Текст книги "Рождественские сказки Гофмана. Щелкунчик и другие волшебные истории"

Глава 3

О том, как Фабиан не знал, что сказать. – Кандида и женщины, которые не должны есть рыбу. – Литературный чай Моша Тэршина. – Молодой принц.

Фабиан думал, что, пройдя прямиком через лес, он успеет придти гораздо раньше того странного маленького карапуза, который только что ускакал. Однако он ошибся, потому что, выйдя из кустов, увидел, как совсем вдали к карлику присоединился другой стройный всадник, и оба въехали в ворота города Кэрепеса.

– Гм… – сказал себе Фабиан. – Если этот щелкун на своей большой лошади приехал раньше меня, то я еще успею вовремя придти к тому представленью, которое начнется при его въезде. Если этот странный субъект действительно студент, то ему укажут гостиницу «Крылатого Коня», и если он остановится там со своими громкими криками и сбросит сначала верховые сапоги, а потом себя самого и будет сердиться и важничать, когда бурши начнут смеяться, то произойдет настоящая безумная комедия.

Придя в город, Фабиан думал встретить на улицах и по дороге к «Крылатому Коню» громко смеющихся людей, но этого не было. Все шли спокойно и серьезно. Так же серьезно гуляло по площади перед «Крылатым Конем» несколько академистов, которые собрались, разговаривая друг с другом. Фабиан был уверен, что карлик здесь-то, по крайней мере, не проезжал, но, бросив взгляд в ворота гостиницы, он увидел, что как раз в эту минуту вели в конюшню хорошо знакомую ему лошадь карлика. Он набросился на первого попавшегося из своих знакомых, спрашивая, видел ли он, как прискакал сюда странный и необычайно маленький карлик. Тот, кого спрашивал Фабиан, знал об этом так же мало, как и другие, которым Фабиан рассказывал, что произошло между ним и тем карликом, который выдавал себя за студента. Все очень смеялись, но уверяли, однако, что ничего подобного тому, что он описывал, не случалось. Правда, что минут десять тому назад приехали в гостиницу «Крылатого Коня» два очень представительных всадника на прекрасных лошадях.

– Не сидел ли один из них на той лошади, которую только что повели в конюшню? – спросил Фабиан.

– Да, да, – ответил кто-то, – тот, кто сидел на этой лошади, был немного мал ростом, но зато изящно сложен, с приятными чертами лица, и на голове у него развевались прекраснейшие кудри, которые только можно себе представить. При этом он оказался удивительным ездоком, так как соскочил с лошади с таким проворством и ловкостью, как это сделал бы лучший шталмейстер нашего князя.

– И он не потерял своих сапог и не скатился к вам в ноги?! – воскликнул Фабиан.

– Боже сохрани! – возразили все в один голос. – Что ты говоришь! Такой искусный ездок, как этот маленький господин!

Фабиан не знал, что сказать.

Тут прошел по улице Бальтазар. Фабиан накинулся на него, притащил его и начал ему рассказывать, как этот самый карлик, которого он встретил в лесу, и который упал с лошади, только что приехал сюда, и все считают его красивым человеком с изящной фигурой и находят, что он удивительный ездок!

– Ты видишь, брат Фабиан, – сказал Бальтазар серьезно и непринужденно, – что не все безжалостно смеются над несчастными людьми, обиженными природой…

– Но, Боже великий, – перебил его Фабиан, – да ведь здесь и речи нет о насмешке или безжалостности, все дело в том, можно ли назвать трехфутового человека, смахивающего на редьку, красивым изящным мужчиной!

Бальтазар должен был подтвердить слова Фабиана относительно роста и наружности маленького студента. Другие же уверяли, что маленький всадник был красивый изящный мужчина, причем Бальтазар и Фабиан утверждали, напротив, что они никогда не видали более безобразного карлика. Все остались при своем и разошлись, удивляясь друг другу.

Наступил поздний вечер. Оба друга отправились вместе домой. Тогда у Бальтазара как-то нечаянно вырвалось, что он встретил профессора Моша Тэрпина, который пригласил его к себе на завтрашний вечер.

– Ах, ты счастливец! Счастливейший ты человек, – воскликнул Фабиан, – ты увидишь свою любезную, прелестную мамзель Кандиду, будешь ее слушать и с ней говорить!

Глубоко оскорбленный Бальтазар отвернулся и хотел уйти, но затем одумался, остался на месте и сказал, с трудом подавляя свою досаду:

– Ты, может быть, прав, милый друг, считая меня за влюбленного дурака, я, может быть, и в самом деле таков, но ведь эта глупость есть глубокая болезненная рана, нанесенная моему чувству, и, если ее неосторожно задеть, я могу наделать разных безумств, страдая от этой мучительной боли. Поэтому, друг, если ты меня действительно любишь, не называй при мне имени Кандиды.

– Милый мой друг Бальтазар, – ответил Фабиан, – ты опять принимаешь ужасно трагический тон, ты на все так смотришь. Но при твоем состоянии духа иначе и быть не может. Не желая вступать с тобой ни в какие пререкания, я обещаю тебе, что имя Кандиды появится на моих устах не прежде того, когда ты сам дашь мне к этому случай. Позволь мне только сказать тебе, что я предвижу разные огорчения, которые придется тебе испытать из-за этой любви. Кандида очень красивая прелестная девушка, но к твоему мечтательному характеру она совсем не подходит. Когда ты поближе с ней познакомишься, ее непринужденная веселость покажется тебе недостатком поэзии, которую ты везде приплетаешь. Ты будешь вечно теряться в мечтах, и все это с треском закончится ужасною скорбью и изрядным отчаянием. Впрочем, я точно так же, как ты, приглашен на завтра к профессору, который будет занимать нас очень интересными опытами. Ну, прощай же, сказочный мечтатель. Спи, если ты можешь спать перед таким важным днем, какой будет завтра!

С этими словами Фабиан оставил друга, погруженного в глубокое раздумье. Фабиан не без основания предвидел разные патетические моменты, долженствовавшие наступить в отношениях Бальтазара и Кандиды, весь склад и чувства обоих представляли к тому немало поводов.

Всякий должен был согласиться, что Кандида была очаровательно красивая девушка, с глазами, проникавшими прямо в душу, и с чудными розовыми губками. Я забыл, можно ли было назвать белокурыми или каштановыми ее прекрасные волосы, которые она умела как-то фантастично и очень красиво укладывать, но я отлично помню ту странную их особенность, что чем дольше на них смотрели, тем они казались темнее. Эта высокая стройная девушка с легкими движениями и веселым живым обхождением, была сама прелесть, само очарованье, и при такой привлекательности ей, конечно, легко прощали то, что руки и ноги ее могли бы быть меньше и деликатнее. При всем этом Кандида прочла в свое время гётевского «Вильгельма Мейстера», стихотворения Шиллера и «Волшебное кольцо» Фукэ, забыв почти все, что в них было написано, очень сносно играла на фортепиано, иногда даже пела, танцевала новейшие гавоты и франсуазы и писала тонким разборчивым почерком. Если можно было в чем-нибудь упрекнуть эту милую девушку, то разве только в том, что у нее немного слишком низкий голос, она слишком затягивается в корсет, слишком долго радуется новой шляпке и слишком много истребляет за чаем пирожного. Требовательным поэтам, конечно, не понравилось бы в прелестной Кандиде еще многое другое, но ведь им все нехорошо. Во-первых, они требуют, чтобы девушка приходила в сомнамбулический восторг по поводу всего того, что при ней говорится, причем она глубоко вздыхает, закатывает глаза, а при случае даже немножко падает в обморок, а со временем, пожалуй, даже и слепнет – знак высшей ступени утонченной женственности. Затем вышеупомянутая девица должна петь стихи поэта на мотив, который вылился у ней самой из сердца, но в ту же минуту от этого заболевать. Сама она тоже должна сочинять много стихов, но очень стыдиться, когда это выходит наружу, несмотря на то, что она сама дает поэту в руки свои стихи, написанные изящным почерком на тонкой раздушенной бумаге, причем поэт тоже со своей стороны заболевает от восторга, что ему вполне извинительно. Есть поэтические эстетики, которые идут еще дальше и находят недостойным женской нежности, чтобы девушка смеялась, ела, пила и одевалась по моде. Они почти похожи на святого Иеронима, который запрещает женщинам носить серьги и есть рыбу. Согласно требованию святого, они должны есть только слегка приправленные травы, быть постоянно впроголодь, не чувствуя этого, одеваться в грубое, плохо сшитое платье, скрывающее их фигуру, но в особенности брать себе в наставницы особу серьезного вида, бледную, печальную и немного грязную.

Что касается до Кандиды, то она была веселое и простодушное существо, и потому для нее не пропадало в разговоре ничто из того, что казалось ей легким и воздушным полетом неуловимого юмора. Она охотно смеялась всему смешному, вздыхала только тогда, когда дождливая погода мешала ожидаемой ею прогулке или, несмотря на все ее заботы, на новой шали оказывалось пятно. При этом, если представлялся к тому действительный случай, у ней являлось глубокое искреннее чувство, которое никогда не могло выродиться в пустую чувствительность, и потому для меня, а также и для тебя, любезный читатель, которые не принадлежим к чересчур требовательным людям, Кандида была бы вполне подходящей. Но с Бальтазаром легко могло бы все повернуться иначе! Но вскоре мы увидим, верно или нет напророчил прозаический Фабиан.

Нет ничего удивительного, что Бальтазар не мог спать всю ночь от беспокойства и от невыразимого сладостного страха. Весь преисполненный образом милой, сел он за стол и написал изрядное количество красивых и благозвучных стихов, которые изображали его состояние души в мистическом рассказе о любви соловья к пурпуровой розе. Он хотел взять их с собой на литературный вечер Моша Тэрпина и сделать посредством их нападение на неопытное сердце Кандиды, как и когда это будет возможно.

Фабиан слегка улыбнулся, когда, явившись по уговору в известный час, чтобы взять с собой друга, нашел Бальтазара в особенно изящном костюме. Он надел зубчатый воротник из самых тонких брюссельских кружев и короткое бархатное платье с прорезными рукавами. При этом на нем были французские сапоги с высокими острыми каблуками и серебряными пряжками, английская шляпа из самого тонкого кастора и шведские перчатки. Это был настоящий немецкий костюм, который необыкновенно шел к нему, особенно ввиду того, что он красиво завил волосы и прекрасно расчесал свою маленькую острую бородку.

Сердце Бальтазара забилось восторгом, когда в доме Моша Тэрпина вышла ему навстречу Кандида в старонемецком костюме, приветливая, с очарованием во взоре, в словах, во всем существе; словом, такая, какою всегда ее видели.

«Благодатная прелесть!» – вздохнул Бальтазар из глубины своего сердца, когда Кандида, сама дивная Кандида, подала ему чашку дымящегося чая. А Кандида взглянула на него сверкающими глазами и сказала:

– Вот ром и мараскин[21]21
  Мараскин (мараскино) – бесцветный сухой фруктовый ликер из мараскиновой вишни.


[Закрыть], сухари и печенье, пожалуйста, кушайте, что хотите.

Но вместо того, чтобы взглянуть на ром, мараскин, сухари и печенье, восхищенный Бальтазар не мог отвести от прелестной девушки своего взора, полного болезненной муки любви, и искал слов, которые могли бы выразить то, что он чувствовал в глубине сердца. Но тут его хватил сзади своим увесистым кулаком профессор эстетики, громадный силач, внушивший ему опасение, как бы не пришлось пролить на пол гораздо больше чая, чем то было прилично. Профессор воскликнул громовым голосом:

– Любезный мой Лукас, глотая эту гнусную воду, вы совершенно испортите свой немецкий желудок. Вон в той комнате наш храбрый Мош выставил целую батарею прекраснейших бутылок с благородным рейнвейном, приведем-ка ее в действие! – и он потащил несчастного юношу.

Но из ближайшей комнаты вышел навстречу им профессор Мош Тэрпин, ведя за руку маленького и очень странного человечка и восклицая:

– Любезные дамы и господа, представляю вам юношу, высокоодаренного самыми редкими качествами, которому нетрудно будет снискать ваше расположение и уважение. Это молодой господин Циннобер, который только вчера приехал в наш университет и желает изучать право!

Фабиан и Бальтазар с первого взгляда узнали того странного карлика, который встретился им в лесу и упал с лошади.

– Должен ли я, – тихо сказал Бальтазару Фабиан, – вызвать этого чижика драться на раздувальных мехах или на сапожных щетках? Другим оружием я не могу воспользоваться, имея дело с таким опасным противником.

– Стыдись, – отвечал Бальтазар, – как не стыдно тебе смеяться над обездоленным человеком, который, как ты слышишь, обладает редкими качествами и таким образом возмещает духовными достоинствами то, в чем отказала ему природа.

Затем он направился к маленькому человечку и сказал ему:

– Надеюсь, любезнейший господин Циннобер, что вчерашнее падение с лошади не имело для вас никаких дурных последствий.

Циннобер поднялся на цыпочки, опираясь на небольшую трость, которая была у него в руках, так что доставал теперь Бальтазару почти до пояса, откинул назад свою голову, дико сверкнул на него глазами и сказал своим странным скрипучим басом:

– Я не знаю, чего вы хотите, и о чем вы говорите. Я упал с лошади? Я? Вы, вероятно, не знаете, что я лучший ездок, какой только может быть, что я никогда не падаю с лошади, что я был волонтером в кирасирском полку и обучал в манеже верховой езде офицеров и статских. Гм… гм… упасть с лошади, это я-то!

Тут он хотел быстро повернуться, но палка, на которую он опирался, соскользнула, и карлик полетел к ногам Бальтазара. Бальтазар бросился, желая помочь карлику, и при этом нечаянно задел его за голову. Тогда тот издал пронзительный крик, который раздался по всему залу, так что испуганные гости повскакали е мест. Все окружили Бальтазара, спрашивая его, отчего это он так ужасно закричал.

– Вы не сердитесь, любезнейший Бальтазар, – сказал профессор Мош Тэрпин, – но это была немного странная шутка. Вы, вероятно, хотели заставить нас думать, что кто-то здесь наступил на хвост кошке?

– Кошка, кошка! Уберите кошку! – воскликнула какая-то слабонервная дама и упала в обморок.

– Кошка, кошка! – воскликнули два старых господина, страдавшие той же самой идиосинкразией, и оба бросились к двери.

Кандида, вылившая всю свою банку с эфиром на лежавшую в обмороке даму, тихо сказала Бальтазару:

– Какую беду наделали вы этим пронзительным мяуканьем, любезный господин Бальтазар!

Студент не знал, что начать. Весь красный от стыда и досады он не мог выговорить ни слова, не мог сказать, что ведь это не он, а маленький Циннобер так ужасно мяукнул.

Профессор Мош Тэрпин заметил неприятное состояние юноши. Он дружески обратился к нему и сказал:

– Ну, ну, успокойтесь, любезный мой Бальтазар. Я отлично видел, в чем дело. Нагнувшись и вскочив на все четыре конечности, вы прекрасно подражали рассерженному коту. Я сам очень люблю такие естественно исторические игры, но здесь, во время литературного чая…

– Но, любезнейший господи профессор, ведь это же был не я!.. – возгласил Бальтазар.

– Хорошо, хорошо, – перебил его профессор.

Тут подошла к ним Кандида.

– Пожалуйста, – сказал ей профессор, – утешь ты этого Бальтазара, он совсем в отчаянии из-за этого случая.

Добрая Кандида от души пожалела бедного Бальтазара, который стоял совершенно смущенный, с опущенными глазами. Она протянула ему руку и шепнула с милой улыбкой:

– Бывают же такие смешные люди, которые так страшно боятся кошек.

Бальтазар схватил руку Кандиды и страстно прижал ее к губам. Кандида остановила на нем выразительный взгляд своих небесных глаз. Он был на седьмом небе и не думал больше ни о Циннобере, ни о кошачьем мяуканье. Шум прекратился, и все успокоились. Слабонервная дама сидела за чайным столом и кушала сухари, макая их в ром и уверяя, что он успокаивает чувства, которым угрожали враждебные силы, и что ужас сменила живительная надежда.

Два старых господина, которые действительно встретили на улице какого-то кота, пробежавшего у них между ног, вернулись назад успокоенные и сели за карточные столы, как и многие другие.

Бальтазар, Фабиан, профессор эстетики и многие другие молодые люди сели около дам. Тем временем Циннобер притащил себе скамеечку и с помощью ее вскарабкался на диван, где и уселся между двумя дамами, бросая вокруг надменные взоры.

Бальтазару казалось, что наступил как раз подходящий момент, чтобы выступить со стихами о любви соловья к пурпуровой розе. Со смущением, подобающим юным поэтам, заявил он, что если это только не возбудит досады и скуки, и если он может надеяться на снисхождение уважаемого общества, он осмелится прочесть стихотворение, представляющее собою первый плод его музы.

Так как дамы уже достаточно обсудили все, что случилось нового в городе, девицы достаточно наговорились о последнем бале у президента и даже согласились насчет требуемой формы новомодной шляпы, а мужчины могли рассчитывать на следующую еду и питье не ранее двух часов, все общество единодушно просило Бальтазара не лишать его такого прекрасного удовольствия.

Бальтазар вынул из кармана тщательно написанную рукопись и прочел ее.

Его произведение, действительно вылившееся с полной силой и жизнью из истинно поэтического чувства, вдохновляло его все больше и больше. Его декламация, становившаяся все более и более страстной, обнаружила жар его любящего сердца. Он затрепетал от восторга, когда тихие вздохи женщин и возгласы мужчин: «Прекрасно! Великолепно! Божественно!» убедили его в том, что все были тронуты его стихами.

Наконец, он кончил. Тогда все воскликнули:

– Какие стихи! Сколько мыслей! Какая фантазия! Какой стиль! Какая звучность! Как мы благодарны вам за это божественное наслаждение, любезнейший господин Циннобер!

– Что?! Как?! – воскликнул Бальтазар.

Но никто не обратил на него внимания, все бросились к Цинноберу, который сидел на диване, как маленький индюк, и скрипел своим резким голосом:

– Пожалуйста, пожалуйста, вы очень любезны, это безделица, которую я наскоро написал в прошедшую ночь.

Но профессор эстетики возгласил:

– Дивный божественный Циннобер! Сердечный друг! По-моему, ты лучший поэт, существующий теперь на земле! Приди ко мне на грудь, о, прекрасная душа!

Тут он приподнял карлика с дивана и начал ласкать и целовать его. Циннобер очень неохотно на это согласился. Он работал своими ножками на толстом животе профессора и все время квакал:

– Оставь меня, оставь, мне больно, я выцарапаю тебе глаза, я откушу тебе нос!

– Нет, – воскликнул профессор, – нет, добрый друг мой, ты слишком скромен!

Мош Тэрпин встал из-за карточного стола, взял ручонку Циннобера, пожал ее и очень серьезно проговорил:

– Дивный юноша, мне слишком мало говорили о том высоком гении, который тебя воодушевляет!

– Кто из женщин, – воскликнул профессор эстетики в совершенном экстазе, – вознаградит великого Циннобера поцелуем за его стихи, выражающие глубочайшее чувство любви!

Тут поднялась с места Кандида, с пылающими щеками подошла к карлику, опустилась перед ним на колени и поцеловала его в противные синие губы.

– Да! – воскликнул тогда Бальтазар, внезапно охваченный каким-то безумием. – Да, Циннобер, божественный Циннобер, ты сочинил глубокомысленное стихотворение про любовь соловья к пурпуровой розе, тебе принадлежит та дивная награда, которую ты получил.

Сказав это, он потащил Фабиана в соседнюю комнату и сказал ему:

– Сделай одолжение, посмотри на меня пристально и скажи мне откровенно и прямо. Действительно ли я – студент Бальтазар, и точно ли ты – Фабиан? Находимся ли мы в доме у профессора Моша Тэрпина, спим мы или одурели? Ущипни меня за нос или хвати меня хорошенько, чтобы я, наконец, проснулся и избавился от этого проклятого колдовства…

– Как ты должен был страшно завидовать и ревновать, когда Кандида целовала этого малютку, – сказал Фабиан. – Но ты должен, однако, сознаться, что его стихи были великолепны.

– Фабиан, – воскликнул Бальтазар в величайшем удивлении, – да что же ты говоришь?!

– Конечно, – продолжал Фабиан, – стихи малютки были прекрасны, и он заслужил поцелуй Кандиды. Вообще, в этом странном человечке есть, по-видимому, много такого, что поважнее красивой наружности. Впрочем, что касается его лица, то оно уже не кажется мне теперь таким гадким, как прежде. Во время чтения стихов его лицо пылало вдохновением, так что он часто казался мне приятным и стройным юношей, несмотря на то, что он едва доставал до стола. Отбрось свою глупую ревность и радуйся, как радуется один поэт другому.

– Как?! – в страшном гневе воскликнул Бальтазар. – Я еще должен радоваться этому проклятому колдуну, которого я хотел бы размозжить кулаком?

– Ну, да, – сказал Фабиан, – ты потерял всякий смысл. Но вернемся в зал, там происходит что-то особенное, я слышу громкие знаки одобрения.

Бальтазар машинально пошел в зал за другом. Когда они вошли, профессор Мош Тэрпин стоял один среди комнаты, держа в руках инструмент, которым он только что производил какой-то физический опыт, и лицо его окаменело от удивления. Все общество столпилось вокруг маленького Циннобера, который стоял на цыпочках, опираясь на палку, и с гордым видом принимал знаки одобрения, которые со всех сторон на него сыпались. Все снова подошли к профессору, который сделал еще один премиленький фокус. Как только он кончил, все опять окружили Циннобера, восклицая: «Прекрасно, великолепно, дорогой господин Циннобер!»

Наконец, сам Мош Тэрпин подскочил к карлику и закричал, в десять раз громче всех остальных:

– Прекрасно, великолепно, дорогой господин Циннобер!

В числе общества находился молодой принц Григорий, который тоже приехал учиться в университете. Принц отличался самой очаровательной внешностью и, кроме того, его обхождение было так свободно и благородно, что ясно обличало его высокое происхождение и привычку вращаться в высших кругах.

И вот принц Григорий не отходил от Циннобера и безмерно хвалил его, как прекраснейшего поэта и самого искусного физика.

Странное зрелище представляли они, находясь вместе. Рядом с прекрасной фигурой принца странно поражал этот необычайный человечек, который едва держался на своих тоненьких ножках, высоко задирая свой длинный нос. Взоры всех женщин были обращены не на принца, а на карлика, который то поднимался на цыпочки, то опять опускался и раскачивался от этого, как какой-нибудь картезианский чертик.

Профессор Мош Тэрпин подошел к Бальтазару и сказал:

– Что скажете вы моему питомцу, моему дорогому Цинноберу? За него говорит очень многое, и теперь, когда я хорошенько к нему присмотрелся, я подозреваю, что судьба его должна была быть очень интересна. Священник, который его воспитал и рекомендовал мне, выражался очень таинственно об его происхождении. Обратите внимание на его благородную осанку и непринужденные манеры. Он, наверное, княжеской крови, а, может быть, даже и королевский сын.

В эту минуту доложили, что подан ужин. Циннобер неловко проковылял к Кандиде, смело подхватил ее руку и повел ее в столовую. В безумной ярости несчастный Бальтазар бросился вон из этого дома и в ночной темноте бежал домой среди бурного ветра и ливня.