Текст книги "Рождественские сказки Гофмана. Щелкунчик и другие волшебные истории"

Вигилия двенадцатая

Известие об имении, доставшемся студенту Ансельму, как зятю архивариуса Линдгорста, и о том, как он живет там с Серпентиною. – Заключение.

Как глубоко я чувствовал в душе своей высокое блаженство Ансельма, который, теснейшим образом соединившись с прелестною Серпентиной, переселился в таинственное чудесное царство, в котором он признал свое отечество, по которому уже так давно тосковала его грудь, полная странных стремлений и предчувствий. Но тщетно старался я тебе, благосклонный читатель, хотя несколько намекнуть словами на те великолепия, которыми теперь окружен Ансельм. С отвращением замечал я бледность и бессилие всякого выражения. Я чувствовал себя погруженным в ничтожество и мелочи повседневной жизни; я томился в мучительном недовольстве; я бродил в какой-то рассеянности; короче, я впал в то состояние студента Ансельма, которое я тебе, благосклонный читатель, описал в четвертой вигилии.

Я очень мучился, пересматривая те одиннадцать, которые благополучно окончил, и думал, что, верно, мне уж никогда не будет дано прибавить двенадцатую в качестве завершения, ибо каждый раз, как я садился в ночное время, чтобы докончить мой рассказ, казалось, какие-то лукавые духи (может быть, родственники, пожалуй, разные cousins germains убитой ведьмы) подставляли мне блестящий, гладко полированный металл, в котором я видел только свое я – бледное, утомленное и грустное, как регистратор Геербранд после попойки. Тогда я бросал перо и спешил в постель, чтобы, по крайней мере, во сне видеть счастливого Ансельма и прелестную Серпентину. Так продолжалось много дней и ночей, как вдруг я совершенно неожиданно получил следующую записку от архивариуса Линдгорста:

«Ваше благородие, как я известился, вы описали в одиннадцати вигилиях странные судьбы моего доброго зятя, бывшего студента, а в настоящее время – поэта Ансельма, и бьетесь теперь над тем, чтобы в двенадцатой и последней вигилии сказать что-нибудь о его счастливой жизни в Атлантиде, куда он переселился с моею дочерью в хорошенькое поместье, которым я владею там. Хотя я не совсем доволен, что вы открыли читающей публике мою настоящую природу, так как это может подвергнуть меня тысяче неприятностей на службе и даже возбудить в государственном совете спорный вопрос: может ли Саламандр под присягою и с обязательными по закону последствиями быть принят на государственную службу, и можно ли вообще поручать таковому солидные дела, так как, по Габалису и Сведенборгу, стихийные духи вообще не заслуживают доверия. Хотя может также произойти и то, что теперь мои лучшие друзья будут избегать моих объятий из опасения внезапного для париков и фраков пагубного воспламенения. Несмотря на все это, я хочу помочь вашему благородию в окончании вашего рассказа, так как в нем заключается много доброго обо мне и о моей любезной замужней дочери. (Как хотел бы я и двух остальных также сбыть с рук!) Поэтому, если вы хотите написать двенадцатую вигилию, то оставьте вашу каморку, спуститесь с вашего проклятого пятого этажа и приходите ко мне. В известной уже вам голубой пальмовой комнате вы найдете все письменные принадлежности, и затем вам можно будет в немногих словах сообщить читателям то, что вы сами увидите, и это гораздо лучше, чем пространно описывать такую жизнь, которую вы ведь знаете только понаслышке. С совершенным почтением, вашего благородия покорный слуга Саламандр Линдгорст, королевский тайный архивариус».

Эта несколько грубая, но все-таки дружелюбная записка архивариуса Линдгорста была мне в высшей степени приятна. Хотя, по-видимому, чудной старик знал, каким странным способом мне стали известны судьбы его зятя, – о чем я, обязавшись тайною, должен умолчать даже и перед тобою, благосклонный читатель, – но он не принял этого так дурно, как я мог опасаться. Он сам предлагал руку помощи для окончания моего труда, и отсюда я имел право заключить, что он, в сущности, согласен, чтобы его чудесное существование в мире духов огласилось посредством печати. Может быть, думал я, он даже почерпнет отсюда надежду скорее выдать замуж остальных своих дочерей, потому что, может быть, западет искра в душу того или другого юноши и зажжет в ней тоску по зеленой змее, которую он затем, в день Вознесения, поищет и найдет в кусте бузины. Несчастие же, постигшее студента Ансельма, его заключение в стеклянную банку, послужит новому искателю серьезным предостережением хранить себя от всякого сомнения, от всякого неверия. Ровно в одиннадцать часов погасил я свою лампу и пробрался к архивариусу Линдгорсту, который уже ждал меня на крыльце.

– А, это вы, почтеннейший! Ну, очень рад, что вы не отвергли моих добрых намерений. Идемте!

И он повел меня через сад, полный ослепительного блеска, в лазурную комнату, где я увидел фиолетовый письменный стол, за которым некогда работал Ансельм. Архивариус Линдгорст исчез, но тотчас же опять явился, держа в руке прекрасный золотой бокал, из которого высоко поднималось голубое потрескивающее пламя.

– Вот вам, – сказал он, – любимый напиток вашего друга, капельмейстера Иоганна Крейслера. Это – зажженный арак, в который я бросил немножко сахару. Отведайте немного, а я сейчас скину мой шлафрок, и в то время, как вы будете сидеть и смотреть и писать, я для собственного удовольствия и вместе с тем, чтобы пользоваться вашим дорогим обществом, буду опускаться и подниматься в бокале.

– Как вам угодно, досточтимый господин архивариус, – возразил я, – но только, если вы хотите, чтобы я пил из этого бокала, пожалуйста, не…

– Не беспокойтесь, любезнейший! – воскликнул архивариус, быстро сбросил свой шлафрок и, к моему немалому удивлению, вошел в бокал и исчез в пламени.

Слегка отдувая пламя, я отведал напиток – он был превосходен!

С тихим шелестом и шепотом колеблются изумрудные листья пальм, словно ласкаемые утренним ветром. Пробудившись от сна, поднимаются они и таинственно шепчут о чудесах, как бы издалека возвещаемых прелестными звуками арфы. Лазурь отделяется от стен и клубится ароматным туманом туда и сюда, но вот ослепительные лучи пробиваются сквозь туман, и он как бы с детскою радостью кружится и свивается и неизмеримым сводом поднимается над пальмами. Но все ослепительнее примыкает луч к лучу, и вот в ярком солнечном блеске открывается необозримая роща, и в ней я вижу Ансельма. Пламенные гиацинты, тюльпаны и розы поднимают свои прекрасные головки, и их ароматы ласковыми звуками восклицают счастливцу: «Ходи между нами, возлюбленный, ты понимаешь нас, наш аромат есть стремление любви, мы любим тебя, мы твои навсегда!» Золотые лучи горят в пламенных звуках: «Мы – огонь, зажженный любовью. Аромат есть стремление, а огонь есть желание, и не живем ли мы в груди твоей? Мы ведь твое собственное желание!» Шумят и шепчут темные кусты, высокие деревья: «Приди к нам, счастливый возлюбленный! Огонь есть желание, но надежда – наша прохладная тень. Мы с любовью будем шептаться над тобою, потому что ты нас понимаешь, потому что любовь живет в груди твоей». Ручьи и источники плещут и брызжут: «Возлюбленный, не проходи так скоро, загляни в нас, здесь живет твой образ, мы любовно храним его, потому что ты нас понял». Ликующим хором щебечут и поют пестрые птички: «Слушай нас, слушай нас! Мы – радость, блаженство, восторг любви!» Но с тихой тоскою смотрит Ансельм на великолепный храм, что возвышается вдали. Искусные колонны кажутся деревьями, капители и карнизы – сплетающимися акантовыми листами, которые, сочетаясь в замысловатые гирлянды и фигуры, дивно украшают строение. Ансельм подходит к храму, с тайным блаженством взирает на удивительно испещренный мрамор ступеней… «Нет! – восклицает он в избытке восторга, – она уже недалеко!» И вот выходит в величавой красоте и прелести Серпентина изнутри храма; она несет золотой горшок, из которого выросла великолепная лилия. Несказанное блаженство бесконечного влечения горит в прелестных глазах; так смотрит она на Ансельма и говорит: «Ах, возлюбленный! Лилия раскрыла свою чашечку, высочайшее исполнилось, есть ли блаженство, подобное нашему?» Ансельм обнимает ее в порыве горячего желания; лилия пылает пламенными лучами над его головою. И громче колышутся деревья и кусты; яснее и радостнее ликуют источники; птицы, пестрые насекомые пляшут и кружатся; веселый, радостный, ликующий шум в воздухе, в водах, на земле – празднуется праздник любви! Молнии сверкают в кустах, алмазы, как блестящие глаза, выглядывают из земли; высокими лучами поднимаются фонтаны, чудные ароматы веют, шелестя крылами, – это стихийные духи кланяются лилии и возвещают счастье Ансельма. Он поднимает голову, озаренную лучистым сиянием. Взоры ли это? слова ли? пение ли? Но ясно звучит: «Серпентина! Вера в тебя и любовь открыли мне сердце природы! Ты принесла мне ту лилию, что произросла из золота, из первобытной силы земной, еще прежде чем Фосфор зажег мысль, – эта лилия есть видение священного созвучия всех существ, и с этим видением я буду жить вечно в высочайшем блаженстве. Да, я, счастливец, познал высочайшее: я буду вечно любить тебя, о, Серпентина! Никогда не поблекнут золотые лучи лилии, ибо с верою и любовью познание вечно!»

Маленький Цахес, по прозванию Циннобер

Глава 1

Маленький уродец. – Великая опасность, грозившая пасторскому носу. – О том, как князь Пафнутий вводил просвещение в своей стране, а фея Розабельвэрде появилась в женском приюте.

Неподалеку от красивой деревни у самой дороги лежала, растянувшись на выжженной солнцем земле, бедная крестьянка, одетая в лохмотья. Измученная голодом, истомленная жаждой и совсем обессилев, несчастная упала под тяжестью корзины, туго набитой хворостом, который она с трудом набрала в лесу под деревьями и кустами, и, задыхаясь от усталости, думала о том, как бы хорошо было умереть, чтобы кончилось, наконец, ее безысходное горе. Но она сейчас же нашла в себе силы, чтобы развязать веревки, которыми держалась на ее спине корзина, и медленно спустить ее на копну сена, стоящую неподалеку. Тут она разразилась громкими жалобами.

– Неужели, – говорила она, – все беды должны валиться на нас с моим бедным мужем? Не мы ли одни во всей деревне, несмотря на всю нашу работу, на весь тот пот, который с нас льется, вечно терпим нужду и имеем не больше того, что нужно для утоления голода? Три года тому назад, вскапывая наш сад, муж нашел в земле золотой; мы думали, что нас, наконец, посетило счастье, и теперь пойдут хорошие дни. Но что же случилось? Деньги наши украли воры, дом и рига сгорели у нас над головами, хлеб наш побило градом и, чтобы уж переполнить меру наших несчастий, небо наказало нас еще этим маленьким уродцем, которого я родила на стыд и посмеяние целой деревни. В Лаврентиев день мальчишке исполнилось три с половиной года, а он не может стоять на своих паучьих ножонках, не ходит и урчит, и мяучит, как кошка, вместо того, чтобы говорить. Да притом еще бедный выродок ест, как какой-нибудь восьмилетний здоровый мальчик, и нисколько от этого не растет. Боже, сжалься над ним и над нами! Ведь мы должны вырастить ребенка только себе на горе, потому что есть и пить будет этот мальчик-с-пальчик все больше и больше, а работать никогда в жизни не будет! Нет, нет, это выше человеческих сил! Ах, если бы я могла умереть, умереть!

Тут бедняжка начала рыдать и плакать так, что, наконец, совсем обессиленная и подавленная горем, заснула в слезах.

Женщина эта имела право жаловаться на того гадкого мальчишку, которого она родила три с половиной года тому назад. То, что можно было с первого взгляда принять за странно обмотанную вязанку дров, был уродливый мальчик не больше двух пядей[18]18
  Пядь – древнерусская мера длины, изначально равная расстоянию между концами растянутых пальцев руки – большого и указательного.


[Закрыть] ростом, который выполз из корзинки, куда положила его мать, и, мурлыча, возился в траве. Голова его глубоко ушла в плечи, позвоночный столб составлял дугообразную линию, а под самой грудью висели у него худые, как прутья, ножки, так что он имел вид раздвоенной редьки. Лицо было трудно рассмотреть, но, внимательно вглядевшись, можно было заметить длинный острый нос, выглядывавший из-за всклокоченных черных волос, и сверкающие черные глазки, которые при совершенно старческих чертах лица придавали ему вид какого-то маленького колдуна.

И вот когда, как уже сказано выше, крестьянка крепко заснула, истомленная горем, а сынок ее барахтался возле нее в траве, шла мимо, возвращаясь с прогулки, девица фон-Розеншён, надзирательница соседнего приюта.

Она остановилась и, будучи от природы набожна и сострадательна, была очень потрясена той картиной несчастья, которая представилась ее глазам.

– О, праведное небо, – сказала она, – сколько нужды и горя на этой земле! Несчастная женщина! Я знаю, как тяжело ей живется. Она работает свыше сил и разбита горем и голодом! Как чувствую я теперь свою бедность и бессилие! Ах, если бы я могла помочь, как мне того хочется! Но то, что у меня еще есть, те немногие дары, которые не могла у меня отнять и похитить враждебная судьба, и которые еще остались в моем распоряжении, я пущу в ход и воспользуюсь ими насколько возможно, чтобы помешать несчастию. Если бы я присоединила к этому деньги, они бы не помогли тебе, бедная женщина, и, может быть, даже ухудшили бы твое положение. Тебе и твоему мужу не суждено быть богатыми, а кому не суждено богатство, у того золото пропадает из кармана непонятно для него самого, у того остается от него только большая досада, и чем больше исчезает у него денег, тем он становится беднее. Но я знаю, что больше бедности и больше всякого горя тяготит твое сердце то, что ты родила маленького уродца, и это гнетет тебя тяжким бременем, которое ты должна нести всю свою жизнь. Большим, красивым, сильным, понятливым мальчик не может сделаться, но, может быть, ему можно помочь другим способом.

Тут барышня села на траву и взяла мальчика к себе на колени. Злой колдунчик стал брыкаться и упираться и хотел укусить ее за палец, но она сказала: «Тише, тише, маленький жук!» и начала тихо и осторожно гладить его ладонью по голове ото лба до затылка. Всклокоченные волосы мальчика понемногу расправились во время разглаживания и, наконец, завились от самого лба в прекрасные мягкие кудри, которые легли на его высокие плечи и круглую спину. Мальчик становился все спокойнее и, наконец, крепко заснул. Тогда девица фон-Розеншён осторожно положила его на траву, рядом с матерью, вспрыснула мать какой-то особенной водой из флакона, который вынула из кармана, и затем поспешно удалилась.

Вскоре после этого, когда крестьянка проснулась, она почувствовала себя необыкновенно бодрой и освеженной, точно будто она хорошо поела и выпила добрый глоток вина.

– Эх, – сказала она, – как я утешилась и развеселилась оттого, что немножко соснула! Но солнце уж скоро скроется за горы, пора и домой!

Тут она хотела подвязать корзину, но, взглянув в нее, не нашла мальчика, который в эту самую минуту выглянул из травы и жалобно запищал. Мать наклонилась над ним и, всплеснув от удивления руками, воскликнула:

– Цахес, маленький мой, кто это тебя так хорошо причесал? Ах, мой маленький Цахес, как шли бы к тебе кудри, если бы ты не был такой безобразный мальчик! Ну, поди сюда, поди в корзинку!

Она хотела взять его и положить поперек корзинки, но маленький Цахес затопал ногами, оскалил зубы и очень ясно промяукал:

– Я не могу!

– Цахес, – закричала мать вне себя от радости, – да кто же это выучил тебя говорить, пока я спала?! Да если у тебя так хорошо причесаны волосы, и ты так хорошо говоришь, так ты и бегать научишься!

Женщина взвалила корзину на спину, маленький Цахес повесился на ее передник, и они отправились в деревню.

Им пришлось проходить мимо дома священника и случилось, что священник стоял у дверей дома со своим младшим сыном, прелестным золотокудрым ребенком трех лет. Когда священник увидел женщину с тяжелой корзинкой и с маленьким Цахесом, который цеплялся за ее передник, он крикнул ей навстречу:

– Добрый вечер, фрау Лиза! Как поживаете? У вас ужасно тяжелая корзинка, вы едва идете. Пойдите сюда, отдохните немного на скамейке у моей двери, служанка принесет вам свежего питья.

Фрау Лиза не заставила повторять себе это два раза, она отвязала корзинку и только что хотела открыть рот, чтобы пожаловаться достойному господину на все свои горести и несчастья, как маленький Цахес потерял равновесие при быстром движении матери и полетел к ногам священника. Тот поспешно наклонился и поднял мальчика, говоря при этом:

– Ах, фрау Лиза, да какой же у вас хорошенький милый мальчик! Это сущее благословение неба иметь такого удивительно красивого ребенка.

Тут он взял мальчика на руки и начал его ласкать и, по-видимому, вовсе не заметил, что маленький уродец очень некрасиво рычал и визжал и даже хотел укусить за нос достойного господина. Но фрау Лиза стояла перед священником совершенно растерянная и смотрела на него неподвижными вытаращенными глазами, не зная, что думать.

– Ах, господин священник, – начала она, наконец, плаксивым голосом. – Как можете вы, служитель Божий, так смеяться над бедной женщиной, которую небо неизвестно за что наказало этим гадким подкидышем!

– Что за вздор говорите вы, моя милая, – возразил священник со страстью, – что такое вы толкуете про насмешку, подкидыша и наказание неба? Я вас совсем не понимаю и знаю только, что вы, должно быть, совсем поглупели, если вы не сердечно любите вашего красивого мальчика. Поцелуй меня, маленький человечек!

Священник начал ласкать ребенка, но Цахес проворчал: «Я не могу!» и снова потянулся к пасторскому носу.

– Ах, ты, гадкий звереныш! – воскликнула испуганная Лиза, но в эту минуту сын священника сказал:

– Милый папа, ты такой добрый, так хорошо обращаешься с детьми, что они все должны тебя любить!

– Послушайте, – воскликнул священник, сверкая глазами от радости, – слушайте, фрау Лиза, что говорит ваш умный красивый мальчик, ваш милый Цахес, к которому вы так несправедливы. Я уж вижу, что вы ничего не сумеете сделать из этого ребенка, будь он еще умней и красивее прежнего. Послушайте, фрау Лиза, отдайте мне на воспитание вашего мальчика. При вашей бедности ребенок вам только в тягость, а для меня настоящая радость воспитать его, как своего родного сына!

Лиза просто не могла опомниться от удивления и только и делала, что восклицала: «Дорогой господин, дорогой пастор, неужели вы, в самом деле, хотите взять к себе моего маленького уродца и воспитать его, и избавить меня от забот, которые доставляет мне этот подкидыш?»

Сатирическая сказка «Маленький Цахес, по прозванию Циннобер» о смешном и опасном карлике знаменует собой начало последней фазы в творчестве Гофмана (опубликована в январе 1819 года). Здесь разоблачается мир превратившихся в анахронизм мелких княжеских дворов как основных противников прогресса и гуманизма. Погоня за титулами, орденами и личной властью, оголтелый и беспринципный карьеризм охватили верхушку общества эпохи Реставрации. Но только ли в эту эпоху?.. Не окружают ли и ныне нас чванливые убогие уродцы, уверенные в собственной исключительности и достигшие изрядных карьерных высот?.. В атмосфере чванства, глупости и насилия складывается судьба отвратительного маленького Цахеса. Развертывается панорама жуткого и смехотворного призрачного мира, одолеть который способен только резкий смех гофмановского гротеска.

«Наш Гофман… теперь бесспорно является нашим первым юмористом», – заметил немецкий писатель Адельберт фон Шамиссо после выхода в свет «Маленького Цахеса».

Эта сатирическая сказка была переведена на русский язык в 1840 году Н.Х. Кетчером, но цензура запретила ее выход в свет, видимо, понимая, что при императорском дворе немало чиновников, похожих на маленького Цахеса. Перевод появился только в 1844 году в журнале «Отечественные записки».

Иллюстрации к первому изданию сказки были выполнены немецким художником Карлом Фридрихом Тиле.

Но чем больше говорила женщина об ужасном безобразии своего ребенка, тем горячее уверял пастор, что она в своем безумном заблуждении недостойна того, чтобы небо благословляло ее таким чудным даром, как этот удивительный мальчик и, наконец, совсем рассердившись, ушел с маленьким Цахесом на руках и запер дверь изнутри.

Фрау Лиза стояла, точно окаменев, перед дверью пастора и совершенно не знала, что думать обо всем этом происшествии.

«И с чего это, – говорила она себе, – случилось с нашим достойным пастором, что он до того пленился моим маленьким Цахесом и считает этого глупого пузыря понятливым мальчиком? Дай Бог здоровья доброму господину, он снял с меня большую обузу и взвалил ее себе на плечи, посмотрим, как-то он ее понесет!.. Э, да как же легка стала корзина с хворостом, когда в ней нет больше Цахеса, а с ним и самой большой заботы».

Тут фрау Лиза весело и легко отправилась в путь со своей корзинкой за плечами.

Если бы я и умолчал об этом до времени, то ты все-таки заподозрил бы, благосклонный читатель, что с надзирательницей приюта фон-Розеншён или, как называлась она прежде, фон-Розенгрюншён было, вероятно, какое-нибудь совсем особое приключение. Так как, конечно, только благодаря ее таинственному разглаживанию и расчесыванию волос маленького Цахеса, добродушный пастор принял его за красивого и умного мальчика и взял его себе в сыновья. Несмотря на всю твою проницательность, любезный читатель, ты мог бы сделать неверные заключения или же, к великому ущербу этого рассказа, пропустить несколько страниц только для того, чтобы побольше узнать про мистическую надзирательницу приюта. Поэтому я лучше уж расскажу тебе сейчас же все, что знаю про эту достойную даму.

Девица Розеншён была высокого роста, благородного и величавого сложения, с несколько гордой и повелительной осанкой. Ее лицо, которое можно было назвать вполне прекрасным, производило, однако, странное и почти неприятное впечатление, когда она смотрела перед собой своим обычным серьезным и неподвижным взглядом, что можно было приписать, главным образом, той совершенно особой и странной черте между глазами, присутствие которой на челе надзирательницы приюта казалось неподходящим. Но при всем том, нередко в ее взгляде, особенно в прекрасную веселую пору цветения роз, было столько приятности, что всякий чувствовал на себе влияние сладкого и непобедимого очарования. Когда я имел удовольствие видеть в первый и единственный раз эту почтенную особу, она имела вид женщины в высшем расцвете сил, на высшей точке развития красоты. И я думал, что мне выпало великое счастье увидеть ее именно на этой высоте, и даже испугаться ее удивительной красоты, которая не могла уже долго продержаться. Но я заблуждался. Деревенские старожилы утверждали, что они знали достопочтенную барышню с тех пор, как научились думать, и что она никогда не имела другого вида: не была ни моложе, ни старше, ни хуже, ни красивее, чем теперь. Итак, время, по-видимому, не имело на нее влияния, и это могло уже многим казаться странным. Но многое другое вело к тому, что всякий, кто даже старался не очень удивляться, в конце концов, не мог придти в себя от удивления. Во-первых, у этой девицы было ясно выраженное сходство с теми цветами, имя которых она носила, так как ни один человек на земле не умел выводить таких чудных сантифольных роз[19]19
  Сантифольная (Центифольная) ршоза – переводится как столепестковая (капустная) роза.


[Закрыть], как она. Причем они появлялись на самом дрянном и жестком терновнике, который она сажала в землю, и цветы распускались с величайшей роскошью и великолепием. Затем было несомненно, что во время одиноких прогулок в лесу она вела громкие разговоры с чудными голосами, раздававшимися точно будто из деревьев, кустов, ручьев и потоков. Один молодой охотник подсмотрел даже раз, как она стояла в густой чаще и странные птицы с блестящими пестрыми перьями, каких не водилось в краю, порхали вокруг нее, ласкались к ней и точно будто рассказывали ей разные веселые вещи среди беззаботного пения и щебетания, а она смеялась и радовалась. Поэтому-то случилось, что когда девица фон– Розеншён явилась в приют, она вскоре обратила на себя всеобщее внимание. Она поступила в приют по приказанию князя. Барон Претекстатус фон-Мондшейн, владетель поместья, поблизости от которого находился этот приют, коим он заведовал, ничего не мог сделать, несмотря на то, что его мучили самые ужасные сомнения. Напрасны были его старания разыскать семейство Розенгрюншён в книге турниров Рикснера и других хрониках. На этом основании он справедливо сомневался в том, способна ли быть надзирательницей приюта девица, которая не могла представить генеалогического древа с тридцатью двумя предками, и попросил ее, наконец, в совершенном расстройстве и со слезами на глазах, ради самого неба, называться, по крайней мере, не Розенгрюшён, а Розеншён, так как в этом имени есть хоть какой-нибудь смысл, и все же возможны предки. Она сделала это для его удовольствия.

Быть может, гнев оскорбленного Претекстатуса против лишенной предков девицы выражался разными способами и дал повод к тем дурным толкам, которые все больше и больше распространялись в деревне. К тем волшебным сношениям в лесу, которые все же ничего в себе не имели, присоединились разные подозрительные случаи, которые переходили из уст в уста и выставляли особу девицы Розеншён в очень сомнительном свете. Жена старосты, тетка Анна, смело уверяла, что, когда барышня сильно высунется из окна, во всей деревне киснет молоко. Но едва установили этот факт, как случилось нечто еще более страшное. Школьный учитель Цикель стащил в приютской кухне жареный картофель и был застигнут при этом барышней, которая, смеясь, погрозила ему пальцем. Тогда у парня так раскрылся рот, точно будто в нем вечно сидела горячая жареная картофелина, и он должен был с этих пор носить шляпу с широкими спущенными полями, так как иначе бедняге капал бы в рот дождь. Вскоре оказалось несомненным, что барышня умеет заговаривать воду, нагонять бурю и тучи и взбивать гривы лошадям. И никто не сомневался в рассказе овечьего пастуха, который в полуночный час будто бы со страхом и ужасом видел, как барышня летела по воздуху верхом на помеле, а впереди ее летел огромный жук, между рогами которого высоко взвивалось голубое пламя!

Все зашевелилось, ведьму хотели схватить, и деревенские судьи решили ни более, ни менее, как унести барышню из приюта и бросить ее в воду, чтобы она выдержала обыкновенное испытание волшебства. Барон Претекстатус не препятствовал этому и, улыбаясь, говорил себе: «Вот что бывает с простыми людьми без предков, которые не такого хорошего старинного рода, как Мондшейн». Узнав о грозящей опасности, барышня скрылась в резиденцию. И вскоре вслед за тем барон Претекстатус получил приказ от князя этого края, посредством которого доводилось до его сведения, что ведьм не существует, и было велено бросить в башню деревенских судей за дерзкое желание посмотреть, хорошо ли плавает приютская надзирательница, а остальным крестьянам и их женам дать понять, чтобы они не думали ничего дурного о девице Розеншён под страхом телесного наказания. Все ушли в себя, испугались грозившего им наказания и с этих пор были хорошего мнения о барышне, что имело наилучшие последствия и для них, и для девицы Розеншён.

В княжеском кабинете отлично знали, что девица Розеншён была никто иная, как всюду известная прежде фея Розабельвэрде. Случилось это так.

На всей земле нельзя были найти более приятного места, чем то маленькое княжество, в котором находилось имение барона Претекстатуса фон-Мондшейн и где жила девица фон-Розеншён. Короче, того места, где случилось все то, что я намерен подробно рассказать тебе, благосклонный читатель.

Эта маленькая страна, окруженная горами, со своими благоуханными лесами, цветистыми лугами, шумящими потоками и весело плескавшимися, прыгающими ручьями, совсем не имевшая городов, а только приветливые деревни да разбросанные там и сям отдельные замки, походила на чудный сад, где жители гуляли как бы для своего удовольствия, свободные от всякого гнетущего бремени жизни. Все знали, что страной управляет князь Деметрий, но никто не видел никаких следов управления, и все были этим очень довольны. Люди, любившие полную свободу во всех своих действиях, красивую местность и мягкий климат, не могли бы выбрать места лучше этого княжества, и так случилось, что в числе других там поселились также разные чудные феи доброго нрава, для которых, как всем известно, тепло и свобода всего важнее. Им можно приписать то, что почти в каждой деревне, и в особенности в лесах, часто случались самые приятные чудеса, и всякий, проникнутый восторгом и блаженством этих чудес, вполне верил чудесному и, сам того не зная, именно потому-то и был счастливым, а потому и хорошим членом государства. Добрые феи, которые по свободному выбору устроились совершенно по-джинистански[20]20
  Джинистан – сказочная пустыня, населенная духами или демонами.


[Закрыть], охотно даровали бы вечную жизнь сильному князю Деметрию, но это было не в их власти. Деметрий умер, а после него управление принял на себя молодой Пафнутий.

Пафнутий еще при жизни отца питал в душе безмолвное негодование на то, что народ и государство были, по его мнению, самым ужасным образом запущены и заброшены. Он решил управлять и сейчас же сделал первым министром своего камердинера Андреса, который выручил его раз из большой беды, дав ему взаймы шесть дукатов, когда он оставил в горной харчевне свой кошелек.

– Я хочу управлять, любезный! – воскликнул Пафнутий.

Андрес прочел в глазах своего господина, что в нем происходит, бросился к его ногам и торжественно произнес:

– Государь, настала великая минута, посредством вас из темного хаоса, мерцая, восстает государство. Государь, вас умоляет вернейший вассал ваш и тысячи голосов несчастного бедного народа взывают к вам: государь, введите просвещение.

Пафнутий был совершенно потрясен возвышенной мыслью своего министра. Он поднял его, бурно прижал к своему сердцу и сказал, рыдая:

– Министр Андрес, я должен тебе шесть дукатов и, более того, я обязан тебе своим счастьем, своим государством, о, мой верный мудрый слуга!

Пафнутий хотел сейчас же напечатать крупными буквами и прибить на всех углах эдикт, извещавший, что с этого часа вводится просвещение, и всякий должен с этим сообразоваться.

– Дражайший государь, – воскликнул Андрес, – это не годится!

– А как же, любезный? – сказал Пафнутий, взял своего министра за пуговицу и потащил его в кабинет, дверь которого запер.

– Видите ли, в чем дело, государь, – начал он, сев на маленьком табурете напротив князя, – действию вашего княжеского эдикта могли бы помешать самым ужасным образом, если бы мы не пустили в ход одного средства, которое может показаться странным, но, тем не менее, этого требует благоразумие. Прежде, чем мы приступим к просвещению, то есть прежде, чем мы вырубим леса, сделаем реку судоходной, посадим картофель, улучшим деревенские школы, посадим тополя и акации, заставим молодежь петь в два голоса вечерние и утренние песни, проведем шоссе и привьем оспу, – необходимо изгнать из государства всех людей опасного направления, которые не дают места разумному и учат народ разным глупостям. Любезный князь, вы читали «Тысяча и одну ночь»? Я знаю, что ваш светлейший папаша, упокой, Господи, его душу, любил эти фатальные книги и давал их вам в руки, когда вы еще скакали на палочке и грызли золоченые пряники. Не так ли? Из этой совершенно превратной книги вы могли узнать так называемых фей, но уж, конечно, вы не подозреваете, что многие из этих опасных особ поселились на вашей собственной земле, поблизости от вашего дворца, и производят всевозможные бесчинства.