Текст книги "Твое имя"

3. @fleurfloor

В один из дней, сидя на краю своей кровати и обхватив голову руками, Мастерсон признался, что не смог полюбить меня, как бы он ни старался. И вряд ли когда-либо сможет это сделать.

– Конечно, ты не сможешь, – согласилась я, затем скатилась с матраса и продолжила собирать свои книги с его стола. Мои движения были естественными. Убираться из чьей-то жизни было моим обычным занятием. – Однажды я как бы случайно оставила здесь свой дневник, надеясь, что ты украдкой прочитаешь. Но ты этого не сделал. Как ты вообще смог бы влюбиться в меня, если я тебе ни капли не интересна?

– Ты обижена, – отметил Мастерсон. – Ты поступаешь нерационально.

– Я действительно веду себя недостаточно рационально. Людям следует делать более поспешные выводы. – Я не могла в точности объяснить то, что я чувствовала, и это было сокрушительным разочарованием. Это было то чувство, которое бы без труда мог выразить ребенок. – Я и вправду твоя приемная сестра. Ты знаешь, что должен любить меня, но ты не знаешь, как сделать так, чтобы эти чувства казались органичными, как будто бы ты всегда их испытывал.

– Возможно, ты права, – деликатно согласился Мастерсон. – Но я знаю, на что похожа любовь. Я уже испытывал ее раньше.

– И на что же она похожа? На бабочек у тебя в животе? От нее бегут мурашки по коже?

– Да, – сказал он. – Ты, наверно, думаешь, что это глупо, но да, так и есть.

– Я не думаю, что это глупо, – холодно ответила я. Я совсем не думаю, что это глупо.

– Ты всегда так делаешь, ты вынимаешь чувства буквально из всего. Я хочу чувствовать, что возвращаюсь куда-то. Я хочу чувствовать себя с тобой как дома.

Я кивнула, не взглянув на него. Я понимала, что спорить невозможно. Он меня совершенно не понимал. Я прижимала книги к груди до тех пор, пока не почувствовала, как мое сердце бьется об обложки. Мастерсон взял их у меня и прочитал все. Иногда я представляла, как мы с ним встречаемся в комнате для нашего совместного чтения и продолжаем реализовывать нашу жизнь там. Но я понятия не имела, как попасть в эту комнату, а разговоры о книгах только все усугубляли.

– Я хочу чувствовать себя с тобой как дома, – проговорил он.

Прижимая к себе книги, я ткнулась в него лицом и сказала, что он самый глупый человек, которого я когда-либо встречала, даже глупее меня.

Я написала Мастерсону письмо от руки и сделала это, совершенно не думая, о чем пишу.

Когда я закончила, я была удивлена, увидев то, что написала: «Так много людей смотрят на меня, но на самом деле меня не видят. Ты другой. Ты даже не знаешь, что я существую, но ты видишь меня». Там также была фраза: «Я так сильно тебя люблю». И: «Ты самый привлекательный человек, которого я знаю. В тебе всегда есть что-то новое». Осознав, что я натворила, в строке «Дорогой Мастерсон» я зачеркнула в его имени практически все буквы, оставив только первую и последнюю и написав сверху большую У, чтобы получилось «Дорогой Мун».

Я запечатала письмо и отправила его Мастерсону.

Вполне вероятно, что он понятия не имел, что я имею в виду. Но лучше бы он вообще ничего не понял, чем понял бы большую часть, но не все. Я устала от споров и откровений, от слов, слетающих с моих губ и разбивающихся о лицо другого человека. Такая грубость неизбежно вносила изъяны в наши отношения. Я очень хотела, чтобы наше общение стало более глубоким, но мне не хотелось, чтобы оно стало от этого напряженнее. Я мечтала сделать все настолько тонко, чтобы в конце концов мышление Мастерсона приспособилось к моему и он сам бы не понял, как это произошло.

Ответа не было. Тогда я начала писать Мастерсону еще одно письмо, адресованное Муну.

Но в итоге вместо этого я написала рассказ.

Он начинается с того, что главная героиня стоит на автобусной остановке в Берлине. Она трет глаза. Мушки перед глазами мешают ей видеть мир, который просто существует. Он ни мрачный, ни ясный. Но если мир окутан мраком, она хочет иметь четкое представление об этом мраке. Она поворачивает голову и замечает мужчину, который необычайно спокойно затягивается сигаретой. Она находит его красивым и надеется, что никто из людей на остановке не считает так же. Ее внутреннее чувство прекрасного трепещет при мысли о том, что он тоже может понравиться одному из этих людей. Она подходит к мужчине и просит затянуться. Он молча протягивает ей сигарету. Она затягивается с такой силой, что дым проникает прямо к ней в мозг. Вообще она не курит. У нее нет такой привычки. Для нее это грубый жест желания. Она надеется, что это и так понятно. Со слезящимися глазами она возвращает сигарету.

– Я уже знаю, что вытерпела бы самую непростительную боль ради тебя, – говорит она, засовывая руку в карман его пальто и перебирая мелочь между пальцами.

– Тогда давай сделаем что-нибудь вместе, – отвечает мужчина. – Может, нам сходить поесть? Я знаю, что мне стоит это сделать. Но у меня не тот аппетит, что заслуживал бы внимания. Я родился с желудком меньше, чем мое сердце. Посмотри на мое тело, – он показывает на себя сверху вниз, – оно невероятно длинное. Во мне так много того, что нужно подпитывать.

Автобус приезжает, но эти двое не садятся в него. Когда они идут по улице, главной героине кажется, будто бы в прошлой жизни их грубо разлучили. Впервые в жизни она осознает, что может говорить именно то, что она думает.

В дешевом бистро они вдвоем разделяют большую лепешку, обернутую вокруг пережаренного мясного шницеля. Мужчина ест совершенно обычным способом. Ей это нравится – то, как еда приближается к его рту и быстро исчезает сама собой. Она узнает, что он философ и что его зовут Мун. Он узнает, что в ней нет ничего особенного. Она описывает себя как пустоты, собранные в форму человеческого тела. Перед расставанием они меняются своими телефонами, поэтому все, что им нужно сделать, чтобы связаться друг с другом, – это набрать свой номер по памяти. Их телефоны превратились в переговорные передатчики только для них двоих. Очевидно, что они больше никогда не свяжутся ни с кем другим.

На следующий день главная героиня одним махом прочитывает последнюю книгу Муна и понимает ее полностью, не осознавая, что именно она понимает. Этот опыт наполняет ее мощным светом. Она хочет убить каждую трусливую и целесообразную мысль в своей голове. Она также хочет рискнуть и почувствовать настолько сильное смятение, насколько это возможно. Она быстро понимает, что эти желания – одно и то же. Разумная странность работ философа иногда доводит ее до слез.

– Спасибо, что не пытаешься понравиться мне, – говорит она, встряхивая книгу, как коробку с хлопьями.

Мун пишет и публикует еще одну книгу в течение нескольких недель просто для того, чтобы ей было что почитать. Он оставляет свою жену и детей. Она так восхищается его холодной решительностью, что с нетерпением ждет, когда в будущем ей также придется страдать оттого, что ее бросили. Она готовится к этому. Она тренируется задерживать дыхание под водой до тех пор, пока у нее не начинает болеть все тело.

– Будь со мной в этом мире, – говорит она ему по телефону. Давай представим, что мы персонажи видеоигры, у которых много шансов в жизни, и без страха попадем в какие-нибудь необычные обстоятельства.

Но они не ходят рядом друг с другом. На улице она держится в нескольких метрах позади него, поэтому всегда тоскует по нему. Несмотря на то что они оба понимают, что влюблены, они сближаются постепенно. Они встречаются семнадцать раз, прежде чем по-настоящему соприкасаются друг с другом.

– Вот такая жизнь, – думает она в разгар всего, что с ними происходит. – Я умираю.

Философ не умеет ни петь, ни танцевать. Всякий раз, когда играет музыка, он замирает совершенно неподвижно и закрывает глаза. Так что же делает его таким Мунным[2]2
  В оригинале используется слово moonish, отсылающее к имени героя Moon (Мун, Луна). Moonish с английского – похожий на луну, также – «переменчивый», «изменчивый».


[Закрыть]? Что делает его таким особенным? Это шея. У Муна – персонажа рассказа и у Муна – реального человека одна и та же шея. К восхищению главной героини, чем дольше она смотрит на шею Муна, тем менее человеческой она ей кажется. Это ваза Рубина: ее нельзя увидеть сразу целиком. Она ускользает от ее взгляда. Но притом эта шея принадлежит небывало сильной личности. Шея объясняет все – и то, как она это делает, можно выразить не словами «потому что», а словами «несмотря на». Ее близость к очаровательным изгибам лица резко подчеркивает ее бессовестно безличную волю, плавность в своей порывистости, индивидуальность робкого психопата.

Я отправила эти зарисовки Мастерсону. Он все так же не отвечал.

Вскоре после этого я открыла для себя «Архимидж». Это веб-сайт, который содержал тысячи рассказов, написанных фанатами, в которых главными героями были знаменитости или вымышленные персонажи. Там также были более мелкие категории, основанные на впечатлениях от прочитанного рассказа. Они были отмечены тегами, отражающими то, что каждый рассказ «заставил тебя сделать или почувствовать». У моих любимых рассказов о Муне почти всегда был тег «заставит закончить дружбу». Честно говоря, большинство историй было невозможно читать. В конце концов, их авторы были не писателями, а фанатами, которые обратились к языку в качестве последнего утешения. Я ощущала, как растет мое разочарование по мере того, как проза становится все более сырой из-за использования автором очередного клише, в надежде, что его странные чувства вспыхнут и оформятся из первичного бульона неудачного рассказа. Но я предпочитала эти рассказы большинству современных романов, в которых абсурдно рьяно отражались благочестивые настроения времени. Несмотря на превосходство этих книг, которое они внушали своим негодованием моралью, с ними было крайне легко соглашаться. Я предпочитала читать фанатов и умерших людей, потому что с ними было трудно соглашаться.

Я не могла перестать думать о двух моих влюбленных персонажах. Поэтому я переписала свои зарисовки в блокнот, который завела специально для них, и продолжила писать рассказ там. Как только я закончила то, что казалось мне главой, я напечатала текст и опубликовала его на «Архимидже» под ником fleurfloor.

Потом я полностью покрасилась в белый цвет. Я хотела выглядеть как вдова, заинтересованная в повторном замужестве.

Последнее музыкальное видео «Банды Парней» набрало невероятное количество просмотров, установив еще один мировой рекорд. На следующий день берлинский фан-клуб праздновал это событие в кафе. Когда я пришла, то остановилась на пороге, почувствовав присутствие таких же, как я. Через раздутое приветствие сквозила некая озабоченность, такая враждебная энергия, которая могла быть вызвана только ненормальной любовью к Муну. Я не знала, как вести себя в месте, заполненном незнакомцами, которые знали, что я люблю то же, что любят они. Это было похоже на поход в сауну, в которой наши идентичные тела были обнаженными, что заставляло нас бесконечно смущаться, но это было абсолютно бессмысленно.

Ко мне подошла молодая девушка:

– Привет, я уже два года как Ливер. В тот день, когда я стала поклонницей, ко мне в квартиру пришли двое крупных мужчин и установили более быстрый интернет. А ты?

– Привет, – ответила я. – Я новичок. В тот день, когда я стала Ливером, парень, сидевший рядом со мной в метро, читал книгу под названием «Как стать генеральным директором». Вот откуда я узнала, что он не генеральный директор. Мне показалось ужасным с первого взгляда понять то, кем человек не был.

Фанаты помнили произвольные подробности из своей жизни, связанные с «Бандой Парней». Так мы отслеживали время.

Девушка, которая была президентом берлинского фан-клуба, спросила, не хочу ли я «внести свой вклад в счастье каждого здесь присутствующего». Моим честным ответом было «нет», но из вежливости я позволила ей отвести меня за складную ширму, где четыре девушки переодевались в эконом-версии костюмов, которые были на парнях в их самом популярном видео. Она сунула мне в руки сверток с одеждой.

– Из тебя получится отличный Мун, – заверила она.

Одевшись, мы впятером вышли из-за ширмы, когда из колонок заиграл хит. Нас встретили восторженные крики. Местная съемочная группа следовала за нами повсюду, как будто мы были антропологическим феноменом. Я проплыла по комнате в розовой накидке из искусственного шелка. Все сфотографировались со мной. Некоторые просили, чтобы я держала их телефон так, чтобы на снимке была видна моя вытянутая рука, в качестве доказательства того, что это фото было сделано лично мной.

– Я люблю тебя, – говорили все.

– Я люблю тебя еще больше, – искренне отвечала я каждому. Я делала это, потому что верила, что Мун сказал бы мне то же самое.

После этого мы разделились на небольшие группы для «сеансов откровений». Я очень удивилась, увидев Лиз, сидящую напротив меня за столом, на ее предплечье черным маркером была нарисована моя имитация подписи Муна. В суматохе час назад я, должно быть, дала ей автограф, не узнав ее.

Я попыталась встретиться с ней взглядом, но она густо покраснела и отвела взгляд.

Инженер, который специализировался на том, чтобы кисти роботов «работали как человеческие», взял разговор под свой полный контроль. Нам невероятно повезло, заявил он, что мы живем в одно время с «Парнями» в этот эпохальный момент истории. Может ли он объединиться с другими фанатами, чтобы сформировать движение, способное соперничать даже с христианством или капитализмом? Могли бы мы взять верх над любым другим движением и тем самым превознести нашу особенность, чтобы стать равноценными самому человечеству? Он признался, что его самым сокровенным желанием было стать премьер-министром страны, которую населяют исключительно фанаты «Парней», и издавать всевозможные указы.

Лиз была следующей. Голосом, дрожащим от волнения, она застенчиво призналась, что полюбила Муна, ничего о нем не зная. Все началось с того, что она наткнулась на фрагмент Т/И рассказа, который, как она объяснила, был разновидностью фанфика, где главного героя звали Т/И, что значило «твое имя». Вместо Т/И читатель мог подставить свое имя и разделить происходящие там события со знаменитостью, с которой у него не было шанса встретиться в реальной жизни.

Прочитав свой первый Т/И фанфик, Лиз узнала о себе невероятные вещи: в девятнадцать лет она родила Муна вне брака, и ее аристократическая семья была вынуждена оставить его в сиротском приюте. Он вырос, стал водителем грузовика и специализировался на перевозке племенных лошадей. Однажды он подошел к воротам ее поместья с гнедой кобылой, которая встала на дыбы рядом с ним. Эти двое узнали друг друга, не обменявшись ни словом. Так она воссоединилась со своим сыном. Началось сказочное лето, в течение которого они преодолевали огромные расстояния рядом: она – верхом на лошади, а Мун – на своем грузовике…

Только закончив читать рассказ, Лиз узнала о «Банде Парней», их славе, о том, как Мун пел и танцевал вместе с другими. Но все это мало что значило для нее. Желая раскрыть новые грани самой себя, она начала читать один рассказ за другим.

Инженер выпрямил спину, как недовольный патриарх.

– Я засыпаю от Т/И фанфиков, – сказал он. – Чтобы учесть биографию каждого читателя, который может случайно наткнуться на эту историю, писатель создает персонажа, лишенного индивидуальности. Но истории без настоящего главного героя быть не может. Так что Т/И фанфики не являются настоящими рассказами. Это только абсурдные и произвольные скачки в сюжете. Это предупреждение, к которому я настоятельно призываю вас прислушаться. Любой, кто преследует бредовую фантазию о том, что он избранник Муна, может ожидать, что его личность будет стерта. Это, – он указал на наш столик, – все это мероприятие намного больше, чем ты. Ты не Т/И. Здесь все мы такие, все сразу.

– Нет, – ответила Лиз, не моргая. – Только я – Т/И. Был только один раз, когда я ей не была.

Она рассказала, как, желая узнать, каково это – быть соседями с Муном, она начала читать рассказ, в котором он жил в Берлине. К сожалению, он оказался точь-в-точь таким же, как ее бывший. Они оба были философами, читали одни и те же книги, тусовались в одних и тех же барах. У них даже было одинаковое родимое пятно на внутренней стороне левого бедра, и они оба махали как сумасшедшие всякий раз, когда издали видели, что она приближается.

– Я не могла быть Т/И в этой истории, – призналась она, – потому что эта девушка была слишком похожа на меня. Дело в том, что я больше не я. Я – Т/И. Я взяла свою судьбу в свои собственные руки и решила, что теперь я человек, который знает Муна.

Оказалось, что Лиз прочла мой рассказ на «Архимидже». Я попыталась еще раз встретиться с ней взглядом, но она не сводила глаз с инженера, что показалось мне восхитительно стойким, учитывая, что он выражал презрение, которого становилось все больше.

– Один человек не может быть таким количеством разных людей, – сказал он. – Ты говоришь, что ты Т/И, но на самом деле ты вообще никто. Ты просто временно занимаешь чье-то место. Влезаешь в пустоту, которую нужно заполнить.

– Вот именно, – согласилась Лиз с мечтательной улыбкой. – Мун достиг сингулярности. Такого, как он, никогда не было и никогда не будет. Он слишком специфичен, слишком необычен. Я должна попробовать свои силы в том, чтобы быть каждым человеком, если хочу быть равной ему. Он остается на одном месте, а я бесконечно скитаюсь.

Тут я вмешалась:

– А как же твоя работа, твои друзья, жизнь, в которой ты просыпаешься каждое утро? Даже сейчас – как тебе удается оставаться верной себе, когда ты сидишь здесь?

Ее губы задрожали, она изо всех сил старалась не смотреть на меня. Раздраженная ее уклончивостью, я продолжила:

– Лиз, верно? Или ты больше не Лиз?

Она резко посмотрела в мою сторону, затем закрыла лицо руками.

– Я знаю, что ты не он, – сказала она в слезах. – Но я чувствую себя ужасно взволнованной и смущенной, говоря о Муне при тебе. Ты только притворяешься им, но я уже знаю, что сделала бы для тебя все, что угодно. Ты заставляешь меня смеяться, плакать и кричать. Ты делаешь все это намного лучше и быстрее, чем мой бывший. Ты – сверхчеловек, вытеснивший его из моей головы. Раньше я думала, что никогда не смогу полюбить никого другого. Но не так давно, когда мы с бывшим снова сошлись, я продолжала с ним встречаться только потому, что я хотела, чтобы ты был нашим сыном. Я заставляла его фотографироваться с пустым пространством между нами, потому что там должен был быть ты.

В моей спальне было большое квадратное окно, которое открывалось, как дверь. Было воскресное утро. Внизу была безлюдная, не имевшая никакой растительности улица. Создавалось впечатление, что такой она стала благодаря человеку. Воздух был насыщен запахами мяса, приготовленного в масле, свежесваренного кофе и сигарет – всеми видами горящих веществ, имеющих очень насыщенный вкус. Слева возникла молодая пара, одетая в черное. Они были сонными и шли, спотыкаясь. Самым примечательным в них было то, что они не испытывали бешеного желания друг к другу. Вдалеке зазвенели церковные колокола. Я не могла даже представить себе, чтобы кто-нибудь сейчас сидел в том храме на скамьях.

Я открыла свой блокнот и продолжила писать рассказ о Муне и Т/И. Пара переезжает в Сеул, чтобы Мун, который был приемным ребенком, мог найти свою биологическую мать. Ни один из них не знает корейского, поэтому Т/И предлагает им вместе пройти языковой курс:

– Я – американка корейского происхождения. Ты – немец корейского происхождения. Когда мы говорим по-английски, тебе трудно выразить себя. Когда мы говорим по-немецки, я изо всех сил пытаюсь выразить себя. Но если нам будет нужно говорить по-корейски, мы будем в одинаково сложной ситуации.

Они записываются на занятия, садятся, поднимают глаза на доску. Дома они закапываются в рабочие тетради. Фонетика, незнакомая этим двум иностранцам, рождает морщины вокруг их ртов. Их губы приобретают новую форму. Они становятся лучше в поцелуях.

Мун узнает, что его биологическая мать была опытной танцовщицей, которая погибла в автокатастрофе по дороге на выступление. Он представляет, как ее тело, источник его жизни, зажатое между мягким сиденьем и металлической стенкой автомобиля, истекает золотыми каплями танца.

Он начинает брать уроки танцев. Но быстро превосходит одного учителя за другим. Поэтому он решает заниматься самостоятельно. Т/И убирает мебель, чтобы у Муна было больше места для практики. Она сидит в углу и восхищается тем, как быстро развивается пластическая лексика его тела.

Они оба поражены тем, кем он был изначально. Он даже придумывает странные и оригинальные позы в постели. Она пытается втиснуть в них свое напряженное тело. Затем они дышат, и дышат, и дышат.

– Я завидую тебе, – шепчет она, кладя голову ему на грудь. – Теперь, когда ты умеешь танцевать, ты будешь перемещаться по миру иначе. Ты не видишь дорог. Ты видишь только километры сцены. Без отца, без матери. Я люблю тебя, я люблю тебя.

На следующий день, во время тренировки, Мун вскидывает руки вверх. Он запрокидывает голову, чтобы посмотреть на свои пальцы. Они выпрямились так, словно он был готов принять дар. Он делал это идеально: ни жадности, ни притворного равнодушия.

То, что происходит дальше, – это танцевальный подвиг, который не поддается описанию. Т/И жаждет узнать все о своей жизни. Она чувствует, что весь спектр ее возможных знаний заключен в этом танцевальном движении. Она находится под сильнейшим впечатлением. Ей кажется, что соприкосновение с правдой дает ей изобильную интенсивность восприятия. Движение не выражает эмоцию, которую можно измерить количественно, оно само является мерой. Это слишком много и в то же время ничего. Мун перенасытился, но конечный баланс равен нулю. Его движение – это содержимое чаши, но не сама чаша. У его движения нет вместилища, с помощью которого можно было бы осмыслить излишек.

Каким бы ни было это движение, я была уверена, что Мун никогда раньше его не делал. Также я была уверена, что не было ни одного человека в мире, который мог бы его повторить.

К тому времени, когда я опубликовала последнюю на тот момент главу на «Архимидже», на улице уже стемнело. Когда я поднялась и вытянула руки над головой, мне стало интересно, смогу ли я сымпровизировать таинственный танец, придуманный мной, – танец моих грез о Муне. Я попробовала это сделать. Все мое тело взорвалось болью. Руки и ноги должны были двигаться туда, куда они не могли. Мышцы просили напрягаться и расслабляться одновременно. Моя голова была отдельным человеком, который, как я думала, только что вышел из тюрьмы. Это было так плохо, так бессвязно. Запыхавшись, я рухнула на кровать.

В ту ночь мне приснился сон, в котором я увидела клык, торчащий изо рта Муна, такой большой и крючковатый, что он не мог сомкнуть над ним губы. В остальном он выглядел точно так же. В мире моего сна все знали об этом зубе, но предпочли не обращать на него внимания. Для нашего душевного состояния было намного лучше видеть Муна таким же красивым, как и без этого торчащего клыка.