Текст книги "Эстер. Повесть о раскрытии еврейской души"

Урок закончился. Сара с Дорой тут же принялись о чем-то шептаться, и я не стала им мешать. Да мне и не хотелось ни с кем разговаривать. Иногда человеку лучше побыть наедине с собой, чтобы не выплескивать информацию и эмоции наружу, а, наоборот, углубиться, погрузиться в свою же собственную обновленную душу. Я вышла из синагоги, миновала Вышеславцев переулок и побрела по широкой заснеженной улице, осмысливая услышанное.

События последующих трех-четырех дней дали мне еще большую пищу для размышлений.

…Стояла мощная, нахрапистая зима. Москва как раз на той неделе содрогалась в конвульсиях денежной реформы. А солнце светило себе, как будто ничего не замечало: ни сорокаградусного мороза, ни того факта, что старые денежные знаки – сто, пятьдесят и двадцать пять22
  Небольшая неточность – двадцатипятирублевые банкноты не выводились из обращения во время денежной реформы 1991 года. (Прим. Д.М.)


[Закрыть] рублей – были внезапно отменены правительственным указом.

Люди бегали со своими сбережениями как безумные, пытаясь поскорее избавиться от устаревших купюр, обменять их на новые. А в сберкассах стояли очереди как в войну – за хлебом. И, когда рабочий день подошел к концу, кассирши хладнокровно захлопнули окошечки перед самым носом у многочисленных трудящихся – рабочих, крестьян, прослойки интеллигенции, и представители всех этих неантагонистических составных частей советского общества либо возопили к небесам, либо выместили обиду в кулачном бою, либо упали в обморок… Были и такие, которые скончались в тот же день от инфаркта, переволновавшись. Шутка ли? Все накопленные деньги, которые человек не успел обменять, превратились в прах!

Вчера еще можно было за эти бумажки купить многое, даже чью-то, скажем, совесть, если пообещать (как тот же Лях) много денег. Для скольких людей эти крупные купюры были божком! И вот – божки повергнуты в прах… Тяжелое переживание, а?

А в синагоге Марьиной рощи никто не суетится, не волнуется.

Евреи сидят себе над книгами. Тора ведь – вечная ценность, никто и никогда ее не отменит… Заклинают его: будь праведником и не будь грешником… Кто заклинает? Ангел. Когда заклинает? Перед тем, как душа спускается в этот мир… У меня (в русской части моего я) в очередной раз возникает мысль, что, пожалуй, к таким евреям – духовным, кристальным – и я хочу относиться. Хочу, чтобы они считали меня своей. Буду с ними, потому что их путь – прямой. Хочу быть чистой и ходить прямыми путями. Слышишь, Г-споди? Чистой! Ходить прямыми путями! Если уж не дано мне быть праведником, так буду хоть этим, как его называют… Бейнони!

14. Крылья

…Тетя Мила жарила котлеты, предварительно вымочив фарш в молоке, и я, уже знавшая от Сары о еврейских правилах кошерности, упорно сидела в гостиной за пианино и не желала даже показываться в кухне, придумывая, как объяснить тете свой отказ от еды.

Есть эти котлеты я, конечно, была не в состоянии. Но котлеты – это еще что! Суббота в квартире с работающим телевизором для человека, который пытается ее, эту субботу, прожить по-еврейски, – сущее наказание.

И еще одна вещь с некоторых пор мешала мне даже больше, чем телек по субботам и некошерная еда. А именно – то, что и тетя Мила, и члены ее семьи называли меня моим простым, а не еврейским именем. А мне было так необходимо слышать все время – Эстер, Эстер! Имя ведь служит каналом жизненной энергии для еврея. Так мы учили по Тании.

Однако я ничего не говорила тете Миле о своих синагогальных увлечениях из простых соображений такта: ее муж, дядя Сережа, был русским военнослужащим, человеком явно не симпатизировавшим еврейству (когда в том году по радио передавали сводки событий войны в Персидском заливе, он даже выражал удовлетворение от того, что Израилю приходится туго).

Надо бы спросить реб Довида, как мне быть – как соблюдать субботу, как реагировать на непонимание родственников, чем питаться… Я ведь хочу все-все выполнять и ничего не нарушать из того, что написано в Торе.

На одном из первых уроков по книге Тания он объяснил нам, что в обывательском сознании обычно грехи разделяются на тяжкие и легкие. Легкие, думают люди, иной раз не страшно и позволить себе.

На самом же деле эта дифференциация обманчива. Хасид – то есть человек, старающийся выполнить волю Б-га самым наилучшим образом, – не должен быть расчетливым. Не важно, выражается ли воля Всевышнего в сложном или простом, одноразовом или постоянном, этическом или сугубо материальном повелении, – нет, в общем-то, для нас никакой разницы. Важен лишь сам факт Б-жественного желания.

Поэтому, говоря о грехе, мы не определяем его как легкий или тяжелый. В любом случае это – отрыв от Б-жьего желания.

– Но мы говорим, конечно, – добавил реб Довид с мягкой улыбкой, – о сознательных нарушениях. В нашем же поколении и особенно в этой стране евреи так мало знают о Торе, что вряд ли можно кого-то обвинить в сознательном ее нарушении.

– А если нарушаешь несознательно, – спросила я, – то тогда все в порядке?

Реб Довид ответил вопросом на вопрос:

– Ты хочешь, чтобы Всевышний присутствовал в твоей жизни?

– Конечно.

– Тогда тебе следует изучать Его Тору и заповеди и соблюдать их. И стараться, чтобы вся жизнь была проникнула сознанием этого. Бессознательная жизнь – это не для еврея.

– А сколько их всего, этих заповедей?

– 613.

– Батюшки! Это ж ужас сколько!

– Хотите, расскажу вам историю? – сказал реб Довид интригующим тоном.

Мы хотели.

– Так вот, жил был голубь. Самый первый голубь на свете. Сотворил его Всевышний, как и всех птиц, в пятый день Творения. Голубь по каким-то причинам не получил крыльев и не мог летать. Ему было трудно убегать от врагов, и был он такой маленький, что ему все время казалось, что кто-то на него наступит. Пришел он ко Всевышнему и стал жаловаться. Тогда Всевышний дал ему крылья. Через два дня голубь опять пришел и сказал, что с этими тяжелыми перепонками ему стало еще сложнее убегать от врагов. Зачем же ты волочишь их по земле? Ведь это крылья, они для полета! – сказал Всевышний. И голубь научился летать.

Так и заповеди. Они тяжелы лиша тогда, когда не понимаешь их предназначениия. А когда твое сердце раскрывается, заповеди становятся крыльями, которые возносят тебя вверх.

Вот почему я видела во сне Ребе и взлетающих по его указаниям людей! – подумала я, вспомнив о своем сне, – Оказывается, крылья – это заповеди! А Ребе учит евреев тому, как с помощью этих крыльев летать… …Жена реб Довида, Шуламис, показалась на пороге женского отделения синагоги, держа за руки двоих детишек. Увидев папу, они сразу же забрались ему на колени и радостно загалдели. Урок реб Довиду пришлось закончить чуть раньше времени. Мы с Сарой и Дорой попрощались и удалились, поцеловав мезузу.

Природа пробуждалась, мартовский снег розовел в закатном солнце, голые черные ветви деревьев четко вырисовывались на фоне чистого вечернего неба.

Все обычные люди ходили в кино, театры, парки, на дискотеки. Слушали музыку, наслаждались жизнью. На то и весна, чтобы трепетать, волноваться, предчувствовать любовь… А мы, спрашивается, что – не люди? Все человеческие порывы для нас – грех?

Как бы угадав мои мысли, Дора взяла меня за руку, другой рукой приобняла Сару и весело спросила:

– Девчонки, вам замуж не хочется?

15. Женские разговоры

– Замуж? Ну, вот еще, – смущенно ответила я.

Сара заулыбалась.

– А я, например, очень даже хочу, – сказала она откровенно, – только меня наши, местные парни совсем не интересуют. Мне бы хотелось стать женой иностранного раввина. И жить в Америке или в Израиле.

– Неплохо, – поддержала Дора, – а мне пока что надо закончить все дела с разводом, и тогда можно будет думать о чем-то новом.

– А почему вы разводитесь, Дора? – осмелилась спросить я.

– Как сказать… мы давно уже не вместе, – неопределенно ответила она, – а официально еще не развелись. Мне для этого придется специально в Минск ехать.

Мы дошли до метро Новослободской.

– Пошли ко мне, поужинаем, – предложила Дора.

Сара, видно, часто бывала у Доры, потому что сдержанно приняла приглашение и лишь добавила:

– Когда придем, я там у вас минху помолюсь.

И действительно, когда мы пришли в Дорину квартиру, она сразу же раскрыла Сидур и стала читать дневную молитву возле стены.

Я удержала себя от желания во всем ей подражать. Принялась разглядывать плакаты с видами Израиля на стенах, портреты Ребе, альбомы, книги… все, что так явно определяло Дорину квартиру как еврейскую. И мезузы у нее тоже были, прямо-таки на каждом дверном косяке!

А в кухне четко разделялись молочные, помеченные голубой краской, приборы от мясных, на которые был нанесен мазок красной. Это была поистине кошерная, святая, еврейская кухня!

Мы втроем уселись доедать оставшийся с шабоса куриный холодец, и я спросила Дору:

– А каким образом кур делают кошерными?

– Для этого нужен резник, шойхет. К нам иногда из-за границы приезжают специальные посланники и зарезают сразу помногу кур.

– Как раз к Пуриму должны опять приехать, – добавила Сара, – сто пятьдесят кур забить обещали. Только не пугайся: знаешь, кому придется их ощипывать и потрошить? Нам!

Я и не испугалась, для меня звучало не страшно, а очень даже интересно.

…За чаем мы с Дорой и Сарой обсудили международное положение. Ситуация в Израиле была очень напряженная. Еще в декабре начались угрозы Хуссейна подвергнуть Святую Землю бомбежке и газовой атаке. Дора, однако, сказала, что все хасиды Ребе полны абсолютной уверенности в благополучном исходе. Израиль – самое безопасное место на земле, – объявил Любавичский Ребе, – все, что произойдет в ходе конфликта, послужит лишь доказательством неприкосновенности евреев.

16. Пуримские куры

…И Сарино провидение сбылось: во дворике синагоги заквохтали забиваемые спокойным и умелым шойхетом куры, а мы должны были их, еще теплых, ощипывать. Поскольку шел снег, перья, кружась в воздухе и приземляясь, сливались с ним по цвету.

После ощипки надо было немедленно приступать к разделке. К нам подошел высокий, богатырского сложения рыжий человек по имени реб Борух и стал показывать, как и что следует отделять.

– Вот это – легкое. Это раввин должен проверить. Это – зоб. Яички положим в сторонку. Кишки – в мусор. Сейчас реб Довид придет, будет вами руководить. Руки-то мерзнут?

Реб Борух не ограничился этой сочувственной репликой, а тоже вооружился ножом и, не опасаясь за свой талмид-хахамовский авторитет (а он, по отзывам Доры, был весьма выдающимся талмид-хахамом – знатоком Торы), принялся работать вместе с нами.

Рыже-седая борода его была полна снежинок, большие руки покраснели от мороза. Хорошо еще, что у него была теплая шапка-ушанка.

Реб Довид, в такой же шапке, подошел к нам и занялся осмотром куриных зобов, желудков и легких.

– Эта курица – трефная. Пятно видите какое темное! Положите в пакет, можно на рынке продать, – комментировал реб Довид. – Борух, ты сегодня радио слушал?

Наш добровольный помощник молча кивнул.

Реб Довид, перебирая куриные желудки и зобы, говорил:

– В Израиле всем выдали противогазы, народ прячется по бомбоубежищам. Боятся, что Хуссейн перейдет к химической атаке.

Это мы знали. Интересно, что реб Довид собирался добавить к уже известному? Тема была такая животрепещущая, что я даже слегка порезала палец ножом, напряженно ожидая, что он скажет.

– Что-то новое от Ребе? – нетерпеливо спросил реб Борух, – был факс из Нью-Йорка?

– Да, новое. Такое новое, что закачаетесь, – реб Довид торжественно потряс бородой. – В это воскресенье к Ребе подошел американский офицер, еврей, и получил на свои вопросы такой ответ… Мы замерли с ножами в руках и уставились на таинственно замолчавшего реб Довида.

– Ребе сказал, во-первых, что Израиль – самое безопасное место на земле… – Это Ребе и раньше говорил, – перебила Дора.

– …И что никто не пострадает от взрывов… – Ясное дело! Уже столько чудес было… – …И что война закончится в Пурим, – спокойно-решающе поставил точку реб Довид.

В Пурим? Да это же на следующей неделе! Мы с Дорой и Сарой переглянулись. Вот счастье-то! Дай Б-г, чтоб это пророчество сбылось!

А реб Довид уже переключился обратно на кур и, как назло, объявил некошерными целых две… – Батюшки, когда ж мы это все закончим? – заунывала я, окинув взглядом горы кишок, яичек и тушек.

Пальцы мои были грязные, противно-скользкие и к тому же замерзшие.

– Иди погрейся минут пять в помещении, – сказал добрый реб Борух.

Так я и сделала. А зайдя в синагогу с черного хода, увидела возле склада нечто, вселившее в меня оптимизм.

Грузчики вносили на склад ящики с продуктами, и моего знания английского языка хватило, чтобы прочесть на ящиках слова Кошерный сыр! Это после целого месяца, когда я, узнав о том, что магазинный сыр некошерен, вообще его не ела… И вот, через месяц мужественного воздержания, выясняется, что на свете существует кошерный сыр! И что – более того, он уже поступил на склад!

Понятно, что я побежала доделывать куриную работу с живостью и поспешила обрадовать Сару с Дорой сообщением о прибытии сыра.

Они оживились, а реб Борух остался невозмутим – наверное, материальные блага его вообще не трогали, – зато он обратился с предложением к Доре, проявляя заботливость и чуткость:

– Может, вы теперь пойдете погреетесь?

От меня не ускользнуло удовольствие Доры, которая точно расцвела под влиянием душевного тепла, исходившего от реб Боруха.

– Да, пожалуй, – сказала она и пошла мыть руки.

Вот бы они подошли друг другу! – сообразила я. – Реб Борух, видно, одинокий, недаром он в синагоге целыми днями. А Дора оформит свои разводные дела, и им можно будет пожениться… Потом я посмотрела на Сару и занялась продумыванием вариантов ее устройства, одновременно потроша курицу.

Кажется, я понимаю, почему Саре так хочется выйти замуж и уехать за границу, – догадалась я, – ведь в цивилизованной стране ей не придется разделывать кур вручную! Как интересно поворачивалась моя судьба! До 18 лет я в жизни не приготовила ни одного блюда, кроме яичницы. Мама меня не загружала никакими домашними поручениями – хотела, чтобы я раскрывала исключительно свой интеллектуальный потенциал и свои музыкальные способности. А тут, в синагоге, в центре еврейства, являющегося духовной колыбелью всей мировой культуры, вручили мне безо всяких церемоний курицу и – как хочешь, так ее и потроши!

…Если учишь книгу Тания, то такой поворот дела вполне понятен. Всевышнему ведь, как там написано, не достаточно оставаться Владыкой только в высших мирах – среди ангелов и чистых душ… И даже властвовать умами гениев и праведников Ему мало. Он хочет присутствовать в людской повседневности, пронизывать Собой все мельчайшие детали быта. Если потрошишь курицу, делая ее тем самым кошерной, – то вершишь Б-жественное дело, даешь Всевышнему возможность раскрываться в этом мире.

В моей жизни теперь не проходило ни дня без посещения синагоги, без дружеского контакта с Сарой или Дорой, без беседы, хотя бы краткой, с реб Довидом или реб Борухом. В этих людях – точнее, в том, как они себя вели, – было столько интересного, поражавшего меня своей новизной, абсолютно иным, нестандартным, подходом к любой житейской вещи, что я спрашивала и переспрашивала их обо всем бесконечно.

Они жили вроде бы в Москве, столице страны советской, а на самом деле были подданными совсем другого, тайного, королевства. Подданными Всевышнего. Тора, выражающая волю Б-га, регулировала их частную и общественную жизнь буквально во всем. Они ничего и никого не боялись, потому что их существование поддерживалось Бесконечным, ни от чего не зависящим Источником.

День их (и всех прочих московских хабадников) всегда начинался с молитвы, потом плавно переходил в изучение Торы с перерывами на завтрак и обед, потом, насколько это требовалось, осуществлялся контакт с внешним миром – работа, или учеба для получения профессии, или общественная деятельность – после чего оставалось лишь завершить вечерние часы дополнительным уроком хасидута и кругом домашних обязанностей. И везде присутствовал Б-г: в покупке овощей, в поездке на метро, в подготовке к занятию с детьми или взрослыми, и, само собой, в молитве, учебе и добрых делах. В каждой мелочи дневного распорядка содержались некие Б-жественные требования, учитывая которые, ты соединялся с Волей Того, Кто заповедал тебе их.

Меня очень радовало, что можно служить Всевышнему столь многообразно, многогранно, буквально каждым своим действием. Еврей – он ведь если и в туалет, извините, сходил, то каждый раз после этого обязан руки помыть по-особому и краткой молитвой восславить Всевышнего за мудрое устройство своего человеческого организма.

А еда! Как много нужно знать еврею, чтобы иметь право хоть что-то съесть!

А одежда, а законы скромности, касающиеся взаимоотношений между мужчинами и женщинами! А ежедневное давание денег, хотя бы мелких, на нужды других людей (это должно стать привычкой – ни дня без самоотречения!) Огромная, всеохватная, всеобъемлющая система самовоспитания – вот что такое еврейство. И главное, что это все не человеком придумано, а Создателем. Это просто трогательно-мило, я бы сказала, с Его стороны, что Он, такой Непостижимый и Вечно-Сущий, проявляет интерес к нашим жизням. Представьте себе: великий царь велит вам принести ему стаканчик чаю. Разве вы не побежите, осчастливленный этой просьбой, заваривать самый лучший на свете чай? Разве не ощутите свою избранность? Из тысячи придворных царь выбрал именно вас для выполнения этой миссии!

В начале своего общения с Сарой я услышала от нее слово кошер и решила, что кошерной может быть только еда. Теперь, по мере проникновения в сущность еврейства, я осознала, что кошерным, в принципе, может быть быть все: стиль разговора (ведь не каждый разговор Тора разрешает – например, сплетни или грубости строго запрещены), форма одежды, музыка, и мало ли что еще. Соблюдающий Тору человек тоже называется кошерный еврей. Кошерными или некошерными могут быть молитвенные принадлежности, мезузы. Свитки Торы.

Кошерной может (и должна) быть ЖИЗНЬ.

17. Пророчество

Наступил пост Эстер, предшествующий празднику Пурим. С бурчащим от голода животом я слонялась по квартире в Люберцах и, чтобы скоротать время, то бренчала на пианино, то перелистывала Трех мушкетеров. Я не была уверена в том, что Три мушкетера – это кошерная книга, а шопеновские мазурки – подходящая для моей души музыка. Однако решила, что прежде, чем спрошу у реб Довида, как с этим быть, – не стоит, пожалуй, запрещать себе все сразу… Тетя Мила, которой я уже объяснила, что становлюсь религиозной и что сегодня пост, с ужасом представляла себе, как она будет оправдываться перед моей мамой за голодания порученного ее попечению ребенка.

Ее не удивило, что я пощусь – она сразу поняла, что речь идет именно о еврейском посте, а не о каком-либо другом. Она была старше моей мамы лет на пять и лучше помнила своих местечковых дедушку с бабушкой, от которых восприняла в свое время отрывочные представления о традиции предков. Но нельзя сказать, чтобы эти воспоминания доставляли ей удовольствие! Наоборот, они, казалось, ее очень раздражали… Когда мы с ней иной раз были одни в квартире, она произносила целую речь по поводу того, что, мол, евреем достаточно быть в душе и что не надо выпячиваться и привлекать к себе внимание своими еврейскими фокусами и что вообще религия – это опиум для народа. Что-то подобное она начала проповедовать и сегодня, правда, к концу своей тирады неожиданно попросила меня привезти ей из синагоги праздничное печенье в форме треугольников, оменташн, если таковое там будет.

Окончание ее речи прозвучало гораздо искреннее, нежели начало и середина, а потому я сочла возможным прервать свое скучающее царапанье ногтем по столу и отреагировать:

– Тетя Мила, а как вы, собственно, поняли, о каком празднике идет речь?

Тетя Мила поджала губы, посмотрела в сторону спальни, (где дядя Сережа, наверное, отдыхал с газетой в руках), и выразительно ответила:

– Мы же не гоим!

– Кто это – мы!?

– Ну… я… ты… твоя мать… Любой еврей знает, что такое Пурим… Только гоим могут такого не знать!

Меня удивило это грубоватое обозначение всех иноверцев – гоим. Я знала его только из книг Шолом-Алейхема, а слышать – в жизни не слышала. Я даже обиделась на тетю Милу за это проявление национализма и заявила в ответ:

– Вы хотите сказать, что дядя Сережа чем-то хуже вас? Или что мой папа хуже моей мамы? Я не совсем понимаю, что означает гоим или не гоим!

– У нас – свое, у них – свое.

– А зачем же женились между собой?

– Время было тяжелое.

Я удивленно подняла брови. Местечковая логика какая-то. Из-за того, что время тяжелое, так все можно? А если уж живешь с человеком другой нации, так зачем при этом хранить в душе эту высокомерную отстраненность по отношению к нему? Да если бы про моего папу кто-нибудь хотя бы пикнул насчет гоим – не гоим, я бы, честное слово, сразу в лоб дала! А гой, надо думать, это (в бытовом употреблении) такое же ругательное слово, как русское изгой, как польское жид. Если не хочешь, чтоб тебя обзывали жидом, так и не обзывай других гоями!

– Вам, тетя Мила, учиться надо. Пойдите со мной на урок Торы, – предложила я, – потому что у вас в голове все запутано. Вы гордитесь чем-то, непонятно чем, и презираете неевреев тоже непонятно за что. Когда понимаешь, что такое Тора, то и своим еврейством есть основание гордиться, и других тоже есть за что уважать, поскольку Б-г ведь всех создал. Тора – она универсальная. Для всех народов. У евреев есть 613 заповедей, а у всех остальных – 7, однако их выполнение поднимает человека любой нации на уровень праведника. Но вы, наверное, никогда не изучали Тору – время ваше действительно было тяжелое, с этим я не спорю… Тетя Мила пробурчала что-то на сочном идише, но я не решилась разузнать, что именно.

– Может, поедете вместе со мной на праздник в синагогу? – снова обратилась я к ней, – там, наверное, интересно будет!

– Это вам, молодежи, интересно, – сказала она ворчливо, – а нам уж свой век дожить в покое, и на том спасибо. Наши интересы были, да прошли.

– Ну, сейчас все возрождается – традиции и так далее… – Возрождается, пока новый Сталин не придет и башку не скрутит, а наррише коп!

На том разговор завершился.

Наконец солнце зашло, и я поехала в синагогу на праздник, толком не зная, в чем он, собственно, заключается. Бывает, что и еврей не знает, что такое Пурим – да, бывает, уважаемая тетя Мила, представьте себе… Сара встретила меня во дворе, вынула из кармана пальто черную полумаску, надела ее и таинственно сказала:

– Идем в АЗЛК!

– Куда?

– В Дом культуры А-Зэ-Эл-Ка. Там все будет.

Что – все? Какой еще АЗЛК? И когда уже, наконец, можно есть? – все эти вопросы у меня не было сил задавать, и я даже не выразила удивления при виде Сариной полумаски. Она привела меня в заводской Дом культуры, видимо, арендованный синагогой.

В вестибюле происходило что-то вроде новогоднего карнавала, только без елки. Я отогнала ненужные ассоциации и спросила Сару, куда нам идти.

– В зал, – сказала она, – там будут Мегилу читать.

При чем тут могила? – лениво соoбражала я.

Зал был полон детей и взрослых в масках, раздавалась музыка, выстреливали хлопушки с конфетти и серпантином. На сцене стоял стол, за которым сидели: бородатая обезьяна, король и кто-то похожий на разбойника.

Разбойник встал и принялся разворачивать большущий свиток, лежавший перед ним на столе. Тогда король и обезьяна тоже встали и стали ему помогать.

– Дети! – вдруг закричал разбойник голосом реб Довида, – а ну-ка руки вверх!

Он вытащил из кармана пистолет и уставил на зал.

– Я вижу, – вскричал он удивленно, – что вы меня совсем не боитесь! Что это вы такие храбрые сегодня!

Вместо ответа дети принялись отчаянно крутить деревянными трещотками, которые им, видно, раздали до того.

– Ой-ой-ой! – завопил реб Довид, – да вы меня совсем запугали! Сколько вас тут собралось – целая армия! Как же называется ваша армия?

– Цивойс Ашем! – хором заорали ребятишки.

– А какое же ваше оружие?

– Тойра! Мицвойс! – скандировали дети.

– Ах, вот оно что! А какую же мицву мы с вами будем выполнять сейчас?

– Мегилас Эстер! – закричали самые знающие из детей.

– Тогда, – сказал реб Довид уже спокойнее, – приготовьтесь слушать чтение Свитка. Кто прозевает хотя бы одно слово, тому мицва не в счет.

Реб Довид предоставил человеку в костюме короля подступить к Свитку и произнести благословения.

В полной тишине чтец принялся исполнять заповедь о Мегилат Эстер. Свиток повествовал о событиях, имевших место в Персии более 2 с половиной тысяч лет назад.

Сара держала в руках раскрытую книжицу с русским переводом Мегилы, и я тут только поняла, что это слово и означает – Свиток.

Мне лично больше всего нравилось, когда по ходу чтения упоминалось имя Эстер – ведь это было и мое имя тоже. А детям, видно, сильнее всего хотелось трещать своими трещотками, и поэтому их радовало упоминание имени злостного Амана, которого они должны были бить.

Кто же такие все эти Мордехаи, Аманы и Ахашвероши, я еще пока не успела сообразить, хотя глаза мои и следили за переводом.

По окончании чтения детей приглашали на сцену и присуждали им призы за лучшие костюмы и за умение читать наизусть фразы из Торы.

А потом вся публика перешла в зал с накрытыми столами, и там нас ждали хорошо знакомые нам кошерные куры… Те самые, которых мы потрошили на морозе в синагогальном дворике, беседуя о войне в Персидском заливе… Я была благодарна этим курам, поскольку в них был вложен мой труд и тем самым меня хоть что-то стало связывать с этим абсолютно новым для меня праздником.

Появились на столах и печенья в форме треугольников, уши Амана, и я наконец-то расспросила Сару, в чем заключается их символическое значение.

Утром, когда мы пришли в синагогу, чтобы слушать Мегилу вторично, навстречу нам с Сарой и Дорой выскочил парень в костюме шута, который подпрыгивал и кричал:

– Война закончилась!

В синагоге плясали, дарили друг другу угощенье, пили лехаим и ходили на головах от радости.

Газеты того дня констатировали, что война в Персидском заливе действительно закончилась. О том, что Любавичский Ребе это предсказал, там не упоминалось. Но мы-то, евреи Марьиной рощи, это хорошо знали. Мы были свидетелями того, как пророчество Ребе сбылось… Я хотела было рассказать тете Миле о великом чуде – вот, мол, пророк живет в Бруклине, человек с белой бородой, раввин Менахем-Мендель, у которого (судя по рассказам о нем) каждое слово – точно в цель бьет. А потом подумала, что она меня снова не поймет, решит, что это какой-нибудь новый культ личности – и мы еще, чего доброго, разругаемся… Помолчу пока что! А тетя Мила пусть спокойно порадуется пуримским печеньям!

…Кончился веселый Пурим. Жизнь пошла себе дальше, с ее неторопливым течением… Что в ней подмечать, что описывать? Проблески Б-жественного – они лишь достойны описания. Динамика встреч с Б-гом. Ее и обретем сквозь рыхлость дней… В перерыве между лекциями кто-то мне сказал, что моя университетская знакомая Татьяна находится в больнице. Хотя мне вовсе не хотелось поддерживать с ней дружеских отношений, я все же решила заехать в общежитие и расспросить у ее подруг по комнате, что с ней случилось. Вдруг нужна моя помощь?

– В гинекологии она, – после перемигиваний и хихиканья было сообщено мне наконец, – воспаление какое-то, кажется.

Я отправилась искать больничный корпус, узнав поточнее у москвичей, как до него добираться, и кое-как нашла Татьяну, лежавшую, действительно, в отделении гинекологии.

В белой рубахе и на белых накрахмаленных простынях, возлежала бедная неразборчивая Татьяна, которую угораздило все же залететь и которая, как оказалось, по этой самой причине подверглась два дня назад аборту… – Если бы от белого мужика, то, может, и сохранила бы ребенка, – вздохнула Татьяна, – но уж от черного-то – это совсем ни к чему. Правда?

А я сидела и не знала, что ответить. Черного-то где она подцепила, батюшки мои, на каком этаже общаги… – Правда ведь? – допытывалась она. Ей было важно услышать от меня, что она поступила правильно.

– Неправда, – жестко сказала я. – От черного он тоже ребенок. Тоже жалко человека… – Ой, ты прям как врачиха в женской консультации! Вот уж извела меня, пока направление на аборт выдала! Сохраните, говорит, ваш плод, это же будущий человек! Доконали вы меня! И что вам всем от меня надо!

Поревев минуты две, Татьяна успокоилась и стала рассказывать мне подробности операции.

– Жуткое дело, – возбужденно говорила она, вцепившись в мою руку, – я от страха и взятку врачу дала, целую бутылку водки, лишь бы хорошо сделал да чего лишнего мне там не выскреб да чтоб инфекцию какую не занес. Ну, обрядили меня в белую рубаху, усадили в специальное кресло, общий наркоз вкололи… и что ты думаешь?

Я еще ничего не успела подумать. Да если бы и сильно захотела, ни за что бы не угадала, какие слова Татьяна внезапно произнесет. А произнесла она следующее, с расширенными зрачками и напряженным лицом:

– На Суд меня привели! В ад попала! Вот клянусь тебе! Как ты меня видишь, так я чертей видала! И швыряли они меня, и бросали, и кромсали, и что только не делали! Только черти-то не черти, а вроде как ответственные работники, серьезные люди, которые дело свое делают, а не так чтоб издеваться. И душа моя вся извелась, а все приняла, не противилась… Поняла – Б-жий Суд это, так оно, значит, заведено. И промучилась же я! Пытка бесконешная: то как будто бы асфальтовым катком по мне катят, то будто пельмени из меня как из теста делают, а я – как скотина бессловесная, ничего сделать не могу, пока меру наказания не исчерпаю… А потом тот мир закрутился, а меня точно в другой мир спустили. А из него – в этот. Тут увидела я эту комнату, она тоже сперва крутилась, потом остановилась. Смотрю – простыни. Белые-белые. Точно снег свежий. Думаю: Г-споди, вот бы и мне белой пред Тобой быть, безгрешной. Так себе думаю, а слезы сами льются, подушку крахмальную мочат. Так весь первый день и проплакала.

Она замолчала. За окном побелело, снова пошел снег.

– Да, быть бы чистым…