Текст книги "Черная маска. Избранные рассказы о Раффлсе"

Это единственное, что потребовало усилий. В остальном же нам просто повезло. Мы поймали кэб, едва выйдя из музея, и Раффлс выкрикнул: «До Черинг-Кросс» во всё горло, так, чтобы нас услышала вся улица.

Мы повернули на Блумсберри-Стрит не говоря ни слова, а затем Раффлс постучал в окошко кучера.

– Эй, куда это ты нас везёшь?

– До Черинг-Кросс, сэр.

– Я же сказал Кингс-Кросс! Сейчас же разворачивайся и гони во весь опор, иначе мы не успеем на поезд! Поезд на Йорк отправляется в 10:35, – добавил Раффлс, когда окошко закрылось, – Мы купим билеты, а сами спустимся в метро, выйдем на Бейкер-стрит, и уже оттуда – в Эрлз-Корт.

Через полчаса я посадил обессиленного от прогулки в Кью-Гарденс инвалида в его арендованное кресло, и мы с привратником потратили все силы, занося его наверх в квартиру! И только после того, как мы остались наедине, я поведал Раффлсу, используя самый выразительный английский, которым я владел, что я думаю о его выходке и о нём самом. Начав говорить, я уже не мог остановиться и Раффлс, как это ни странно, молча сносил все мои оскорбления, он был столь удивлён, что даже не снял цилиндр, а его поднятые от изумления брови, казалось, могли сами снять его.

– Это твоя обычная дьявольская манера, – гневно завершил я свою тираду. – Мне ты сообщаешь один план, а сам действуешь по другому!

– Но не сегодня, Банни, клянусь тебе!

– Ты хочешь сказать, что в музей ты пришёл, чтобы только найти укрытие на ночь?

– Конечно.

– И ты притворялся, что хочешь провести разведку местности?

– Я не притворялся, Банни.

– Тогда какого черта ты сделал то, что сделал?

– Любой, кроме тебя, понял бы причину, – ответил Раффлс, с незлобной усмешкой. – Всё из-за одного искушающего мгновения, когда охранник догадался о моих намерениях и дал мне понять, что догадался. Я не хотел нанести ему вред и не буду рад, пока не прочту в газетах, что бедолага жив. Жаль, что пришлось стрелять, но в тот момент другого выхода не было.

– Но зачем?! За желания, даже громко выказанные, не арестовывают!

– Я бы заслуживал ареста, если бы не поддался такому соблазну, Банни. Это был один шанс на миллион! Можно всю жизнь ходить в музей ежедневно и никогда больше не оказаться единственными посетителями этой комнаты в такой момент, когда охранники отошли за пределы слышимости. Это был дар богов, не принять его – значило бы противоречить самому Провидению.

– Но ты же ничего не взял, – заметил я. – Ты вышел с пустыми карманами.

Жаль, что у меня не было фотоаппарата, чтобы запечатлеть ту особую улыбку, что появлялась на губах Раффлса лишь в истинно великие моменты, которые случаются и в нашем деле. Брови его опустились, но цилиндр так и остался слегка приподнятым. И тут я, наконец, понял, где он спрятал золотой кубок.

Этот ценный трофей стоял несколько дней на его каминной полке, пока газеты писали статьи об истории кубка и его последних днях в музее. Даже на фоне Юбилея всех волновала эта история и, согласно газетам, лучшие представители Скотланд-Ярда искали преступников. Наш констебль был лишь контужен, и когда Раффлс прочитал об этом в вечерней газете, его и без того хорошее, совершенно не свойственное ему, настроение стало ещё лучше, что вновь напомнило мне о его безумии, с которым он принялся действовать в музее. Меня же кубок, как и прежде, не слишком впечатлял. Красивый, изящный, но уж очень лёгкий – золота после переплавки не наберётся и на трёхзначную сумму. И что же сказал на это Раффлс? Он ответил, что не собирается плавить кубок!

– Украв его, я преступил человеческие законы. В этом нет ничего страшного. Но уничтожить его будет преступлением против самого Бога и Искусства и пусть меня распнут на флюгере аббатства Св. Марии, если я сделаю это.

Когда он выражался подобным образом, спорить было бессмысленно, вся эта афера уже вышла за границы разумного и всё, что мне оставалось как рациональному человеку, это пожимать плечами и посмеиваться над абсурдностью ситуации. Ещё смешнее было наше описание в газетах: Раффлса назвали красивым юношей, а его невольного соучастника – пожилым низкорослым мужчиной мерзкой внешности.

– Да уж, Банни, поразительное сходство с нами, – сказал Раффлс. – Но вот о моем бесценном кубке они пишут мало. Ты только посмотри на него, посмотри на кубок! Есть ли на свете что-то более роскошное и одновременно скромное? Святая Агнесса, конечно, мучилась изрядно, но это стоило того, чтобы прийти к потомкам в таких эмалях на золоте. Не говоря уже об истории этого кубка. Понимаешь ли ты, что ему 500 лет и его владельцами были, среди многих других известных личностей, Генрих Восьмой и Елизавета? Банни, когда меня кремируют, положи мой прах в эту чашу и закопай нас вместе поглубже!

– А сейчас-то что с ним делать?

– Он – радость моего сердца, свет моей жизни и услада моих глаз.

– А если другие глаза увидят его?

– Они никогда не увидят. Ни за что.

Раффлс был бы слишком нелеп, если бы не осознавал своей нелепости, но под его сумасбродством ясно была видна искренняя любовь к любым проявлениям красоты. И его увлечение кубком было, как он сообщил, абсолютно чистой страстью, ведь главная радость обычного коллекционера ему, в силу обстоятельств, недоступна – он не мог похвалиться своим сокровищем перед другими. Однако в разгар этого безумия Раффлс и его разум, столь внезапно расставшиеся в Золотой Комнате, казалось, снова встретились.

– Банни, – взревел он, швыряя газету через всю комнату, – у меня есть идея, которая придётся тебе по сердцу. Я знаю, куда пристроить его!

– Ты имеешь в виду кубок?

– Да.

– Тогда прими мои поздравления.

– Спасибо.

– С выздоровлением.

– Премного благодарен. Но ты вёл себя чрезвычайно чёрство всё это время, Банни, и я решил ничего тебе не рассказывать, пока не завершу задуманное.

– Как будет угодно, – ответил я.

– Мне нужно будет уйти на час или два сегодня же вечером. Завтра воскресенье, Юбилей во вторник и Теобальд приедет к празднованию.

– Не важно, приедет он или нет, если ты отправишься попозже.

– Попозже нельзя. Там будет закрыто. Нет, не задавай мне вопросов, я ничего тебе не скажу. Иди в магазин и купи коробку печенья от Хантли и Палмера, любого сорта, но только именно этой фирмы. Нужна самая большая!

– Да что же ты задумал?!

– Никаких вопросов, Банни, я делаю свою работу, а ты свою.

Хитрость и триумф были написаны на его лице. Я выполнил его непонятное поручение за пятнадцать минут. В следующую минуту он уже открыл коробку и высыпал печенье на кресло.

– Дай газеты!

Я принёс ему кипу. После этого я смотрел, как он нелепо прощается со своим кубком, заворачивая его в газеты и, наконец, кладёт его в коробку.

– Теперь немного обёрточной бумаги. Я не хочу, чтобы меня приняли за помощника бакалейщика.

Когда он завязал всё бечёвкой, получилась аккуратная посылка. Гораздо сложнее было упаковать самого Раффлса, он надел на себя несколько слоёв одежды, чтобы привратник его не узнал, даже столкнувшись с ним за углом. Ещё не стемнело, но Раффлсу нужно было уходить, а когда он уходил, я и сам бы его не узнал.

Его не было около часа. Он вернулся, когда стало смеркаться, и первый вопрос, который я ему задал, касался нашего опасного союзника – привратника. Раффлс прошёл неузнанным, а обратно возвращался по обходному пути через крышу. Я облегчённо вздохнул.

– Так что ты сделал с кубком?

– Пристроил его!

– И за сколько? За сколько?

– Дай подумать. Две поездки в кэбе, почтовое отправление стоило шесть пенсов и ещё два пенса за регистрацию. Да, мне это обошлось ровно в пять шиллингов и восемь пенсов.

– Обошлось тебе! А что ты получил, Раффлс?

– Ничего, мой друг.

– Ничего?!

– Ни гроша.

– Я не удивлён. Я знал, что рыночной стоимости у этой штуки нет. И сразу тебя об этом предупредил, – сказал я раздражённо. – Так что же, чёрт возьми, ты с ним сделал?

– Отправил его королеве.

– Да брось ты!

Плут – слово с множеством значений, и Раффлс всегда, сколько я его знал, был плутом лишь в одном смысле этого слова, но сейчас передо мной стоял совсем другой плут – большой седовласый мальчишка, которым движут лишь веселье и озорство.

– Ну, вообще-то я отправил кубок сэру Артуру Бигге с указанием презентовать его Её Величеству с поклоном от вора, – поведал Раффлс. – Я подумал, что на меня обратят слишком много внимания в главном почтовом отделении, если я отправлю посылку самой королеве. Да, я проделал путь до Сент-Мартин-Ле-Гранд и зарегистрировал посылку там. Если за что-то берёшься, то нужно делать всё идеально.

– Но зачем, – простонал я, – вообще делать что-то подобное?

– Мой дорогой Банни, мы живём под сенью лучшего в мире монарха уже шестьдесят лет. Весь мир стремится отметить это событие по полной программе. Все нации возлагают дары к ногам Её Величества. Каждое сословие старается внести свой вклад… Кроме нашего. Я сделал это затем, чтобы и нашу братию не в чем было упрекнуть.

При этом я пришёл в себя, заражённый его энтузиазмом, назвал его порядочным человеком, которым он всегда был и будет, и пожал его руку настоящего смельчака. Но в то же время у меня были свои опасения.

– А нельзя по этой посылке выследить нас? – спросил я.

– Всё, что они могут извлечь – что посылку отправил любитель печенья Хантли и Палмер, – ответил Раффлс. – Поэтому я и послал тебя за коробкой. И я не написал ни слова на бумаге, которую можно проследить. Я напечатал два или три на девственной открытке – ещё пол-пенни убытку, – которую можно купить в любом почтовом отделении королевства. Нет, старина, вот сама отправка в главном почтовом отделении была опасной, там был детектив, я заметил его и в горле у меня пересохло от его вида. Давай выпьем виски и выкурим Салливанз, если ты не против.

Мы чокнулись бокалами.

– За Королеву, – сказал он. – Да хранит её Господь!

Судьба Фаустины

 
– Mar – ga – ri,
e perzo a Salvatore! Mar – ga – ri,
Ma l’ommo e cacciatore! Mar – ga – ri,
Nun ce aje corpa tu!
Chello ch’ e fatto, e fatto, un ne parlammo cchieu!
 

В наше открытое окно лились металлические звуки шарманки, под аккомпанемент которой зычный голос выкрикивал слова песни, приведённые мною выше – их непременно узнают те, кому Италия знакома более, чем мне. Они не скажут мне спасибо за напоминание о мелодии, что звучит сейчас на каждом углу в этой стране алоэ и голубых небес, но для них – в отличие от меня – она не будет звучать как непристойное сопровождение к трагедии.

Это было в начале августа, в жаркие дневные часы, столь же обязательные здесь, как смена дня и ночи. Я в гневе закрыл своё окно и подумал, не закрыть ли их и в спальне Раффлса, но в этот момент он зашёл в своей шёлковой пижаме, которая благодаря хронической заботе доктора Теобальда была на нём с утра до вечера.

– Не нужно, Банни, – сказал он. – Мне нравится эта мелодия, я хочу её послушать. Взгляни-ка, кто эти парни.

Я высунулся из окна, чтобы удовлетворить его непонятное мне любопытство, даже сейчас я помню, какой горячий тогда был подоконник, когда я задел его своими локтями.

– Нищие в грязных одеждах, – сообщил я, оборачиваясь, – загорелые до черноты, щетинистые синие подбородки, сальные кудри и серьги в ушах. А одежда намеренно рваная, не понимаю, какой в этом шарм.

– Типичные неаполитанцы, – пробормотал Раффлс за моей спиной, – у них всегда так: один поёт, другой крутит шарманку.

– Он неплохо выглядит, их певец, – заметил я, когда мелодия завершилась. – Боже ты мой, вот это зубы! Он смотрит сюда и улыбается до ушей. Бросить ему что-нибудь?

– Хм, у меня нет причин любить неаполитанцев, но… всё это возвращает меня в то время… возвращает меня! Да-да, вот – каждому по одной.

Он положил мне в руку две полукроны, и я бросил их, как если бы это были пенни, даже не взглянув на них. Итальянцы принялись усердно отбивать земные поклоны, а я повернулся, чтобы протестовать против таких беспечных трат. Но Раффлс, опустив голову, нервно мерил шагами комнату, в глазах беспокойство. Слова его совершенно меня разоружили.

– Они вновь вернули меня туда, – повторил он. – Боже, они вернули меня!

Внезапно он остановился.

– Ты не понимаешь, Банни, старина, но, если ты хочешь, я поведаю тебе. Я хотел рассказать тебе, но никак не находил нужного момента, а эта история не из тех, что рассказывают просто ради того, чтобы заполнить тишину. Это не детская сказка и в ней нет ничего весёлого от самого начала и до конца, даже напротив. Ты часто спрашивал меня, от чего поседели мои волосы и сейчас ты услышишь об этом.

Меня заинтриговало не только предисловие, но и само поведение Раффлса. Я никогда ещё не видел его таким. Его лицо попеременно меняло выражение от жёсткого до мягкого. Я впервые видел такую жёсткость в его чертах. И я впервые видел такую мягкость. То же самое происходило и с его голосом: он начинал говорить мягко, как женщина, затем продолжал с непривычной яростью. Но это было ближе к концу его истории, начало было привычным для меня. Единственное, что я бы изменил – это его рыцарский эпос об острове Эльба, который принял его с распростёртыми объятиями.

– Смертельный, мой дорогой Банни, не то слово, которым бы я описал этот клочок земли и его жителей-моллюсков. Но они начали с того, что ранили моё тщеславие, поэтому можешь считать меня предвзятым. Я появился перед ними как единственный выживший после кораблекрушения, уцелевший в бушующем море, но им не было до моей истории никакого дела. Они вели себя прилично. Мне не пришлось воровать, чтобы добыть себе обед и пару штанов, было бы более волнующе, если бы ситуация была такой. Но что за место! Как ты помнишь, Наполеон не смог жить там, но он продержался дольше, чем я. Несколько дней я проработал в их адских шахтах ради нескольких итальянских монет, что позволило мне сесть на деревянное судёнышко и перебраться на материк. Как же неблагодарен я был в тот момент, купаясь в красном закате, который невозможно забыть.

– Судно держало курс на Неаполь, но я сошёл на первой же остановке в Байи. В Неаполе слишком много англичан, но я подумал, что как только я изменю свою внешность и начну понимать итальянский язык, можно будет начать там охоту. В это время я получил работу в одном из самых чудесных уголков планеты, в которых мне удалось побывать. Место это было виноградником, который располагался на утёсе над морем, где я был домашней прислугой и мойщиком бутылок. За мою работу мне платили полторы лиры, что на наши деньги чуть больше шиллинга, но там было невероятное количество лучших сортов вина, которое лилось рекой. Так в течение восьми месяцев, мой друг, я был честным человеком. Какая роскошь, Банни! Я вёл экстраординарный образ жизни, словно Ирод, познавший добродетель, не украл и виноградины, лишь смаковал опасность быть обнаруженным со своими новыми принципами любым из воров, которых я знал.

– Это было место, где радует любая перспектива… и всё прочее… особенно всё прочее. Увижу ли я его снова, хотя бы во сне, таким, как в самом начале – до того, как начались события. Уступ скалы, нависающий над бухтой, а на самом краю, среди виноградных лоз, старый грязный домишко, будто парящий над морем на дьявольской высоте: сидя у окна можно было видеть, как окурок Салливанз, пролетев сто пятьдесят футов, падает в голубые волны.

– Сад за домом… такой сад, Банни… олеандры и мимоза, мирт, розмарин и красные клубки огненных, диких цветов… В углу сада начиналась лестница вниз к морю. Представь себе, двести ступеней в туннеле, затем железные ворота и ещё восемьдесят ступеней под открытым небом и наконец – пещера, что отлично подошла бы пиратам. Эта пещера была прекрасней всего остального в этой бухте с её суровыми скалами и глубокими синими водами. Там я следил за отправкой продукции: толстопузое тихоходное судёнышко под коричневым парусом перевозило вино в Неаполь. С ним всегда была и небольшая шлюпка.

– Говорили, что там, где сейчас был домик на скале, располагался дом для загородного отдыха самого Тиберия. Там был и театр старого грешника, ярусы его целы по сей день. Колодец, в котором он откармливал своих миног, бросая им рабов, и разрушенный храм, который был возведён из римских кирпичей, тонких, как домино, и краснее вишни. Я никогда не был антикваром, но я мог бы стать им, если бы мне совершенно нечего было делать, но у меня было много работы. Когда я не был занят лодками, мне приходилось обрезать виноградные лозы или собирать виноград, а иногда даже помогать делать вино в прохладном, тёмном, затхлом подвале храма, который я вижу и запах которого я помню даже сейчас. Мне кажется, я даже слышу сейчас те звуки! Хлюп, хлюп, бульк, хлюп, хлюп, бульк под ногами, как у идущего к трону по трупам. Да, Банни, даже в это спокойное время, мне довелось:

 
«Выдавить остатки наслаждения
Из кроваво-красного винограда боли».
 

Он сделал паузу, подходя, наконец, к сути рассказа. Его лицо в одно мгновение покрыли морщины. Комната, в которой мы находились, была пуста, когда я впервые её увидел, но сейчас здесь были плетёные кресла и стол для меня, Раффлсу же приходилось при каждом звонке колокольчика прыгать в свою кровать с проворством школьника. В этот полдень мы мало беспокоились о посетителях по причине того, что Теобальд уже приходил ранним утром, а миссис Теобальд занимала большую часть его дня. Из открытого окна до нас вновь донеслось пение «Mar – gar – ri», теперь уже в нескольких сотнях ярдов дальше по улице. Я подумал, что Раффлс остановился, чтобы послушать мелодию. Он рассеяно покачал головой, когда я предложил ему сигареты, а когда его рассказ возобновился, его тон был совсем иным.

– Я не знаю, Банни, веришь ли ты в переселение душ. Я часто рассуждал об этом, как о самом вероятном исходе, особенно после того, как побывал на вилле Тиберия. Её тогдашний, а возможно и нынешний владелец был самым отъявленным мерзавцем, сравнимым с самыми жестокими императорами, я часто думал о нём как о реинкарнации Тиберия. У него был выразительный римский нос, заплывшие жиром глаза, сочащиеся злобой, он был ужасно толст и при ходьбе его мучила одышка, в остальном же он не выглядел отталкивающе, даже наоборот, с его пышными серыми усами, которые были похожи на летящую чайку, и отменной вежливостью даже по отношению к работникам, он казался добродушным. Но, несмотря на это, он был одним из худших людей, которых я встречал. Говорили, что виноградник – лишь его хобби, если это правда, то он сделал всё, чтобы это увлечение приносило ему хороший доход. По выходным он отбывал из Неаполя на судёнышке, если не было сильной качки, а возвращался иногда не один. Даже его имя звучит неприятно – Корбуччи. Думаю, я должен добавить, что он у него был титул графа, но в Неаполе таких графов, как нерезаных собак.

– Он немного говорил по-английски, и ему нравилось заговаривать со мной, к моему глубокому прискорбию, тогда я ещё не мог скрыть свою национальность, но мне не хотелось, чтобы все знали кто я такой. А у этой свиньи были друзья англичане. Когда он узнал о том, что я всё ещё купаюсь в ноябре, а вода тогда была тёплая, как парное молоко, он покачал своей мерзкой головой и произнёс: «Вы очень отважны! Ох, как вы отважны!». Клянусь Богом, не зря он назвал меня так, ведь ему пришлось узнать в конце, насколько он был прав!

– Но купания там были лучшими, Банни. Я уже говорил тебе, что вода была, как вино, про себя я называл её «голубым шампанским» и был довольно раздражён, что никто не может оценить точность моего сравнения. Несмотря на это, я совсем не скучал по англичанам, хотя я часто желал, чтобы ты, старина, был там со мной. Мне нравились мои заплывы, первое, что я делал утром, когда бухта была цвета розы и последнее, что я делал перед сном, ловя фосфоресцирующий огонь! Ах, да это было хорошее время, я укрылся в совершенном раю, земном Эдеме, пока…

– Моя бедная Ева!

Он вздохнул, затем его челюсти сомкнулись, а в глазах отражались сильные эмоции, которые, он пытался подавить. Описывая Раффлса в прошлом, мне никогда не доводилось видеть его таким. Когда же он вновь заговорил, его тон был не просто спокойным, но даже отстранённым. Его настроение менялось стремительно.

– Я называл её Ева, – сказал он. – Её настоящее имя было Фаустина, она жила с многочисленными родственниками в хилой лачуге на краю виноградника. И Афродита, появляющаяся из пены морской, не была столь поразительно прекрасна, как моя Афродита из этого шалаша!

– Её лицо было самым прелестным, которое я когда-либо видел или увижу в своей жизни. У неё были идеальные черты лица, кожа, с бронзовым отливом, напоминающим античное золото, копна восхитительных тёмных волос, а её глаза и губы необыкновенной красоты могли бы сделать прекрасным лицо с любыми чертами. Я уверен, Банни, весь Лондон сошёл бы с ума при виде такой девушки, как она. Но другой такой в мире больше нет. И вот я встретил её на этом крохотном острове, прячущей свою красоту от всего мира! Конечно, от меня она её не прятала. Я бы женился на ней и жил бы до конца своих дней, пусть даже в такой же лачуге, что и её семья. Я был согласен на всё, только ради того, чтобы видеть её… каждый день… я бы никогда не воскрес, даже для тебя! И ничего более я не поведаю тебе об этом, пусть буду я проклят! Из этого не следует, что бедняжка Фаустина была единственной женщиной, которая меня когда-либо волновала. Не верю я в этот вздор про «единственных», и тем не менее лишь она одна полностью отвечала моему чувству прекрасного и ради этого я был готов забыть про весь другой мир и быть навсегда верен только ей.

– Иногда мы встречались на развалинах храма, о котором я тебе рассказывал, иногда на винограднике. Когда случайно, когда спланировано, а через какое-то время местом наших встреч – романтичнее и придумать нельзя – стала пещера у подножия вырубленной в скале лестницы. Оказавшись там, мы часто слышали зов моря… моё голубое шампанское… вода, сияющая кобальтом… и тогда мы садились в шлюпку и отплывали в ночь. О, эти ночи! Я не могу сказать тебе, какие из них я любил больше: лунные, когда весла мягко погружались в серебряную поверхность, и я мог видеть на мили вперёд, или же тёмные, когда рыбаки зажигали факелы, а в небе над Везувием багровело зарево. Мы были счастливы. Я признаю это. Тогда у нас не было забот. На работе мои дела никого не интересовали, а семья Фаустины, казалось, не беспокоилась о ней. Граф был в Неаполе пять ночей из семи и всего две ночи мы были порознь.

– Поначалу это была самая старая история – о райском саде и Еве. Если прежде это было райским местечком на земле, теперь оно стало истинным Раем. Это продолжалось недолго, однажды, сидя в шлюпке, она разрыдалась и рассказала мне о своём горе, пока я грёб к берегу. И её история оказалась почти такой же старой.

– Она была помолвлена… Как?! Почему я не слышал об этом? Я чуть не перевернул лодку! Да что может значить её помолвка по сравнению с нашей любовью? «Niente, niente», – тихо повторяла Фаустина, улыбаясь сквозь слезы. Но действительно имело значение то, что мужчина угрожал пронзить её сердце своим кинжалом, и я знал, что он на это способен.

– Я знал это, поскольку уже был знаком с нравами неаполитанцев, но понятия не имел, кто этот мерзавец. И всё же принял эту ужасную деталь легче, чем факт её помолвки, хотя после минуты раздумий я засмеялся. Как будто я позволю кому-то жениться на ней! Как будто я позволю тронуть хотя бы её волос, пока я живу, чтобы защищать её! Я хотел немедленно уплыть вместе с ней как можно дальше отсюда и никогда больше не видеть виноградник. Но в карманах нашей потрёпанной одежды не было ни гроша и даже обувь мы, садясь в лодку, оставили на берегу. К тому же я должен узнать имя негодяя, который осмелился угрожать женщине, такой женщине!

– Долгое время она с поразительным упрямством отказывалась называть его, но я был настроен решительно, и в конце концов она сдалась, но поставила некоторые условия. Я ни при каких обстоятельствах не должен был искать его и нападать на него с ножом, ибо он не стоил того, чтобы меня отправили в тюрьму, я также пообещал ей не нападать на него со спины. Фаустина была довольна моим обещанием, хотя и несколько озадачена моими манерами – итальянцы весьма терпимы к применению холодного оружия. В следующее мгновение она назвала имя, от которого у меня перехватило дыхание. «Это Стефано», – прошептала она и склонила голову.

– Бедная моя девочка! Из всех существ на земле Стефано… для неё!

– Банни, он был жалким маленьким низкорослым негодяем… хитрым рабом с угрюмым лицом, а его звериная хитрость и лицемерие уступали, разве что, его хозяину. Я мог сказать о нём всё, только взглянув на него, я не часто ошибаюсь в людях. Он был доверенным слугой Корбуччи, и только это заставило бы любого приличного человека осуждать его. В субботу он первым делом бежал приготовить всё для хозяина и его нынешней любовницы, а в понедельник оставался, чтобы прибрать за ними и закрыть комнаты. Стефано! Этот червяк! Я могу легко представить, как он угрожает женщине ножом. Но вот чего я не мог понять, так это того, что кто-то мог его слушаться, тем более моя Фаустина! Это было выше моего понимания. Я начал свои расспросы так мягко, как только мог, и объяснение было самым банальным. Её родители очень бедны. А семья такая большая! Некоторые из них… пообещаю ли я, что не расскажу никому… некоторые из них просили милостыню. И некоторые из её семьи иногда крали. И все знали, что такое нужда. Её обязанностью был уход за коровами, но их было всего две, и она носила молоко на виноградник и ещё в пару мест, но эта работа лишь для одного. И бесчисленные сестры хотели занять её место. И он… он такой богатый, этот Стефано.

– Богатый! – отозвался я. – Стефано?

– Si, Arturo mio.

– Да, Банни, вот так всё обстояло на том острове.

– И как же ему удалось разбогатеть? – спросил я.

– Она не знала, но он подарил ей красивые украшения. Продав их, её семья могла покупать еду месяцами, она же говорила, что ответственность за украшения несёт адвокат, который против брака. Но мне это было неважно.

– Украшения! Стефано! – пробормотал я.

– Возможно, граф заплатил за некоторые из них. Он очень добр.

– Он добр к тебе?

– О да, очень.

– И ты будешь жить в его доме после свадьбы?

– Позже, mia cara, потом!

– Нет, Богом клянусь, не будешь! – взмолился я по-английски. – Но ты бы пошла на это?

– Конечно. Всё согласовано. Граф очень великодушен.

– Дарит ли он тебе что-нибудь, когда приезжает сюда?

– Да, он иногда преподносил ей маленькие подарки, вроде сладостей, лент, подобных безделушек, но всегда через свою жабу Стефано. Зная этих мерзавцев, я понял всё. Но сердце Фаустины было простым и чистым, а душа – такой же белоснежной, какой сотворил её Господь. Всю свою доброту она отдала плуту в лохмотьях, который на ломаном итальянском говорил ей о любви между лазурным морем и сияющим звёздным небом. Помни, она не знала, кто я такой, а по сравнению с Корбуччи и его приспешником я был Архангелом Гавриилом, спустившимся на землю.

– В ту ночь, лишённый сна я вспомнил другие две строки из поэмы Суинберна:

Господь сказал тогда «Пусть победителю

Принадлежит Фаустина».

– На этих строках я заснул и первым делом утром я повторил их, как боевой клич. Я совсем забыл, что ты знаток Суинберна, Банни, но не заблуждайся, его Фаустина и моя – совершенно разные. В последний раз я повторяю, что Фаустина была самым чистым и невинным человеком, которого я знал.

– Когда наступила суббота, я нарушил свой обет и сейчас расскажу тебе, что я сделал. Я взломал замок у виллы Корбуччи и вошёл туда, пока он был в Неаполе. Не сказал бы, что это было трудно, а когда я вышел, никто не смог бы утверждать, что я там был. И заметь, я ничего не украл, только одолжил револьвер графа, спрятанный в столе, и пару незначительных безделушек. К тому времени я уже раскусил этих чёртовых неаполитанцев. Они храбры, когда в их руках нож, но покажи им ствол, и они как кролики поскачут в ближайшую норку. Но тот револьвер был не для меня. Он был для Фаустины, и я научил её стрелять в нашей пещере, расставив свечи и помогая ей целиться. Шум от выстрела оглушал, но, как мы убедились в скором времени, он не достигал вершины скалы. Таким образом, Фаустина имела при себе средство самообороны, и я знал её достаточно хорошо, чтобы быть уверенным в том, что она воспользуется им, если придётся. Мы были готовы встретить нашего друга Стефано в этот уикенд.

– Но в субботу мы узнали, что граф не приедет в связи с неотложным делом в Риме, так что мы могли провести этот мирный день вдвоём и начали строить планы. Не было никакого смысла скрывать наши отношения. «Пусть победителю принадлежит Фаустина». Да, но пусть он победит меня в открытую, или же пусть она будет для него погибелью! Я решил разобраться с ними, с графом и Стефано, как только они покажутся в воскресенье. У меня не было никакого желания возвращаться к преступной деятельности и снова жить под постоянной угрозой угодить в тюрьму. Для счастья мне было вполне достаточно Фаустины и Неаполитанского залива. Первобытный человек во мне жаждал битвы за свои желания.

– В субботу нам удалось втайне встретиться в пещере после того как стемнело. Нам было не важно, сколько придётся ждать, пока придёт другой, даже если пройдут часы в ожидании, когда ты уверен, что дождёшься, в них есть своё очарование. Но в ту ночь я потерял терпение – не в пещере, а наверху, бегая по поручениям управляющего часами, пока я не почувствовал неладное. Раньше он не заставлял работать сверхурочно, поэтому я понял, что причина в нашем с ним общем боссе. Было очевидно, что он действовал по тайному поручению самого Корбуччи и в момент, когда я понял это, я сразу же спросил его напрямую. Так и оказалось, он подтвердил этот факт, постоянно пожимая плечами, будучи весьма слабовольным человеком, настолько, что над ним невозможно было издеваться, не почувствовав жалость.

– Оказалось, что граф послал за ним потому, что ему нужно было отправляться в Рим, и сказал, что, к сожалению, приходится ехать именно тогда, когда он намеревался поговорить со мной о Фаустине. Стефано сообщил ему о ссоре с ней и, более того, что ссорились из-за меня. Фаустина не рассказала мне об этом, но я и сам догадался. Граф сказал, что он на стороне этой гиены, что меня не удивило. Он намеревался расправиться со мной как приедет, а этот управляющий должен был держать меня день и ночь на работе, чтобы я не воспользовался его отсутствием. Я пообещал не выдавать бедолагу, но в то же время объявил, что не собираюсь больше работать сегодня.

– Было уже очень темно, и я помню, как задевая апельсиновые деревья, бежал от сторожки управляющего по длинным пологим ступеням. Добежав до виллы, я направился к саду, где у голого утёса начинался тоннель вниз. Прежде чем нырнуть в темноту входа, я на секунду окинул взглядом звёзды, низко висящие над головой, факелы рыбаков далеко внизу, огоньки вдоль берега и багровый иероглиф Везувия. И это был последний раз, когда я оценил уникальное и мирное очарование этого дивного места.