Текст книги "Люди тайны"

Глава пятая
Куртуазная любовь, трубадуры и круглые столы

Между 1100 и 1300 годами при герцогских дворах Прованса бродячий менестрель декламировал стихи и пел западающие в душу песни о любви. Его ученик, или жонглер, играл на виоле, а музыка, которую они сочиняли, и идеи, повсюду распространяемые ими, с тех пор продолжают находить отклик в Европе, кристаллизуясь в психологические концепции и литературные формы, неузнаваемо далекие от первоисточников.

Связь между песнями, написанными Гийомом, графом де Пуатье, в XII веке, и современными университетскими археологическими раскопками, которые велись в 1970 году в Кэдбери и Гластонбери, представляется невероятной, но мы надеемся показать, что такая связь есть, ибо легенды о короле Артуре и археологические раскопки ХХ века, имевшие целью обнаружить исторические истоки этого персонажа, вместе взятые, отсылают нас к тому, что в истории проявилось как феномен трубадуров.

Трубадуры были загадкой даже в свое время. По всей видимости, движение возникло из ниоткуда, у него как будто не было корней, и оно появилось уже сложившимся в своей окончательной форме. Его внешней стороной был целиком местный и отчасти уклоняющийся от нормы причудливый образ, лелеемый среди не слишком родовитых сеньоров и захудалых аристократов, которые, подобно Джеку Поинту, «воздыхали о любви Прекрасной Дамы».

Хотя этот образ, казалось бы, покорял состоятельных и праздных, Прекрасной Дамой могла оказаться и посудомойка, и кухарка. Но к какому бы сословию ни принадлежала она, неизменной оставалась объединяющая идея: женщина была недоступной, а любовь ее поклонника – безнадежной.

Существенно, что дама эта была недоступной даже в обычном, социальном смысле, потому что была замужней женщиной. Довольно странно, но ее муж не считал такого воздыхателя своей жены ни врагом, ни даже соперником.

Кое-что из этой противоестественной ситуации можно обнаружить в материалах об Артуре, когда читатель затрудняется определить, кому из героев предположительно следует отдать свое читательское расположение.

Ланселот – возлюбленный Гвиневры. Она – королева, преданная Артуру. Артур – король-герой. При таких обстоятельствах читатель чувствует, что Ланселот обязан предстать перед ним (читателем) как персонаж, заслуживающий его морального осуждения. Вместо этого равно достойными предстают все три элемента.

Такой типично трубадурский menage a trois[59]59
  (франц.) Любовный треугольник (Прим. пер.).


[Закрыть] символизирует нечто очень важное. Об алхимической сути взаимоотношений короля Марка, Тристана и Изольды алхимик Фулканелли выдвигает следующее предположение:

«Позвольте заметить, что королева является супругой как старого монарха, так и молодого героя. Это соответствует герметической традиции, согласно которой король, королева и ее любовник соединяются, чтобы образовать минеральную триаду Великого Делания»[60]60
  Fulcanelli, Le Mystere des Cathedrales, Paris, 1965; trs. M. Sworder, Spearman, London, 1971.


[Закрыть].

Как возникла эта идея и откуда она явилась?

В свете документов, очутившихся в Испании после Второй мировой войны, и некоторых более поздних намеков с Востока, остается мало сомнений в том, что трубадуры представляли собой один из социальных экспериментов суфийских школ, центром деятельности которых была Испания.

Подобно большинству таких экспериментов, имевших целью добиться перемены в небольшой избранной группе населения, он производился путем манипулирования окружающей обстановкой. Его происхождение тщательно затушевывается.

За более чем полтора века активности движение трубадуров достигло такого уровня утонченности жизни и стандарта культуры, равного которому не было на протяжении 500 лет.

Когда операция была свернута, культура Прованса возвратилась к уровню, который историки со всей определенностью описывают как варварство.

Представляется возможным определить ряд целей, стоявших за движением трубадуров.

Во-первых, тонкий символизм этой поэзии содержал идею любви, которая не могла быть реализована в условиях обычного человеческого бытия.

«Суфии полагают, что внутри человечества есть элемент, активизируемый любовью, который обеспечивает средства для достижения истинной реальности»[61]61
  Idries Shah, The Sufis, p. 165.


[Закрыть].

Во-вторых, можно предположить, что в намерение входило возвратить в поток европейской жизни пассивный, рецессивный (подавленный) женский элемент. Этот элемент первоначально содержался в импульсе Великой Матери, и его явно недоставало на протяжении всей истории Запада.

Невозможно сказать, было ли частью этого намерения внедрение в христианство культа Девы, или же он проник в догму путем осмоса[62]62
  Осмос (от греч. osmos – толчок, давление), диффузия вещества, обычно растворителя, через полупроницаемую мембрану, разделяющую раствор и чистый растворитель или два раствора различной концентрации. Прим. пер.


[Закрыть] из импульса трубадуров. Вероятнее всего, христианство приняло культ Девы, повинуясь широко известному принципу: «Не можешь их одолеть, присоединись к ним».

Примечательно, как указывает Роберт Грейвс, что «больше всего Ее почитают сегодня в тех частях Европы, которые находились под сильным суфийским влиянием»[63]63
  Robert Graves, Introduction to The Sufis.


[Закрыть].

Гипотеза о суфийском происхождении трубадуров получила подкрепление в академических кругах при обнаружении в Испании двуязычных песен трубадуров – на арабском и каталонском[64]64
  Friedrich Heer, The Medieval World, Weidenfeld and Nicolson, London, 1961.


[Закрыть], а Роджер Лумис[65]65
  Loomis, The Development of Arthurian Romance, Hutchinson, London, 1963. Востоковед Дж. Б. Тренд, как и многие другие, соглашается, что «слова «трубадур» и «тробар» почти наверняка арабского происхождения: из «тарраба», «петь или исполнять музыку» (в Legacy of Islam, 1968, edition p. 17).


[Закрыть] обращает внимание на сходство мавританской поэзии в Испании и поэзии трубадуров в Провансе – например, любопытный обычай обращаться к боготворимой возлюбленной словами: «Мой Бог» (прованское «Мидон»).

Лумис ссылается также на книгу Ибн Хазма «Ожерелье голубки», которую, по его словам, можно считать учебником по куртуазной любви трубадуров. Ибн Хазм говорит, что любовь «способна превратить скупого в щедрого, мрачного в веселого, трусливого в храброго, грубого в приветливого, а невежду сделать мудрецом».

Очевидно, что любовная лирика Прованса зародилась в мавританской Испании, откуда была привезена испанцами, говорившими как на арабском языке, так и на каталонском диалекте, почти идентичном с провансальским «langue d’oc» Южной Франции.

Слово «трубадур» обычно считают производным от прованского глагола «тробар» – «находить» или «изобретать», но Идрис Шах показал, что это слово происходит из арабского корня ТРБ с добавлением вспомогательного суффикса «адор»[66]66
  Idries Shah, The Sufis, p. 318.


[Закрыть].

Корень ТРБ участвует в игре слов, характерной для суфийского мышления. По созвучию от этого корня можно образовать слова, обозначающие следующие понятия: «место встречи друзей», «учитель», «лютнист» и «идеализация женщин».

Суфийские школы, планируя ту или иную деятельность, подбирают свою терминологию (и свои шифры) с особой тщательностью, останавливая выбор на таком основном слове, чьи корневые согласные, меняясь местами, образуют как можно больше слов, подразумевающих природу предполагаемой деятельности.

Вряд ли можно отрицать, что перестановки букв ТРБ охватывают известные атрибуты и виды деятельности трубадуров.

Самой характерной чертой любовной поэзии трубадуров, на которой основывалась вся концепция куртуазной любви, а позднее рыцарства, была идеализация женщины, идеальной возлюбленной поэта. Он поклонялся ей издали, безо всякой надежды на ее благосклонность. Или так могло казаться со стороны. Многое из всего этого являлось тонко скрытой между строк метафизикой, где недоступные Принцессы, как правило, символизировали влекущее мужчину духовное качество; это качество притягивало, но человек не мог достичь его в обычном своем состоянии.

Песни сочинялись по установленному образцу повторяющихся сюжетных мотивов и припевов, что делало их монотонными и давало повод для критики их литературных достоинств. Льюис Спенс[67]67
  L. Spence, Legends and Romances of Spain, Farrar and Rhinehart, New York, 1931, p. 17.


[Закрыть] говорит о «монотонном повторении любовных излияний, для выражения коих одни и те же понятия и даже фразы вынуждены снова и снова исполнять свой долг».

Конечно, это недостаток – если судить с эстетической точки зрения, – но картина может выглядеть иначе, если мы предположим, что трубадуры, опираясь на образец суфийских школ Испании, были сообществами, собиравшимися под руководством учителя для особой цели и избравшими в качестве среды для своих процедур особый вид деятельности – «поэтические чтения» под аккомпанемент виолы и лютни.

Если в поэзии заключен дополнительный смысл – если он действительно сокрыт посредством кодировки, – то монотонность может и не быть непреднамеренным недостатком.

Первым историческим трубадуром Запада был Гийом, седьмой граф де Пуатье и девятый герцог Аквитанский (1071–1127). Он был дедом Элеоноры Аквитанской, женщины необычайных дарований и исключительной жизнестойкости, чье влияние на последующие события – исторические, культурные и литературные – совершенно поразительно.

Гийом участвовал в крестовых походах. Он воевал также в Андалусии, где, по-видимому, познакомился с зарождающимся движением трубадуров.

Вскоре у него начался конфликт с Церковью, потому что его песни сочли откровенно – а потому скандально – сексуальными. Фридрих Хир, однако, усматривает в них скрытый мистицизм. «В любовных песнях Гийома слова и эмоциональный пыл, прежде служившие для выражения любви человека к Богу, перенесены в литургическое обожествление женщин»[68]68
  Friedrich Heer, The Medieval World.


[Закрыть]. Так и хочется добавить: «и наоборот».

Начало было положено благодаря таланту Гийома, но выстроить то, что позволительно назвать театральным кругом, было суждено его внучке Элеоноре. Она создала сеть небольших дворов, где собирались трубадуры и быстро развивались высокие концепции куртуазной любви и рыцарства.

Элеонора была богатейшей наследницей Европы, ее земли простирались от Луары до Пиренеев, от Оверни до Атлантики. В центре находился Прованс, где прошло ее детство. С такими владениями она считалась подходящей партией для короля Франции Людовика VII, за которого и вышла замуж в 1137 году.

Людовика никогда не прочили в короли и потому воспитывали как монаха, но смерть старшего брата неожиданно привела его на французский престол. По своему темпераменту он абсолютно не подходил деятельной и страстной Элеоноре. «Я думала, – говорила она позднее, – что выхожу замуж за короля, но обнаружила, что стала женой монаха».

В 1146 году Людовик отправился во второй крестовый поход, взяв с собой жену. Вопреки папской булле она настояла на том, чтобы их сопровождали и трубадуры.

Достигнув Сирии, крестоносцы остановились в Антиохии, и там Элеонора нашла окружение, поистине достойное ее темперамента. В то время Антиохия была одним из удельных государств, возникших в результате захвата области крестоносцами, которые вместо возвращения домой предпочли осесть в завоеванных ими экзотических местах. Правителем Антиохии был Раймунд, дядя Элеоноры. Его двор, которым он правил с величайшим изяществом, составляли христиане, мусульмане и православные греки. Некоторые из завоевателей-крестоносцев взяли в жены сарацинских женщин, и образ жизни второго поколения был во многом мусульманским.

Экзотическая обстановка и роскошь двора Раймунда весьма привлекли Элеонору, по-видимому, хорошо знакомую с семейной традицией такого образца благодаря своему деду, имевшему связи с арабами – если не суфиями – в Сирии и Испании.

Равнодушная к возможному скандалу, Элеонора приняла решение остаться в Антиохии у дяди и предложила мужу возвратиться во Францию в одиночестве. Людовик, несмотря на свой темперамент ученого схоласта, оказался сколочен из более прочного материала и немедля отправился домой, силком забрав жену с собою.

Это был поступок с поистине далеко идущими последствиями, потому что в результате состоялся перенос определенных влияний, таких как рыцарские ордена, в Англию.

Дело в том, что Элеонора, возмущенная подобным обращением, вернувшись во Францию, начала процедуру развода. Когда все формальности были улажены, она вышла замуж за Генриха, сына Жоффруа Анжуйского, ставшего в скором времени королем Англии.

Первые годы своего второго замужества она провела в Анже, который довольно быстро превратился в прибежище трубадуров и академию культа куртуазной любви. Бернар де Вентадур слагал здесь любовные стихи в ее честь.

В 1154 году Генрих и Элеонора были коронованы на английский престол, но вскоре стало очевидно, что ни второй муж, ни английский климат не благоприятствуют Элеоноре. Генрих, будучи на 12 лет моложе жены, избрал своей возлюбленной Розамунду Клиффорд (героиня «Баллады о прекрасной Розамунде»), и Элеонора удалилась в Пуатье, посвятив себя развитию куртуазной любви в её окончательной форме.

Пуатье превратился в университет куртуазности, поэзии трубадуров, рыцарства, а также в академию придворных искусств, куда отовсюду съезжалась знать для просвещения. Несколько будущих королей и королев, множество герцогов и герцогинь получали образование в академии Элеоноры и, возвращаясь домой, устраивали свой двор подобно ее двору.

Так в Европе распространились куртуазный идеал и лирическая любовная поэзия вместе с тем сокровенным, что содержалось в этих формах.

В Пуатье рыцарей «испытывали», чтобы решить вопрос об их соответствии требованиям тридцати одной статьи Кодекса Любви, записанного в «De Arte Honeste Amandi»[69]69
  «Об искусстве благородной любви». Прим. пер.


[Закрыть], который был составлен Андреем Капелланом. В состав главных судей входила Мария, графиня Шампанская, дочь Элеоноры.

Вся эта явно странная деятельность, без сомнения, носила подрывной характер. Заключения Суда Любви исподволь расшатывали незыблемый социальный порядок. Песни трубадуров открыто подрывали авторитет папы Римского.

Трубадуры и Рыцари Любви, как и шуты того времени (которые, несомненно, были суфийскими деятелями), позволяли себе критику того, на что, по общему согласию, существовало табу.

Тут явно что-то происходило. Возникает искушение приравнять или, по крайней мере, связать это «что-то» с альбигойской ересью, но, скорее всего, это было бы ошибкой. Изучение подобных суфийских вмешательств, если брать их внешние проявления, позволяет выдвинуть предположение, что суфийская операция часто проводится одновременно с «официальной ересью», но никогда не является ее составляющей. Однако то, что феномены трубадуров и куртуазной любви почти точно приходятся на период альбигойской ереси, возможно, не случайно.

Движение трубадуров было сильно подорвано в результате осады Тулузы в 1218 году и заключения Парижского договора в 1299 году. В начале XIV века оно практически было уничтожено нарастающими силами Инквизиции.

Учение катаров, воспринятое альбигойским движением, пришло с Востока и, очевидно, корни его в греческом гностицизме и иранском манихействе IV века. В Западной Европе катары впервые появились около 1140 года, и в течение двух лет эта «ересь» завладела областью между Рейном и Пиренеями. У них была разветвленная организация со своим духовенством, епископами и международными советниками. Самый крупный епископат находился в Южной Франции в Альби (отсюда и название движения – «альбигойское»). В Лангедоке и Провансе оно процветало наряду с куртуазной культурой трубадуров.

Альбигойцам покровительствовала аристократия, особенно Раймунд VI, граф Тулузский. Это движение весьма привлекало женщин, и в числе его сторонниц было много монахинь благородного происхождения. Вероятно, его притягательность заключалась в том, что женщины наравне с мужчинами могли стать катарами, то есть «чистыми». Простых людей это движение притягивало к себе самим фактом возможного участия в нем, к тому же катарская литература была на их родном языке.

Альбигойская тайна остается неразгаданной и по сей день. Истребление катаров было настолько тотальным, что от их верований почти ничего не сохранилось. То немногое, что известно, получено от их врагов. Несомненно, что катары жестоко враждовали с Римской Церковью, которая, как они считали, в период Константина предалась греховной жажде золота и власти и с тех пор пребывала в нечестивом союзе со светскими правителями.

Как полагают, катары верили, что человеческую расу создал Сатана. Являясь одним из сыновей Бога, он по существу был враждебен человеку. Исправить ситуацию должен был другой сын Бога. На фоне строгой догмы XI и XII веков эти идеи расценивались как явная попытка поднять статус Сатаны.

Похоже, что подобные верования странным образом выражали расовую память о событиях, которые мы понимаем как восстание Демиургов.

Во многих отношениях катарский ритуал отражал практики ранней доконстантиновской христианской Церкви. Возможно, он связан с масонством общим предком, что можно заключить из обращения к человеку, готовящемуся стать катаром, как к «живому камню в храме Божьем».

Катары представляли серьезную угрозу Риму, и после того как несколько миссионерских попыток борьбы с ересью провалились, папа Иннокентий III призвал истинно верующих искоренить эту мерзость.

Крестовый поход против альбигойской ереси вдохновлялся орденом цистерцианцев, и взрывоопасная ситуация во Франции быстро перешла в гражданскую войну между Севером и Югом. Официально война закончилась капитуляцией Раймунда VII, означавшей поражение всего Юга. После того как альбигойцев разбили на поле боя, в Тулузе была учреждена инквизиция, и многих еретиков сожгли на костре. В 1244 году в Монсегюре за один день были сожжены 200 человек – мужчин, женщин и детей.

Катары выжили в Германии, еще некоторое время их можно было встретить в Кельне, Страсбурге, Эрфурте и Госларе. Другой поток бежавших катаров направился в Италию, где у них имелись сторонники во Флоренции. Другие уехали в Лигурию и на Сицилию.

Трубадуры преследованиям не подвергались, но с упадком герцогских дворов на юге Франции была уничтожена среда, в условиях которой они действовали. Последним трубадуром считается Жиро Рике, уроженец Нарбонны, который, будучи беженцем, жил в Испании при дворе Альфонсо X до 1294 года.

По-видимому, суфийская операция, призванная в определенное время вдохнуть импульс развития в определенную группу населения, может действовать параллельно сфере официальной религии, но всегда отдельно от нее, так же отдельно, как и в отношении «официальной ереси». Здесь уместна аллегория с омелой[70]70
  О символизме омелы говорится в предисловии Роберта Грейвса к книге Идриса Шаха «Суфии»: «Это и дерево и не дерево, оно цепляется за дуб, яблоню, тополь, бук, колючки и даже за сосну, оно зеленеет, добираясь до самых вершин, в то время как остальные деревья кажутся спящими. Ее плоды считаются лекарством от всех душевных болезней. Побеги омелы, привязанные к дверям, неожиданно касаются входящего. Символизм точен, если сравнить… омелу с суфийским мышлением, которое не выращивается, подобно религиям, как дерево, а само утверждается на выросшем уже дереве. Оно зеленеет, хотя само дерево спит, что напоминает мертвый сон религий, погрязших в формализме. Основной движущей силой его роста является любовь – не примитивная животная страсть и не привязанность, но внезапное и удивительное осознание любви настолько возвышенной и необыкновенной, что у сердца, кажется, вырастают крылья». – Прим. пер.


[Закрыть].

Если среда трубадуров и куртуазной любви являлась местным и второстепенным инструментом Директората, то можно предположить, что события в Европе в течение полутора столетий как раз и составляют тот самый «настоящий момент» для тех, кто непосредственно отвечал за них.

А если так, то об уничтожении альбигойцев – дуба, на котором росла омела, – безусловно, было известно заранее.

Такие операции, как мы полагаем, характеризуются определенным завершением. Они проводятся только со специально отобранной группой, для специфических целей и только в течение ограниченного времени. Затем импульс полностью гасится.

Однако задействованная энергия обладает такой проникающей силой, что череда гармоник, рожденных первоначальным побуждением, может длиться еще веками. По большей части это только те отклики, которые поддаются обнаружению, и именно их могут исследовать историки.

Что касается трубадуров, то, возможно, первоначальная операция сугубо местного значения перешла в более высокую октаву, охватив всю Европу. В любом случае понятно, что рыцарская куртуазная любовь и рыцарский идеал, которые так заметно облагородили человеческое поведение, не угасли с уничтожением альбигойцев.

Может статься даже, что, когда преследование альбигойцев стало неотвратимым, импульс был перенесен на новую несущую волну, и на этот раз акцент был сделан на сочетании военной и астрологической тем – речь идет о короле Артуре.

Мы полагаем, что легенда о короле Артуре была намеренно создана для этой цели.

Но чтобы осветить этот вопрос, следует вернуться к Элеоноре Аквитанской и ее многосторонней деятельности.

Не так давно Идрис Шах[71]71
  Idries Shah, The Sufis, p. 393.


[Закрыть] привел свидетельство о посвятительных влияниях в ее семье.

Любимый сын Элеоноры был тем самым знаменитым Ричардом Львиное Сердце. По-арабски «Львиное Сердце» звучит как «Калб аль Нимр» и содержит два посвятительных суфийских слова. «Калб» – «сердце» происходит от корня КЛБ, который «распространяется», чтобы дать «сущность», или «жизненную часть». «Лев» – это «человек пути» – так называется в суфийской традиции искатель на пути к высшему развитию. То есть прозвище Ричарда сообщает понимающим такие вещи, что он является посвященным. Коль скоро фразеология подобного типа должна иметь смысл на буквальном так же, как и на эзотерическом уровне, то у Ричарда вполне львиное сердце – он смелый и бесстрашный рыцарь крестовых походов.

Вся династия Плантагенетов была глубоко вовлечена в тайную деятельность, которая сегодня находит отклики в современных рыцарских орденах.

У Жоффруа Анжуйского, деда Ричарда, был щит с изображением золотых львов на голубом поле – сочетание, в котором даже современный алхимик узнает определенную смысловую формулу. Отец Жоффруа, Фальк V, был «королем Иерусалима» и большим другом сарацинского правителя Дамаска. Жоффруа совершил паломничество в Святую землю и посетил своего отца; по-видимому, тогда и произошло его посвящение. В качестве фамильного символа он выбрал ракитник – planta genista, откуда и название династии – Плантагенеты.

По-французски «ракитник» – «genet», звучит почти как «genette» – циветта[72]72
  Циветта, также виверра – млекопитающее семейства виверровых. Легко приручается, у берберов выполняет роль кошки. Прим. пер.


[Закрыть]. Среди сравнительно близких к нашему времени тайных обществ Европы одно называлось «Рыцари циветты» («Chevaliers de la Genette»), и алхимик ХХ века Фулканелли считает, что оно владело истинным посвятительным знанием.

Согласно «Оксфордскому словарю» и другим словарям, слово «циветта» происходит от арабского «забад» – каковым словом и называются эти зверьки. Не было ли здесь намерения воспользоваться звуковой ассоциацией «забад» со словом «аз-забат» (по-арабски – «влиятельное событие»)? И не отсюда ли «шабаш ведьм»? Близкое к «забад» слово «зида» означает «квинтэссенция», «суть», «сущность».

Таким образом, такие слова как «ракитник», «Плантагенеты», современное герметическое общество «Рыцари циветты», «ведьмовская метла» и «шабаш», возможно, берут свое начало из одного события – посвящения Жоффруа Анжуйского, свекра Элеоноры Аквитанской и деда Ричарда Львиное Сердце.

Элеонора пережила своего мужа (проведя пятнадцать лет его узницей в Солсбери) и встала у руля власти в Англии, когда ее сын Ричард отправился в третий крестовый поход.

В походе Львиное Сердце оказался в ситуации, по современным меркам лишенной здравого смысла, но вполне сочетающейся с его тайной ролью: «Вещи, внешне противоположные друг другу, внутренне могут действовать заодно» (Руми).

Он сражается с Саладином, своим сарацинским врагом, но в то же время у них прекрасные отношения. Когда Ричард заболевает, Саладин посылает ему своего лучшего врача, а Ричард, как известно, предложил брату Саладина в невесты свою собственную сестру.

Позже, по дороге домой, он попадает в плен и коротает время, сочиняя трубадурские стихи!

Представляется маловероятным, что Ричард был единственным членом семьи, имевшим доступ к неординарному знанию. Его единоутробная сестра Мария, графиня Шампанская, почти наверняка обладала этим знанием и, возможно, способствовала тому, что были предприняты шаги для перевода рыцарского идеала из местной ситуации в общеевропейскую.

Материал, который при определенном манипулировании им производит развивающее воздействие на человека, почти всегда выстраивается вокруг реальных людей и реальных событий. В данном случае центральной фигурой был романо-британский предводитель Артур. Теперь историки уверяют, что он – фигура историческая. Считается, что он был военачальником кельтских племен, который в период Götterdämmerung[73]73
  Götterdämmerung (нем.) – сумерки богов, или гибель богов. В германо-скандинавской мифологии это выражение означает «Конец света», то есть гибель богов вместе с большей частью человечества, за чем последует создание нового мира. В данном случае – гибель Римской империи, на руинах которой возникли новые европейские нации. Прим. пер.


[Закрыть], во время исхода римлян из Британии, сплотил кельтов для борьбы и нанес крупное поражение саксонским завоевателям в битве при горе Бэдон между Кентом и Уилтширом.

Спустя 40 лет эту битву описал святой Гильдас, но об Артуре в его описании нет ни слова. Первое упоминание об Артуре появляется примерно в 800 году в «Historia Britonum»[74]74
  «История Британии». Прим. ред.


[Закрыть] Ненниуса, священника из Уэльса.

Красочную версию рассказа об Артуре приводит Жоффруа Монмутский в своей «Historia Regum Britanniae»[75]75
  «История английских королей». Прим. ред.


[Закрыть], написанной около 1135 года; в 1155 году французский поэт Вас создал поэтический ее вариант. Однако легенда уже проникла на континент, опередив версию Жоффруа, благодаря бретонским менестрелям и декламациям Блехериса, эмигранта из Уэльса, который, по-видимому, самостоятельно привез ее в Пуатье.

Очевидно, не стоит поддаваться искушению увязать бродячих бретонских менестрелей с их современниками-трубадурами или с Абу Исхаком Чишти, основавшим в Х веке в Сирии суфийский орден Чиштийя, последователями которого в Европе стали придворные шуты. Мы будем рассматривать бретонских менестрелей скорее как потомков ирландских олламхов или шотландских бардов. Тем не менее профессор сэр Гамильтон Гибб отмечает, что «автор одной из версий саги о Граале упоминает в качестве своего источника арабскую книгу»[76]76
  A. R. Gibb, Literature, in Legacy of Islam, London, 1968, p. 193.


[Закрыть].

Однако даже если в данном случае не отслеживается прямого указания на суфийское влияние, мы не можем не признать вероятного существования параллельного суфизму потока, берущего начало в античных временах и сохраненного кельтами. Ведь кельты, как мы уже убедились на примере кельтской Церкви, сохранили образную и поэтическую сторону древней традиции, в то время как в остальной части Европы ей грозила опасность исчезновения.

Возможно, благодаря тому, что кельты в силу сравнительной изоляции от остальной Европы в какой-то степени сохранили связь с древней традицией, их легенды вполне подходили суфийскому элементу в качестве основы для новых куртуазных рыцарских романов. Благодаря деятельности Элеоноры и ее соратников легенды эти распространились в северной Франции и Британии.

Фридрих Хир, чья проницательность в этих вопросах поистине удивительна, пишет в «Мире Средневековья»[77]77
  “The Medieval World”. Прим. Ред.


[Закрыть]: «В великих образах куртуазных романов мощно слились два течения: поток материалов, на протяжении XII века хлынувший в Западную Европу извне (курсив наш), и подавляемые естественные источники кельтской и более древних культур».

Как мы видим, материал об Артуре – или сырье – уже существовал в Пуатье в результате проникновения бретонских менестрелей, путешествий Блехериса и британской «истории» Жоффруа Монмутского.

Все было готово к началу возвышения этого материала до уровня всемирного мифа, которому определено было просуществовать в течение следующего тысячелетия. По-видимому, архитектором его стал Кретьен де Труа, придворный в Пуатье и протеже Марии, дочери Элеоноры.

Кретьен де Труа использовал материал об Артуре, создав роман в популярной в то время стихотворной форме. Рыцарские романы в стихах отражали то, что сейчас назвали бы французским национальным духом, а тогда называлось «сущностью Франции». Подобные стихотворные рыцарские романы, самым известным среди которых была «Песнь о Роланде», слагались в память о Карле Великом и подвигах паладинов в борьбе против мавров; во время походов их декламировали паломники и крестоносцы.

Кретьен де Труа превратил материал об Артуре в «сущность Британии».

Роджер Шерман Лумис[78]78
  The Development of Arthurian Romance, Hutchinson, London, 1963.


[Закрыть] делает предположение, что рыцарские романы не были обычным сочинительством:

«Внимательное прочтение … неизбежно приводит к выводу, что между XI и XIII веками в действие вступили какие-то мощные силы, превратившие Артура из островной фигуры в фигуру интернациональную»[79]79
  Важные свидетельства влияний, действующих в рамках легенды об Артуре, можно обнаружить во многих именах собственных, например: Камелот – название, сбивающее с толку историков, ищущих аналогию с географическим местом. Слово «Камелот» может быть игрой взаимосвязанных идей. «Камелот», или «хамлет» (в английском – «камлот») – «шерстяная ткань». Есть мнение, что слово «суфии», ассоциируемое с накидками из шерсти, которые они носили, происходит от слова «суф» – «шерсть». Также «камилат» – «завершение» или «совершенство» – слово, фигурирующее в названии «Инсан-и-Камиль» – «Совершенный Человек».


[Закрыть].

Кретьен де Труа, начавший свою литературную деятельность около 1170 года, написал пять романов об Артуре: «Эрек», «Клижес», «Ланселот», «Ивейн» и «Персеваль».

Явное указание на то, что Кретьен выполнял определенный заказ, содержится в его собственном комментарии к «Ланселоту», где речь идет о любви рыцаря Ланселота к королеве Гвиневре, супруге Артура. Он пишет, что «sen» (основную идею) ему подала Мария Шампанская:

тем самым он свидетельствует о намеренном внедрении в артуровскую среду прованской любовной темы трубадуров.

Основной сюжет «Персеваля», пятого рыцарского романа де Труа, был предложен ему Филиппом Фландрийским, вторым мужем Марии. Здесь вновь просматривается некий продуманный ход, так как в «Персевале» впервые появилась история о Граале.

Пребывая в замке хромого Короля-Рыбака, Персеваль присутствует на пиршестве. Перед каждой сменой блюд через зал шествует процессия: оруженосец, несущий копье с засохшей каплей крови на острие, и дева, держащая в руках украшенный драгоценными камнями Грааль, или чашу. Персеваль не решается задать правильный вопрос: «Кому подносят Грааль?» – а на следующее утро обнаруживает, что замок опустел. Тогда он отправляется на поиски Грааля.

Кретьен де Труа умер, не успев завершить роман «Персеваль», и тайна Грааля осталась нераскрытой. Джесси Уэстон[80]80
  J. Weston, From Ritual to Romance, Doubleday, New York, 1957.


[Закрыть] полагает, что чаша и копье были сексуальными символами, а церемония в замке – обрядом посвящения.

После смерти Кретьена де Труа эту тему подхватили другие поэты. Появилось четыре продолжения «Персеваля», в одном из которых с очевидностью просматривается начало христианизации этого мифа.

Здесь окровавленное копье идентифицируется с копьем, которым римский легионер Лонгин пронзил бок распятого Христа, а Грааль – с сосудом, в который Иосиф Аримафейский собрал капли Его крови.

Легенда об Артуре распространялась, как самовоспроизводящийся организм. Были сделаны переводы рыцарских романов Кретьена де Труа на среднеанглийский, верхненемецкий, голландский и древнескандинавский языки. Предположительно между 1210 и 1230 годами монахи записали и объединили в цикл «Вульгаты» (названный так из-за его огромной популярности среди простолюдинов) три больших французских рыцарских романа в прозе: «Прозаический Ланселот», «Поиск Святого Грааля» и «Смерть Артура». Совершенно ясно, что ценность материала об Артуре – и содержащаяся в нем энергетика – не остались незамеченными Церковью. Из цикла «Вульгаты» в какой-то степени не отредактированной осталась идеалистическая тема любви в «Ланселоте», но два других романа были уже «адаптированы», чтобы утвердить одобряемый Церковью идеал целибата. Цикл «Вульгаты» послужил главным источником для книги сэра Томаса Мэлори «Смерть Артура» (изданной Кэкстоном в 1485 году), сюжет которой, в свою очередь, лег в основу «Королевских идиллий» Теннисона.

В то время как в Европе стали распространяться первые рыцарские романы Кретьена де Труа, в Англии произошел ряд удивительных и весьма заметных «совпадений».

Мы уже высказывали предположение, что когда определенные легенды нужно использовать для оказания специфического воздействия на психологию человека, то в качестве основы выбираются исторические личности и исторические события. Можно предположить также, что иногда подгоняется и достоверность исторических фактов. По очень странному совпадению, кости исторического Артура были извлечены на свет как раз в тот период, когда европейское воображение захватывал Артур кретьеновский. Современный журналист счел бы это событие в точности тем, что необходимо для «развития интриги».