Текст книги "Зловещий гость (сборник)"

Излишнее усердие Ларенье действительно стало причиной многих жестоких несправедливостей. Суд под его председательством превратился в настоящую инквизицию, которой было достаточно малейшего подозрения, чтобы бросить человека в темницу, и нередко только счастливый случай спасал невинно осужденных от позорной казни. Ларенье, кроме всего прочего, был страшно некрасив и груб в обращении, так что скоро заслужил ненависть того самого общества, для защиты которого был призван. Герцогиня Бульонская на его вопрос, видела ли она черта, ответила: «Я вижу его перед собой теперь!»

Между тем как на Гревской площади лилась кровь виновных и подозреваемых, вследствие чего страшные отравления стали действительно совершаться несколько реже, распространился слух о беде другого рода. В Париже образовалась шайка грабителей, поставивших, по-видимому, себе задачей овладеть всеми украшениями из драгоценных камней, какие только были в столице. Богатые уборы, едва купленные, исчезали непостижимым образом, с какими бы предосторожностями их ни хранили. Но еще хуже было то, что всякого, кто решился выйти ночью, имея при себе бриллианты, непременно грабили, а иногда и умерщвляли.

Оставшиеся в живых рассказывали, что грабеж обыкновенно начинался внезапным, как молния, ударом кулака по голове, после чего владелец драгоценностей падал без чувств и, очнувшись, обнаруживал, что ограблен и находится совершенно в другом месте. Убитые (а их находили по нескольку человек каждое утро) были все поражены одним и тем же ударом, а именно – кинжалом прямо в сердце. По мнению известных врачей, трудно было придумать более верное средство мгновенно убить человека, не дав ему и пикнуть. Известно, что при великолепном дворе Людовика XIV не было ни одного придворного, за которым не водилось бы любовных шашней, и потому почти каждому случалось пробираться ночью к возлюбленной, часто с дорогими подарками в кармане. Разбойники, казалось, были в союзе с духами, открывавшими им, где и как можно поживиться. Несчастного обладателя бриллиантов могли умертвить не только перед домом, где он думал найти наслаждение и счастье, но иногда и на самом пороге комнаты возлюбленной, с ужасом находившей окровавленный труп.

Тщетно приказал министр полиции Аржансон брать под стражу всех и каждого, кто возбуждал хоть малейшее подозрение. Напрасно свирепствовал Ларенье, думая пыткой вырвать признание у обвиняемых. Усиленные патрули разъезжали по всему городу, но все-таки не могли ничего открыть. Только тем, кто выходил вооруженным с головы до ног и, сверх того, приказывал нести перед собой зажженный факел, удавалось иногда уберечься от злодеев, но и в таких случаях бывало, что брошенный из-за угла камень оглушал лакея с факелом, после чего убивали и грабили господина. Примечательно, что в результате строжайших обысков, произведенных во всех ювелирных магазинах, оказалось, что ни одну из украденных вещей не выставляли на продажу, так что не было возможности за что-либо ухватиться.

Дегрэ был в бешенстве: даже он не мог ничего раскрыть. В кварталах города, где он устраивал облавы, на время воцарялось спокойствие, зато в остальных, где прежде не случалось ничего, одно за другим происходили убийства. Тогда Дегрэ придумал одну хитрость – одеть и загримировать несколько сыщиков под себя. Походка, фигура, манеры, лицо – все было скопировано до того верно, что даже сами полицейские агенты иногда ошибались, принимая этих подставных лиц за Дегрэ. Между тем он сам, подвергая опасности собственную жизнь, бродил по самым темным закоулкам, следя, как тень, то за тем, то за другим из своих сыщиков, раздав им предварительно бриллиантовые уборы. Но ни одно из таких выставленных для приманки лиц ни разу не подверглось нападению, так что становилось ясно, что злодеи нашли средство узнать и об этой хитрости. Дегрэ был в совершенном отчаянии.

Однажды утром Дегрэ явился к председателю Ларенье бледный, расстроенный, вне себя от бешенства.

– Что с вами? Есть новости? – спросил тот. – Вы напали на какой-нибудь след?

– Ха! – воскликнул Дегрэ, скрежеща зубами от ярости. – Вчера ночью недалеко от Лувра маркиз де Лафар подвергся нападению на моих глазах!

– Возможно ли! – радостно воскликнул Ларенье. – Значит, убийцы в наших руках!

– Постойте, выслушайте меня до конца, – продолжал с горькой усмешкой Дегрэ. – Итак, я стоял около Лувра, раздумывая о нашем деле и проклиная негодяев, которым до сих пор удавалось надувать даже меня! Вдруг я увидел силуэт человека – тот тихо прокрался мимо, не заметив меня. При свете луны я тотчас узнал маркиза де Лафара, тем более что мне было известно, к кому он пробирается. Но едва он успел сделать десять или двенадцать шагов, как вдруг, словно из-под земли, появился один из этих негодяев, кинулся на маркиза, как тигр, и мгновенно повалил его на землю.

В восторге от мысли, что убийца наконец-то попадет в мои руки, я выскочил с громким криком из своей засады и бросился на злодея, но тут меня словно бес попутал – я наступил на край своего плаща и во весь рост растянулся на земле. А негодяй между тем побежал так, будто у него выросли крылья. Я тотчас поднялся с земли и со всех ног пустился за ним в погоню, по дороге кричал, трубил в рожок. Весь квартал пришел в движение. Топот лошадей, стук оружия раздавались отовсюду. «Сюда! Сюда!» – кричал я на всю улицу и все бежал, причем разбойник все время держался шагах в двадцати впереди меня. Я видел, как он, думая меня обмануть, нарочно кидался из стороны в сторону. Так мы добежали до Никезской улицы, где, как мне показалось, силы начали ему изменять. Каких-нибудь пятнадцать шагов оставалось между нами…

– И затем вы его поймали? И передали страже? – в восторге воскликнул Ларенье, схватив Дегрэ за руку, точно тот сам был убийцей.

– Пятнадцать шагов оставалось между нами, – унылым голосом продолжал Дегрэ, тяжело вздохнув, – как вдруг негодяй, кинувшись в сторону, исчез в стене!

– В стене? Вы бредите? – ахнул Ларенье, невольно отступив и всплеснув руками.

– Можете считать, если вам угодно, что я брежу, – продолжал Дегрэ, в отчаянии схватившись за голову, – тем не менее все было именно так, как я вам рассказал. Ошеломленный увиденным, я остановился перед стеной. Толпа моих сыщиков, а с ними и маркиз де Лафар с обнаженной шпагой, подбежали ко мне. Мы зажгли факелы и перещупали всю стену сверху донизу. Ни малейшего следа двери, окна или какого-либо отверстия не оказалось. Это была толстая каменная стена, за которой находился двор дома, где живут честные и благонадежные люди. Сегодня утром я вновь провел исследования и не нашел ровным счетом ничего! Право, я начинаю думать, что сам черт помогает негодяям.

История Дегрэ вскоре стала известна всем парижанам. Везде только и речи было что о колдовстве, о связи с дьяволом Лавуазен, Левигурёра, известного священника Лесажа. И так как человек по натуре своей склонен подозревать в загадочных вопросах вмешательство сверхъестественной силы, то почти все твердо уверовали в то, что Дегрэ высказал в минуту отчаяния и недовольства, а именно – что сам черт защищает и скрывает злодеев, продавших ему за это свои души.

Можно себе представить, какими домыслами и выдумками оброс рассказ о приключении с Дегрэ! На всех углах продавалась картинка, как страшная фигура дьявола исчезает сквозь землю перед напуганным до смерти Дегрэ. Словом, дошло до того, что не только народ, но и сами полицейские были так испуганы, что едва смели показываться по ночам в отдаленных кварталах и улицах, а если и показывались, то не иначе как оглядываясь, дрожа и обвесив себя предварительно окропленными святой водой амулетами.

Аржансон, видя, что даже усилия chambre ardente ни к чему не привели, решил просить короля учредить другое судилище и облечь его еще большими полномочиями для преследования и казни преступников. Но король, и без того пораженный числом казней, состоявшихся по приговору Ларенье, и убежденный, что даже chambre ardente иной раз действовала чересчур рьяно, отказался утвердить этот проект.

Тогда придумали другое средство заставить короля согласиться на просьбу Аржансона. В комнатах госпожи Ментенон, где король часто проводил время до поздней ночи, работая со своими министрами, ему было передано стихотворение, написанное от имени любовников, жаловавшихся королю на то, что они не могут даже сделать дорогого подарка своим возлюбленным.

«Как ни честно и славно, – говорилось в стихотворении, – пролить кровь за ту, которую любишь, на поле чести, совершенно иное – погибнуть от руки подлых убийц, не имея даже возможности защититься».

«Король Людовик, – следовало далее, – эта звезда, покровительствующая всему, что касается любви и любезности, обязана рассеять своим светом мрачную ночь, под покровом которой совершаются преступления. Божественный герой, низложивший своих врагов, сумеет обратить свой меч и в другую сторону и, подобно Геркулесу, сразившему Лернейскую гидру, или Тезею, убившему Минотавра, победить страшное чудовище, восставшее против радостей и утех любви и облекающее в траур всякое счастье и наслаждение».

Немалое место было отведено в стихах описанию того страха, который должны были ощущать любовники, прокрадываясь к предметам своей страсти, – страха, убивавшего в зародыше самое чувство любви. Все это было описано в замысловатых и остроумных метафорах, а в конце стихотворения помещен панегирик Людовику, потому не оставалось ни малейшего сомнения, что король непременно прочтет его с удовольствием.

Людовик, пробежав глазами стихотворение, обратился к госпоже Ментенон и, прочитав ей стихи вслух, с улыбкой спросил, как же следует поступить с просьбой бедных любовников. Ментенон, верная принятому ею тону безукоризненной добродетели, ответила, что, по ее мнению, запрещенные, безнравственные пути любви не заслуживают покровительства и защиты, но для пресечения ужасных преступлений действительно необходимо принять самые строгие меры.

Король, недовольный этим двусмысленным ответом, сложил бумагу и хотел уже выйти в соседнюю комнату, где его ожидал государственный секретарь, как вдруг, внезапно оглянувшись, увидел Скюдери, которая сидела тут же, недалеко от Ментенон, на маленьком кресле. Подойдя к ней с прежней, игравшей на его губах улыбкой, исчезнувшей после ответа Ментенон, Людовик остановился и, перебирая в руках бумагу, тихо сказал:

– Маркиза плохо знакома с любовными похождениями наших шевалье и видит в них одни запрещенные вещи. Но вы, милейшая Скюдери, что думаете вы об этой поэтической просьбе?

Скюдери почтительно встала и с легким румянцем, вспыхнувшим на ее бледном, пожилом лице, тихо ответила, опустив глаза:

 
Un amant, qui craint les voleurs
N’est point digne d’amour[5]5
  Любовник, который боится воров, недостоин любви.


[Закрыть].
 

Король, тронутый рыцарским смыслом этих слов, весело воскликнул:

– Клянусь святым Дионисием! Вы совершенно правы! Не хочу и я жестоких мер, при которых правый может пострадать вместе с виновным! Пусть Аржансон и Ларенье действуют по-прежнему!

На другой день Мартиньер передала своей госпоже загадочный ящичек и рассказала ей о ночном происшествии. Затем и она, и Батист, стоявший в углу с испуганным видом и теребивший свой ночной колпак, принялись умолять госпожу открыть ящичек не иначе как с величайшей осторожностью. Скюдери, выслушав их и взвесив тайную посылку в руке, ответила, невольно улыбнувшись:

– Вы, кажется, оба сошли с ума! Разбойники знают так же хорошо, как и вы, что я небогата и потому меня ни к чему убивать с целью грабежа. Значит, меня можно убить только ради убийства, а я не думаю, что кому-то нужна жизнь семидесятитрехлетней старухи, которая и злодеев-то преследовала только в сочиняемых ею романах, а кроме того, писала стихи, не возбуждавшие ничьей зависти. От меня ничего не останется, кроме титула старой девы, иногда посещавшей двор, да нескольких дюжин книг в золотообрезном переплете. Потому, какими бы страшными красками ты, Мартиньер, ни описывала появление твоего незнакомца, я все-таки не могу поверить, будто у него было что-то дурное на уме, значит…

Тут Мартиньер с невольным криком ужаса отскочила, а Батист почти упал на колени – их госпожа открыла крышку загадочного ящичка. Но каково же было изумление всех троих, когда оказалось, что в ящичке лежат два великолепных золотых браслета, богато украшенные бриллиантами, и не менее драгоценное бриллиантовое ожерелье! Скюдери вынула вещи, и, пока она с удивлением рассматривала ожерелье, Мартиньер, схватив браслеты, не переставала издавать возгласы восторга.

«Но что же это значит?» – невольно задавала себе вопрос Скюдери. Вдруг она заметила, что на дне ящичка лежит небольшая сложенная записка. В надежде найти в ней разрешение занимавшей ее загадки Скюдери прочла записку и вдруг, задрожав, уронила ее на пол, подняв умоляющий взгляд к небу, и бессильно опустилась в кресло. Мартиньер и Батист в испуге бросились к ней.

– О боже! – воскликнула Скюдери, заливаясь слезами. – Какой стыд, какое оскорбление! И это в мои-то годы! Как я могла, подобно глупой девчонке, совершить такой необдуманный поступок? Вот к чему привели слова, сказанные полушутя! Меня, прожившую безукоризненную жизнь, обвиняют теперь в сообщничестве с самыми ужасными злодеями!

И она, горько зарыдав, прижала к глазам платок, между тем как Мартиньер и Батист, теряясь в догадках, решительно не знали, чем и как ей помочь. Наконец, Мартиньер, заметив на полу роковую записку, подняла ее и прочла:

 
«Un amant, qui craint les voleurs
N’est point digne d’amour».
 

«Ваш утонченный ум, сударыня, спас от преследований нас, пользующихся правом сильного для того, чтобы присваивать себе сокровища, отнимая их у низких и трусливых душ, не способных ни на что, кроме мотовства. В знак искренней благодарности мы просим вас принять этот убор – драгоценнейшую из вещей, какие нам удалось добыть за долгое время, хотя вы, милостивая государыня, заслуживаете гораздо лучшего. Просим вас почтить нас вашим расположением и сохранить о нас добрую память!

Невидимые».

– Возможно ли! – воскликнула Скюдери, немного оправившись. – Возможно ли, что их дерзость простирается до такой степени?

Между тем солнце, проглянув в эту минуту сквозь красные шелковые оконные занавески, осветило разложенные на столе бриллианты пурпурным отблеском. Скюдери, увидев это, закрыла в ужасе лицо и немедленно приказала Мартиньер спрятать убор, на котором, как ей казалось, была кровь убитых жертв. Мартиньер, укладывая драгоценности обратно в ящичек, заметила, что, по ее мнению, следовало бы отнести их в полицию, рассказав вместе с тем и о таинственном появлении молодого человека в доме, и вообще обо всех загадочных обстоятельствах, которые сопутствовали получению бриллиантов.

Скюдери между тем в раздумье прохаживалась по комнате, теряясь в предположениях. Наконец, она приказала Батисту приготовить портшез[6]6
  Портшез – паланкин, легкое переносное кресло, в котором можно сидеть полулежа.


[Закрыть], а Мартиньер – помочь ей одеться, и объявила, что немедленно отправляется к маркизе де Ментенон. Скюдери знала, что в этот час застанет маркизу одну. Садясь в портшез, она взяла с собой и ящичек с убором. Можно себе представить удивление Ментенон, когда вместо спокойной, полной достоинства и доброжелательности дамы, какой она привыкла видеть Скюдери, перед ней появилась бедная старушка, взволнованная и дрожащая.

– Что случилось, во имя самого Господа? – воскликнула Ментенон, поспешив навстречу почтенной особе, которая была расстроена до того, что с трудом дошла до середины комнаты и опустилась в пододвинутое маркизой кресло.

Немного оправившись, она поведала Ментенон о недостойной шутке, сыгранной с ней вследствие тех слов, которые она сказала с целью уколоть трусливых любовников. Ментенон, выслушав бедную Скюдери, прежде всего постаралась успокоить ее, говоря, что она слишком близко к сердцу принимает это приключение, что злая насмешка не может оскорбить или запятнать благочестивую душу, и, наконец, в заключение попросила показать ей бриллианты.

Скюдери подала ей открытый ящичек. Крик изумления вырвался из груди маркизы, едва она увидела поразительное богатство убора. Взяв ожерелье и браслеты, она подошла с ними к окну и заставила камни играть на солнце, любуясь чистотой и тонкостью работы. Окончив осмотр, Ментенон обратилась к Скюдери и сказала решительно:

– Убор этот, я твердо уверена, мог сделать только Рене Кардильяк.

Рене Кардильяк был тогда искуснейшим парижским ювелиром и в то же время одной из самых оригинальных личностей во всем городе. Маленького роста, но широкоплечий и мускулистый, Кардильяк, несмотря на то что ему было уже около пятидесяти лет, сохранил всю силу и подвижность юноши. О силе этой свидетельствовали и его жесткие, рыжие волосы без малейшей седины, и коренастое сложение. Не будь Кардильяк известен во всем Париже как честнейший, бескорыстнейший, открытый и всегда готовый помочь человек, его фигура и в особенности взгляд зеленых, глядевших исподлобья глаз наверняка навлекли бы на него подозрение в злобе и коварстве.

Итак, Кардильяк был искуснейшим ювелиром не только в Париже, но и – как утверждали многие – в целом мире. Глубокий знаток драгоценных камней, он умел шлифовать их и группировать с таким неподражаемым искусством, что часто убор, прежде ничем не примечательный, выходил из его мастерской совершенно неузнаваемым и непревзойденным по своей красоте. Каждый заказ он принимал с горячим рвением истинного художника и всегда брал за свою работу крайне умеренную, по сравнению с ее достоинством, плату. Взяв заказ, Кардильяк не знал покоя ни днем ни ночью. Он без устали стучал своим молотком, и часто случалось, что, почти окончив работу, вдруг находил, что какое-нибудь ничтожное украшение не соответствует общей форме или что какой-нибудь бриллиант не так вправлен. Этого было для него достаточно, чтобы бросить все в плавильный тигель[7]7
  Тигель – сосуд из огнеупорного материала для плавки или прокаливания чего-либо на сильном огне.


[Закрыть] и начать работу заново. Таким образом, всякая вещь выходила из его рук верхом совершенства, изумляя самых придирчивых заказчиков.

Но была у Кардильяка одна неприятная особенность. Дело в том, что заказчику стоило неимоверного труда забрать у мастера готовую вещь. Целые недели и месяцы он оттягивал под разными предлогами выдачу вещи, обманывая заказчиков. И даже когда, почти принужденный силой, он отдавал, наконец, сделанный убор владельцу, то делал это с таким отчаянием и даже затаенной яростью, что стоило взглянуть на его лицо, чтобы убедиться, какого горя стоило ему расстаться со своим произведением. Когда же ему приходилось отдавать какое-нибудь особенно богатое украшение, стоившее многих тысяч, как по достоинству камней, так и по тонкости золотой работы, то он становился похож на помешанного: бранился, выходил из себя, проклиная и заказчиков, и свои труды.

Если случалось, что кто-нибудь заказывал ему новую работу со словами: «Любезный Кардильяк! Сделайте-ка хорошенькое ожерелье для моей невесты или браслеты для моей девочки», – и тому подобное, то Кардильяк, сверкнув своими маленькими глазками, говорил, потирая руки: «А ну, покажите, покажите, что у вас такое?»

Когда же заказчик, вынув футляр, продолжал: «Конечно, в этих камнях нет ничего особенного, но я надеюсь, что в ваших руках…» – то Кардильяк даже не давал ему окончить фразу. Он быстро хватал бриллианты, действительно стоившие не очень дорого, рассматривал их на свету и в восторге восклицал: «Ого! Это, по-вашему, ничего особенного? Такие камни! Погодите, погодите! Вы увидите, что я из них сделаю. Если вы только не пожалеете лишней горсти луидоров, то я прибавлю к ним еще камешка два, и тогда убор ваш засверкает, как само солнце!» – «Извольте, извольте, господин Рене, – говорил заказчик, – я заплачу столько, сколько вам будет угодно!»

Тогда Кардильяк, не обращая внимания на то, какого звания и происхождения был заказчик, бросался ему на шею, душил в своих объятиях, называл себя счастливейшим в мире человеком и обещал непременно окончить работу за восемь дней. Затем он бежал сломя голову домой, запирался в мастерской, начинал стучать и работать, и через восемь дней образцовое произведение было действительно готово. Но едва заказчик являлся получить свою вещь и заплатить условленную умеренную плату, Кардильяк становился груб, дерзок и объявлял решительно, что не может отдать свой труд в этот день.

«Но подумайте сами, Кардильяк, – говорил изумленный заказчик, – ведь завтра день моей свадьбы». – «Какое мне дело до вашей свадьбы! – запальчиво возражал Кардильяк. – Приходите через две недели». – «Убор готов, вот деньги, и я его забираю», – говорил заказчик. «А я, – отвечал Кардильяк, – говорю вам, что должен кое-что в нем переделать и сегодня вам его не отдам». – «Так знайте же, что если вы не согласитесь отдать мне убор, за который я готов заплатить вам вдвое больше, то через четверть часа я вернусь с жандармами Аржансона». – «Ну и берите, и пусть сам сатана вцепится в вас своими калеными когтями да вдобавок привесит к убору трехцентнеровую гирю, чтобы она задавила вашу невесту!»

С этими словами Кардильяк, сунув убор в карман жениху, так бесцеремонно выталкивал его из дверей, что тот иной раз пересчитывал собственными боками ступеньки лестницы, а Кардильяк со злобным смехом смотрел в окно, как несчастный, зажав лицо платком, старался унять кровь из разбитого носа. Совершенно непонятным было, почему Кардильяк, взяв иной раз с восторгом работу, потом вдруг со слезами, на коленях молил заказчика уступить вещь ему.

Многие из знатных особ, известных даже королю, сулили мастеру огромные суммы, чтобы только достать какую-нибудь вещицу его работы. Делать же что-нибудь для самого короля Кардильяк отказался решительно и на коленях умолял не принуждать его к этому. Точно так же он постоянно отклонял заказы Ментенон и даже не согласился изготовить для нее маленький перстень, который та хотела подарить Расину.

– Я держу пари, – сказала Ментенон, – что Кардильяк откажется прийти ко мне, даже если я пошлю за ним лишь для того, чтобы узнать, кому он делал эти уборы. Он непременно подумает, что я хочу что-нибудь ему заказать, а он не соглашается сделать для меня даже безделицу. Впрочем, я слышала, будто нынче он несколько смягчил свои причуды, работает прилежнее, чем когда-либо, и тотчас отдает вещи заказчикам, хотя и с кислой физиономией.

Скюдери, которая рассчитывала на свидание с Кардильяком, чтобы узнать, кому принадлежали вещи, и возвратить их владельцу, заверила Ментенон, что чудак, вероятно, не откажется прийти, если ему пообещают не говорить о заказе, а просто попросят сказать свое мнение о загадочном уборе. Ментенон согласилась и приказала немедленно послать за Кардильяком, явившимся через несколько минут, – можно было подумать, что посланный застал его уже по дороге во дворец.

Увидев Скюдери, Кардильяк застыл на месте, точно пораженный чем-то неожиданным, и растерялся до того, что поклонился сначала ей, а затем маркизе. Ментенон, указав на убор, сверкавший на покрытом зеленым сукном столе, тотчас спросила, его ли это работа. Кардильяк, едва взглянув на бриллианты, быстро схватил их и, спрятав обратно в ящичек, оттолкнул его от себя каким-то судорожным движением.

– Вероятно, госпожа маркиза, – заговорил он с неприятной улыбкой на своем красном лице, – очень плохо знает работу Рене Кардильяка, если могла хотя бы на одну минуту подумать, что найдется другой ювелир на свете, который способен сделать такой убор. Конечно, это моя работа.

– Если так, – продолжала Ментенон, – то скажите, для кого делали вы этот убор?

– Для себя! – ответил Кардильяк и затем, увидев написанное на лице у Ментенон недоверие и у Скюдери – боязливое ожидание, продолжил: – Это может показаться вам, госпожа маркиза, крайне странным, но тем не менее я сказал вам истинную правду. Единственно из любви к искусству я обработал свои лучшие камни, и это стоило мне немалых трудов. Но несколько дней назад убор непонятным образом исчез из моей мастерской.

– Ну, слава богу! – воскликнула Скюдери в восторге, затем быстро, как молодая девушка, вскочив с кресла, подбежала к Кардильяку, положила руки ему на плечи и произнесла: – Получите же обратно, господин Кардильяк, вашу собственность, украденную у вас бессовестными негодяями!

Сказав это, она подробно описала, каким образом убор оказался в ее руках. Кардильяк слушал молча, с опущенными глазами и только изредка прерывал рассказ невнятными восклицаниями: «Гм! Вот как! Ого!» и при этом беспрерывно складывал руки на груди или за спиной, будто чувствуя себя крайне неловко. Когда же Скюдери окончила рассказ, он долгое время стоял, не зная, как поступить: потирал себе лоб, вздыхал, тер глаза пальцами, будто плакал. Наконец, схватив решительно ящичек, подаваемый ему Скюдери, медленно опустился перед ней на одно колено и сказал:

– Вам, высокоуважаемая сударыня, сама судьба велит владеть этой драгоценностью. Не знаю почему, но только, работая над этими камнями, я думал о вашей особе и чувствовал, что тружусь для вас! Не откажитесь же принять от меня и носить это украшение – лучшее из всего, что я до сих пор сделал!

– Полно, полно, господин Рене, – полушутя возразила Скюдери, – в мои ли года украшать себя такими драгоценностями? Кроме того, с какой стати я буду принимать от вас такие роскошные подарки? Вот если бы я была красива и богата, то, конечно, не выпустила бы этого убора из рук. А теперь руки мои исхудали, шея всегда закрыта, так для чего же мне все эти драгоценности?

Но Кардильяк, поднявшись с колен и бешено сверкая глазами, продолжал, по-прежнему протягивая ящичек Скюдери:

– Возьмите! Возьмите хоть из сожаления! Вы не можете себе представить, как глубоко ношу я в сердце уважение к вашей добродетели и к вашим заслугам! Возьмите же этот подарок в знак чувств, которые я к вам питаю!

Так как Скюдери все еще колебалась, то Ментенон взяла ящичек из рук Кардильяка и обратилась к приятельнице:

– Что это вы все говорите о ваших годах? Какое нам с вами до них дело? Вы, точно молоденькая девочка, стесняетесь протянуть руку, чтобы взять то, что вам в самом деле нравится. Полно! Отчего вам не принять от честного Рене подарка, который он делает по доброй воле, тогда как многие другие были бы рады отдать за него целое состояние!

Пока Ментенон почти насильно заставляла Скюдери взять ящичек, Кардильяк вел себя как помешанный. Он бросался перед Скюдери на колени, целовал ее платье, руки, стонал, вздыхал, плакал, вскакивал, опять начинал бегать по комнате, задевая за стулья и столы, так что стоявшие на них фарфоровые и другие дорогие вещи шатались и звенели, – словом, держал себя так, что Скюдери, невольно испугавшись, наконец, воскликнула:

– Господи боже! Скажите, что с ним?

На это Ментенон, лукаво улыбнувшись, что, по-видимому, совершенно противоречило ее строгому характеру, ответила:

– Разве вы не видите, что Кардильяк в вас влюблен и по заведенному порядку решил пленить ваше сердце дорогими подарками.

Затем, продолжая в том же тоне, маркиза стала уговаривать Скюдери не быть слишком жестокой к несчастному воздыхателю. Скюдери, которую подстрекнул этот шутливый тон, начала возражать, подбирая остроумные реплики. Она говорила, что если дело действительно зашло так далеко, то, пожалуй, она вынуждена будет объявить себя побежденной, показав таким образом свету невиданный пример семидесятитрехлетней невесты с незапятнанной репутацией. Ментенон бралась приготовить свадебный венок и обещала научить новобрачную, как вести хозяйство, чего такая неопытная девочка, конечно, не знает.

Когда Скюдери, наконец, встала, чтобы попрощаться с маркизой, и ей пришлось взять заветный ящичек, к ней вернулся прежний страх.

– Послушайте, маркиза! – воскликнула она. – Вы, конечно, хорошо понимаете, что я никогда не вздумаю воспользоваться этими драгоценностями! Что там ни говорите, все-таки уборы эти побывали в руках злодеев. Мне страшно подумать о крови, которая, чудится мне, капает с этих бриллиантов, сверх того, само поведение Кардильяка кажется мне в высшей степени странным. Не скрою от вас, что внутренний тайный голос постоянно шепчет мне, будто за всем этим непременно кроется какая-то ужасная тайна. Хотя, с другой стороны, я не могу взять в толк, в чем эта тайна может заключаться, особенно если предположить, что тут замешан такой честный и достойный человек, как Кардильяк, который просто неспособен на что-то дурное. Во всяком случае верно одно: что я никогда не решусь надеть эти бриллианты.

Ментенон полагала, что Скюдери преувеличивает, однако на просьбу последней сказать по совести, что бы сделала она сама на месте Скюдери, маркиза ответила, что скорее бросила бы убор в Сену, чем позволила себе когда-нибудь его надеть.

На другой день Скюдери описала свое приключение с Кардильяком в очень милых стихах, которые вечером прочла в комнатах Ментенон королю. Особе Кардильяка немало досталось в этих стихах при описании его шуточного сватовства к семидесятитрехлетней деве из древнего рода, и вообще все произведение было проникнуто остроумием и комизмом. Король от души смеялся, слушая эти стихи, а затем поклялся, что сам Буало должен уступить пальму первенства Скюдери, потому что за всю свою жизнь не написал ничего забавнее и остроумнее.

Через несколько месяцев Скюдери случилось проезжать через Новый мост в карете со стеклами, принадлежавшей герцогине Монтансье. Кареты со стеклами были тогда только что изобретенной новинкой, и потому, когда проезжал подобный экипаж, толпы зевак обыкновенно останавливались на улице поглазеть на него. Так и в этот раз – столько народу столпилось на Новом мосту при появлении кареты, что лошади почти не могли двигаться. Вдруг громкие крики и брань долетели до ушей Скюдери, и вслед за этим она увидела, что какой-то человек, прокладывая себе путь кулаками, пытался пробиться через толпу к карете. Оказалось, что это был совсем еще молодой человек, очень, по-видимому, расстроенный, с бледным как смерть лицом. Добравшись с трудом до кареты, он внезапно запрыгнул на подножку и, прежде чем Скюдери успела ахнуть, бросил ей на колени небольшую сложенную записку, а сам, мгновенно соскочив на землю, кинулся опять в толпу, в которой и исчез, по-прежнему пробивая себе дорогу локтями и кулаками.

Мартиньер, сидевшая в карете со своей госпожой, испустила крик ужаса, едва увидев молодого человека, и без чувств упала на подушки. Скюдери стала дергать шнурок, приказывая кучеру остановиться, но тот, напротив, почему-то еще сильнее ударил лошадей, так что они, рванувшись, с пеной на удилах в одно мгновение с громом и шумом пронесли карету через Новый мост. Скюдери вылила чуть ли не всю свою скляночку спирта на лежавшую в обмороке Мартиньер, и когда та, наконец, очнулась, бледная, с печатью прежнего ужаса на лице, то, судорожно прижимаясь к своей госпоже, пролепетала: