Текст книги "Твое имя"

2. Все доступное человеку

Мастерсон и его соседи по квартире устраивали вечеринку, где все говорили на немецком. Я могла уловить суть разговоров в общих чертах. К тому моменту, когда мне было что сказать и я знала, как сказать это по-немецки, разговор перескакивал на совершенно новую тему. Например, друг Мастерсона сказал:

– Каждый рождается с добрым сердцем. Я ненавижу не своих врагов, а общество, которое сделало их такими.

После чего я произнесла:

– Мне нравится все плохое, что когда-либо случалось со мной.

Устав от разговоров, я села в кресло и принялась следить за перемещениями каждого гостя по комнате. Всем присутствующим было около тридцати, они заканчивали высшие учебные заведения в области гуманитарных или социальных наук и имели параллельные проекты в области искусства или политики. Они балансировали между непоколебимой силой своего профессионализма и несколькими тщетными способами эту силу отрицать. Эти люди нуждались в своих «правильных» развлечениях, которые как бы невзначай поддерживали их карьерный рост, – пока равновесие не нарушалось, к большому их тайному облегчению. Затем они немного падали духом, что, конечно, сопровождалось случайными удовольствиями.

По комнате перемещались все, кроме Мастерсона. Все постоянно подходили к нему. Он сидел на подоконнике справа от меня в дальнем конце комнаты, зажав сигарету двумя костлявыми пальцами, вытянув ноги и натянув мыски ступней на себя. Он терпеливо и подробно отвечал на стандартный вопрос одного из гостей, который, казалось, был встревожен этим незаслуженным проявлением интереса. Все в Мастерсоне было долгим, даже его мысли. Я украдкой наблюдала за ним через прямоугольное зеркало на стене слева от меня. Я надеялась, что все скоро уйдут. Больше всего мне нравилось лежать обнаженной и абсолютно неподвижной под ним в постели и смотреть ему в глаза без какого-либо выражения на лице. Я была счастлива в те моменты, потому что была никем, просто мерилом его веса.

Какая-то женщина уселась на подлокотник рядом, мешая моему чувственному созерцанию.

– Что ты делаешь? – спросила я по-немецки. На иностранном языке было легче проявлять агрессию.

– Я пишу диссертацию, – просто сообщила она. – Ты, должно быть, слышала поговорку «не ножа бойся, бойся языка». Что ж, в последние годы ее употребление исчезло из массовой литературы. Зато свое место заняло сравнение пера с пистолетом. Я думаю, это отражает растущее осознание того, что писательство убивает быстро и на большом расстоянии. Литература убивает не читателя, как можно было бы ожидать, а персонажей, которые ничем не отличаются от реальных людей. За каждым персонажем скрывается обычный человек, чья незыблемость нарушается в процессе литературного преображения. Каждая черная буква на белой странице – это пуля.

Она, должно быть, решила, что я хотела спросить: «Чем ты занимаешься?» Я была возмущена, потому что каждый в теории знал, кто из присутствующих чем занимался.

– Зачем ты изучаешь литературу, если ненавидишь ее? – спросила я раздраженно.

– Ненавижу? – Женщина повертела это слово во рту, как будто оно было камешком, который попался ей в тарелке с едой. – Кто говорит о ненависти? Нет, я не испытываю ненависти к литературе. – Потом она заявила, что я должна прочитать какого-то теоретика. – Будь уверена, ты никогда больше не посмотришь на книгу как раньше.

– Мне это не нужно, – дернула плечом я.

Женщина не ответила, посмотрела в другой конец комнаты. Мы с ней никогда бы не сошлись во взглядах. Так было с большинством людей.

– Откуда ты его знаешь? – спросила она, глядя на Мастерсона.

– Я его сестра.

– Странно, – неуверенно произнесла она, снова повернувшись ко мне. Я чувствовала, как ее глаза скользят по моему лицу. – Он никогда не упоминал, что у него есть сестра.

– Я приемная. Мы давненько не виделись.

– Оу. – Ее голос прозвучал ненамного спокойнее. – Откуда ты родом? Я имею в виду, откуда твои биологические родители?

– Я не знаю.

– Ты могла бы сделать генетический тест, чтобы выяснить это.

– Я – это не мои клетки.

– Тогда кто ты?

– Ну, а кто ты?

– Мои клетки в обобщенном смысле зовут Лиз. Они из Гейдельберга.

Только тогда я поняла, кто она такая. Мастерсон рассказывал мне невероятные истории о Лиз. Год назад пики и спады их отношений достигли такой амплитуды, что за один только час он испытывал то желание жениться на ней, то чувство тошноты от звука своего имени из ее уст.

Однажды, во время расставания, он допустил ошибку, начав предложение словами «А вот мне кажется…», и она сорвала очки с его лица, бросила их на землю и раздавила ботинком. Всякий раз, когда Мастерсон говорил, что не любит ее, она убеждала его в обратном. И тогда он понимал, что действительно любит. Если большинство людей искали кого-то, кого можно было бы полюбить, то она, словно сборщик налогов, искала тех, кто не смог полюбить ее, и заставляла их расплачиваться.

Лиз рассказывала про свои любимые здания в Гейдельберге. Она водила руками в воздухе, изображая их силуэты. Я представила, как ее клетки ударяются о стены этих зданий во время драк, но все же я надеялась, что это происходило в основном от занятий любовью, – и затем изумилась, что она стоит передо мной целой и невредимой.

– Твои клетки умрут тоже в Гейдельберге? – спросила я.

– Надеюсь, – сказала она. – Там находится наше семейное кладбище. Где ты умрешь?

– Я не знаю, – покачала головой я.

Лиз встала и подошла к прямоугольному зеркалу. Она внимательно посмотрела на Мастерсона поверх плеча своего отражения, затем отвернулась. Ее взгляд выражал спокойное согласие. Мои глаза не отрывались от стакана с пивом, который Мастерсон, стоявший вдалеке, опустил на деревянный столик рядом с собой. Он сделал этот стол сам, воодушевленный своим новым планом, согласно которому мы должны были съехаться. Однажды я положила на него карандаш и наблюдала, как он перекатывается с одного края на другой и падает. Будто наши будущие ужины с грохотом падали на пол; я надеялась, что он просто хочет морить меня голодом, чтобы другим досталось меньше. Мастерсон уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но затылок Лиз скользнул в кадр и заслонил от меня его лицо.

Я хотела немедленно уступить. Я больше верила в чувства Лиз к Мастерсону, чем в свои собственные. Она знала, чего хочет, и у нее это даже было раньше. Когда она снова это получит, то будет счастлива.

Я встала с кресла и попыталась разглядеть Мастерсона в зеркале, но теперь мне мешало мое собственное отражение, которое – к моему шоку – было немного похоже на Муна. Раньше я никогда не замечала этого сходства. Это было поразительно. Мы объективно были похожи. Особенно глаза и губы; пухлость губ наводит на мысль о чрезмерной чувственности, как будто они слишком много пробовали на вкус, глубина глаз поражает, как будто они слишком много разглядывали. И мои черные блестящие волосы, похожие на шлем. Но я была подделкой во всех отношениях. Мун был красив не из-за какой-то конкретной физической особенности. Между всеми частями его лица существовала трепетная метафизическая гармония. Мне не хватало такого. Если его красота сияла на весь мир, то моя была обычной, ее замечали только находящиеся рядом люди.

После вечеринки я размяла остатки торта рукой. Сливочный крем тоскливо хлюпнул под моей ладонью. Мастерсон все еще сидел на подоконнике. Затем выпрямил ноги, развел их в стороны и потянулся ко мне. Я встала между его коленями и позволила ему обхватить себя за талию.

– Как ты? – поинтересовался он.

Я не знала, как ответить так, чтобы ему понравилось. Лично я всякий раз, когда сама спрашивала кого-то «Как дела?», на самом деле имела в виду: «Я – это не ты, твой ответ не должен быть таким, как мне хочется». Слова «О, это напомнило мне тот раз…» всегда вызывали у меня желание закончить разговор как можно быстрее. Я не хотела никому ни о чем напоминать. Мне не нравилось подстраиваться под кого-то.

В тишине я подняла свою испачканную в торте руку ко рту Мастерсона. Он обсосал мои пальцы один за другим, проводя языком по каждому суставчику. Наконец-то я начала получать удовольствие. Я поняла это, потому что мне захотелось, чтобы у меня было больше тела, которому мог бы доставить удовольствие весь мир.

Мастерсон начисто вылизал тыльную сторону моей ладони, на которой появилась временная татуировка в виде лица Муна. Я еще не рассказала Мастерсону о Муне. В любом случае он не заметил татуировку, которая была настолько плохо сделана, что даже нельзя было понять, что по задумке это был человек. Но я ценила все, что было связано с Муном, даже нереализованные намерения.

– Почему ты всем говоришь, что ты моя приемная сестра? – спросил Мастерсон.

– Они постоянно спрашивали меня, откуда я тебя знаю, – ответила я. – Что за безумный вопрос? Мне понадобились бы еще как минимум две скучные вечеринки, чтобы объяснить, откуда я тебя знаю.

– Мы познакомились в интернете, – предложил он. – Неужели это так трудно сказать?

– Как ты смеешь, – возмутилась я, – считать это настолько неважным? Как ты смеешь?

Я положила руки ему на голову по обе стороны и осторожно потянула вверх, пытаясь представить, как ее вес отделяется от шеи. Его лоб поднялся не более чем на три пальца. Я чувствовала, что его лучшие идеи скрывались как раз за этой замечательной, плотной частью его лица. Между тем его шея была не очень надежной опорой. Она была тонкой, похожей на птичью.

– Нильса чуть не стошнило, когда он увидел, как я ласкаю тебя на кухне, – вздохнул Мастерсон. – Мне пришлось объяснить, что ты мне не сестра, а человек, в которого я на данный момент планирую влюбиться.

– Прошло уже два месяца, – заметила я. – Если ты все еще планируешь такую возможность, то ты никогда меня не полюбишь.

– Но я хочу быть влюбленным в тебя.

– У меня даже не было возможности подумать об этом. Я полюбила тебя, как только увидела. Я люблю тебя безмерно.

– И я хочу любить тебя. Даже мысль о том, что я влюблен в тебя, делает меня счастливым. Я хочу, чтобы это счастье продолжалось в настоящей любви к тебе. Дай мне время. Я не могу дождаться момента, когда однажды полюблю тебя.

В его комнате мы лежали по обе стороны от полосы лунного света, струящейся по его кровати. Мы изучали друг друга. Пьяная перебранка на улице началась и закончилась к тому времени, когда мы одновременно кончили со вздохами облегчения. Яркие минуты закончились. Потом мне ужасно захотелось пить.

Я опустила глаза. Мне показалось, что Мастерсон отложил в сторону свое собственное удовольствие, как какой-то отдельный предмет, и целенаправленно вернулся к моему телу, приступив к прикосновениям, которые я воспринимала как своего рода расплату. Но я ничего не требовала от Мастерсона кроме того, чтобы он никогда не мешал мне любить его.

Я закрыла глаза. Темнота за моими веками постепенно обретала форму. Я снова была в концертном зале, но на этот раз толпы людей там не было. Я была одна на танцполе и наблюдала, как Мун двигался по подиуму, а стук каблуков его обуви эхом разносился в пространстве. Дойдя до конца сцены, он спрыгнул и пошел в мою сторону. Я стояла неподвижно, наслаждаясь пониманием, что он приближается именно ко мне. Ничто в этой огромной пустоте не могло отвлечь его от меня. Когда он, наконец, оказался возле меня, я взяла его за руку и вывела из зала в беззвездную темноту, в глубине которой ждала кровать Мастерсона.

Мун лежал на спине. Я забралась на него сверху и убрала волосы с его лица. Он посмотрел на меня так, будто бы узнал. Воодушевленная его взглядом, не в силах этого вынести, я закрыла глаза и поцеловала его. Но поцелуй был необычным, будто бы я прижалась губами к тыльной стороне собственной ладони. Я чувствовала то, что он чувствовал ко мне; я чувствовала, каково это. С самого начала я поняла, что у меня нет сексуального влечения к Муну. Моя сексуальность просто любила его сексуальность, целиком и полностью. И мне не нужно было ничего знать о том, что он делал со своей. Я чувствовала себя опозоренной самой жизнью и ее странными законами и потому не могла просто хотеть его.

Почувствовав мое колебание, Мастерсон взял контроль в свои руки. Мун лежал на кровати в молочном свете луны, в то время как торс Мастерсона возвышался над ним в темноте рядом со мной. Он полностью расстегнул рубашку. Складки розового шелка соскользнули с тела, обнажив полоску сияющей кожи. Мастерсон подтолкнул меня стянуть с него брюки, затем нижнее белье.

– Как ты? – спросил Мастерсон.

Мун посмотрел на него с печальным почтением. Он открыл и закрыл рот, не издав ни звука. У него не хватало слов, чтобы описать все чувства, доступные человеку. В отчаянии он схватил крупные руки Мастерсона, которые были гораздо больше его собственных, и обхватил ими свое горло. Он запрокинул подбородок, вытягивая шею как можно длиннее, затем жестами показал, что Мастерсону следует сильнее сжать ее. Несомненно, глубоко внутри он ощущал, что ему было что сказать. Но эти мысли предстояло выдавить, как зубную пасту.

– И все-таки, как ты? – снова спросил Мастерсон.

Мун показал, что надо сжать еще сильнее.

Мастерсон подтолкнул мои колени к бедрам Муна, отчего его яички напряглись. Их сморщенная нежная плоть буквально засветилась. Мастерсон уложил меня на юного любовника, придавив нас тяжестью собственного тела. Наши тела купались в лучах лунного света, руки Мастерсона по-прежнему удерживали Муна за шею. Его лицо появилось из темноты. Мастерсон приблизился вплотную к лицу Муна и создал между этими двумя плоскостями густую тень. Наши губы слегка соприкоснулись, так и не поцеловавшись по-настоящему. Мастерсон глубоко и угрожающе выдохнул. Его хищный взгляд возбудил Муна, который, открыв рот, наслаждался своей беспомощностью в чужих руках.

Я знала, что он чувствовал, и намного лучше, чем если бы ощущала это сама. Юноша был моим послом в чужой стране, с которой моя страна была в деликатных отношениях. Такая изувеченная королева, как я, никогда не смогла бы посетить этот край самостоятельно.

Следующим утром я проснулась и обнаружила, что Мастерсон лежит на боку и читает книгу, которую я ему одолжила. Он взглянул на меня, затем протянул что-то похожее на игральную карту.

– Хочешь, чтобы я ее вернул? – спросил он. – Я нашел ее между страниц.

Это была глянцевая карточка, на которой Мун улыбался так широко, что его глаза были почти закрыты. Ее вложили в изящную пластиковую коробочку с тридцатидневным запасом ухода для кожи, который рекламировала «Банда Парней». Я купила тщательно подобранный набор увлажняющих масок для лица только для того, чтобы заполучить изображение, где Мун так искренне радуется.

Но сейчас я меньше всего ожидала увидеть эту картинку. Это настолько сбило меня с толку, что я отодвинулась, не взяв ее у Мастерсона.

– Это Мун, верно? – уточнил он.

Я встала на колени на кровати в изумлении.

– Откуда ты знаешь, кто такой Мун? – спросила я.

– А что такого? Я живу в этом мире и остаюсь в курсе событий. Ты что, фанатка?

– Нет, – ответила я. – Я не фанатка.

Я хотела рассказать о том, кем я была на самом деле, но в голову не приходило ни одного слова.

– Они – невероятный феномен, не так ли? – спросил Мастерсон, рассматривая фотографию.

– Что ты имеешь в виду? – подозрительно проговорила я.

– Когда-то мы обращались к философии, способной толковать понятие Бога, за тем, что лежит за гранью нашего понимания. Но философия уступила свое место информации. Теперь мы знаем слишком много, особенно о том, чего хотят люди и как им это дать. Мы больше не используем религию в нашей бесконечной борьбе с негативом. Религия, лишенная философии, теперь превратилась в торговый автомат для проявления и реализации себя. Вот почему в эту светскую и циничную эпоху так много богов с маленькой буквы. Забываясь в противоречиях, мы стремимся к духовным практикам, которые сделают нас достойными получения постоянных ответов и решений. Бойз-бэнд типа этого, – Мастерсон помахал фотографией Муна, – один из таких богов. Это всего лишь данные, замаскированные под философию, сухая информация, замаскированная под искусство. Мы больше не ходим в церковь раз в неделю, мы посещаем концерт на стадионе раз в год. – Он широко улыбнулся, взбудораженный своей новой идеей. Я даже не стала с ним спорить. Тем не менее у меня была своя точка зрения, основанная на личном опыте. – Я думаю, что буду использовать их в своем исследовании, – сказал он, глядя на Муна сверху вниз с дружелюбным любопытством. – Я должен узнать о них все, что смогу.

Я выхватила фотографию у него из рук.

– Ты чего? – спросил он.

– Муна нельзя изучить, – отрезала я. – Он слишком живой, может быть слишком разным. Вообще-то, мы с ним будем общаться сегодня вечером. Он спросит о том, как прошел мой день и с какими сложностями мне пришлось столкнуться. Он подробно обо всем расспросит. Он ничего не скажет, когда я попрошу его быть абсолютно серьезным. Но при этом с ним я смогу безудержно смеяться, так, как никогда не выходит с тобой. Как будто я вот-вот надорвусь.

Лицо Мастерсона помрачнело от замешательства, но я видела, что до него начало доходить, что мои слова были язвительной шуткой.

– Ты говоришь о нем так, будто знаешь его, – осторожно заметил он.

– Я и правда знаю его. Совершенный незнакомец для меня только ты.

– Я должен отнестись к этому серьезно?

– Я всегда серьезна. Я понятия не имею, кто ты такой.

– Но ты знаешь Муна. Это, кстати, трудно доказать.

У меня возникла спонтанная фантазия спрятать свое сердце в груди Мастерсона, прямо рядом с его сердцем. Но если бы у меня не вышло полностью соединиться с его телом, то мне бы пришлось сослать себя в Иркутск. В любом случае мне больше не пришлось бы мучиться из-за неопределенности между нами – то опьяняющая близость, то леденящее душу отчуждение. Мне захотелось высказать ему самые подлые, самые гадкие слова, которые только могли прийти мне в голову:

– Он будоражит мое воображение больше, чем ты.

– Разумеется, – ответил Мастерсон, – потому что он существует в твоем воображении.

– Он – человек, который дышит, ест и мечтает в Сеуле.

– А я – человек, который дышит, ест и мечтает в Берлине. – Мастерсон протянул руку и больно ущипнул меня за бедро. – И я знаю о твоем существовании.

– Ты, возможно, и знаешь о моем существовании, но он, в отличие от тебя, знает обо мне самое важное, а именно о моей потребности в духовном общении.

– А, ты имеешь в виду, что он создает свою лирику, максимально используя при этом свою сексуальность и привлекательность, с особым намерением затронуть самые тревожащие человека темы, такие как одиночество или стремление к безусловной любви, а затем извлекает огромную прибыль из своего вампиризма?

Я скатилась с кровати и начала одеваться, попутно засовывая фотографию в карман.

– Он работает над нашими отношениями в сто раз усерднее, чем ты, – бросила я, агрессивно засовывая ногу в ботинок. – Он каждый день делает физиотерапию, потому что его связки постоянно находятся на грани разрыва. Можешь ли ты сказать то же самое о своих связках?

Когда я включила прямую трансляцию, то увидела Муна, сидящего за столом. Я узнала вид позади него. Это была роскошная квартира, которую он снимал с другими парнями в неизвестном районе Сеула. Его глаза припухли, а значит, он недавно проснулся. У них было утро. Он тихо напевал что-то, не сводя с меня глаз. Во рту пересохло; я широко улыбнулась.

– Ливер, – пробормотал он, – я бы хотел сесть на поезд и отправиться прямо к тебе.

Я так сильно скучала по нему, что мои глаза наполнились слезами. Как так получилось, что я скучала по кому-то, кого никогда раньше не встречала? Тому, кого я надеялась однажды увидеть? Значит ли это, что я могла упустить свое будущее?

Мун повернул телефон, чтобы показать Меркьюри, сидящего напротив за столом. Я была уязвлена предательством, его невниманием к нашему редкому шансу побыть наедине. Испытывать негативные чувства из-за Муна было настолько некомфортно, что я перенесла их на Меркьюри. Я сместила эмоциональный фокус с одного парня на другого, и у меня закружилась голова. Все, что я чувствовала в течение нескольких секунд, – только испепеляющая ненависть. Мне стало страшно, что мое сердце может никогда не вернуться к своему основному чувству – любви к Муну.

– Не злись на меня, – сказал Мун в камеру. – Это не то, что ты думаешь. Я правда хочу побыть с тобой наедине. Но иногда не могу целый час слушать только свой голос.

Меркьюри сидел неподвижно, уставившись в стол, словно он был охвачен одной-единственной, самой удручающей идеей в мире. Он был известен как наименее разговорчивый среди парней, но все же его настроение сегодня показалось мне особенно подавленным.

– Я бы хотел слышать голос каждого из вас, – продолжал Мун. – Но если бы я поговорил с каждым из вас всего по одной минуте, это заняло бы два столетия. Поэтому я хочу кое-что попробовать. Представь, что Меркьюри – это ты. Да, притворись, что мы с тобой одни в этой комнате. Напиши в чате, что бы тебе хотелось сказать или сделать, и Меркьюри будет говорить вместо тебя.

Мун едва успел договорить, как в чат посыпались сообщения. Меркьюри тут же вскочил со стула и бросился к окну, где спрятался за длинной шторой. Оттуда он посмотрел на Муна.

– Не смотри на меня! – воскликнул Меркьюри. – Я не готов!

– К чему? – спросил Мун.

– Быть наедине с тобой.

– В этом нет ничего такого. Поверь мне. Я делаю это постоянно.

Меркьюри вышел из-за занавески и осторожно приблизился к столу. Он вернулся на свое место. Его лицо выражало множество эмоций – от мучительного страха до добродушного удовлетворения. В конце концов он открыл рот и смотрел на Муна с благоговейным трепетом, приблизившись к нему.

– Есть ли в тебе что-нибудь некрасивое? – спросил Меркьюри. – Покажи мне. Тогда я буду точно знать, что ты реальный человек.

Мун провел руками по столу:

– Кутикула.

Меркьюри склонился над руками Муна и начал дергать одну кутикулу за другой. Он оторвал лишние кусочки кожи и собрал их в небольшую кучку. Затем отправил кусочки в рот и принялся жевать их. Судя по работе его челюстей, по консистенции они напоминали вяленое мясо.

– Я люблю даже твою мертвую кожу, – печально сказал он. – Я обречен.

Меркьюри расплылся в улыбке, которая обычно предвещает неуместный смех. Но он не засмеялся. Вместо этого он пробормотал, что ему холодно и одиноко в санатории, затем что-то о желании спрятаться под столом всякий раз, когда в комнату входит человек красивее него. Он улыбался все время, пока говорил.

Затем он встал и ненадолго исчез из вида. Вернулся со свечой и зажег ее от спички.

– Ты можешь сгореть? – спросил он, хватая Муна за руку и поднося ее к пламени. – Трудно представить, что ты сделан из того же материала, что и я.

– Да, – ответил Мун. – Это очень больно.

– Я так разозлюсь, если ты умрешь раньше меня.

– Прекрати, прекрати. – Сначала Мун наблюдал за Меркьюри с нежным любопытством, но сейчас он высвободил руку и сердито посмотрел на него. – Ты действительно хочешь провести те крохи времени, что отведены нам, так? Может, ты хочешь о чем-нибудь поговорить?

Услышав эти слова, Меркьюри явно загорелся желанием поболтать, но в таком избытке, что беседа стала практически невозможной. Он хотел затронуть множество тем:

– Это правда, что у женщин в Корее аура белая, как снег? Тебе нравятся твои яйца? Можно я рожу тебе детей? Как мне заставить его согласиться на то, чтобы я его любила? Должен ли я сказать «да»? Тебе когда-нибудь было стыдно за меня? Не щади моих чувств. Я выгляжу отвратительно, когда выкрикиваю твое имя? Когда я слушаю новости, я завидую самому ужасному событию дня, например старшекласснику, стреляющему в своих одноклассников, или семьям, сгоревшим дотла в результате военного удара. Я бы хотел быть одним из этих ужасных событий, чтобы ты услышал обо мне. Эй, а почему тебе не нравится Достоевский?

Мун не успел ответить, как Меркьюри поднялся со своего места и встал позади. Он обвил руками шею Муна. Сначала объятие было дружеским. Но затем рука скользнула по груди Муна и расстегнула верхнюю пуговицу его рубашки. Мун оттолкнул руку. Меркьюри испуганно вернул руку на плечо Муна и похлопал его как партнера по группе. Но потом, с той же чувственностью, присущей объятию, Меркьюри чмокнул то место, где плечо Муна переходило в шею, и хохотнул. Кадык дернулся от волнения.

– Прошу тебя… – сказал Мун.

Меркьюри закрыл лицо руками. Он сделал пару шагов назад и исчез из поля зрения, где-то под столом.

– Я делаю тебе неприятно? – услышала я его голос. – Войдет ли это в твою личную историю как момент, когда все изменилось к худшему? Будешь ли ты приходить в себя после меня? Мне стыдно за то, как плохо я живу. Стать человеком – наша единственная задача, и я смутно осознаю, что для ее выполнения требуется, чтобы я прикоснулся к самой сокровенной части другого человека руками истины, ненадолго дарованными свыше. Но никто мне этого не позволит. Что же мне теперь, покончить с собой? Скажи мне как. Я хочу сделать это мрачно и элегантно, чтобы ты мог гордиться.

– Нет, нет, нет, – затараторил Мун.

Он соскользнул со стула и опустился на пол, тоже скрывшись из виду. Слышен был только плач. Поскольку его источника нигде не было видно, плач будто звучал с моей стороны экрана, и я чувствовала, что, если я закрою свой ноутбук, плач продолжится.

Я посмотрела на окно чата впервые с тех пор, как Меркьюри начал свою работу в качестве нашего посредника. Там разгорелся спор. Фанаты, которые поклонялись Муну как святому, были возмущены святотатством фанатов, которые хотели получить шанс на романтическую любовь с ним. Однако и тех, и других раздражали те немногие здравомыслящие люди, которые просто хотели «узнать его получше».

Сбоку на экране появилась рука и направилась к середине. Я повернула лицо, чтобы подставить щеку, сгорая в предвкушении ласки, которую ждала от Муна. Но как только его ладонь стала достаточно большой, чтобы я могла разглядеть ее изогнутую линию жизни, мой экран потемнел, и плач исчез.