Текст книги "Перед стеной времени"

Один из больших вопросов, которыми мы задаемся, состоит в следующем: что приносит человеку счастье – так-бытие или равенство? Ответы даются постоянно, однако решения по-прежнему нет. Это одно из тех явлений духовной жизни, которые имеют волнообразный характер. На вопрос ответили, и, казалось бы, успешно, тем не менее он тут же встает снова.

Этим объясняются не только остановки движения прогресса по вычисляемой траектории, но и то, что как жизнь отдельного человека, так и история целого народа зачастую представляет собой чередование крайностей, словно провоцирующих друг друга. В силу этой особенности история порой преподносит нам сюрпризы, будто высмеивая наши прогнозы. Кто бы мог подумать, что Китай, страна даосизма и конфуцианского культа семьи, станет приносить жертвы миру труда с неслыханным даже по западным меркам ожесточением?

С другой стороны, растущая популярность астрологии говорит о том, что люди начинают уставать от единообразия, еще недавно их восхищавшего. В этой связи необходимо подчеркнуть отличие симптома от эффекта. Значимость первого не зависит от второго. В данном случае она состоит в пробуждении некоей силы, поначалу неясной, которая будет противодействовать Левиафану, проистекая не из либерального индивидуализма, но из совершенно другого источника.

Этот знак указывает на нечто большее, чем перемена стиля. Он предвещает перемену климата.

Перед стеной времени
Периодизации жизни человечества

32

Грядущие революции проявляют себя в движениях небесных тел. Там, в космосе, мы находим меры для членения мирового времени: от быстротечных мгновений до световых лет. Поэтому именно учение о звездах раньше всех наук узнает о самых глубоких изменениях человеческого порядка. Взор, обращенный на небо, указывает первый, невидимый путь, по которому следуют явления. Новое время начинается и заканчивается коперникианской революцией. Каждый новый взгляд на вселенную имеет метафизическую подоплеку. Вселенная и глаз меняются одновременно – ни изобретение телескопа, ни усложнение вычислительных операций этого не изменило.

Науки, охватывающие длительные промежутки времени, сегодня подразделяются на историю и естественную историю. Ни та, ни другая нас не удовлетворяет, хотя в их распоряжении не только достаточное количество материала, но и новые измерительные приборы – новые часы. Отрезки времени откладываются либо на простой горизонтальной оси, либо на круговой шкале, в зависимости от того, какая система используется – линейная или циклическая. В результате их объединения получается спираль, отображающая и движение вперед, и повторение одних и тех же элементов (правда, каждый раз в новой плоскости).

Циклические системы, судя по всему, более соразмерны человеческому духу. Неслучайно наши часы в большинстве своем имеют круглый циферблат, хотя с точки зрения логики это не единственный возможный вариант. Катастрофы тоже воспринимаются как некий круговорот наводнений и засух, пожаров и оледенений. Периодическое разрастание и сокращение полярных областей, этих белых шапочек Земли, напоминает пульсацию. Создается впечатление, что еще одного маленького изменения было бы достаточно, чтобы сложилась индийская философема.

33

Классический дарвинизм причисляют к линейным системам, хотя и в него проникают представления о цикличности некоторых процессов. Изображенные в учебниках голые генеалогические древа постепенно обрастают листвой, приобретая шарообразную форму. Так называемый «основной биогенетический закон»[34]34
  Биогенетический закон Геккеля-Мюллера, согласно которому онтогенез (развитие отдельной особи) есть краткое повторение филогенеза (развития биологического вида), был опровергнут в середине ХХ века.


[Закрыть] считается подтверждением теории линейного восхождения. Он утверждает, что идея творения повторяет и заново реализует себя в индивиде и что это следует понимать как труд, который природа, вселенная вкладывает в собственное развитие. Так и крутится весь наш великий театр. В каждом человеке мир создается заново.

В развитии животного мира, представляющем собой непрерывное течение биоса, повторяются одни и те же универсальные элементы: в процесс вмешиваются единые формирующие принципы. Существа летающие, плавающие и передвигающиеся по земле, паразиты и подражатели, хищники и травоядные – удивительно, сколько сходства по форме и сущности они демонстрируют даже при минимальном генетическом родстве. Ящер живет как птица, а сова – как сурок.

Если воспринимать рыбу не как участника своеобразной анатомической эстафеты, но как форму жизни, наделенную собственной судьбой, то можно сказать, что и червь, и змея, и ящер, и птица, и зверь, и человек может быть рыбой. Чтобы это стало очевидным, нужно совсем небольшое усовершенствование в настройке оптики, которое будет осуществлено, когда спор номиналистов и реалистов о проблеме универсалий перейдет на новый уровень. Судя по некоторым признакам, процесс уже начался. За пределами, возле и выше нашей природной системы может быть множество других.

34

Упорядочение истории человечества не сквозь призму истории культур и народов, а с позиции, близкой к астрологической, сегодня крайне проблематично, невзирая на обилие материала. Благодаря развитию археологии наши познания о древних эпохах значительно расширились и продолжают расширяться. Мощный приток фактов проливает свет на уже знакомые нам культуры и являет нам культуры доселе неизвестные. В результате складывается поразительная картина доисторической эпохи, открывающая не просто новое поле для исследований, но и новое измерение.

Чем больше поступает фактов, тем решительнее разум должен отстаивать свои претензии на господство, на свое право устанавливать порядок и давать имена. Не исключено, что наплыв информации сам по себе есть признак ослабления, эллинистическая черта. Разум превращается в директора музея, в хранителя неконтролируемо растущего собрания.

Уже по этой причине теория Шпенглера, в рамках которой выделяется восемь культур, выигрывает в сравнении с теорией Тойнби, где их значительно больше – двадцать одна. Впрочем, и это число может вырасти при тщательном анализе имеющихся археологических данных. Так или иначе, принцип остается неизменным: разум направляет исследование – не наоборот. Факты порождают доводы, но не истины. Прежде чем исследование начнется, разум расставляет на поле запретительные и разрешительные знаки, тем самым исключая возможность случайных находок.

35

Шпенглер назвал свое морфологическое учение «коперникианским открытием» в исторической науке. С такой оценкой можно согласиться, если иметь в виду значимость данной теории, но не ее качественные характеристики. В этом отношении она, пожалуй, состоит в более близком родстве с другими системами – например, с учением Тихо Браге[35]35
  Тихо Браге (1546–1601) – датский астроном и астролог, один из авторов гео-гелиоцентрической системы, согласно которой в центре мира находится Земля, вокруг которой вращаются Луна и Солнце, а вокруг Солнца вращаются пять других известных тогда планет.


[Закрыть]. Ей недостает бесконечности коперникианского пространства, сквозь которое луч света проходит прямолинейно, не встречая преград.

Заслуга Шпенглера в том, что в своей картине человеческой истории он использовал великую идею прогресса, понимаемого в духе Гердера и Гёте, – примечательное решение для того времени, когда она, эта великая идея, вследствие искаженного и уплощенного толкования гегелевской философии превратилась, причем не только в историческом самосознании образованных людей, а даже в политической практике, в подобие оптимистического заменителя религии.

Шпенглеровская теория, особенно в том, что касается прогноза развития нашей культуры, напротив, пессимистична, и этот пессимизм оправдан. От представлений о линейном позитивно направленном движении она возвращает нас к циклическим моделям. В этом и заключается причина ее растущей влиятельности.

36

То, что и эта теория в конечном счете неудовлетворительна, связано с теневой стороной одного из ее преимуществ. Она предлагает нам органическую картину истории, где культуры представлены как могучие деревья. Их жизнь – переход от несознательного зародыша к сознательной зрелости, а от зрелости к смерти, которой предшествует длительное угасание. Это изначальные образы, недоступные для дальнейшего толкования. У них «нет окон», как Лейбниц сказал о монадах. Брошенный взгляд снимает вопрос о причине. Мы ведь не задаемся вопросом, почему дерево стоит здесь, а не там, почему оно стареет, и почему это именно клен или именно липа, хотя существует множество факторов взаимосвязи рода растения и места его произрастания.

Иногда возникает ощущение наподобие того, которое испытываешь, идя по лугу, где поодиночке или целыми группками вырастают грибы, чтобы потом внезапно исчезнуть. Глядя себе под ноги, думаешь: «Что это было? Откуда взялись споры?»

Таким образом, мировая история превращается в череду явлений, следующих друг за другом по необъяснимой прихоти, без внутренней взаимосвязи. Связующее начало заключено в периодичности процессов и в их морфологическом сходстве. Физиогномический взгляд способен его различить, и если это происходит, то нам открывается важное и удивительное – причем во всей полноте, свидетельствующей не столько об обнаружении нового факта, сколько о применении новой оптики, о новом взгляде.

В предисловии к своему главному труду Шпенглер говорит: «Средство для уразумения живых форм – аналогия»[36]36
  О. Шпенглер. Закат Европы. Том I. / Перевод Н. Ф. Гарелина.


[Закрыть]. Эти слова затрагивают сущность физиогномической методики. Проводя аналогии, действительно можно многого достичь, в частности, осмыслить и сопоставить исторические фигуры под покровами чисто поверхностного сходства, а также заглянуть в будущее исходя из периодической повторяемости процессов, то есть дать прогноз. В данном отношении физиогномический инстинкт восполняющего приобретает пророческую силу.

Одна из особенностей современного ума заключается в том, что он, активно занимаясь сопоставлением подобного, не удовлетворяется результатами этого процесса до тех пор, пока не определено основание для сравнения, не выявлена общность композиции актов и сцен большого спектакля. Простое обнаружение сходства создает связи, но не мерила. Возникает вопрос о внутреннем единстве многообразных явлений, находящемся вне подобия, которое, таким образом, не только представляет собой неистощимое поле для толкований, но и указывает на неистощимое поле значений, то есть на само творение.

У Шпенглера мы не найдем ответа на этот вопрос. Его морфология мировой истории равноценна великолепно выполненному групповому портрету восьмерых братьев, столь же различных между собой, сколь и схожих друг с другом. Их внутренняя связь была бы нам доступна, если бы мы знали отца или хотя бы могли делать о нем какие-то умозаключения.

37

Вопрос о плане и смысле мироздания – божественном, нравственном или материальном – тоже не получает ответа у Шпенглера. Его теория подобна дворцу, у которого нет верхнего этажа. Не утрачивая своих морфологических достоинств, она не выводит нас из сферы сравнимого в сферу несравнимого. Между тем именно оттуда, как мы полагаем, поступают главные вопросы.

В этой связи автор «Заката Европы» цитирует Гёте: «Цель жизни в самой жизни». Это многозначное утверждение. Сравнение культур с тысячелетними деревьями, скорее всего, было бы всецело одобрено поэтом. В этом смысле Шпенглер ссылается на него вполне оправданно. Однако морфологический гений Гёте возвышается благодаря гению синоптическому. Он предпринял бы попытку изучить деревья не только в их многообразии, но и в их единстве, через прарастения. Главная опасность морфологии заключается в том, что за деревьями не видно леса.

Во введении Шпенглер рассматривает понятие «план мироздания» (Weltplan) и упрекает философов в том, что они объявили Бога автором этой схемы, тем самым «обременив» Творца. Как бы то ни было, «план мироздания» остается той великой идеей, которая обеспечивает смысловую целостность гердеровской исторической доктрины и на которой основано гегелевское понимание истории как саморазвития мирового духа.

Подобные концепции не только удовлетворяют наблюдающий разум, играя роль последней печати. Они имеют указующий, взыскательный характер, который обеспечивает им осмысленную связь с поведением людей, позволяет прокладывать дорогу и давать направление человеческим действиям.

Это преимущество прослеживается в гегельянстве вплоть до появления материалистических школ, являющихся его ответвлениями. Здесь кроется одна из причин того, что в политической борьбе за власть материалистический оптимизм одерживает верх над силами, чье теоретическое вооружение строится на биологических представлениях. Тому, кто решил перевернуть мир политики, нужна, как и Архимеду, точка опоры. Это условие заявляет о себе уже на уровне стилей мышления.

38

Астрологию можно рассматривать как образец методики, связывающей жизнь с процессами большего масштаба. Она выходит далеко за пределы биолого-исторического понимания как отдельного человека, так и культуры. Ее воплощение, ее символ – гороскоп. Поскольку он цикличен и основывается на величайшем и старейшем из известных нам круговоротов, астрология считывает судьбы, довольствуясь этими единственными неизменными часами. Космический цикл задает для астрологов и измеримое астрономическое время, и значимое судьбинное. Между логосом и номосом установлена взаимосвязь. Более того, в глазах толкующего они отражают друг друга и сливаются воедино.

Убежденность в неизбежности возвращений удостоверяет бытие и обосновывает уверенность в нем не так, как это делает концепция бесконечного пути (пусть даже идущего в гору). В первом случае признается существование, действенность и влиятельность мер и планов, отличных от тех, которые являются продуктом человеческого расчета и могут развиваться лишь в рамках некоей более крупной системы. Такая позиция приобретает особую значимость в эпоху, когда движение кажется безграничным и крайне опасным. В этом заключается одна из причин растущей притягательности астрологии.

Мы подошли к вопросу о том, чем определяется толкование, или в чем толкователь видит руководящее им начало. Вне зависимости от того, какие законы или формирующие силы он ищет, наблюдая за вращением колеса судьбы, взгляд его неизменно устремлен в некий могучий, скрытый покровом мир. Это особенно удивляет в такое время, когда теология все в большей степени обращается к чистой этике. Ещё удивительнее то обстоятельство, что речь идет не об остатках, тающих в лучах практического разума, будто снег на солнце, не о чем-то «тибетском», но о чем-то растущем.

Внимание ищущего в данном случае направлено не на явление (Erscheinung), но на появление (Erscheinen): оно, это растущее нечто, не играет такой важной роли, как его возникновение на некоем основании, которое, в свою очередь, тоже возникло само собой, подобно тверди, поднявшейся из морских глубин. Что произрастает на таком острове – значения не имеет. Ошибки понимания все равно неизбежны.

Собственное значение этого произрастания, движения, беспокойства заключается не в его «правдивости», а в том, что благодаря ему пробуждаются духовные силы, которые давно бездействовали, чахли, своим умиранием суля планете опустошение.

Именно угасание этих сил, а не физическая угроза (второстепенная и в ряде случаев даже целительная) несет в себе подлинную опасность.

39

Шпенглера освободил человечество от предубеждения, согласно которому каждое поколение исключительно, то есть имеет неповторимый облик и уникальное место в истории. «Нас здесь раньше не было», – так мы привыкли думать, но он опроверг это представление, укоренению которого в последнее время очень способствовали поразительные плоды технического прогресса.

Сопоставляющий взгляд Шпенглера представляет собой оценку положения, по своему качеству значительно превосходящую простую смену точек зрения в рамках исторического сознания. Это проявляется и когда он, к примеру, смотрит на футбольный стадион 1914 года, и когда констатирует, что мировая война была не обычным конфликтом народов, а типичным поворотом времени, который на протяжении многих веков ждал назначенного момента. Такой взгляд оказался особенно ценным после того, как философия, в частности критика познания, окончательно размежевалась с другими академическими дисциплинами, что привело к переоценке наукой эмпирических процессов и экспериментальных феноменов. Теологические соображения, само собой, давно перестали приниматься во внимание. Однако девятый и десятый стихи из первой главы Книги Екклесиаста[37]37
  Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас.


[Закрыть] не утратили от этого своей неопровержимой истинности.

40

Шпенглеровская картина истории сложилась перед Первой мировой войной. С тех пор поток фактов продолжал набирать силу и скорость. В наши дни течение времени и событий подчас напоминает водопад, который подхватывает судно, грозя его разбить.

То, что мы сегодня видим, подвергает суровой проверке мудрые слова Бен-Акибы: «Все не раз уже бывало»[38]38
  К. Гуцков. Уриель Акоста. Действие IV, явл. II / Перевод Г. С. Пиралова.


[Закрыть] и возлагает возросшую ответственность на те умы, которые наблюдают, упорядочивают и оценивают происходящее. Более того, напрашивается вопрос: по-прежнему ли оно, происходящее, доступно историческому наблюдению и может оцениваться исходя из исторического опыта? Но даже отрицательный ответ не опроверг бы слов Бен-Акибы, просто они находили бы подтверждение вне истории: мы повторяли бы то, что не имеет исторического прецедента, однако повторение осталось бы повторением.

В любом случае нельзя поспорить с тем, что мы живем не в эпоху Пунических войн, как многие думали, а в век битвы при Акции[39]39
  Сражение на мысе Акций (2 сентября 31 г. до н. э.) между флотами Марка Антония и Октавиана Августа, завершившее период гражданских войн в Риме, упоминается в «Закате Европы» О. Шпенглера как событие, положившее конец античной истории.


[Закрыть], и, если бы был среди нас политический гений, способный со всепобеждающей проницательностью видеть последствия своих решений, мы не плутали бы обходными путями и избежали бы многих неприятностей.

С приходом третьего тысячелетия мы вступили бы в мирную эпоху гигантских городов, эллинистического искусства и поразительно усовершенствованной техники. Впервые земной шар оказался бы в одной руке. Исчезли бы «пределы» в старом смысле слова. Парфяне появлялись бы где-то далеко – мы могли бы только предполагать, где именно. Уже Ницше предвидел мировое государство и его упадок, который неизбежен, ведь, как известно, «нет в мире вещи, стоящей пощады»[40]40
  И. В. Гёте. Фауст. Часть I. Перевод Б. Л. Пастернака.


[Закрыть]. Таким образом, поле исследований, ставящих своей целью лишь чисто историческое наблюдение, не может не быть ограниченным.

41

Шпенглер, несомненно, уловил принцип культурного круговращения, хотя, как уже говорилось, его плюралистическая картина, в конечном счете, не может нас удовлетворить. Нетрудно было предвидеть, что в попытках восстановить единство мировой истории недостатка не будет. Однако сделать это собственными средствами историческая наука не могла никогда и по-прежнему не может. Ей нужна архимедова точка опоры, расположенная вне истории – будь то в теологии, метафизике или материи.