Текст книги "Аномалия"

София Клефман

Пятница, 25 июня 2021 года.

Ховард-Бич, штат Нью-Йорк

Лягушку Бетти, совсем иссохшую, обнаружил Лиам в субботу днем, на кухне, за батареей возле раковины. Она стала легкой как перышко и полупрозрачной, словно смятый, расплющенный листок кальки, из которого смастерили квакшу, умело вырезав бедра и перепончатые лапки. Лиам говорит младшей сестре: она сдохла, твоя Бетти, сдохла, сдохла, ему прям весело, он пускается в пляс, вскинув руки вверх, Бетти сдохла, Бетти сдохла, и доводит Софию до слез.

Три недели назад Бетти сбежала из аквариума, наверное, помирала там со скуки, несмотря на красивый влажный мох, глянцевые зеленые растения и круглые серые камешки, любовно выбранные Софией, и даже на полскорлупы кокоса, служившей ей бассейном, а главное, несмотря на очень даже живых черных мух, которых она скармливала ей по вечерам, после школы. София поставила аквариум на низкий столик у себя в изголовье и каждую ночь, сев в кровати и завернувшись в одеяло, шепотом рассказывала лягушке, как прошел день, и та слушала ее, застыв в густой траве. Софии так хотелось, чтобы Бетти чувствовала себя в безопасности и еще, конечно, чтобы она была счастлива, но прежде всего, чтобы чувствовала себя в безопасности, ей хотелось надежно защитить ее от плотоядных, она недавно узнала это слово, и оно ей очень понравилось, может быть, потому что в нем звучит что-то тревожное. Но лягушка все равно сбежала. Должно быть, прыгала туда-сюда в поисках тепла и влаги и в конце концов свалилась этажом ниже, за чуть теплую железную батарею. Ей нечего было есть и пить, кожа потрескалась, как трескается земля в саду, если давно не было дождя, и вот, застыв в смерти, Бетти превратилась в эктоплазму лягушки.

Софии страшно к ней прикасаться, и Лиаму тоже, даже если он хорохорится и с воплями носится вокруг пожухлого трупика. Мама шепчет: да замолчите же, успокойтесь, а то папу разбудите. Но папа уже и так спускается вниз в майке и орет:

– Какого хрена, Эйприл, ты что, не в состоянии заткнуть своих детей, хотя бы пока я в отпуске, и потом, ты разве не собиралась за покупками?

Лейтенант Кларк Клефман замечает дохлятину, его дочь плачет, он смеется: ну, София, знаешь, на что похожа твоя лягушка? На старый китайский пельмень!

Кларк поднимает ее двумя пальцами за лапку и безразлично бросает в глубокую тарелку.

Клефманы единодушно решили похоронить Бетти, и хотя им ничего не известно о ее вероисповедании, Эйприл постановила, что она баптистка, как они сами; в конце концов, пусть она и не получила настоящее крещение погружением, как подобает верующим, зато большую часть жизни провела в воде. Так будет проще. Их born again frog[7]7
  Рожденная свыше лягушка (англ.).


[Закрыть] попадет в лягушачий рай. Или же Кларк спустит ее в унитаз, так еще проще.

Бетти подарили Софии на ее шестилетие. Благодаря ей София много чего узнала о лягушках. Например, что они существуют уже триста миллионов лет, что они застали динозавров, что их тысячи видов и что атразин, определенный компонент гербицидов, опасен для них, поскольку их кожа проницаема, а ведь они “полезны, потому что поедают насекомых”. И еще, что они амфибии, как саламандры и жабы. К тому же Бетти именно что жаба, anaxyrus debilis, София прилежно записала это название на картонной карточке, приклеила ее на аквариум, кстати, это вполне может быть самец жабы, продавец был не особо в курсе.

– Мисс, – вздохнул Энди, – во всяком случае, имя “Энди” София прочла на его бейдже, – извините, конечно, но эта жаба хорошо если в дюйм длиной, я не могу рассмотреть репродуктивные органы, лучше придумайте ей имя, подходящее для обоих полов, скажем Морган или Мэдисон.

Но София, несмотря ни на что, назвала ее Бетти. Когда София подходит к аквариуму, Бетти прячется в норке или под камнями. Звук пылесоса тоже ужасно ее пугает. И гул самолетов, которые, взлетев из Ла-Гуардии, проносятся над Ховард-Бич. Ее поди увидь, такая она пугливая.

– Ну точно телка, – усмехается Кларк.

– Не выражайся так при Лиаме и Софии, – вздыхает Эйприл.

Кларк Клефман выудил Бетти из глубокой тарелки, София вскрикнула:

– Бетти пошевелилась, мам! Бетти пошевелилась!

– Что? Да нет, София, просто папа наклонил тарелку.

– Нет, пошевелилась. Посмотри, там на донышке была вода! Вот она и проснулась. Мама, мама, долей ей воды, пожалуйста!

Эйприл пожала плечами, но все же взяла стакан, наполнила его и опрокинула на Бетти. Жаба пошевелила одной лапкой, потом второй и наконец воскресла, впитав словно губка всю воду, и вот уже она мечется по дну тарелки, и ее кожа постепенно приобретает утраченный зеленоватый оттенок.

– Охренеть, – потрясенно говорит Кларк Клефман.

– Она как аксолотли во время засухи, мам, помнишь аксолотлей, мы их видели, так вот, она точно так же впала в спячку и ждала сезона дождей.

– Охренеть, – повторяет Кларк. – Никогда ничего подобного не видел, эта блядская лягушка сдохла на сто процентов, мертвее не бывает, а теперь, ишь ты, дрыгается, как похотливая сучка. Охренеть.

– Кларк, пожалуйста, не употребляй такие слова при детях, – просит Эйприл.

– Я дома, блядь, и говорю, что хочу! Я, по-вашему, годен только на то, чтобы платить за квартиру и пасть смертью храбрых в этом мудацком Афгане? Задолбало, Эйприл, задолбало, слышишь?

Эйприл опускает глаза, София и Лиам застывают на месте. Воздух сгущается вокруг разъяренного Кларка.

Кларк сжимает кулаки, замыкается в себе, а то еще немного – и он тут все разгромит. Черт, в Афгане его раз десять чуть не замочили, и вот она, благодарность. Десять раз, а то и больше, да. Всем тогда было на них плевать, а что, расходный материал, они ж не сыночки политиков, как те говнюки, которые еще во время Вьетнама отсиживались в Нацгвардии. В прошлом году, ладно, в их полку заменили “хамви”, эти гробы на колесах, на “ошкоши”, массивные вездеходы, такие крутые bad boys, их броню, по идее, не пробить. Как же, размечтались, против бронебойных пуль они просто картонка, окрашенная в песочный цвет.

За две недели до воскрешения лягушки Бетти, по пути с авиабазы Баграм в Кабул, их “ошкош” обстреляли, и, судя по звуку, из пулемета “Застава”, который чаще используют в Сирии. Одна пуля прошла через окно задней левой дверцы, а говорили, его не пробьешь, и влетела прямо в грудь Томпсону, он вдруг отчетливо понял, что пули словно специально созданы для тела, и завопил как резаный. Томпсон был наемником ЧВК Academi, тот еще придурок, скорее, правда, мудак, чем псих, лишившийся своей дерьмовой работенки в филиале “Дженерал моторс”, когда завод перекинули в другую страну, потому что там точно такой же мудак изготавливал те же свечи, но за тридцать центов в час. Томпсону всего и надо было, что шале в Монтане, и для этого он служил в охране инженеров Albemarle Corp.: четыре месяца они изучали месторождение лития, не осмеливаясь особо удаляться от отеля “Кабул Серена”, четыре месяца пытались подписать договоры о разработке месторождений, обскакав китайцев из Ganfeng Lithium. Но Томпсону не повезло, армейский внедорожник Academi вернулся в Кабул без него. Ему пришлось выложить двести баксов, чтобы его посадили в “ошкош”, всего-то за два часа езды по рытвинам, щебню и железякам в депрессивный пригород, разрушенный десятью годами войны.

Пока сержант Джек хлопотал вокруг Томпсона, который харкал кровью, Кларк рванулся к пулемету и ну палить по тому месту, откуда, как ему показалось, по ним вдарили. Матерясь на чем свет стоит, он выпустил сотни пуль по двум жалким лачугам из заскорузлой глины на лысом холме, и лачуги разлетелись вдребезги.

“Ошкош” на полной скорости развернулся в сторону Баграма, где их уже ждали в операционной. Лазарет был переполнен: накануне тамошний уборщик, один из афганских подсобных рабочих, нацепив пояс шахида, взорвался возле столовой с криками “Аллах акбар!”, двое убитых, десять раненых, а все потому, что ходили слухи, будто пьяные солдаты, выжрав с десяток бутылок “Бада”, отлили прямо на кораны.

Может быть, так оно и было на самом деле: в Гуантанамо ведь бросали в камеры куски ветчины. Любая сволочь всегда сумеет прикрыться патриотизмом. Как бы то ни было, по приезде им не пришлось искать свободную койку для Томпсона, к тому моменту он уже загнулся, и в кабине все было склизким от крови. И тут уж сколько ни обливай Томпсона водой, им бы не удалось его оживить. Так что извиняйте, Кларку вообще насрать, какие он произносит слова при детях, “телка” там или “похотливая сучка”, рано или поздно им придется узнать, в каком паршивом мире они живут.

– Устал я от вашей херни, – говорит Кларк. – Давай, Эйприл, езжай за покупками и мелкого с собой прихвати. Лиам, завязывай со своей говенной видеоигрой, поможешь матери сумки тащить. София, иди сюда, засунем твою лягушку обратно в аквариум.

София смотрит, как мать молча берет ключи от машины и хватает за руку что-то бурчащего Лиама, а сама поднимается наверх вслед за отцом, который несет в тарелке живую и невредимую Бетти.

В аквариуме стоит маленькая Эйфелева башня, приклеенная к камню, потому что четыре месяца назад, на годовщину свадьбы, Клефманы ездили в Париж, Франция. Они сняли двухкомнатную квартиру в Бельвилле, и дети спали на раскладном диване в гостиной. Они посетили Нотр-Дам, Триумфальную арку, прошлись по Монмартру и Елисейским Полям. Но София еще упросила их пойти посмотреть на “земноводных”. Эйприл сдалась и повела дочь в Ботанический сад, где она впервые увидела аксолотля, удивительное существо, способное регенерировать себе глаз или даже часть мозга.

Потом София и Лиам сразу же отправились с матерью обратно в Нью-Йорк, и в самолете их так трясло, что последние полчаса они вопили не переставая. Кларк с ними не полетел; он получил новое задание, в связи с чем отбыл из Парижа в Варшаву, а из Варшавы сразу в Багдад, на этот раз для сопровождения на “С-17” двух танков “Абрамс” и сверхмощной фугасной бомбы, “матери всех бомб”, десять тонн, десять метров, чистый ужас. Кларк пробыл там девять недель и вот наконец вернулся в Ховард-Бич, так и не смыв с себя горячий металлический запах крови Томпсона.

Умница София – гордость Эйприл, она переживает, правда, что завидует собственной дочери, ее живости, любознательности. В ее возрасте Эйприл еще цеплялась за материнскую юбку и любила раскрашивать животных, особенно жеребят. Когда они с сестрами перевозили теряющую рассудок мать, Эйприл нашла дома сотни раскрасок. Обалдеть: жеребята пурпурные, жеребята индиго, зеленые и оранжевые, короче, всех цветов радуги, но всегда сплошь одни жеребята. Она и забыла. Она, честно говоря, напрочь забыла то время. Эйприл покинула родительский дом совсем юной, выйдя замуж за длинного хрупкого блондина, страшно ласкового и внимательного, он написал ей красивое стихотворение на вырванном откуда-то листке, который он молча протянул ей, смущенный собственной дерзостью:

 
Swing the bells
Play hide and seеk,
I kissed April on her cheek
 
 
Динь-дон,
Я иду искать,
Эйприл в щечку целовать.
 

Да, тогда Кларк был с ней ужасно обходительным. Не заполучив ни одного диплома, он попытался стать агентом по недвижимости, потом инструктором автошколы, но он взвивался с пол-оборота, срываясь на очередной нерешительной клиентке или на водителе и нигде надолго не задерживался. Армия же обеспечила ему среду обитания, вернула утраченную гордость. В двадцать два года этого мальчишку, которому давали от силы восемнадцать, обрили наголо, выдали черный берет, а главное – бонус в пятнадцать тысяч долларов. Благодаря этим деньгам и его гарантированному регулярному жалованью, Эйприл смогла договориться о ссуде и в разгар обвала недвижимости умудрилась купить по дешевке дом в Ховард-Бич, откуда недавно выселили разорившихся владельцев; перед уходом они в ярости расколотили кувалдой все, что под руку попалось – раковины, умывальник, – разнесли кухню и даже стенку спальни. Через несколько лет, когда в Антарктике отколется и начнет таять ледник Туэйтса, огромный куб льда размером с Флориду и толщиной в два километра, их дом окажется прямо в воде. Но они с Кларком и предположить такого не могли и все привели в порядок, а Эйприл, несмотря на уже довольно большой живот, сама все покрасила.

 
April tender, April shady,
O my sweet and cruel lady
April blooming with pastel colours,
 
 
Эйприл-душка, Эйприл-тайна,
Моя дама – лед и пламень,
Ты пастельный цвет желаний.
 

Шло время, у Кларка прибавилось уверенности в себе, даже авторитарности. Она уже не узнавала милого мальчика, писавшего ей стихи. Тренировки изменили его, он накачался и закоснел. Да и в постели пугливый и застенчивый юноша с нежным девичьим телом теперь вел себя грубо и эгоистично. Она начала его бояться. Но когда Кларк закончил обучение и успешно сдал выпускной экзамен, уже родился Лиам, да и София была на подходе.

 
April caught in the icy storm,
April soft, so sleepy warm…
 
 
Эйприл крутят дождь со снегом,
Эйприл млеет в сонной неге…
 

А еще несколько лет спустя Эйприл-душка, Эйприлтайна, случайно открыв книгу, валявшуюся дома у сестры, так и застыла с открытым ртом, словно выброшенная на сушу рыба. Его стихотворение, его прекрасное стихотворение, написанное лично для нее, оказалось сочинением Fall for April забытого английского поэта – Кларк проходил его в школе, прилежно переписал, вручил ей на первом свидании, и она, сложив вчетверо этот листок, до сих пор как дура носила его в бумажнике. Эйприл вернулась с детьми домой и всю ночь прорыдала от ярости и горя, оттого что образ из прошлого теперь окончательно померк в ее глазах и оскорблена была память о том Кларке, с неловкостью подростка держащем в руке вырванную страничку из тетради.

 
April, I fall for you.
 
 
Эйприл, я в тебя влюблен.
 

* * *

Кларк приподнял сетчатую крышку аквариума, наклонил тарелку, лягушка упала, попрыгала на мхах и тут же нырнула в кокосовую скорлупу, свой пруд.

– Надо покормить Бетти, папа. Она, наверное, проголодалась.

– Дай ей передохнуть, милая, лучше тоже пойди прими ванну, поплещись, как Бетти.

София не ответила. Она слышала, как закрылась дверь внизу, стихли шаги мамы и Лиама, хлопнули дверцы и машина тронулась с места. Кларк включил воду, проверил, не горячо ли, бросил в ванну несколько кристалликов ароматической соли и снял ботинки. София медлила. Он нахмурился:

– Пошевеливайся, Софи, ну, давай поживей, нечего копаться, тут тебе не Париж…

Раздался звонок в дверь, и отец умолк на полуслове. Снова звонок, распахнулась входная дверь, Кларк чертыхнулся.

– Мистер Клефман? Миссис Клефман? Агент Чепмен, ФБР, – послышался женский голос.

– Ладно, Софи, я пошел вниз. Залезай в пену и выключи воду, когда ванна наполовину заполнится, ладно?

Кларк вышел, и до Софии донесся с первого этажа разговор отца с каким-то мужчиной на повышенных тонах, тот что-то твердо ему возражал, потом к ним присоединился еще кто-то. Они так и препирались внизу, когда в ванную постучали.

– Можно войти?

– Да, – ответила девочка.

Вошла женщина, улыбнулась, она чернокожая, коротко стриженные волосы зачесаны назад, как у мамы, думает София, и вид у нее уже не такой измученный. Офицер ФБР опустилась на колени, ласково и профессионально погладила ее по щеке: нейронауки доказали, что физический контакт является главным средством воздействия на ребенка, чтобы он перестал бояться и успокоился.

Затем она протянула ей полотенце:

– Привет, София, меня зовут Хизер. Офицер Хизер Чепмен. Быстро вытирайся, одевайся, а я тебя подожду снаружи, ладно? Не знаешь, куда ушла твоя мама?

– Они с Лиамом поехали за покупками.

Женщина вышла из ванной, достала мобильник:

– София Клефман со мной. Выясните, где находится Эйприл Клефман, наверняка поехала в ближайший “Мэйсис”, черный “шевроле-тракс”, номер у вас есть. С ней ее сын Лиам.

Девочка оделась, женщина ждала ее за дверью и протянула ей руку. Внизу крики стихли, отца уже там не было.

– Пошли, София, мы заедем за мамой и твоим братом и все вместе прокатимся на машине.

– Мы потом вернемся домой? Мне надо покормить Бетти.

– Бетти?

– Это моя лягушка. Мы думали, она умерла, а оказалось, она просто высохла. Как аксолотли.

Хизер, уже вынув было телефон, убрала его обратно.

– За лягушку не беспокойся. Мы о ней тоже позаботимся. Все будет хорошо. Зови меня Хизер. Ладно, София?

– Ладно.

Джоанна

Пятница, 25 июня 2021 года.

Филадельфия

– Джоанна, – заявляет Шон Прайор, – у вас мозг что готический собор.

Джоанна Вассерман выдерживает его взгляд, умело скрывая свое потрясение. Да ладно! Собор? Готический? Пламенеющая готика, если уж на то пошло, думает адвокатесса. А почему тогда не Тадж-Махал, пирамиды там или “Цезарь-Палас” в Лас-Вегасе? Опешив на мгновение, она быстро парирует:

– Лучше уж так, чем мужские мозги.

– То есть?

– Симона де Бовуар. Отец все время говорил ей, что у нее мужские мозги.

Гендиректор “Вальдео” хихикает с понимающим видом, как будто он был закадычным другом Симоны, ее отца и их собаки. Джоанна смеется про себя. В лучшем случае у Прайора есть весьма отдаленное представление о том, кто такая эта чертова Симона, но босс фармацевтического гиганта с капиталом тридцать миллиардов долларов не может проколоться. Готический собор… Уши вянут.

Джоанна приехала в главный офис “Вальдео” в Филадельфии с молодым адвокатом из их конторы – он тоже ведет дела, а главное, таскает за ней папки. Семь лет эта фармацевтическая компания является клиентом адвокатской фирмы “Дентон & Ловелл” в том, что касается уплаты налогов и дел о поглощениях, Джоанна с ними работает три месяца и два из них общается лично с Прайором. Уже на первой встрече Прайор спросил со свойственным ему тягучим техасским выговором, который он явно культивирует, и широкой плотоядной улыбкой суперхищника:

– Скажите, мэтр, вы знаете, почему из всех обалдуев в “Дентон & Ловелл” я выбрал именно вас?

– Дайте-ка угадаю, мистер Прайор. Потому что я была лучшей в своем выпуске в Стэнфорде, скорее всего потому, что я молодая женщина, и наверняка потому, что чернокожая. А также потому, что я выигрываю все процессы против белых стариков, с которыми вы учились в Гарварде.

Прайор расхохотался:

– Да, мэтр, и еще потому, что вы единственная осмеливаетесь так мне отвечать.

– Я, мистер Прайор, взяла ваше дело только потому, что вы способны меня вынести.

Но Прайор никогда не допустит, чтобы последнее слово осталось за собеседником:

– Не забывайте все же, что я окончил еще Университет Карнеги – Меллона.

Ничья. После этой пикировки Джоанна Вассерман и Шон Прайор делают вид, что они лучшие друзья на свете. Что говорят на равных. Для Прайора это типа дело чести, так он вносит свою лепту в дело преодоления социального и расового неравенства – без перебора, разумеется. Наследник-мультимиллионер гордится и даже упивается сознанием того, что без всякого пренебрежения беседует с крутой негритосочкой из Хьюстона, получившей стипендию в рамках программы affirmative action[8]8
  Позитивной дискриминации (англ.).


[Закрыть], дочерью электрика и портнихи, – он навел справки.

Несмотря на разделяющую их пропасть – тридцать три года, опционы на два миллиарда долларов и ослепительно-белые зубы, – они оба слишком часто называют друг друга по имени, что придает их беседе изысканный оттенок язвительного лицемерия. Говори они на каком-нибудь романском языке, они бы уже перешли на “ты”. Словно аристократ, провозгласивший себя приятелем своего садовника, Прайор убедил себя в этой вымышленной дружбе, но Джоанну на мякине не проведешь. Она прекрасно угадывает в ухмылке Прайора не поддающийся описанию неистребимый дух южанина, улавливает все мельчайшие красноречивые симптомы и нюансы, пропитавшие межрасовые отношения, ей хорошо знакома эта неподдельная искренность, с которой состоятельная белая дама с безупречной укладкой одаривает своего чернокожего шофера самой обольстительной улыбкой, убийственной улыбкой благорасположенности, от которой так и веет надменной уверенностью в изначальной неполноценности этого потомка рабов, ядовитой улыбкой, не изменившейся ни на йоту со времен “Унесенных ветром”, – все свое детство Джоанна наблюдала, как она проступает на напудренных лицах белых клиенток ее мамы-портнихи.

Однажды – двадцатый век подходил к концу – после уроков, когда маленькая Джоанна ждала школьный автобус, перед ней остановился черный лимузин, заднее окно с тонированными стеклами опустилось, и одноклассница пригласила Джоанну в машину, радуясь, что сможет провести с ней еще несколько минут.

– Конечно, Джоанна, – подбодрила ее мать подружки, – садись, мы сделаем небольшой крюк, чтобы довезти тебя до дому, ничего страшного.

“Ничего страшного”. Все понятно, мать скрепя сердце уступила просьбам дочери. Девочка забралась к подруге на заднее сиденье большого немецкого седана.

Дама за рулем, желая показать, как она хорошо воспитана, решила поддержать разговор:

– Ну, Джоанна, кем ты хочешь стать? Ну не портнихой же, как твоя мама, надеюсь?

Джоанна не ответила. Вернувшись домой, она бросилась к матери со слезами на глазах, крепко обняла ее, потом вытащила свои тетрадки. Одна-единственная высокомерная фраза только что превратила ее в самую благодарную дочь и самую прилежную ученицу.

Двадцать лет спустя Джоанна не забыла, откуда она и куда идет. А главное, она прекрасно понимает, что в этой истории с гептахлором, с которым работают в основном женщины, и почти все цветные, боевитая чернокожая адвокатесса собьет прицел и сдержит напор оппонентов. Прайор, во всяком случае, очень на это рассчитывает. Джоанна догадалась, что он так упорно настаивал на том, чтобы именно она была его адвокатом, что “Д&Л” пришлось ее нанять, несмотря на высокие запросы, хотя она надеялась, что этим их отпугнет; ей сразу же дали клиента, одного-единственного – “Вальдео”. Более того, адвокатское бюро, где это видано, сразу возвело ее в ранг partner.

Большие окна в офисе Прайора на верхнем этаже небоскреба тридцатых годов выходят на реку Делавэр. Даже в ее присутствии Прайор не может удержаться и ходит взад-вперед по комнате с довольным хозяйским видом, притворяется, что забыл обо всем и просто любуется видом на реку, скрестив руки и вздернув подбородок а-ля Муссолини. И всякий раз Джоанна терпит эти сеансы показушной медитации, тем более что их тут двое из одной адвокатской фирмы, а значит, каждая минута их рабочего времени обходится клиенту в сотню долларов. Как-то раз она все-таки решилась напомнить ему об этом. Прайор тогда выскреб из своей памяти округлую циничную фразу: если бы деньги не стоили так дорого, мы бы не придавали им такого значения… Прайор это не сам придумал, но он любит цитаты. В мире топ-менеджеров, где любая литературная культура неуместна, он превратил ее в мощный инструмент символической власти. Поэтому, когда замаячила угроза уголовного процесса по делу о гептахлоре, инсектициде, запущенном в производство до проведения надлежащих испытаний, и совет директоров начал проявлять первые признаки беспокойства, Прайор блестяще отмел принцип предосторожности: “Дорогие коллеги, я часто думаю о прекрасной поэме Ральфа Уолдо Эмерсона, которая заканчивается такими словами: «Не иди туда, куда ведет дорога. Иди туда, где дороги пока нет, и оставь свой след». Так что да, в бесконечной борьбе за возможность накормить человечество мы оставили свой след”.

Гептахлор… Джоанна сидит сейчас в офисе Прайора из-за этого вещества, мешающего некоторым насекомым преодолевать личиночную стадию. В начале двухтысячных “Вальдео” синтезировал его, но с тех пор патент перешел в собственность государства, и гептахлор производят теперь и другие компании. Выяснилось, что это не просто чрезвычайно канцерогенное соединение, даже в слабых дозах, но и эндокринный разрушитель. Адвокатская фирма Остина Бейкера подала class action[9]9
  Коллективный иск (англ.).


[Закрыть], и “Вальдео”, скорее всего, придется выложить сотни миллионов долларов.

– Шон, давайте перейдем к делу, если не возражаете. На сегодняшний день шестьдесят пять больных обвиняют “Вальдео” в непредосторожности, и я не исключаю, что это нам дорого обойдется.

Джоанне очень нравится неологизм “непредосторожность”, подразумевающий отсутствие преднамеренности, ей также весьма по душе местоимение “нам”, показатель того, как близко к сердцу ее контора принимает интересы клиента.

– Скажите мне, Шон, – продолжает она, – сможет ли Остин Бейкер представить доказательство того, что в “Вальдео” знали о вредности вещества и скрыли этот факт от людей, которые с ним работали?

– Не думаю, что это им удастся.

– Если вам зададут подобный вопрос в суде, отвечайте что угодно, кроме “не думаю, что это им удастся”. Он сформулирован достаточно провокационно, я бы точно заявила протест. Для начала повторите, что вещество абсолютно безвредно.

– Конечно безвредна. Клинические тесты, проведенные нами в свое время, противоречат независимым исследованиям, на которые ссылается Остин Бейкер.

– Прекрасно. Но лучше все же повторить. Это будет слово одних экспертов против слова других, Шон. Проблема в вашем бывшем инженере Фрэнсисе Голдхагене. Он уверяет, что “Вальдео” не учла анализы, доказывающие вредоносность гептахлора.

– У нас возникли сомнения, и мы решили не принимать во внимание эти заключения. Кроме того, мы собрали сведения о его личной жизни и готовы доказать, что он склонен лгать, по крайней мере своей жене.

Адвокат вздохнула. Процесс, выигранный такими методами, рано или поздно повредит имиджу фирмы. Но проиграть его в краткосрочной перспективе тоже не вариант.

– Я не хочу его дискредитировать таким образом. “Вальдео” это славы не прибавит, да и юстиции тоже.

– Знаете, Джоанна, юстиция – как материнская любовь, хороша в меру… Кстати о семье, Джоанна, как ваша сестра?

Он все знает, тут же поняла она. Разумеется, Прайор собрал информацию, нащупал трещины в ее броне, Прайор в курсе, что в феврале этого года у ее младшей сестры диагностировали первичный склерозирующий холангит. Он также догадывается, что Эллен, будучи студенткой, наверняка оформила обычную медицинскую страховку и только потом с ужасом поняла, что она не покрывает орфанные заболевания вроде ПСХ. Прайор считает, что Джоанна согласилась на хорошо оплачиваемую работу в “Дентон & Ловелл” ради Эллен. Без трансплантации печени за двести тысяч долларов она уже была бы на том свете, и теперь приходится раскошеливаться минимум на сто тысяч каждый год, чтобы она прожила еще, скажем, десять лет, ну пятнадцать, в надежде, что ее хрупкое тело сумеет противостоять холангиту, что она продержится до тех пор, пока не найдут лечение – если найдут. Прайор ошибается. Зарплата, конечно, сыграла свою роль, но Джоанне хотелось получить эту должность, достичь пика своей карьеры, взойти на гору денег, с вершины которой она будет наконец созерцать размах своего реванша.

Гендиректор продолжает очень серьезным тоном и, насколько может, сокрушенно:

– То, через что ей приходится пройти, просто ужасно. Поверьте, я всем сердцем с вами.

– Я… очень тронута.

– Если вашей сестре что-нибудь понадобится, Джоанна, кому, как не нам, вам помочь. Клиника, медикаменты, новые методы лечения.

– Спасибо, Шон. Пока что надо, чтобы пересаженная печень прижилась. Но я не забуду о вашем предложении. Пожалуйста, давайте вернемся к class action против гептахлора. Я попрошу моего коллегу, мэтра Спенсера, вкратце изложить вам нашу стратегию защиты.

Не успел молодой адвокат закончить, как Шон кивком подтвердил, что согласен с планом “Дентон & Ловелл”. Пожав им руки, он дал понять, что встреча окончена. Но когда Джоанна выходила из его кабинета, он окликнул ее:

– Джоанна, я хотел предложить вам кое-что. Не согласитесь ли поучаствовать в заседании нашего Дольдер-клуба в субботу вечером, то есть завтра. Вы ведь слышали про Дольдер?

Джоанна кивает. Слышала. Страшно эксклюзивный клуб, еще более закрытый, чем его прототип Бильдербергский клуб. Но если Бильдербергский клуб собирает раз в год за закрытыми дверями около сотни влиятельных особ мира политики и бизнеса, то в заседаниях Дольдерского клуба участвуют лишь два десятка боссов big pharma: уже пятьдесят лет никто не знает ни когда проводятся эти встречи, ни о чем там идет речь. Возможно, заговорщики обсуждают цены на лекарства, затевают всякие аферы и определяют перспективные направления развития. Отрываются по полной. Прайор улыбнулся:

– Я представлю вас как своего личного консультанта, кем, на мой взгляд, вы и являетесь. Ежегодное совещание проводится на этот раз в США, так что моя очередь, как американца, произнести приветственную речь. Тема вас заинтересует – “Конец смерти”. Юлиус Браун, да, будущий лауреат Нобелевской премии, расскажет о своей работе по филогенетике эмбриона, а то, что сообщат следующие два докладчика, вас просто поразит. Извините, что предупреждаю вас в последний момент, но вам известно, какая паранойя царит в нашей сфере. Жду вас на Манхэттене, в Верхнем Ист-Сайде, в салоне “Ван Гог” отеля “Саррей”. Сможете подъехать к восьми?

Джоанна пытается придумать, как сказать, что да, это большая честь, Шон, но, к сожалению, вы слишком поздно мне сказали, и я боюсь, что мне не… И она инстинктивно кладет руку себе на живот первобытным защитным жестом. А вот этого Прайор не знал: Джоанна беременна.

Ровно семь недель назад, между проглоченными на бегу сашими и встречей partners, она сделала тест на беременность в туалете “Дентон & Ловелл”. И когда в окошечке появились две полоски гранатового цвета, у Джоанны захолонуло сердце от радости.

Любимый человек Джоанны – газетный иллюстратор. В конце октября прошлого года, когда одним своим рисунком он оскорбил чувства некоего неонацистского лидера и тот подал на него жалобу, Джоанна представляла в суде газету и послала оппонентов в нокаут. “Келлер против Вассермана” отныне считается прецедентом: тот факт, что на рисунке или в любом другом месте написано, что у белого супремасиста отсутствует серое вещество, – это не оскорбление, а мнение, а то и диагноз. Короче, пара пустяков, как оказалось. В тот же вечер Эби Вассерман пригласил ее на ужин в “Томбу”, дорогущий ресторан, явно ему не по карману, и в конце ужина, поскольку любовь живет правотой сердца, спросил, сильно запинаясь, какие у нее планы на ближайшие столетия. Он удержался и не сказал, что создан, чтобы любить ее и следовать за ней, хотя именно так и думал в глубине души. Джоанна тоже ни секунды не колебалась. Он подарил ей перьевую ручку. Вот, Джоанна, это Waterman, очень похоже на мою немецкую фамилию, ну… фамилию, которую я бы очень хотел, чтобы ты носила, но знаешь, я вообще-то могу и твою взять. Джоанна сняла с ручки колпачок и молча написала на белой хлопчатобумажной скатерти “Джоанна Вудс-Вассерман”, стараясь не прослезиться. Хозяин ресторана разрешил им забрать скатерть с собой.