Текст книги "Эстер. Повесть о раскрытии еврейской души"

18. Эстер преподает иудаизм

Реб Довид попросил меня вести занятия по предмету Еврейский образ жизни в воскресной детской школе.

– Я же сама ничего не знаю, – с полным основанием возражала я.

Реб Довид, однако, не принимал никаких доводов, – он просто снабдил меня книгами (вернее, распечатками, сделанными на ксероксе) на русском языке и подробно разъяснил, какие разделы я должна буду подготовить.

– Нам нужны талантливые учителя, – сказал он в заключение, – и пусть тебя не смущает, что ты недавно начала соблюдать заповеди. Тот, кто знает Алеф, должен обучить другого еврея Алефу. Тот, кто знает Алеф и Бейc, обучит того, кто знает только Алеф, – и так далее. Удели детям свое время, силы, красноречие, и ты же сама от этого выиграешь, будешь серьезнее воспринимать и лучше знать этот материал.

Так и произошло.

Когда я начала обучать детей законам утреннего подъема, омовения рук, благословений и молитв, то, естественно, появилась потребность и самой все эти вещи исполнять. По крайней мере, попробовать.

И вот в чем это выразилось.

После сна, оказывается, нельзя вставать с постели, не омыв предварительно рук с помощью кружки и тазика, приготовленных с вечера возле кровати. Почему? Потому что ночью душа уходит из тела почти совершенно, и в теле остается лишь минимальная жизненность. Душа тем временем получает в духовных мирах подкрепление, энергию. Над телом ночью властвуют клипы – нечистые силы. А утром душа снова их прогоняет и воцаряется в качестве хозяйки тела. Но клипам удается осесть на кончиках наших пальцев, и оттуда можно их смыть только специальным омовением. Оно называется на идиш негл вассер – вода ногтей.

Все это я так живо и красочно расписала моим деткам, что вскоре уже не только они, но и я сама вовлеклась в соблюдение этой важнейшей заповеди.

В результате чего тетя Мила не могла уразуметь, куда это девается один из ее тазиков. А тазик, само собой, стоял у меня в комнате вместе с наполненной водой кружкой.

Проснувшись поутру, еврей должен сложить ладони на груди и произнести примерно следующее: Спасибо, Всевышний, за возвращение моей души, после чего омыть каждую руку три раза поочередно с помощью кружки. Затем – встать и начать свой трудовой день, сказать утренние благословения, помолиться, поесть и так далее.

Надо сказать, что, попробовав следовать такому плану, в первую же неделю этой практики иудаизма я ощутила особую радость от правильного использования драгоценных утренних часов.

В книге законов говорилось, что залеживаться по утрам в постели – самая отвратительная вещь. Открыл глаза – значит, пора вставать.

А если, – пыталась умничать я, – открыл не оба глаза, а только один? Тогда можно все-таки немного полежать?

Были у меня придирки и к стилю молитвы. Переведенный на русский язык, текст ее в отдельных местах смущал меня какой-то своей напыщенностью. Когда же я освоила ивритские буквы и огласовки, это чувство прошло, так как молилась я уже на иврите, а на нем все звучало Б-жественно и просто.

Реб Довид не успокоился на достигнутом и продолжал загружать нас с Сарой новыми поручениями. Раз в неделю мы должны были ехать в район Сокольников к одной еврейской бабуле по линии организации Аавас Исроэль (Еврейское милосердие) и убирать ей квартиру, а также готовить ей еду на субботу.

Я думала – моей собственной еврейской бабушки давно уже нет в живых, так хоть о чужой бабуле позабочусь! А еврей – он никогда не чужой. Любавичский Ребе учит, что надо чувствовать связь даже с самым далеким от Торы евреем. Даже с таким, которого ты и в глаза никогда не видел. И быть готовым помочь такому человеку – только потому, что он еврей. Таким образом постепенно воспитываешь в себе доброту.

Если бы начал с абстрактной любви к человечеству вообще – то все бы напыщенными речами и кончилось, а до дела бы не дошло. Где они, все эти утописты, которые в каждой стране и в каждом веке пытались вводить искусственные, мечтательно-несбыточные законы добра? Мир остался зол, увы!

Еврейская же любовь начинается с дела, с конкретной помощи ближнему. Сначала помоги своим. Постепенно круг любви расширяется и становится глобальным, охватывает и нуждающихся неевреев тоже. Но начать надо – с того одинокого еврейского бедняка, который поблизости. В чем человек нуждается? В помощи по дому, в деньгах, в горячей пище, в дружеском общении? В лекарствах? Все это было у реб Довида предусмотрено. У него имелись списки престарелых евреев всей Москвы, а также Малаховки, Перловки.

Работа у бабули занимала у нас с Сарой обычно первую половину пятницы. Мы стирали ей вручную (машины стиральной у нее не было), мыли полы, наводили порядок на кухне. А также – выслушивали ее рассказы о болячках, приступах и прочих невзгодах. Бабушка, Софья Рувимовна, была на седьмом небе и каждый раз пыталась наградить нас с Сарой карамельками.

– Ой, ой, – смеялась она смущенно, – совсем забыла, вы же только кошерное едите! – и заменяла карамели на яблоки.

Сразу от бабули мы ехали на метро в синагогу и зажигали в столовой субботние свечи.

Начиналась молитва встречи субботы. Мужчины в нижнем зале пели, танцевали дружно, а мы с Сарой скромно шептали на священном языке слова молитвы. Иногда беседовали вполголоса, преимущественно на ту тему, как бы помочь женить одинокого реб Боруха на какой-нибудь достойной женщине – нехорошо ведь человеку быть одному, как сказано в Писании.

По мнению Сары, реб Борух действительно мог быть подходящей парой для Доры, которая поехала в Минск оформлять свой развод. Он давно уже развелся со своей женой, которая не разделяла его еврейских устремлений. В йешиве реб Борух преподает молодым парням Тору, тут же и спит, как большинство учащихся, а работает, скорей всего, без зарплаты. Говорят, что у него целых два высших образования, а еще – что он в Сибири почему-то работал укатчиком асфальта.

Для нас реб Борух был бесценным человеком уже по той простой причине, что к нему можно было подойти и побеседовать, в отличие от прочих талмид-хахамов, которые мимо нас, девиц, пролетали как ошпаренные.

Кроме них, в синагоге существовал очень славный дядя Наум, или реб Нохум, заведовавший складом и регулярно выдававший нам неофициальное всепомоществование в виде кошерных продуктов. С ним можно было потолковать о вещах сугубо материальных.

А нам необходимо было духовно обогащаться! И хотя реб Довид всегда был рад нам помочь, все же у него была, слава Б-гу, семья, и он просто физически не был в силах уделять нам много времени. Он преподавал нам Танию лишь раз в неделю.

Реб Борух же, грузный и иногда храпевший на лавке в синагоге даже средь бела дня, – мог (проснувшись и извинившись за храп) часами рассказывать нам о Сотворении мира, о каббалистическом учении, о разбитии сосудов и утаении света, о тайнах еврейских букв и чудесах Любавичского Ребе, которого он без всяких колебаний именовал Мошиахом.

– Но послушайте, реб Борух, – не соглашалась я, – ведь Мошиах – это как бы название эпохи, это не имя человека!

– Кто тебе сказал? – добродушно посмеивался он.

– Ну, написано так… Да вы и сами говорили – эпоха Мошиаха не за горами, и так далее… Допустим, это ангел какой-то, который устраивает конец света… – Не фантазируй! Рамбам постановил, что это должен быть человек, рожденный земными отцом и матерью.

– Но сам-то Ребе не сказал о себе, что Мошиах – это он и есть! – выразила свои сомнения Сара.

– Нет, – язвительно парировал Борух, – Ребе только сказал, что Мошиаха нашего поколения зовут Менахем и что он живет в Бруклине и что его синагога – это Севен-Севенти и что наше поколение увидит Освобождение воочию и будет первым поколением новой эры. А Ребе и есть Менахем, и живет он в Бруклине, и синагога его – Севен-Севенти. Так зачем же мы имеем на плечах голову? Чтобы носить шляпы?

В ближайшее воскресенье я уже разъясняла своим юным ученикам и ученицам, детям в марьинорощинской воскресной школе, признаки Мошиаха по законодательным критериям Рамбама и задавала в качестве домашнего задания нарисовать Третий Храм… …А в университете мне надо было срочно сдать работу по зарубежке – по творчеству зарубежных писателей 19 века. Я выбрала роман Бальзака, в котором нашла еврейскую героиню, девушку по имени Эстер. То была книга Блеск и нищета куртизанок. Сюжет ее, вкратце, таков: желание снабдить любимого человека деньгами толкает красавицу-куртизанку (которая успела, побывав в монастыре, вроде бы забыть о своем позорном прошлом) заново морально опуститься и отдать себя в руки ненавистного для нее миллионера… Изменив своей любви ради самого же любимого, девушка покончила с собой из-за отвращения к жизни… В тот же день выясняется, что она, будучи еврейкой и племянницей богача Гобсека, могла унаследовать от него шесть миллионов франков… Ее возлюбленный ненадолго переживает ее, предпочитая расстаться с жизнью, раз любимая уже ушла… Ах, какая богатая была тема для философского анализа! Я увлеченно доказывала в своей работе, что девушке Эстер надо было, по моему мнению, бросить плохую компанию, ни в коем случае не соглашаться идти в монастырь, а отыскать своих, евреев, начать изучать Тору и соблюдать заповеди – и тогда бы в ее жизни появился истинный свет! И она бы унаследовала шесть миллионов от своего голландского дядюшки и вышла бы замуж за достойного еврейского молодого человека. И они бы открыли в центре Парижа Бейт-Хабад.

…Набравшись храбрости, я решила также нашему университетскому преподавателю истории раскрыть глаза на ошибочность его мировоззрения.

Творение мира, – писала я в своей работе по истории, пользуясь конспектами, сделанными во время занятий с реб Довидом, – имеет место каждый миг. Мир возобновляется из Абсолютного Ничто волей Всевышнего. Этот процесс был начат Им 5751 год назад. Да, да, именно пять тысяч семьсот пятьдесят один год назад… Каждое тысячелетие соответствует одному из семи Б-жественных атрибутов. Первое тысячелетие проходило под знаком Милости: люди жили долго и не знали болезней. Второе тысячелетие знаменовалось Строгостью: Всевышний наслал всемирный потоп и после попытки людей построить Вавилонскую башню счел нужным разделить языки на семьдесят основных… В третьем тысячелетии раскрылась Красота, воплощенная в Даровании Торы на горе Синай… Свои точные характеристики имеют и последующие периоды, вплоть до седьмого тысячелетия, на пороге которого мы сейчас стоим: а именно, Эра Мошиаха. Торжество гуманности, победы технологического прогресса, универсализация мира – это лишь некоторые признаки, которые свидетельствуют о скором переходе в Новую Эру.

Довольно пребывать во тьме заблуждений и играться с останками динозавров – смешным и нелепым аргументом за эволюцию! Б-г обращается к вам, умные и мыслящие люди, Б-г шутя говорит вам словами Карлсона, который живет на крыше:

– Малыш, Я же лучше динозавра… Выберите жизнь, выберите Живого и Вечного Всевышнего, поверьте, у Него достаточно аргументов, доказывающих Его существование, и Он, несомненно, позаботится снабдить нас ими, ведь Он нас любит и, во всяком случае, не даст нам помереть дураками. Реакция преподавателей была замороженная. Работы вернулись ко мне со средней, не плохой и не хорошей, оценкой зачтено, без каких бы то ни было вставок и поправок. При встречах со мной глаза литератора и историка становились оловянными – очевидно, от мучительного страха, который сковывал внезапно вспоминавших о моей работе преподавателей. То был страх от ощущения правды. Не гибкой и удобной, как складной зонтик, а глобальной правды, которая в их головах не укладывалась.

Им, людям старой формации, трудно было понять что-то новое, опрокидывающее все их догмы. А мне все еврейское знание, от изучения, извиняюсь, дефектов куриных кишок до возвышенных концепций философии ХАБАДа – так и лилось в сердце свободной струёй, как будто я это знала из прошлых жизней, а в этой жизни лишь открывала заново.

Вот какой стишок сочинился у меня сам собой в то счастливое время на мотив известной песенки Пусть бегут неуклюже:

 
Я бегу в синагогу
По весенней дороге,
И, конечно, Всевышний со мной!
И неясно прохожим
По моей еврейской роже,
Почему я веселый такой!
 

На душе у меня было той весной чудно, славно, сияюще. Я даже внешне изменилась, глаза стали живыми и чистыми, снялось напряжение боли, конфликтности, которое не покидало меня прежде, в пору одиноких скитаний по общаге и влюбленности в Гека. Лицо посвежело, будто я жила в курортной зоне, среди кипарисов и моря, пила каждый день парное молоко и проводила много времени на свежем воздухе. (Хотя на самом деле пребывала все в той же Москве с ее метро, универмагами и огромными автострадами.) Эта перемена была следствием душевного спокойствия, которое давалось ощущением правильности выбранного пути.

В еврействе был, казалось, ответ на все.

На мой вопрос о возрасте Вселенной. На мои отроческие метания между патриотизмом и инакомыслием. На дилемму о жизни и смерти: Куда ушел дедушка, неужели просто под землю? На девичье томление духа и плоти. На разочарованность курильщика, у которого заканчивается сигарета и начинается совсем невкусный фильтр: Почему всему приходит конец? На нравственное противоречие между желанием заработать много денег и опасностью нарушить некий закон совести, или закон государства, или закон Б-га (формулировка меняется в зависимости от стадии знания, достигнутой человеком). И на многие другие жизненные вопросы.

Внезапно Б-г послал мне испытание: встречу с Геком. Поскольку он учился на другом факультете, видела я его нечасто, но в тот день у нас была так называемая Подготовка к гражданской обороне, которую все студенты-гуманитарии проходили в одном здании. Там нас учили натягивать противогазы, переносить на носилках раненых, накладывать всевозможные повязки и делать искусственное дыхание. Также нам растолковывали, какие таблетки из специального набора следует принимать, если началась вдруг ядерная война. (Кажется, розовенькие. А если химическая атака – то голубенькие. Симпатичный такой наборчик…)

После этого веселого дня, когда я собралась ехать домой, Гек вдруг решил подойти ко мне и заговорить. Я, растерявшись, не отринула его, и мы вместе оказались на эскалаторе, обмениваясь впечатлениями от Гражданской обороны. Потом перешли на разные другие темы.

– Ты совсем не такая, как все, – сказал он, стоя рядом со мной в переполненном вагоне метро где-то между проспектом Вернадского и станцией Университет и со свойственным ему изяществом играя парой своих перчаток, ужасая меня взглядом своих челентановских черных глаз и пробуждая во мне все то, что меньше всего соответствовало духу Марьиной рощи… – Ты опоздал, – ответила я не без игривости, все еще желая нравиться ему, хотя и не видя в этом никакой цели, – моя тайная влюбленность в тебя прошла уже несколько месяцев назад. Теперь я – религиозная еврейка, хасидка Любавичского Ребе.

– Это что-то масонское? – с интересом бросил он, – тайная секта?

– Да нет же! Какой ты смешной! Ты черпаешь свои скудные сведения о евреях из самых антисемитских источников… – Меня очень мало занимает еврейский вопрос. Вся моя жизнь – Колумбия и революция.

– А как насчет Всевышнего?

Он пожал плечами.

– Наверное, Его существование нами осознается лишь после смерти, когда наша бренная оболочка больше не помешает нашему восприятию… Сейчас я знаю только ту реальность, которую могу видеть, слышать, осязать и так далее.

– А я – нет. Я ощущаю Всевышнего даже в этой жизни.

– …Может, в этом и заключается то особенное, что тянет меня к тебе.

– С каких это пор тебя тянет ко мне?

Он молчит, электропоезд несется по тоннелю, люди сонно раскачиваются, стоя и держась за поручни… Я в панике. Я не знаю, что делать. Если Гек протянет руку и обнимет меня, а с той новогодней ночи он, надо полагать, уже научился это делать, то я ни за что не могу поручиться. Что произойдет? Я нарушу еврейский закон? Я влюблюсь в него заново, утрачу свою Б-жьей милостью обретенную еврейскую твердость и принципиальность?

– Сегодня моей матери всю ночь не будет дома, – говорит он многозначительно, – хочешь побывать у нас в гостях? Я покажу тебе слайды Колумбии… У народов мира иная душевная структура, и даже тела их отличаются от тел евреев по своему источнику, из коего они черпают жизненность… – звучит у меня в ушах голос реб Довида, ведущего урок по Тании.

Гек такой красивый, стройный, умный, изящный. Почему близость между нами невозможна? Только из-за того, что в 18 веке какой-то рабби написал в своей книге какие-то там строчки?

Мои мозги начинают перегреваться. Я неожиданно выпаливаю:

– Ты ешь свинину?

Вопрос удивляет моего собеседника. Он пожимает плечами:

– Разумеется. Жареную, с горошком. Это очень вкусно.

Мне сразу же становится с ним неинтересно… Мне глубоко чужд человек, способный сказать про свинину, что она вкусна, да еще жареная, да еще с горошком! Меня просто воротит от этих слов!

Я с вежливой улыбкой прощаюсь с ним и выхожу из вагона на какой-то случайной станции, чтобы сменить электропоезд и ехать дальше одной. Мне приятно ощущать, что это начавшееся было любовное наваждение все же надо мной не властно. Я – еврейка, у меня – мой Б-г, моя независимость, мои принципы. Счастье-то какое!

Сердце успокоилось, слава Б-гу. А мысль моя уже бежит дальше, пускается во все новые рассуждения:

Так что же – невозможно любить кого-то, кто ест некошерную еду?

А как быть с моими собственными родителями? Они, правда, свининой и крольчатиной не увлекаются, но и от того, чтобы есть только кошерное, весьма далеки. Так почему же я их по-прежнему люблю?

Ответ: потому что родителей, семью дал мне сам Б-г. Я родителей не выбирала. Это была Высшая Воля. А в том, что касается моего свободного выбора, я, конечно же, обязана выбрать себе такого спутника жизни, который идет по еврейской дороге и который, во всяком случае, не ест свинины ни с горошком, ни без. Прощай, Колумбия!

19. Весенний праздник Песах

Песах приближался. Наивно полагая, что это такой же симпатичный праздник, как Пурим, я беззаботно прикидывала, с каких лекций в университете буду сбегать, чтобы не пропустить ничего важного в синагоге.

Опытным же людям вроде реб Довида было ясно, что на всю праздничную неделю Песаха нас с Сарой надо куда-то определить – поближе к синагоге, так как в праздник нельзя пользоваться транспортом – и снабдить продуктами. Ведь в Песах запрещено не только есть хлебные изделия, но и находиться в месте, где их едят другие.

В качестве представителя иудейской общины Москвы реб Довид даже выступил по телевидению с рассказом об этом еврейском празднике.

Так получилось, что моя тетя Мила как раз смотрела телевизор, и выступление реб Довида, особенно его мягкий юмор и интеллигентность, ее просто очаровали. Впервые в жизни, сказала она мне по секрету, ей было приятно чувствовать себя еврейкой. Ну, так и ходили бы вместе со мной в синагогу, – предложила я ей, воспользовавшись удобным случаем, – начнете учиться, будете субботу соблюдать – тогда еще больше обрадуетесь тому, что вы еврейка! Но тетя Мила не дала мне себя переубедить. Я субботу, чтоб ты знала, и так храню, – парировала она с величественным смирением, – ты разве не заметила, что в шабос я никогда не стираю? Суббота – это не только запрет стирать белье, это – островок духовности, святости, – хотелось мне возразить. Но я решила дипломатично умолкнуть… Завхоз реб Наум по просьбе реб Довида предоставил нам с Сарой недавно купленную синагогой квартиру, и теперь оставалось только испросить разрешения у моих и Сариных родных на наш временный переезд в нее. Реб Довид, со свойственным ему тактом, преуспел и в этом пункте программы. Ему удалось по телефону заверить Сариных родителей, а затем и мою тетю Милу в том, что приход молодежи в синагогу – это естественнейшая вещь на свете, ведь это часть духовной перестройки. Молодежь тянется к своим историческим корням, контакта с которыми была лишена на протяжении многих десятилетий. И представители старшего поколения должны нам в этом способствовать!

Получив разрешение на переезд, мы с Сарой занялись уборкой маленькой меблированной квартиры, расположенной поблизости от Вышеславцева переулка.

Реб Борух без лишних разговоров прибил нам на двери мезузы и проверил, хорошо ли работает дверной замок, после чего добавил, что если нам будет тяжело тащить со склада продукты, то чтобы позвали его.

– Все поняли, хлопцы? – мы кивнули, и он скрылся за дверью.

Сара переоделась в старенькое домашнее платье и натянула резиновые перчатки.

– Что ты собираешься делать? – спросила я.

– Мыть холодильник. Вообще, к Песаху надо многое успеть. В доме должна быть абсолютная чистота, а все поверхности, которые соприкасались с хамецом, нужно накрывать фольгой.

– С чем соприкасались?

– С хамецом. Помнишь, реб Довид рассказывал о законах хамеца.

– А, точно. Хлеб и так далее.

Сара набрала под краном ведро воды, подбавила в воду хлорки.

– Видишь ли, Песах – праздник замечательный, но подготовка к нему довольно тяжелая. Такую подготовку один раз пройдешь – на всю жизнь останешься хорошей хозяйкой. А у меня этот Песах уже третий по счету.

– Здорово, – отозвалась я. – А у меня-то и перчаток нет. Да и вообще, я не знала, что нам предстоит генеральная уборка.

– Я думаю, стоит сначала записать на листе бумаги порядок наших действий, – предложила Сара. – Хочешь, я продиктую, а ты запишешь?

Я была рада проявить себя полезным человеком и сбегала за ручкой и блокнотом. Усевшись за кухонным столом, я начала записывать под диктовку Сары, которая одновременно мыла холодильник.

– Заголовок – Песах 5751 года. Пункт первый – холодильник. Второй – кухонный шкаф. Номер три – стол: вымыть, застелить фольгой и скатертью. Номер четыре – плита. Выскрести и застелить верх фольгой.

Я терпеливо писала.

– Так… Что еще?

– Стулья. Это номер пять.

– Стулья-то тут причем? – недоумевала я.

– На них крошки скапливаются. Поэтому мы их помоем с мылом.

– А стены, случайно, вылизывать не надо? – саркастически сказала я.

– О! Стены! Хорошо, что напомнила: это номер 6. Стены – мыть с мылом, всю нижнюю часть и панели.

Дальше Сара перечислила почти все, что было в квартире.

От одного описания работ я так утомилась, как будто бы уже все их переделала. Ну и тяжело же попасть под начало такого скрупулезного человека, как Сара!

Тем более что я к домашним работам, как известно, была не слишком-то привычна. Дома все делала мама или старшая сестра, а я только выполняла свои школьные обязанности и ходила, как все советские вундеркинды, на занятия музыкой и языками. Если бы не реб Довид с его подопечными бабульками, то я бы и вовсе не имела опыта уборки дома.

Саре пришлось восполнять пробелы моего вундеркиндовского воспитания и приобщать меня к трудовому процессу.

Скрести панели мне понравилось, только результат Саре показался неудовлетворительным. Я попыталась убедить ее, что в данном случае важна не чистота, а отсутствие в квартире хлеба и вообще всего квасного, но она была неумолима. Ей хотелось, чтобы все было не просто чисто к Песаху, а блестело.

– Когда мы сможем передохнуть? – по-детски заныла я.

– Сейчас не до отдыха! Если хочешь, можешь идти спать, а я буду работать и ночью.

Фанатичная Сара, и впрямь, трудилась полночи, вытряхивая, вымывая, обклеивая фольгой все кухонные поверхности.

Я очень хотела спать, но мне было совестно оставлять Сару одну в ее трудах, и я нехотя, кое-как, больше для виду и для очистки совести, скребла наждачной бумагой газовые горелки.

Труд превратил обезьяну в человека – так учили в университете. А по-еврейским понятиям, наверное, труд превращает человека в хасида.