, всадник, – осадил его Том-младший. – Имей уважение к великому человеку.

– Возьми еще рыбы, Дэвид, – сказал Томас Хадсон.

– А где тут мой большой желтохвост?

– По-моему, его еще не поджарили.

– Тогда я возьму вот эту желтенькую.

– Какая она сладкая!

– Когда ловишь на острогу, рыбу лучше есть сразу – тогда она еще вкуснее, потому что вся кровь из нее вышла.

– Папа, можно пригласить Эдди выпить с нами? – спросил Том-младший.

– Можно, – ответил Томас Хадсон.

– Он уже пил с нами. Вы что, не помните? – вмешался Эндрю. – Когда мы пришли, он сразу с нами выпил. Помните?

– Папа, можно я приглашу его еще с нами выпить и поесть тоже?

– Конечно, – сказал Томас Хадсон.

Том-младший пошел вниз, и Томас Хадсон слышал, как он говорит:

– Эдди, папа говорит, чтобы вы приготовили себе выпивку, поднялись к нам, выпили и поели.

– Да нет, Томми, – сказал Эдди. – Никогда не ем днем. Только утром и вечером.

– Тогда хоть выпейте с нами.

– Я уже пропустил пару стаканчиков.

– Выпейте еще один со мной, а я выпью пива.

– Что ж, давай, – сказал Эдди. Томас Хадсон услышал, как хлопнула дверца холодильника. – За тебя, Томми.

Было слышно, как звякнули две бутылки. Томас Хадсон взглянул на Роджера, но тот смотрел на океан.

– За вас, Эдди, – послышался голос Тома-младшего. – Для меня большая честь выпить с вами.

– Да ладно, Томми, – ответил Эдди. – Это для меня честь пить с тобой. У меня прекрасное настроение, Томми. Ты видел, как я пришил эту чертову акулу?

– Конечно, видел, Эдди. Может, все-таки присоединитесь к нам?

– Нет, Томми. Правда не хочу.

– Можно я здесь постою, чтобы вам не пить в одиночку?

– Ну уж нет, Томми. Ты что-то спутал. Вовсе мне пить не надо. Мое дело что-нибудь сготовить и заработать на жизнь. Просто у меня прекрасное настроение. Ты видел, Томми, как я ее подстрелил? Видел?

– Да лучше этого я ничего не видел, Эдди. Я вот подумал, вдруг вы хотите, чтобы с вами кто-то постоял, и тогда вы не будете чувствовать себя одиноким.

– Никогда в жизни я не чувствовал себя одиноким, – сказал Эдди. – Я счастлив, и у меня есть здесь кое-что, от чего я стану еще счастливее.

– В любом случае, Эдди, мне хотелось бы побыть с вами.

– Нет, Томми. Возьми вот это блюдо с рыбой и иди к своим. Там твое место.

– Но я все-таки вернусь к вам.

– Я не болен, Томми. Будь я болен, мне было бы приятно видеть тебя рядом. Напротив, я чувствую себя так хорошо, как никогда в жизни.

– А вам хватит этой бутылки?

– С лихвой. А не хватит, позаимствую у Роджера или у твоего отца.

– Что ж, тогда отнесу рыбу наверх, – сказал Том-младший. – Я ужасно рад, что вам хорошо, Эдди. Это просто замечательно.

Том-младший принес к столу блюдо с желтохвостом, желтыми и белыми окунями и прочей рыбой. Поджаренную до золотистой корочки рыбу, надрезанную по бокам треугольниками до белого мяса, Том стал передавать всем за столом.

– Эдди просил всех благодарить за приглашение, но он уже выпил, – сказал Том-младший. – А днем он не ест. Ну как, рыба вкусная?

– Не оторвешься, – ответил Томас Хадсон. – Ешь, пожалуйста, – сказал он Роджеру.

– Ладно, – ответил Роджер. – Попробую.

– А вы еще ничего не ели, мистер Дэвис? – спросил Эндрю.

– Нет, Энди. Но теперь поем.

8

Просыпаясь ночью, Томас Хадсон слышал спокойное дыхание спящих сыновей. При свете луны ему были видны все трое и спящий Роджер тоже. Теперь тот спал крепко и почти не ворочался во сне.

Томасу Хадсону было радостно, что сейчас они все вместе, и он не хотел думать о том времени, когда дети уедут. До приезда мальчиков он жил вполне счастливо, научившись за последние годы жить и работать, не давая чувству одиночества захватить его целиком, однако с появлением сыновей созданный защитный барьер рухнул и теперь надо было очередной раз привыкать к новому состоянию. Обычный, приносящий ему удовлетворение жизненный уклад состоял из упорной работы, житейских забот, уходу за вещами, еды и выпивки, чтению новых книг и перечитыванию старых. В этой жизни получение ежедневной газеты было событием, а ее нерегулярное поступление разочарованием. У него было много придумок, которые изобретают одинокие люди, чтобы спастись от одиночества и даже побороть его, он создал свои правила и привычки, к которым прибегал сознательно и бессознательно. Но с приездом мальчиков они были уже не нужны, и Томас Хадсон чувствовал большое облегчение.

Но потом, когда все вернется на свое место, думал он, будет тяжело. Он прекрасно знал, как оно бывает. Первые полдня будет даже приятно видеть дом чистым, думать и читать в тишине, молча смотреть на предметы, ничего о них не говоря, работать в полную силу, не боясь, что тебе помешают, но потом, он знал, подступит одиночество.

Три мальчика вновь заполнили его жизнь и, уехав, оставят пустоту, которая еще долго будет ощущаться.

В основе его существования лежали работа и жизнь на острове вблизи Гольфстрима, вот они и помогут ему прийти в норму. Все его уловки, привычки и обычаи были предназначены, чтобы скрасить одинокое существование, но он знал, что теперь с отъездом мальчиков перед ним откроются просторы для нового одиночества. Но с этим уж ничего не поделаешь. Все это наступит позднее, и раз уж разлуки не избежать, нет нужды страшиться ее раньше времени.

А пока лето всех радовало. То, что могло сложиться плохо, оборачивалось хорошо. И это относилось не только к таким драматическим событиям, как драка Роджера с яхтсменом на причале, которая могла очень плохо кончиться, или к встрече Дэвида с акулой, а к обычным незначительным вещам. Считается, что счастье скучно, думал он, лежа с открытыми глазами, но это, наверное, потому, что скучные люди часто счастливы, а люди умные и интересные умудряются всех вокруг, включая себя, сделать несчастными. Сам он никогда не считал счастье скучным. Ощущение счастья казалось ему самым волнующим состоянием, оно, по его мнению, может по силе не уступать горю, если только люди умеют быть счастливыми. Возможно, это не так, но Томас Хадсон долгое время в это верил, а этим летом атмосфера счастья длилась уже целый месяц, и по ночам он уже тосковал, что это скоро закончится.

Он знал почти все о жизни в одиночестве, и он также знал, что такое жить с тем, кого любишь и кто любит тебя. Детей он любил всегда, но никогда раньше так остро не осознавал, насколько сильно их любит и как плохо то, что он живет не с ними. Ему бы хотелось, чтобы они всегда были рядом и чтобы мать Тома оставалась его женой. Глупое желание, подумал он, такое же глупое, как стремление обрести все богатство мира и разумно им распорядиться, или рисовать как Леонардо, или стать живописцем, как Питер Брейгель, или обладать полной властью над всяким злом, безошибочно его распознавать и пресекать каким-нибудь простым способом, вроде нажатия кнопки, и при всем этом оставаться здоровым, жить вечно, не разрушаясь ни умом, ни телом. Хорошо бы все это иметь, думал он по ночам. Но это невозможно, как и то, чтобы дети жили с ним, а те, кого он любил, были бы живы, если они умерли или ушли из его жизни. Но среди невозможного кое-что было возможно, и прежде всего умение радоваться счастью и наслаждаться каждой минутой, пока оно есть. Прежде многое делало его счастливым. Но сейчас в этом месяце четыре человека принесли ему столько радости, сколько когда-то мог доставить ему один человек, и пока печалиться было не о чем. Совсем не о чем печалиться.

Его не беспокоило даже то, что он не спит, но было время, и он его помнил, когда сон тоже не шел к нему, и он лежал ночами, думая, какого же он свалял дурака, потеряв троих мальчишек. Думал он и о том, что делал некоторые вещи, потому что не мог иначе, или думал, что не может, и совершал одну за другой непоправимые ошибки. Но теперь все осталось в прошлом, и угрызения совести больше не мучили его. Он был дураком, а дураков он не любил. С этим покончено, мальчики были с ним, он их любил, и они его любили. Пусть все пока так и идет.

В конце отпущенного срока сыновья уедут, и он опять почувствует одиночество. Но оно будет длиться только какое-то время и закончится, как только мальчики снова вернутся к нему. Будет легче, если Роджер останется работать на острове и составит ему компанию. Но с Роджером никогда нельзя знать наверняка. Он улыбнулся в ночной тишине, подумав о Роджере, и даже пожалел его, но тут же решил, что это предательство по отношению к другу, который терпеть не мог, чтоб его жалели, и, отогнав эти мысли, уснул под мерное дыхание спящих.

Но проснувшись снова от падавшего на лицо лунного света, он вновь подумал о Роджере и о его запутанных отношениях с женщинами. Они оба вели себя с женщинами глупо и неправильно, но о своих ошибках ему думать не хотелось, поэтому он стал думать об ошибках Роджера.

Я его не жалею, решил он, поэтому это не будет предательством. Ведь я и сам побывал во многих сложных обстоятельствах, так что нет ничего нечестного, если я думаю о его трудностях. У меня иное положение: по-настоящему я любил только одну женщину и потерял ее. И хорошо знаю, почему так случилось. Но я запретил себе об этом вспоминать и, может быть, не стоит мне думать и о Роджере. Однако этой ночью, когда лунный свет, как обычно, не давал ему спать, он все-таки стал думать о друге и его иногда серьезных, иногда комических осложнениях с женщинами.

Он вспомнил последнюю девушку, в которую Роджер был влюблен, когда они оба жили в Париже, и какой красивой она была и какой фальшивой ему показалась, когда Роджер впервые привел ее в студию. Сам Роджер ничего такого в ней не видел. Она была еще одной из его иллюзий, и он дарил ей свой огромный дар верности, пока не отпали препятствия к их браку. И вот тогда, спустя месяц после того, как уже всем стало о ней все понятно, прозрел и Роджер. Наверное, это был тяжелый для него день, и процесс постепенного привыкания к новому состоянию несколько затянулся, но именно тогда Роджер пришел к нему в мастерскую, осмотрел картины и сделал несколько критических и дельных замечаний. А потом с казал:

– Я сказал Айерс, что не женюсь на ней.

– Ясно, – сказал Томас Хадсон. – Она удивилась?

– Не очень. Мы уже с ней об этом говорили. Она лгунья.

– Вот как! – сказал Томас Хадсон. – В каком смысле?

– Во всех. Куда ни копни!

– Мне казалось, она тебе нравится.

– Нет. Я старался, чтоб она мне понравилась. Но это удавалось только вначале. Я просто был влюблен.

– Что значит – был влюблен?

– Сам должен знать.

– Да, – согласился Томас Хадсон. – Я должен бы знать.

– Разве она тебе не нравилась?

– Нет. Терпеть ее не мог.

– А почему молчал?

– Она ведь была твоей девушкой. И ты меня не спрашивал.

– Я ей сказал. Но нужно, чтобы на этом все кончилось.

– Уезжай куда-нибудь.

– Нет, – ответил Роджер. – Пусть она уезжает.

– Я подумал, так будет проще.

– Этот город столько же мой, сколько и ее.

– Знаю, – сказал Томас Хадсон.

– Ты ведь тоже бывал в таком положении, так ведь? – спросил Роджер.

– Да. Выиграть тут нельзя. Но можно постараться избежать столкновения. Почему бы тебе не сменить quartier[23]23
  квартал, квартиру (фр.)


[Закрыть]?

– Мне и здесь хорошо, – ответил Роджер.

– Помню эту формулу. Je me trouve tres bien ici et je vous prie de me laisser tranquille[24]24
  Мне здесь хорошо, и я прошу вас оставить меня в покое (фр.).


[Закрыть].

– Она начинается словами: je refuse de recevoir ma femme[25]25
  Я отказываюсь видеть у себя мою жену (фр.).


[Закрыть], – сказал Роджер. – Это говорят huissier[26]26
  судебному исполнителю (фр.)


[Закрыть]. Но у нас не развод, а всего лишь разрыв.

– А тебе не будет тяжело ее видеть?

– Нет. Это скорее меня излечит. И еще ее болтовня.

– А что будет с ней?

– Пусть сама разбирается. Соображения у нее хватит.

В последние четыре года она это доказала.

– Пять, – уточнил Томас Хадсон.

– Ну, в первый год она не притворялась.

– Тебе все-таки лучше уехать. Если ты считаешь, что в первый год она не притворялась, тебе надо быстрей уносить ноги.

– Она умеет писать такие письма, что за душу берет. Нет, уехать еще хуже. Я останусь здесь и пойду в разгул. Это поможет исцелиться навсегда.

Расставшись с девушкой из Парижа, Роджер действительно загулял. Он шутил по этому поводу и посмеивался над собой, но в душе сердился, что свалял такого дурака, и всячески старался заглушить самый большой свой талант, помимо литературного, живописного и прочих замечательных человеческих и животных качеств, – талант хранить верность в любви и дружбе. Когда он пребывал в загуле, с ним было неприятно общаться, да и себе он был противен и, понимая это, злился и находил удовольствие в том, что сокрушал столпы храма. Ахрам был прекрасный и прочный, и когда он внутри тебя, его не так легко разрушить. Но Роджер старался изо всех сил.

У него были одна за другой три девушки, с каждой из которых Томас Хадсон мог держаться только в рамках приличия, не больше, а появление последних двух оправдывало разве что их сходство с первой. Первая девушка возникла вскоре после его разрыва с обманщицей и явно не дотягивала до уровня Роджера, хотя впоследствии сделала блестящую карьеру – и не только в постели, отхватив крупный кусок одного из крупнейших состояний Америки, а затем снова вышла удачно замуж. Ее звали Танис, и Томас Хадсон помнил, как морщился Роджер каждый раз, когда слышал это имя, и сам никогда его не произносил; во всяком случае, никто этого не слышал. Он звал ее «суперсучка». У нее были темные волосы, великолепная кожа – так могла выглядеть юная, ухоженная и изощренно порочная представительница семейства Ченчи. Нравственность у нее была на уровне пылесоса, душа как у тотализатора, отличная фигура и хорошенькое, злое личико, а Роджер был ей нужен как первая ступень к хорошей жизни.

Она была первой женщиной, бросившей Роджера, и это произвело на него такое сильное впечатление, что он завел двух новых подружек, которые были настолько похожи на прежнюю, что казались ее сестрами. Он бросил их обеих, бросил почти в прямом смысле этого слова, и Томасу Хадсону казалось, что это ему помогло, хотя и не до конца.

Наверное, существуют более деликатные и тонкие способы расставаться с женщиной, чем без всяких на то оснований, ссор и обид отправиться, извинившись, в мужскую комнату ресторана «21» и не вернуться. Как рассказывал Роджер, он расплатился внизу, и ему было приятно вспоминать женщину такой, какой он видел ее в последний раз – сидящей за угловым столиком в столь приятной и любимой ее обстановке.

Вторую он собирался бросить в «Аисте», ее любимом ресторане, но он боялся, что это не понравится мистеру Биллингели, у которого он как раз собирался занять денег.

– И где же ты ее бросил? – спросил его Томас Хадсон.

– В «Эль-Морокко». Так что мне она запомнится на фоне полосатых зебр. Ей нравился «Эль-Морокко», – сказал он. – Но сердце ее покорил «Сноб».

После этого Роджер спутался с женщиной, чья внешность была настолько обманчива, что таких Томас Хадсон в жизни своей не встречал. Она была полной противоположностью тому типу Ченчи или Борджиа с Парк-авеню, к которому принадлежали трое последних. Здоровый цвет лица, рыжеватые волосы, длинные, стройные ноги, отличная фигура и умное, живое лицо. Красавицей ее нельзя было назвать, но смотреть на нее было приятней, чем на многих других. Глаза были особенно хороши. Но эта умная, милая и очаровательная на первый взгляд женщина была законченной алкоголичкой. Она не напивалась в дым, и ее алкоголизм не бросался в глаза. Но без алкоголя жить уже не могла. Обычно пьяницу узнаешь по глазам, например, когда Роджер уходит в запой, это сразу видно. Но по прекрасным карим глазам Кэтлин, которые так хорошо сочетались с цветом волос и россыпью прелестных веснушек на носике и щеках, говоривших о здоровье и добродушном характере, ничего этого распознать было нельзя. Она выглядела как человек, который занимается парусным спортом или еще чем-то здоровым на свежем воздухе, и вид у нее был счастливой девушки. А она вела жизнь обычной пьяницы. Она мчалась по некой странной дороге в неизвестном направлении и на какое-то время прихватила с собой Роджера.

Но как-то утром он пришел в мастерскую Томаса Хадсона, которую тот арендовал в Нью-Йорке, и вся тыльная сторона его руки была в ожогах от сигарет. Будто кто-то тушил сигарету за сигаретой о столешницу, только на этот раз столешницей была рука Роджера.

– Вот такая прихоть возникла у нее вчера вечером, – сказал он. – Есть у тебя йод? Не хочется в таком виде идти в аптеку.

– У кого «у нее»?

– У Кэтлин. У нашей здоровой спортсменки.

– И ты разрешил?

– Похоже, это ее забавляло, а мы обязаны развлекать своих дам.

– Но у тебя вся кожа сожжена.

– Не так уж сильно. Но я хочу на какое-то время уехать из города.

– От себя не убежишь.

– Знаю. Но зато убегу от других.

– Куда думаешь податься?

– Куда-нибудь на Запад.

– Смена места не лекарство от того, что с тобой происходит.

– Верно. Но здоровая жизнь и работа только помогут. Один отказ от алкоголя меня не спасет. Но и пьянство тоже не поможет.

– Что ж, тогда уезжай ко всем чертям. Хочешь поселиться у меня на ранчо?

– А ты его не продал?

– Часть оставил себе.

– Если ты не против, я там поживу.

– Конечно, – сказал Томас Хадсон. – Но сейчас там до весны грязь по колено, да и весной не лучше.

– Трудностей я не боюсь, – заявил Роджер. – Я начинаю новую жизнь.

– В который раз?

– Далеко не в первый, – сказал Роджер. – И нечего все время напоминать мне об этом.

И вот сейчас он опять собирался начать все заново, и как все обернется на этот раз? Как он мог думать, что можно чего-то добиться, растрачивая свой талант, работая на заказ и следуя формуле: чем больше денег, тем лучше и правдивее ты пишешь? Все, что делает художник или писатель, – всего лишь этап ученичества и подготовка к тому, что еще предстоит сделать. А Роджер растратил, погубил свой талант, надругался над ним. Хотя, возможно, у него достанет животной силы и живого ума еще на одну попытку. Томас Хадсон верил, что любой, наделенный талантом человек, если будет предельно честным, может написать одну хорошую книгу. Но в те годы, когда Роджер должен был готовиться к этому, он нещадно эксплуатировал свой талант, и как знать, не истратил ли он его совсем? Не говоря уже о мастерстве, думал Томас Хадсон. Нельзя пренебрегать мастерством, не совершенствовать его или даже презирать, пусть только на словах, и в то же время надеяться, что в случае необходимости, когда понадобится, оно будет к твоим услугам. Мастерству нет замены, думал Томас Хадсон. И таланту тоже нет, их нельзя хранить про запас. Мастерство должно пребывать в тебе. В твоем сердце, в твоей голове, в каждой частице тебя. И так же талант. Это не набор инструментов, которыми ты наловчился пользоваться.

Художнику проще, думал он, потому что в его работе задействовано больше вещей. Преимущество еще и в том, что работаешь руками, наше ремесло реально осязаемо. А Роджеру для начала придется использовать то, что в его голове притупилось, извратилось, опошлилось. Но в глубине его души хранится нечто высокое, здоровое, прекрасное. Если бы я был писателем, думал он, то относился бы к слову очень бережно. В Роджере есть стержень, и если он сможет писать так, как он дрался на причале, это будет жестко, но очень талантливо. И если он сможет мыслить так же здраво, как после той драки, тоже будет хорошо.

Лунный свет сместился с изголовья кровати Томаса Хадсона, и постепенно мысли о Роджере оставили его. Думай не думай – ничего не изменишь. Либо он сам все сделает, либо нет. Хотя будет здорово, если у него все получится. Хотелось бы ему помочь. А может, мне это и удастся, подумал он и через минуту уже спал.

9

Солнечный свет разбудил Томаса Хадсона, он встал и пошел на пляж, немного поплавал и, вернувшись, позавтракал раньше, чем проснулись остальные. Эдди сказал, что сильного ветра ожидать не приходится, возможно, будет даже безветренно. Он также сказал, что со снастью на катере все в порядке и посланный мальчишка скоро принесет наживку.

Томас Хадсон спросил, хорошо ли он проверил снасти: на лов крупной рыбы они давно в море не выходили, и Эдди ответил, что все проверил и испорченную леску выбросил. И прибавил, что стоило бы достать еще немного лески в тридцать шесть нитей, а также в двадцать четыре. Томас Хадсон обещал проследить за этим. А пока Эдди заменил негодную леску прочной и намотал ее на две большие катушки. Он также почистил и заострил все крупные крючки и проверил все приманки и шарниры.

– Когда ты все успел?

– Допоздна чинил снасти, – ответил Эдди. – И новую сеть привел в порядок. Все равно с этой чертовой луной не уснуть.

– Значит, и тебе в полнолуние не спится?

– Хоть на стенку лезь, – сказал Эдди.

– Как думаешь, Эдди, действительно вредно спать, когда луна светит в лицо?

– Так старики говорят. Сам я не знаю. Но мне всегда в такие ночи не по себе.

– Как тебе кажется, сегодня нам повезет?

– Кто его знает. В это время года здесь ходит большая рыба. Вы собираетесь идти к Айзексову маяку?

– Мальчики туда хотят.

– Тогда надо выходить сразу после завтрака. Для ленча я ничего специально стряпать не буду. Есть салат из морепродуктов, картофельный салат и пиво, и еще я сделаю сандвичи. Для сандвичей с прошлого раза осталась ветчина, есть зеленый салат, горчица и чатни[27]27
  Кисло-сладкая фруктово-овощная приправа.


[Закрыть]. Горчица мальчикам не повредит?

– Думаю, не повредит.

– Когда я был мальчишкой, мы ее не ели. А вот чатни – отличная штука. Вы ели его с сандвичем?

– Нет.

– Когда попробовал чатни в первый раз, не понял, что это такое, и решил есть, как джем. Очень вкусно. Иногда кладу его в кукурузную кашу.

– Почему бы нам на днях не приготовить карри[28]28
  Мясное блюдо, сдобренное острой приправой карри.


[Закрыть]?

– Мне следующим рейсом привезут баранью ногу. Пару раз приготовим жаркое, впрочем, скорее, один раз при таких едоках, как Том-младший и Эндрю, остальное останется на карри.

– Отлично. Что мне сделать до выхода в море?

– Ничего, Том. Только всех соберите. Давайте приготовлю вам чего-нибудь выпить? Вы ведь сегодня не работаете. Можно и пропустить стаканчик.

– Выпью за завтраком холодного пива.

– Тоже хорошо. Прочищает глотку.

– Джо здесь?

– Нет. Он пошел за мальчиком, которого послали за наживкой. Принести вам завтрак сюда?

– Не надо. Я пойду на катер.

– Лучше выпейте бутылочку холодного пивка и почитайте газету. Катер в полной готовности. Сейчас принесу завтрак.

На завтрак было рагу из говядины, залитое яйцом, кофе, молоко и большой стакан охлажденного грейпфрутового сока. Томас Хадсон не притронулся ни к кофе, ни к соку, а сразу принялся за рагу, запивая холодным пивом «Хейнекен».

– Поставлю сок охлаждаться для ребят, – сказал Эдди. – А все-таки хорошо утром выпить пивка?

– Так и спиться недолго.

– Вы никогда не сопьетесь, Том. Слишком уж любите свою работу.

– И все-таки когда утром выпьешь, чувствуешь себя превосходно.