Текст книги "Рождественские сказки Гофмана. Щелкунчик и другие волшебные истории"

Глава 4

О том, как итальянский скрипач Сбиокка пригрозил Цинноберу засунуть его в контрабас, а референдарий Пульхер никак не мог получить места в министерстве иностранных дел. – О таможенных чиновниках и задержанных чудесах. – Очарование Бальтазара посредством набалдашника.

На большом мшистом камне в самой глухой части леса сидел Бальтазар и задумчиво смотрел в глубину, где пенящийся ручей шумел, пробираясь между обломками скал и густым кустарником. Темные тучи носились по небу и спускались с гор; шум деревьев и вод звучал, как глухие стоны, и тут же слышались крики хищных птиц, поднимавшихся из чащи к широкому своду небес, теряясь в проносившихся тучах.

Бальтазару казалось, что он слышит в дивных голосах леса безутешные жалобы природы, что сам он должен изойти в этих жалобах, и все его существо состоит из чувства глубочайшего безысходного горя. Сердце его разрывалось от боли, и пока горячие слезы падали из его глаз, ему казалось, что на него смотрят духи лесного ручья, простирают из глубины свои снежно-белые руки и манят его в прохладную бездну.

Тогда пронесся по воздуху из широкой дали веселый звук рогов и спустился в грудь его, утешая; в ней проснулось стремление, а вместе с ней и сладостная надежда. Он осмотрелся вокруг, и пока звучали рога, зеленые сени леса показались ему не так уж печальны, шум ветра и шелест листьев – не так уже жалобны. Он заговорил.

– Нет, – воскликнул он, вскакивая с камня и глядя вдаль сверкающим взором, – надежда еще не потеряна! Слишком ясно, что какая-то темная тайна или злые чары проникли в жизнь мою, подобно преграде. Когда я, терзаемый, порабощенный своим чувством, от которого разрывалась моя грудь, признался в любви прекрасной и нежной Кандиде, разве не прочел я в ее глазах свое счастье, не почувствовал его в пожатии ее руки? Но как только является этот проклятый урод, вся любовь переносится на него. К нему, этому ненавистному карлику, обращены взоры Кандиды, и тоскливые вздохи вылетают из ее груди, когда подходит к ней этот неуклюжий юноша и дотрагивается до ее руки. Его окружает какая-то тайна, и пусть винят меня в том, что я верю в глупые бабьи сказки, я буду утверждать, что этот юноша заколдован и может, как говорится, морочить людей. Не глупо ли, что все смеются и издеваются над этим уродливым, совершенно обиженным природой человечком, а стоит ему появиться, как все кричат, что он самый умный, красивый и ученый студент, какой только есть между нами? Да что я говорю? Разве не случается этого даже со мной? Разве не кажется мне нередко самому, что Циннобер умен и красив? Только в присутствии Кандиды чары не имеют надо мной власти, и Циннобер есть и остается глупым и безобразным карликом. Но я борюсь против вражеской силы, в душе моей есть какое-то смутное предчувствие того, что нечто нежданное даст мне в руки оружие против этих злых чар!

Бальтазар отправился назад в Кэрепес. Выходя из лесной аллеи, он увидел на дороге небольшой экипаж, нагруженный дорожными вещами, из которого кто-то дружески махал ему белым платком. Он подошел к экипажу и узнал знаменитого скрипача Винченцо Сбиокка, которого он необыкновенно ценил за его прекрасную выразительную игру, и у которого он уже два года брал уроки.

– Как хорошо, – воскликнул Сбиокка, выскакивая из экипажа, – как приятно, что я могу сердечно с вами проститься, мой дорогой Бальтазар, мой милейший друг и ученик!

– Как, – сказал Бальтазар, – вы покидаете Кэрепес, где все вас так уважают и ценят и никто не может вас заменить?

– Да, Бальтазар, – ответил Сбиокка, и лицо его вспыхнуло жаром внутреннего гнева, – я оставляю место, где все люди так тупы, что оно напоминает большой сумасшедший дом. Вы не были вчера в моем концерте, потому что были за городом, а то вы бы могли постоять за меня против этой безумной толпы, которая меня обидела.

– Да что же случилось? Ради Бога, что такое случилось?! – воскликнул Бальтазар.

– Я играл труднейший концерт Виотти, – начал Сбиокка. – Этот концерт – моя гордость, моя отрада. Вы слышали его в моем исполнении, он всегда производил на вас сильное впечатление. Я смело могу сказать, что вчера я был особенно в ударе, in anima, особенно в духе, spirito aleto. Ни один скрипач во всем свете, сам Виотти не мог бы меня превзойти. Когда я кончил, разразилась целая буря. Ну, словом – furore, как я и ожидал. Я выхожу вперед со скрипкой под мышкой, желая вежливо поблагодарить публику, и что же я вижу, что слышу! Вся публика, не обращая на меня никакого внимания, толпится в одном углу зала, крича: «Bravissimo, bravissimo, божественный Циннобер! Что за игра! Какая выдержка, какая выразительность! Что за искусство!» Я бегу туда, проталкиваюсь. Передо мной стоит молодец трех футов ростом и скрипит отвратительным голосом: «Очень, очень вам благодарен. Я играл, как умею, но я действительно лучший виртуоз во всей Европе и в других известных частях света». «Тысяча чертей, – кричу я, – но кто же играл?! Я или этот червь земли?!» Карлик опять начинает скрипеть: «Весьма, весьма благодарен». Я желаю броситься на него и схватить его всей пятерней, но тут все на меня набрасываются и начинают говорить безумные вещи о зависти, ревности и безвкусии. Тем временем кто-то кричит: «А какая музыка! Божественный Циннобер! Дивный композитор!» Я кричу еще громче прежнего: «Да вы с ума сошли, вы взбесились! Это концерт Виотти, а играл его я, я, знаменитый Винченцо Сбиокка!» Но тут меня схватывают, говорят об итальянском бешенстве, la rabbia, и о странных случаях, насильно утаскивают меня в соседнюю комнату, обращаются со мной, как с больным или с сумасшедшим. Вскоре вслед за этим вбегает синьора Брагацци и падает в обморок. С ней случилось то же, что и со мной. Едва она кончила свою арию, как весь зал задрожал от криков: «Bravo, bravissimo, Циннобер!» И все закричали, что нет на свете другой такой певицы, как Циннобер, а тот опять заскрипел свое проклятое: «Весьма благодарен». Синьора Брагацци лежит в горячке и, вероятно, вскоре умрет, я же, со своей стороны, спасаюсь бегством от этого сумасшедшего народа. Прощайте, милейший мой Бальтазар! Если вы где-нибудь увидите синьорино Циннобер, скажите ему, пожалуйста, чтобы он лучше не показывался в том концерте, где буду я, а не то я непременно схвачу его за его паучьи ножки и засуну в контрабас через отдушину F. И тогда он может всю жизнь играть концерты и петь какие угодно арии. Прощайте, мой милый Бальтазар, и не бросайте скрипки.

С этими словами Винченцо Сбиокка обнял удивленного Бальтазара и сел в экипаж, который тотчас же быстро уехал.

– Ну, не прав ли я, – сказал себе Бальтазар, – что этот проклятый Циннобер заколдовал и морочит людей?

В эту минуту мимо пробежал какой-то юноша, он был бледен, расстроен, лицо его выражало безумие и отчаяние. Бальтазару сделалось тяжело на сердце. Ему показалось, что он узнал в юноше одного из своих друзей и скорее бросился за ним в лес.

Не прошел он и двадцати шагов, как увидел референдария Пульхера, который стоял перед большим деревом и говорил, обратив свои взоры к небу: «Нет, я больше не могу вынести этого позора! Все надежды мои разбиты! Все помышления обращены к могиле. Прощай, жизнь, прощай, свет, надежды, прости, любовь…»

Тут референдарий в отчаянии вынул из кармана пистолет и приставил его себе ко лбу.

Бальтазар подбежал к нему с быстротою молнии, выхватил у него из руки пистолет и воскликнул:

– Пульхер, ради Бога, скажи, что с тобой? Что ты делаешь?!

Референдарий некоторое время не мог придти в себя. В полубесчувственном состоянии опустился он на землю. Бальтазар подсел к нему и говорил все утешительные слова, какие только мог выдумать, не зная причины отчаяния Пульхера.

Сто раз спрашивал Бальтазар, что случилось с референдарием такого ужасного, чтобы внушить ему страшную мысль о самоубийстве. Наконец Пульхер глубоко вздохнул и начал:

– Ты знаешь, милый друг Бальтазар, мое стесненное положение, знаешь, что я возлагал все свои надежды на место тайного экспедитора, открывшееся при министре иностранных дел; ты знаешь, с каким прилежанием и рвением я к нему приготовлялся. Я представил письменную работу, которая, как узнал я к своей великой радости, имела полный успех у министра. С какой уверенностью шел я сегодня утром на устный экзамен! Я нашел в комнате маленького уродливого малого, которого ты, вероятно, знаешь под именем Циннобера. Посольский советник, который должен был меня экзаменовать, приветливо встретил меня и сказал, что на то самое место, которое желаю получить я, явился также и господин Циннобер. Поэтому он будет экзаменовать нас обоих. Тут он тихонько шепнул мне на ухо: «Вам нечего бояться вашего соперника, любезный референдарий, письменные работы, которые представил маленький Циниобер, ужасны».

Начался экзамен. Я ответил на все вопросы посольского советника. Циннобер не знал ничего, ровно ничего. Вместо того чтобы отвечать, он скрипел и квакал что-то такое невнятное, чего никто не мог разобрать, он неприлично болтал своими ножками так, что раза два упал с высокого стула, и я должен был его поднимать. Сердце мое трепетало от радости, я принимал за горчайшую иронию те приветливые взгляды, которые бросал на карлика посольский советник. Экзамен кончился. Кто опишет мой ужас? Мне казалось, что молния пригвоздила меня к земле, когда советник обнял карлика и сказал ему: «Чудный человек! Какие знания! Какая проницательность!» Затем он обратился ко мне, говоря: «Вы обманули мои ожидания, господин референдарий. Вы ровно ничего не знаете и, к тому же, прошу вас не сердиться, но я должен сказать, что ваше поведение на экзамене противоречит всяким приличиям! Ведь вы не могли удержаться на стуле, вы падали с него, и господин Циннобер должен был вас поднимать. Лица, принадлежащие к дипломатии, должны быть очень сдержанны и просвещенны. Прощайте, господин референдарий». Я принял все это за какую-то странную игру и отправился к министру. Он велел сказать мне, что удивляется, как я осмеливаюсь еще утруждать его своим посещением, если намерен вести себя вроде того, как во время экзамена; он все уже знал! Место, которого я ожидал, уже было отдано господину Цинноберу! Так отняла у меня всякую надежду какая-то адская сила, и я хочу добровольно расстаться с жизнью, которая подпала под власть непонятного, темного рока! Оставь меня!

– Никогда! – воскликнул Бальтазар. – Выслушай меня прежде!

Тут он рассказал все, что знал про Циннобера, начиная с его первого появления близ ворот Кэренеса, о том, что происходило у него с карликом в доме Моша Тэрпина, и что узнал он только что от Винченцо Сбиокка.

– Слишком ясно, – сказал он, – что во всех действиях этого несчастного уродца есть что-то таинственное, и поверь, друг Пульхер, что если в деле замешаны какие-нибудь адские чары, то нужно только бороться с ними посредством твердого разума, и победа несомненна, если иметь достаточно мужества. Поэтому не торопись, не нужно делать слишком быстрых заключений. Будем вместе бороться против этого колдуна!

– Колдун, – в восторге воскликнул референдарий, – да, колдун, этот карлик – проклятый колдун! Но, Бальтазар, что же такое с нами? Или мы бредим? Колдуны, волшебство… Но ведь с этим всем давно уж покончено. Ведь уже много лет тому назад князь Пафнутий Великий ввел просвещение и изгнал из страны всякую небывальщину и все непонятное, а эта нежелательная контрабанда все-таки, вероятно, пролезла в страну! Черт возьми, да ведь об этом следует сейчас же заявить в полицию и таможенным чиновникам! Но нет, нет, только одно людское безумие или, как опасаюсь я, страшное любостяжание есть причина нашего с тобой несчастья. Этот негодный Циннобер, должно быть, страшно богат. Недавно он стоял перед монетным двором, а люди показывали на него пальцами и кричали: «Посмотрите на этого маленького юношу! Ему принадлежит все блестящее золото, которое будет там чеканиться!»

– Довольно, – сказал Бальтазар, – нет, друг референдарий, золото тут не причем, здесь кроется что-то другое. Это правда, что князь Пафнутий ввел просвещение для пользы и благочестия своего народа. Но у нас все-таки осталось много чудесного и непонятного. Я думаю, что удержали несколько прекрасных чудес для домашнего употребления. Так, например, из ничтожных семян все еще вырастают большие прекрасные деревья и даже разнообразнейшие овощи и хлебные растения, которыми мы пичкаем свое тело. Запрещено ли пестрым цветам и насекомым носить на лепестках и крыльях самые блестящие краски и даже самые замысловатые надписи, про которые ни один человек не знает, масляная ли это краска, гуашь или акварель! И никакой черт переписчик не может ни прочесть, ни списать это красивое мелкое письмо! Ого, референдарий! Я скажу тебе, что часто в душе моей происходит нечто очень странное. Я откладываю трубку и хожу взад и вперед по комнате, а какой-то странный голос шепчет мне, что сам я – чудо, и волшебник микрокосм орудует в моем существе, понуждая меня ко всяким безумным выходкам. И тогда, референдарий, я бегу вон и всматриваюсь в природу, и понимаю все, что говорят мне цветы и воды, и меня охватывает небесное блаженство!

– Ты говоришь, как в бреду! – воскликнул Пульхер.

Но Бальтазар, не обращая на него внимания, простер руки вдаль, как бы охваченный бурным стремлением.

– Слушай, слушай, референдарий! – воскликнул он. – Слышишь, какая небесная музыка несется по лесу в шуме вечернего ветра? Слышишь ли ты, что ручей сильнее запел свою песню, что кусты и деревья вторят ему прекрасными голосами?

Референдарий напряг свой слух, желая услышать музыку, о которой говорил Бальтазар.

– В самом деле, – сказал он, – через лес несутся звуки, которые прекраснее и очаровательнее всего, что я только слышал в своей жизни, и глубоко проникают мне в душу. Но это не ветер, не кусты, не деревья так дивно поют, мне кажется, что кто-то вдали точно будто затронул самые низкие тоны гармониума[22]22
  Гармониум (фисгармония) – музыкальный инструмент семейства гармоник, отличающийся наличием фортепианной клавиатуры и напольным или настольным расположением.


[Закрыть].

Пульхер был прав. Эти полные, все сильнее и громче дрожавшие аккорды, которые звучали все ближе и ближе, действительно напоминали звуки гармониума, величина и сила которого, вероятно, превосходила все когда-либо виданное и слыханное. Когда друзья прошли дальше, им представилось такое волшебное зрелище, что они остановились, как вкопанные, пораженные удивлением. В некотором отдалении от них медленно ехал через лес человек, одетый почти на китайский лад, только на голове его был широкий берет с красивыми развевающимися перьями. Экипаж напоминал открытую раковину из сверкающего хрусталя, и два высоких колеса были, по-видимому, из того же материала. Когда они вертелись, раздавались те самые дивные звуки гармониума, которые друзья услыхали издали. Два белых, как снег, единорога в золотой упряжи везли экипаж, в котором сидел вместо кучера серебряный фазан, державший в клюве золотые вожжи. Сзади сидел большой бронзовый жук, который хлопал своими блестящими крыльями, вероятно, для того, чтобы прохлаждать удивительного человека, сидевшего в раковине. Проезжая мимо друзей, человек этот приветливо кивнул им. В ту же минуту из сверкающего набалдашника длинной трости, которую держал он в руке, упал на Бальтазара луч, от которого он почувствовал в сердце жгучий удар, глухо ахнул и содрогнулся.

Человек взглянул на него и еще приветливей прежнего поклонился ему и улыбнулся. Как только волшебный поезд исчез в густой роще, все еще издавая нежный отзвук гармониума, Бальтазар бросился другу на шею вне себя от восторга и упоения и воскликнул:

– Референдарий, мы спасены! Вот тот, кто разрушит чары проклятого Циннобера!

– Не знаю, что со мной делается, – сказал референдарий, – не знаю, бодрствую я или сплю, но несомненно, что меня охватывает неведомое чувство блаженства, и надежда и утешение возвращаются в мою душу.

Глава 5

О том, как князь Барзануф завтракал лейпцигскими жаворонками и данцигской водкой, выпачкал себе брюки масляным пятном и повысил тайного советника Циннобера в действительные тайные советники. – Книга с картинками доктора Проспэра Альпануса. – О том, как швейцар укусил за палец студента Фабиана, а на том оказалось платье со шлейфом, из-за которого над ним смеялись. – Бегство Бальтазара.

Не следует умалчивать долее о том, что тот министр иностранных дел, к которому был принят Циннобер в качестве тайного экспедитора, был потомок того самого барона Претекстатуса фон-Мондшейн, который тщетно искал в книгах турниров и в хрониках родословного дерева феи Розабельвэрде. Его звали так же, как и его предка, Претекстатус фон-Мондшейн, он был человек самого тонкого воспитания и тонкого обхождения, никогда не перепутывал почтительных местоимений, писал свое имя французскими буквами и вообще отличался четким почерком и даже работал иногда сам, особенно в дурную погоду. Князь Барзануф, потомок великого Пафнутия, нежно любил его, так как у него на всякий вопрос находился готовый ответ, он играл в свободные часы с князем в кегли, был великий знаток в денежных делах и не имел равных себе в гавоте.

Случилось, что барон Претекстатус фон-Мондшейн пригласил князя на завтрак покушать лейпцигских жаворонков и выпить стаканчик данцигской водки. Когда князь явился к барону, он нашел в приемной, в числе многих приятных дипломатических особ, маленького Циннобера, который, опираясь на свою палку, смотрел на него своими блестящими глазками и, не обращая на него внимания, положил в рот жареного жаворонка, которого только что стащил со стола. Увидев карлика, князь милостиво ему улыбнулся и сказал министру:

– Послушайте, Мондшейн, скажите, что это у вас в доме за красивый и умный маленький человек? Это, вероятно, тот самый, который пишет таким гладким прекрасным слогом и почерком те сочинения, что я получаю от вас с недавнего времени?

– Да, ваше высочество, – ответил Мондшейн, – сама судьба привела мне его, это умнейший и искуснейший работник во всем моем бюро. Его зовут Циннобер, и я особенно рекомендую вашей милости и благорасположению этого прекрасного молодого человека. Он у меня всего несколько дней.

– Вот потому-то именно, – сказал красивый молодой человек, который подошел в это время к говорившим, – если позволено будет мне заметить вашему превосходительству, мой маленький юный коллега еще ничего не сделал. Работы, которые имели счастье быть благосклонно замечены вашей светлостью, сделаны мною.

– Что вам нужно?! – гневно воскликнул князь.

Циннобер подошел прямо к князю и чмокал от жадности и аппетита, пожирая жаворонка. Говоривший был тот самый молодой человек, который писал работы, но князь воскликнул:

– Что вам угодно?! Ведь вы еще даже не брали в руки пера. А то, что вы прямо около меня пожираете жареного жаворонка так, что даже, как я должен заметить, к моей великой досаде, на моих новых брюках появилось масляное пятно, и то, что вы при этом так неприлично чмокаете, да! Все это доказывает вашу полнейшую неспособность к дипломатической карьере. Идите-ка домой и не показывайтесь мне больше на глаза. Пожалуй, можете принести мне какое-нибудь хорошее средство для чистки моих брюк, может быть, тогда я приду в более милостивое настроение!

Затем князь обратился к Цинноберу.

– Такие молодые люди, как вы, достойный Циннобер, – сказал он, – бывают украшением государства и заслуживают особой награды. С этого времени вы действительный тайный советник!

– Весьма благодарен, – заскрипел Циннобер, глотая последний кусок и вытирая свою мордочку обеими руками, – весьма благодарен, буду исполнять свое дело, как умею.

– Гордая самоуверенность, – сказал князь, возвышая голос, – зависит от силы духа, которая должна быть присущей достойному государственному человеку!

После этого спича князь выпил рюмку данцигской водки, которую министр сам ему подал, и это было ему очень приятно. Новый советник должен был сесть между министром и князем. Он истребил невероятное количество жаворонков и пил попеременно то малагу, то водку, скрипел и цедил что-то такое сквозь зубы и, едва доставая до стола своим острым носом, страшно вилял своими ручонками и ножками.

Когда кончился завтрак, и князь, и министр воскликнули:

– Что за ангел этот действительный тайный советник!

– Слушай, – сказал Фабиан своему другу Бальтазару, – ты имеешь такой счастливый вид, твои глаза блестят таким небывалым огнем! Ты чувствуешь себя счастливым? Ах, Бальтазар, быть может, ты грезишь в блаженном сне, но я должен тебя разбудить, это долг друга.

– Что с тобой? Что случилось? – спросил пораженный Бальтазар.

– Да, – продолжал Фабиан, – я должен сказать тебе это. Приготовься, мой друг! Подумай, что ни одно несчастие в этом мире, быть может, не поражает так страшно, но ни одно не переносится легче этого. Кандида…

– Боже мой, – в ужасе воскликнул Бальтазар, – что с Кандидой?! Она уехала? Она умерла?

– Успокойся, успокойся, мой друг, – сказал Фабиан, – Кандида не умерла, но для тебя она все равно, что умерла. Узнай, что Циннобер сделан действительным тайным советником и почти жених прелестной Кандиды, которая, не знаю уж отчего, по-видимому, совершенно без ума от него.

Фабиан думал, что Бальтазар разразится ужасными отчаянными жалобами и проклятиями. Вместо всего этого он сказал со спокойной улыбкой:

– Если это не более того, то это еще не такое несчастье, чтобы я мог огорчиться.

– Ты, значит, больше не любишь Кандиду? – с удивлением спросил Фабиан.

– Нет, – отвечал Бальтазар, – я люблю это небесное дитя, эту дивную девушку со всей страстью, со всей мечтательностью, какие только могут наполнять душу юноши! И я знаю, о, я знаю, что Кандида тоже меня любит, и только проклятые чары ее околдовали. Но вскоре я разорву нити этого колдовства, вскоре я уничтожу недоброе начало, которое опутало бедную девушку…

Тут Бальтазар рассказал другу о том необычайном человеке, которого он встретил в лесу в такой странной обстановке. Он закончил тем, что, когда грудь его пронизал луч из набалдашника этого волшебного существа, у него явилась уверенность, что Циннобер никто иной, как колдун, силу которого уничтожил тот человек.

– Ах! – воскликнул Фабиан, когда друг его замолчал. – Как можешь ты, Бальтазар, как можешь ты думать такие безумные и странные вещи? Человек, которого ты считаешь волшебником, есть никто иной, как доктор Проспэр Альпанус, который живет в своем имении близ города. Правда, что про него ходят самые странные слухи, так что можно бы было считать его вторым Калиостро, но он сам в этом виноват. Он любит прикрываться мистической дымкой, принимать вид человека, знакомого с сокровенными тайнами природы, которому подвластны неведомые силы, и имеет при этом самые странные обычаи. Так, например, его экипаж так чудно устроен, что человек с такой огненной и живой фантазией, как у тебя, друг мой, легко может принять его за явление из какой-то безумной сказки. Но послушай. Его кабриолет имеет форму раковины и весь посеребрен, а между колесами есть органчик, который играет сам собой, когда экипаж едет. То, что ты принял за серебряного фазана, был, конечно, его маленький жокей, одетый в белое платье, а лопасти развернутого зонтика ты, конечно, принял за крылья бронзового жука. Своим белым лошадкам он приделал большие рога, что действительно придает им сказочный вид. Но верно то, что у доктора Альпануса есть прекрасная испанская трость с великолепным сверкающим кристаллом в виде набалдашника, о чудесном действии которого рассказывают много сказочного или, лучше сказать, много врут. Сверкание этого хрусталя будто бы не может выдержать ни один человеческий глаз. Если же доктор прикроет его тонким покровом и на него пристально посмотреть, в нем должен появиться, как в зеркале, образ особы, которую носят в сокровенных мыслях…

– В самом деле? – перебил Бальтазар. – Это действительно рассказывают? Что же еще говорят про доктора Проспэра Альпануса?

– Ах, – отвечал Фабиан, – не требуй от меня, чтобы я рассказывал про разные глупые штуки и фокусы. Ведь ты знаешь, что до сих пор есть такие чудаки, которые наперекор рассудку верят во все так называемые чудеса няниных сказок.

– Уверяю тебя, – сказал Бальтазар, – что я вынужден сам присоединиться к числу этих чудаков, лишенных здравого разума. Посеребренное дерево не то, что прозрачный, блестящий хрусталь, органчик звучит совсем не так, как гармониум, серебряный фазан не жокей и зонтик не бронзовый жук. Или тот чудный человек, которого я встретил, не доктор Проспэр Апьпанус, про которого ты говоришь, или доктору действительно подвластны необычайные тайны.

– Чтобы окончательно излечить тебя от твоих странных мечтаний, – сказал Фабиан, – лучше всего будет, если я сведу тебя прямо к доктору Проспэру Альпанусу. Там ты сам убедишься в том, что доктор самый обыкновенный врач и вовсе не разъезжает с единорогами, серебряными фазанами и бронзовыми жуками.

– Друг мой, – сказал Бальтазар, и глаза его засверкали, – ты выразил сокровенное желание моего сердца. Мы с тобой сейчас же отправимся.

Вскоре друзья стояли перед запертой решеткой парка, среди которого стоял загородный дом доктора Проспэра Альпануса.

– Как же мы войдем туда? – сказал Фабиан.

– Я думаю, нужно постучаться, – сказал Бальтазар и взялся за металлическую ручку, которая была приделана у самого запора.

Едва он взялся за ручку, как начался подземный гул, похожий на отдаленный гром, который раздавался, по-видимому, в самых недрах земли. Дверь решетки медленно отворилась, друзья вошли и направились по длинной узкой аллее, обсаженной деревьями, в конце которой виден был дом.

– Уж не чуешь ли ты и здесь чего-нибудь сверхъестественного или волшебного? – спросил Фабиан.

– Мне кажется, – сказал Бальтазар, – что способ, которым открылась решетка, не так уж прост, и, кроме того, не знаю уж отчего, все здесь кажется мне чудесным и магическим. Ну, где это виданы такие великолепные деревья, как в этом парке? И каждое дерево, каждый куст со своими блестящими стволами и изумрудными листьями точно будто принадлежат какой-то незнакомой стране.

Фабиан заметил двух лягушек необычайной величины, которые у самой двери-решетки прыгнули в сторону от друзей, когда они входили.

– Хорош парк, в котором водится такая гадость, – сказал Фабиан и нагнулся, чтобы поднять с земли камешек, которым хотел запустить в веселых лягушек. Лягушки прыгнули в кусты и уставились на него оттуда блестящими человеческими глазами.

– Постойте, постойте! – воскликнул Фабиан, прицелился в одну из лягушек и бросил камень.

В эту минуту какая-то маленькая безобразная женщина, сидевшая на дороге, проквакала:

– Грубиян, не смей трогать честных людей, которые добывают свой хлеб тяжелой работой в саду.

– Пойдем, пойдем! – в ужасе забормотал Бальтазар.

Он отлично заметил, что лягушка превратилась старую женщину, а взгляд, брошенный в кусты, убедил его в том, что другая лягушка превратилась теперь в человечка, который занимался прополкой сорной травы.

Перед домом была большая красивая лужайка, на которой паслись два единорога, причем в воздухе звучали самые дивные аккорды.

– Ты видишь, ты слышишь? – сказал Бальтазар.

– Я вижу только двух белых лошадок, которые щиплют траву, – отвечал Фабиан, – а в воздухе звучат, вероятно, эоловы арфы, развешанные по деревьям.

Чудная простая архитектура довольно большого одноэтажного дома восхитила Бальтазара. Он позвонил у двери, которая сейчас же открылась, и большая птица вроде страуса, блистая золотисто-желтым опереньем, появилась перед друзьями на месте швейцара.

– Ну, смотри, какая дурацкая ливрея, – сказал Фабиан Бальтазару. – Если мы захотим дать этому молодцу на водку, я не знаю, есть ли у него рука, чтобы положить деньги в карман. – Тут он подошел к страусу, взял его за блестящие фиолетовые перья, торчавшие у него под клювом на шее, как богатейшее жабо, и сказал: – Доложи-ка о нас господину доктору, милейший приятель!

Но страус сказал только: «Купрррр…» и укусил Фабиана за палец.

– Тысячу чертей! – воскликнул Фабиан. – Да ведь это, в самом деле, должно быть, какая-нибудь проклятая птица.

В эту минуту где-то отворилась дверь, и сам доктор вышел навстречу друзьям. Это был бледный худой человек. На голове у него была бархатная шапочка, из-под которой струились прекрасные длинные кудри, на нем была темно-желтая индийская одежда и маленькие красные сапожки, отороченные не то пестрой шкуркой, не то блестящими перьями какой-то птицы. Лицо его выражало спокойствие и величайшее добродушие. Странно было только то, что при ближайшем рассмотрении и при более пристальном взгляде начинало казаться, что из лица его выглядывает еще какое– то маленькое личико, точно из какого-то стеклянного домика.

– Я увидел вас в окно, господа, – сказал Проспэр Альпанус с приятной улыбкой тихим и немного протяжным голосом, – я заранее уже знал, по крайней мере, относительно вас, любезный Бальтазар, что вы ко мне придете. Пожалуйста, идите за мной.

Проспэр Альпанус ввел их в высокую круглую комнату, обвешенную голубыми занавесками. Свет проходил сверху через окно, проделанное в куполе, и падал на гладко отполированный мраморный стол, поддерживаемый сфинксом, который стоял среди комнаты. Кроме этого в комнате не замечалось ничего особенного.

– Чем могу вам служить? – спросил Проспэр Альпанус.

Тогда Бальтазар собрался с духом и рассказал все, что происходило с Циннобером, начиная с его первого появления в Кэрепесе, и закончил тем, как он дошел до твердой уверенности в том, что он, Проспэр Апьпанус, тот самый благодетельный маг, который разрушит отвратительные чары Циннобера.

Проспэр Альпанус погрузился в глубокую думу; наконец, когда прошло уже не менее двух минут, он сказал с серьезным лицом значительным тоном:

– Из всего того, что вы мне рассказали, Бальтазар, я вижу, что не подлежит никакому сомнению, что с Циннобером было какое-то таинственное приключение. Но, прежде всего, нужно знать врага, с которым борешься, и причину, действию которой желают помешать. Остается убедиться в том, что Циннобер никто иной, как подземный человек. Мы сейчас это все увидим.

Тут Проспэр Альпанус подошел к одному из шелковых шнурков, которые свешивались с потолка. Одна из занавесок раздвинулась, и показались большие фолианты в золоченых переплетах и изящная, легкая как воздух, витая лестница из кедрового дерева. Проспэр Апьпанус влез на лестницу и достал с верхней полки фолиант, который он положил на мраморный стол и тщательно смахнул с него пыль большой метелкой из блестящих павлиньих перьев.

– Эта книга, – сказал он, – трактует о подземных человечках. Быть может, вы найдете в ней враждебного вам Циннобера, и тогда он будет в наших руках.