Текст книги "Пробы демиурга"

7. Спиритизм

Поверхность стеклянного шара была какой-то мутноватой и отдавала дешевизной. Парящим же над шаром и плотоядно шевелящимся пальцам скорее подошло бы выписывать контрамарки в филармонии, нежели управлять стихиями.

Так думал писатель, сидя напротив знаменитого (и недешевого) медиума, который пыжился в эзотерическом вдохновении и сводил брови у переносицы до того усиленно, что страшно было, не лопнет ли чересчур натянутая на висках кожа и не обнажатся ли фрагменты черепа для еще более полного пробуждения в клиенте чувства вечности.

Собственно говоря, писатель сам не совсем понимал, зачем записался на спиритический сеанс. Он не страдал от потери близкого человека. А потому не мог желать войти в контакт с душой ушедшего (что бы там ни понимали люди по словом «душа») ради продолжения привычной и необходимой связи или ради успокоения собственной нечистой совести за былые грешки против ныне покойного.

Он не жаждал также разоблачения собственного страха смерти. О ней он до недавнего времени не думал вообще, будучи слишком занятым полным жизнью настоящим и его всесторонним описанием.

Он не стремился скрасить свое одиночество приобретением уникального друга из параллельных миров.

Зачем же он пришел?

Быть может для того, чтобы просто соприкоснуться с таинством. Лично убедиться в том, что оно существует. Увидеть, услышать, унюхать эту призрачную и прозрачную сущность. А еще лучше дотронуться собственной рукой до невразумительного «нечто», вроде как и сотканного из «ничто», а все же живого, истинного, обжигающего своим волнующим дыханием.

Ведь если потустороннее (хотя кто вообще сказал, что именно мы на правильной стороне?) существует и реальность, данная нам в ощущении, не так однозначна, как мы привыкли думать, то значит и то, что случилось с писателем, можно как-то объяснить, оправдать. А потом и обжиться в своей новой роли. И привыкнуть. И снова легкомысленно и без оглядки чистить зубы, сжигать сковородки и писать в свое удовольствие.

Был поздний вечер или, скорее, уже начало ночи – прекрасное время для общения с духами, как пообещал писателю медиум.

Прошедший день был сложен, и писатель явно нуждался в успокоении. Но как ни старался медиум погрузить его в созерцательное и доверительное безмолвие, тот все ерзал на стуле и чувствовал себя прескверно.

Все его раздражало: и пыхтение медиума, и нелепые предметы, расставленные на столе, и навязчивая вонь ароматических палочек, которые курились во всех углах и без того душной, тяжело задрапированной комнаты. Да еще со стены на него пялилась оленья голова. И так настойчиво, что ему сделалось стыдно от этого пристального внимания.

Закончив пыхтеть, медиум издал высокий протяжный звук, который, видимо, был призван символизировать переход за грань материи, и медленно, совсем не тем голосом, каким четвертью часа ранее объявил писателю: «Проходите, проходите, заждались!» (писатель еще тогда удивился, почему глагол во множественном числе – с духами вместе его ждали, что ли), провозгласил: «Все готово!»

Писатель изобразил вопросительное выражение лица.

Медиум скривил половину рта, как бы желая по возможности скрыть свою реплику от придирчивых духов, и пояснил:

– Мы проникли в иную реальность. Все ответы таятся здесь. Вы можете спрашивать.

– Кого? – поинтересовался писатель.

– Кого хотите. Из умерших, конечно.

– Что, любого заказывать можно?

– Ну, придет ли любой, я не знаю, – медиум опять скривился и добавил шепотом. – Некоторые очень капризные бывают. Но попробовать можно.

– Э-э-э… – промямлил писатель, раздумывая, с кем бы ему хотелось поговорить.

– Родители? – подсказал медиум.

– Типун Вам на язык, они живы еще.

– Предок какой-нибудь богатый? Могли бы спросить, где деньги спрятал. У меня был уже такой случай.

– И что, помогло?

– Помогло. Купчишка какой-то, золото и камешки в стенку замуровал. Правнук (вот на этом самом месте, где Вы сейчас, сидел) обо всем подробно выспросил, даже карту накарябал и… представляете, нашел. Сейчас сеть бензоколонок открыл, и кафешечка при каждой. Так сказать, и машинку заправить, и себя.

– Из моих никто денег не прятал.

– Уверены?

– Почти.

– Ну, тогда, может от Вас аборт кто-то делал? Можно с душой убиенного плода поговорить, прощения попросить. Многих облегчает.

– И этот туда же! – вздохнул писатель. – Я никаких плодов не убивал.

– Ну, а если по специальности кого-нибудь? В плане обмена профессиональным опытом. Вот у меня один карманник был. Так он с духом Гарри Гудини общался. Навыки совершенствовал в ловкости рук.

– Я писатель.

– Ну, так отлично. Вызовите какого-нибудь Достоевского. Может он, перед тем, как скончаться, сюжетец какой интересный придумал, да и помер, записать не успел. А Вам, пожалуй, и подарит. Нынче знаете, как люди бестселлеры-то издают?

– Я не хочу чужих сюжетов. Я предпочитаю сам творить.

Медиум забыл, что ему полагается неотрывно греть стеклянную сферу, и развел руками.

– Кого же звать будем?

– Не мешайте. Дайте подумать.

В комнате воцарилось молчание. Лишь слышно было, как потихоньку шуршит унылое время, озвученное стилизованными под старину электронными часами с тихо ползущими вверх и вниз совершенно бесполезными гирьками из нетяжелого пластика.

Медиум сидел с торжественным выражением лица, мучительно подавляя позывы к зевоте.

Писатель думал.

– Есть! – внезапно воскликнул он. – Я хочу поговорить с душой погибшего сегодня утром возле моего дома мотоциклиста.

– Полноте, голубчик! – отмахнулся медиум. – Дайте несчастному пообвыкнуть. Он в мире духов сам новичок.

– Неважно! – заупрямился писатель. – Хочу его.

– Хорошо. Но если вразумительных ответов не получите, потом ко мне претензий не предъявляйте.

– Не буду.

– Тогда сосредоточьтесь на этом событии. Представьте себе погибшего человека и мысленно призывайте его к диалогу.

Писатель напыжился.

Медиум деликатно подождал с полминуты и поинтересовался:

– Призвали.

– Призвал.

– Тогда спросим его: тут ли он.

Пауза. Помрачнение голоса:

– Ты тут?

Пауза. Обычный голос:

– Он тут.

– Это он Вам сказал? – усомнился писатель.

– Он самый.

– Спросите, как он себя чувствует.

– Что за бред? Как он может себя чувствовать, если он умер?

– Да я не в том смысле, не в физическом. Спросите, что он чувствует, покинув этот мир и обнаружив себя в ином измерении.

Пауза. Помрачнение голоса.

– Ответь нам, что ты чувствуешь сейчас в новом для тебя состоянии?

Пауза. Обычный голос.

– Говорит, ништяк.

– Так и сказал?

– Именно так!

– И ему не жалко нашего, здешнего? По невесте не скучает?

Пауза. Помрачнение голоса.

– Тебе не жаль было расстаться со своей невестой?

Пауза. Обычный голос.

– Говорит, оттуда все виднее. Не жалеет. Она на самом деле не так хороша, как казалось.

– Ну, знаете, попасть туда и так сразу разочароваться в людях?!

Тут медиум словно бы принюхался и, покивав головой, заметил:

– Он Вас слышит. Говорит, что никого не хотел обидеть. Просто теперь, видя тайную суть явлений, не сомневается, что брак не удался бы.

Писатель вдруг сделался серьезен:

– Попросите его описать последние минуты своей жизни.

– Вы уверены, что именно это хотите узнать? Может, лучше пусть надиктует шесть выигрышных чисел в спортлото?

– Нет, я хочу услышать именно то, что попросил.

Медиум пожал плечами, явно не понимания своего нового клиента.

– Ну что ж, раз Вы такой непрактичный, извольте.

Пауза.

– Я буду говорить от первого лица. Вернее, через меня с Вами будет говорить он.

Пауза. Помрачнение голоса.

– Я развозил пиццу. Я сам, правда, пиццу не любил, но это не мешало мне, вручая клиентам коробки, благодарить их заученной фразой: «Спасибо за заказ. “Профессор пицца” – отменный выбор!»

Я уже несколько часов пропахал, а потом полетел к невесте. В кафе, где она работала официанткой. На обед. По льготной цене и со льготным обслуживанием.

Невеста, я знал, меня заждалась. Да и живот подводило. Так что, уже у самого кафе я даже зажмурился на мгновение, предвкушая любимые яства, а потом, чего греха таить, и кое-что погорячее.

И это была моя роковая ошибка. Я не знаю точно, как это произошло. Но все вдруг смешалось в голове в одну точку. И не возможно было понять, что шло за чем: сначала резкий и страшный визг тормозов, а затем угрожающе быстро приближающаяся серая полоса асфальта, или наоборот?

Я упал. И почти мгновенно душа моя отлетела. И сверху вниз взглянула на то, что осталось позади.

Писатель во все время этого монолога не пошевелился. Только дыхание его участилось, а ладони вдруг стали совершенно потными.

– Неужели же это правда? – подумал он. – А ведь этот медиум мне поначалу показался совершенным шарлатаном! Но вот он повторяет все точь-в-точь так, как я угадал. Без запинки. Или… Или это я ему внушаю этот текст? Так, как это отпечатано в моем мозгу и в моем компьютере? И если я, например, усилием воли поменяю кое-какие детали….

Писатель заволновался от собственной дерзости. Впрочем, он и не посягал на издевательство над духами. Ему просто нужно было убедиться, докопаться, понять, что чему подчиняется: его разум – реальности, которая заранее дает знать летописцу о будущих судьбоносных своих решениях, или, наоборот, реальность – беспомощная, несостоятельная и жаждущая импульса извне – разуму своего новоявленного творца?

А потому писатель решился:

– Спросите его, что же он увидел, поднявшись над местом происшествия.

Медиум уже не переключал голоса. Контакт состоялся на славу, и клиенту и так уже было понятно, что к чему. А потому с той же интонацией и с тем же басовитым оттенком замогильности он почти мгновенно продолжил делиться показаниями духа:

– Зрелище, открывшееся мне там, было явно не для слабонервных. Впрочем, мне уже на нервы жаловаться не приходилось. Так что я, хоть и не без недоумения, но спокойно следил за всей картиной. На проезжей части вздыбился чей-то синий Пежо. А рядом с этим внушительным синим пятном было много-много красного. Останки красного мотоцикла. Красный шлем, откатившийся к самому тротуару и еще качавшийся на своей выпуклой полусфере. Брызги красного пластика, еще недавно ровным глянцевым слоем покрывавшие почти новенький мотоцикл. И брызги крови. Повсюду. Куда ни глянь. Я даже не сразу понял, что кровь-то моя!

Описывая кровь, медиум особенно расстарался. Он даже привстал и еще шире растопорщил пальцы. Но писатель вдруг потерял и к нему, и к его потустороннему гостю всякий интерес.

Синий Пежо его окончательно доконал. И он сразу как-то внутренне сник, испугавшись очередного подтверждения своей все больше крепнувшей в мозгу догадки.

Да, он сам, если бы его кто-то спрашивал, предпочел бы быть пророком, опережающим будущее на 10 минут.

Но не творцом, не автором, не хозяином жизни!

Эта ноша была слишком тяжела, и он отталкивал ее всеми способами, на которые только способно было его сознание.

А сейчас, оно, кажется, было уже не на что не способно, потому что писатель отчаянно захотел спать.

И тут же встал с места и направился к двери, но был остановлен оторопевшим медиумом, который, хоть заговорил о вполне бытовом, но по инерции забыл поменять голос:

– Эй! Вы куда это? Нельзя уходить, не попрощавшись с духом. Вы нарушаете законы магнетизма! Вы же не хотите, чтобы он потащился за Вами и пугал Вас по ночам?

Писатель рассеянно отмахнулся.

– Стойте, я Вам говорю. Сначала мы отпустим духа, а потом уже Вас.

Писатель безвольно подчинился и застыл у выхода.

– Вы уверены, что больше ни о чем не хотите его спросить? – поинтересовался медиум на всякий случай.

Писатель отрицательно покачал головой. Но перед тем как медиум вновь возложил руки на шар, вдруг встрепенулся и, хватаясь за последнюю надежду, как утопающий за гнилую доску, попросил:

– Да, да! Пусть скажет, как его звали.

Медиум прислушался:

– Говорит, Алекс.

– Алекс, значит! – повторил про себя писатель. – Вот это я запомню. И проверю!

Глаза писателя блеснули решимостью. Он резко дернул дверь.

– Мы тебя отпускаем, отпускаем! – завопил медиум, как видно, обращаясь к духу. Затем он посмотрел в сторону распахнутой двери и довольно констатировал. – Чудак он какой-то! А все ж таки славно, что я беру деньги вперед!

8. Сон

Спал писатель беспокойно.

Да и засыпать он привык иначе.

На этот раз он не переодел пижаму и, кое-как сорвав с себя одежду, как был, в одном белье повалился на постель.

Сначала в его сон ворвалась кошка. Некоторое время эта скромная участница дневной трагедии смирно лежала, приникнув гладкой спинкой к поребрику, и ничто не предвещало изменения этой жалобной позы, на которую обрек покойницу жестокий кошачий рок.

Но вот что-то произошло. Или ничего? И писателю в своем сне лишь показалось, что словно от дуновения невидимого ветра шерстка кошки слегка вздыбилась и поникла обратно, а в одном желтоватом глазу на какую-то долю секунды зажегся огонек?

– Показалось, – подумал спящий.

– И ничего тебе не показалось! – раздался чей-то нудный голосок.

– Кто здесь? – оглянулся и никого не увидел писатель.

– А ты кто такой, чтобы мне тебе представляться? Между прочим, невелика птица.

– А ты кто такой, чтобы решать, кто такой я? – возмутился писатель.

– А чего тут решать? И так всем понятно, – все больше наглел голосок и, вдруг зазвучав где-то на расстоянии, поинтересовался:

– Тебе понятно?

Сам не понимая как, писатель догадался, что вопрос адресовался мертвой кошке.

Та вдруг встрепенулась, открыла оба глаза, села, изучающе, но довольно быстро глянула на писателя и, не удостоив его репликой, принялась активно умывать лапкой мордочку.

– Фу, кровищи-то! – недовольно поморщилась она, и тут писатель увидел, что, действительно, животное изрядно вымазано кровью. Не своей, а мотоциклиста, которого предположительно звали Алексом.

– Ты не ответила! – продолжил требовать голос.

– Понято, понятно, – снизошла кошка до требуемой характеристики. – Убийца – вот он кто!

– Слыхал? – злорадно пискнул голос. – Понял, кем тебя народ считает?

– Это она-то – народ? – усомнился писатель.

– Ну, надо же! – обиделась кошка. – Сначала убил, а потом еще и оскорбляет! А у меня, между прочим, дома наверху банка тунца осталась недоеденная. На твоей совести!

– Бред! – отмахнулся писатель.

– Не бред, а настоящие качественные консервы, высший сорт, – еще больше рассердилась кошка. – Хозяйка себе жалела, а мне давала. Эх, такую щедрую душу – и ту не пощадил!

– А с ней что не так? – ужаснулся писатель.

Кошка и противный голос засмеялись в унисон, причем, с каким-то совершенно издевательским шипящим придыханием.

– Видала? – отсмеявшись, обратился к своей сообщнице голос. – Сам не ведает, что творит!

После этого он оставил кошку, которая, видно, уже исчерпала отведенную ей свидетельскую функцию, и пробормотал прямо возле самого писательского уха:

– Твоя соседка скончалась в городской больнице от пережитого при виде смерти своей любимицы острого сердечного приступа.

Голос явно пустил слезу:

– Так и не пришла в себя, горемычная!

Кошка опять встряла в разговор:

– А меня на свалку свезли, как уличную какую-нибудь. А квартиру нашу опечатали. Но ничего! Скоро туда теткин племянник заселится из пригорода. Начнет девок к себе водить, травку покуривать. Вот тогда-то отомстятся тебе наши смерти. В общем, про тишину забудь. И про творчество тоже. Готовь компрессы и таблетки от головной боли.

– Правду говорит! – подтвердил голос. – Начнется у тебя веселая жизнь!

– Да что вы ко мне прицепились? – огрызнулся писатель.

– Сам виноват! – начал оправдываться голос. И по нему даже было слышно, как будто он развел руками. Хотя предположить, что у голоса есть руки, было трудновато.

– Да чем же я виноват-то?

Голос зашелся в клокочущем хохоте.

– Нет, вы поглядите! Он еще спрашивает! Три убийства на дню – это, по-твоему, мало?

– Да разве ж я убивал?

– А кто? Кто все это придумал?

– Я… Я только написал…

– Толь-ко на-пи-сал… – передразнил голос. – Вот все они такие. Пишут и не думают о последствиях. А, например, Достоевскому, от общения с которым ты сегодня так легкомысленно отказался, тоже говорено было: Вы, мол, батюшка, Федор Михайлович, пишите, да думайте хорошенько, что пишете. А то кокошите всех кого ни попадя: старушек – топорами, красавиц – ножиками. Нельзя так необдуманно. Но ему хоть кол на голове теши. Не могу, говорит, иначе. Неправда иначе будет. А каждый герой со своей правдой живет и умирает. А скольких с тех пор по его следам старушек уморили и девиц, ему наплевать.

– А почему это ты с Достоевским на Вы был, а со мной сразу на ты? – разобиделся писатель.

– Нет, вы только посмотрите, – вновь обратился голос к невидимым зрителям, – он еще смеет сравнивать себя с Достоевским! Как таких вообще в авторы пускают, непонятно. А ты сначала напиши «Братьев Карамазовых», а потом требуй иного обращения.

– Я не собираюсь писать «Братьев Карамазовых». И не собираюсь клянчить у Достоевского сюжеты. И вообще, отстаньте вы все от меня.

– Да он псих! Я сразу это понял. И к тому же помешан на женщинах! Бедняжкам лучше такому и не попадаться! – вступил в беседу психоаналитик, незаметно подошедший сзади, а сейчас зачем-то промокающий белоснежным платком свежие пятна крови с асфальта.

– А что ж это кровь не засыхает? – удивился писатель.

– И не засохнет! – затряс головой психоаналитик, демонстрируя все той же невидимой публике насквозь пропитавшийся алым платок. – Для тебя же и не засохнет. Другие тысячу раз по этому асфальту пройдут и ничегошеньки не заметят. А ты будешь видеть, потому что ты – убийца. Да, и сладострастник! Чуть было не забыл.

– И животных не любит! – добавил медиум, тоже присоединившийся к собранию, причем с оленьей головой в руках.

– Это точно! – подтвердила голова и замотала рогами. – Мне он сразу не понравился. Из-за таких мы все и гибнем. От таких только и жди, что пулю в лоб.

– Тебе-то, тебе-то я что сделал? – застонал писатель.

– Да разве ж тебе невдомек, – назидательно ответствовала голова, – что чем больше крови проливают писатели в своих фантазиях, тем больше ее льется в реальном мире? Ты напридумываешь – а нам страдать.

– Прекрати меня поучать. Я тебя сам же, небось, и придумал, а ты меня смеешь критиковать?

– Конечно, ты. Конечно, сам. Потому и критикую. Кого же нам еще критиковать, как не тебя. Вот придумал бы нас Достоевский, мы бы его осаждали да осуждали.

– Да оставьте вы в покое Достоевского. Он, в конце концов, классик.

– И тебе, – встрял голос, – как мы уже выяснили, до него еще далеко.

– Тем более, ты вообще писать не умеешь! – вплыла в образовавшийся круг собеседников пациентка психоаналитика. – Ты меня зачем такой жирной написал? Такой монументальной и нелепой?

– Он женоненавистник, я же говорил, – вновь вернулся к своему диагнозу психоаналитик.

– А я не позволю! – взвыла толстая пациентка и с удивительной для своего телосложения прытью подпрыгнула и вцепилась писателю в волосы.

– Ну-ка переписывай, гад! – истошно вопила она. – Переписывай все с начала. И чтобы я стройная была! И нежная! Неж-на-я!

Писательскую голову дергало из стороны в сторону, и это совсем не соответствовало требуемой агрессивною бабой нежности.

– А вот это по-нашему! – одобрила избиение кошка. – Ты ему еще и физиономию расцарапай!

– Будет знать! – добавил жару голос и зашелся в писклявом смешке.

– Ату его, ату! – закричали все хором.

Писатель почувствовал, что у него выдирают прядь волос, и резко проснулся от боли.

Он дернулся в постели, но боль не отпускала: спутавшийся клок волос зацепился за пуговицу наволочки.

Писатель освободился из этих силков, и тут же обнаружил, что уже утро.

Утро, кстати, выдалось прескверное. Он сразу это понял…

9. Продолжение сна

Утро выдалось прескверное. Он сразу это понял.

С ним так бывало: иногда проснется и сразу, а главное, безошибочно осознает, сулит ли день что-нибудь интересное, или, наоборот, ожидается какая-то вялотекущая размазня или еще худшая пакость.

На этот раз все: и расплывшаяся перед оживающим зрачком серая муть, и проклятая наволочка, и стрелки часов, указывающие на то, что пробудился он раньше, чем обычно, и не по доброй воле – свидетельствовало о назревающем в почке утра гадостном продолжении.

А посему он не захотел вылезать из кровати.

Не захотел, а пришлось. Организм звал его в туалет. Надо было подчиниться.

Он присел, спустил с кровати ноги и нащупал шлепанцы. Потом встал, потянулся и отправился в совмещенный санузел.

Там он, как обычно, надолго не задержался. Исполнил свои надобности, кое-как, без особого старания и внимания, почистил зубы, провел гребнем по волосам – и все это как бы из-под палки и от безысходности.

Нового дня не хотелось.

Но сам день был неумолим и медленно, но верно распускался из рассветного побега.

Писатель сел к компьютеру.

Ударил по клавишам.

Загоревшийся экран сообщил, что сейчас 6 часов и 18 минут.

Еще и суток не прошло с тех пор, как писатель застрял в лифте, но сколько же всего случилось за это время!

А ведь тот же его промежуток можно было напичкать совсем иными событиями, мирными, приятными и ни к чему не обязывающими.

Но нет! Было то, что было, и уже ничего не изменишь и время вспять не повернешь!

– Не повернешь, я сказал? – вдруг встрепенулся писатель. – Не повернешь, значит! А если все-таки попробовать повернуть?

Он даже зарычал от боевого задора, который внезапно пронизал все его существо и оживил доселе вялые движения, и бодро застучал по клавиатуре.

Компьютер послушно отобразил его дерзкую мысль:

«Нового дня не хотелось.

Но сам день был неумолим и медленно, но верно распускался из рассветного побега.

Он сел к компьютеру.

Ударил по клавишам.

Загоревшийся экран сообщил, что сейчас 6 часов и 18 минут.

– А вот и врешь! – накинулся хозяин на лживый компьютер. – Быть этого не может! Я не дам тебе меня морочить. Сейчас не 6 часов 18 минут, а 3 часа 22 минуты.

Ровно столько показывали его наручные часы, и настенные тоже, и столько же, именно столько, после более пристального рассмотрения оказалось зафиксировано и в нижней строке компьютера. За окном была непроглядная мгла.

– Ага! – воскликнул он. – Я знал, что прав. Меня не проведешь. И если сейчас всего 3.22, нет, уже 3.23, то можно спокойно вернуться в постель.

Что он и сделал».

Закончив набивать этот парадоксальный текст, писатель опасливо покосился на окно.

Там было совершенно темно.

В углу нижней строки компьютера приветливо светилось: 3.22. И тут же перепрыгнуло на следующий минутный рубеж – 3.23.

Время пошло как обычно.

Писатель, тихо шаркая шлепанцами, поплелся к кровати.

– Это просто сон, – утешал он сам себя. – А я просто человек. Такой же, как и все. Немного расстроенный. Немного нервный. Посплю еще – и как рукой снимет.

Не веря собственному бормотанию, но все-таки надеясь, что сон все еще продолжается, писатель ворочался под одеялом. Одеяло было слишком реальным, и это раздражало.

Раздражал и сам тот факт, что, настойчиво уговаривая себя, что он и так спит, писатель, между тем, мучительно пытался уснуть. А когда у него получилось, он (тьфу ты! ну, надо же!) вернулся к месту вчерашней аварии. Психоаналитик там как раз промокал платком асфальт.

– Что вы трете? Кровь-то уже давно засохла! – сыронизировал писатель.

– Как засохла? Должна быть свежей! – психоаналитик был явно сбит со сценария.

– Это почему это должна? Кто это ее обязал? – поинтересовался писатель еще более ехидным тоном. – Не я ли здесь решаю?

Психоаналитик оторвал, наконец, свой платок от земли и с беспомощной гримасой продемонстрировал невидимой публике, что писатель прав. Платок был сух, и только в нескольких местах его украсили пятна какой-то ржавой пыли. Видимо, от засохшей крови.

– Нехорошо это! – покачал головой психоаналитик. – А где же твой вечный укор? Ты ведь – убийца. Да, и сладострастник! Чуть было не забыл.

– Так, ты тут на меня ярлыки не навешивай! – оскалился писатель. – Не забывай, что это я тебя придумал. Еще два слова, и сам загремишь в психушку. И не будешь дурить мозги легковерным идиотам, посещающим твой гнусный кабинетишко.

Психоаналитик пытался, было, защищаться, но писатель уже отвернулся, ожидая появления медиума с оленьей головой. Те как раз спешили присоединиться к собранию.

– Теперь ты! – грозно насупился писатель, указуя перстом на оленью голову.

Та поежилась и замотала рогами, видимо, переживая ассоциацию с последним мгновением своей жизни, когда на нее тоже наставили, только не указательный палец, а винтовку.

– Так, что это я хотела сказать? – голова попыталась вспомнить заготовленную тираду.

Писатель ликовал.

– Ты хотела сказать, – подсказал он, – что я тебе сразу не понравился. Что от таких, как я, только и жди, что пулю в лоб.

– Точно! – подтвердила голова обрадованно. Видимо, ей, давным-давно отсеченной от туловища, было трудновато ворочать мозгами самостоятельно.

– Нет, не так. Это я перепутал, – оправдался писатель перед собравшимися и тут же опять повернулся к голове. – Ты хотела сказать, что я тебя сразу покорил своей кротостью. По такому, как я, моментально видно, что он и мухи не обидит.

– Уверен? – усомнилась голова.

– Абсолютно! Ведь как воображают писатели в своих фантазиях, так оно и происходит в реальном мире. Так что именно это ты и хотела сказать. А теперь о Достоевском!

– Да оставь ты в покое Достоевского. Он, в конце концов, классик, – встрял голос, который до сих пор предпочитал помалкивать. – И тебе, как мы уже выяснили, до него еще далеко.

– Нет уж позвольте! – завопил писатель. – Я хочу высказаться. Достоевский Федор Михайлович, великий русский писатель и мыслитель. Родился в 1821 году. В 15 лет потерял мать, которая скончалась от чахотки. В 17 лет – отца, убитого собственными крепостными крестьянами.

– Трудное детство! Великие потрясения! – вставил словцо психоаналитик.

– Молчать! – взревел писатель. – Я продолжаю. В 27 лет был приговорен за вольномыслие к расстрелу. И хотя казнь была лишь инсценирована и заменена на каторгу, пережил случившееся тяжело. Впрочем, легче, чем другой приговоренный по тому же делу, который попросту сошел с ума.

– Достоевский и сам не мог не тронуться, – опять прошипел психоаналитик. – Знавал я таких пациентов. А к женщинам они как относились! Ужас!

– Молчать! – еще больше рассердился писатель. – Так вот, если кто-нибудь еще посмеет сказать хоть слово о Достоевском и потревожить заслуженный им покой, я вас всех… сотру!

– В порошок? – скромно потупился медиум.

– Из книги своей сотру. Безжалостно!

Собравшиеся затряслись.

– Меня сотри, – вплыла в образовавшийся круг собеседников пациентка психоаналитика. – Сотри, голубчик. А потом заново напиши. Только не такой жирной. А чтоб я стройная была! И нежная! Неж-на-я!

Несмотря на свое телосложения и басовитость, она прямо ворковала и источала томную тоску о прекрасном.

Писатель смилостивился.

– Из уважения к присутствующим здесь дамам, – он бросил взгляд на толстуху и кошку, которая все это время благоразумно помалкивала, утирая лапкой мордочку, и лишь сейчас благочестиво мяукнула, – я вас прощаю. Существуйте дальше пока что. А сейчас все… Вы слышали? Все – пошли вон.

– Ишь как распоясался! – констатировал голос и зашелся в писклявом смешке. И по нему даже было слышно, как будто он развел руками. Хотя предположить, что у голоса есть руки, было трудновато.

– Вон, сказал! – гаркнул писатель.

Все начали строиться.

Сначала встал медиум с оленьей головой.

Затем психоаналитик с платком, которым зачем-то промакивал собственный лоб.

Затем толстая пациентка психоаналитика.

Проходя мимо кошки, она протянула руки:

– Иди сюда, кисонька.

Ту не нужно было приглашать дважды, и она, уже успевшая так себя вылизать, что никаких следов крови не было видно совершенно, одним прыжком достигла раскрытых объятий и замерла под мышкой у новой покровительницы.

– Ну что, ребята? Почешем, что ли? – предложил голос.

И они пошли, зачем-то затянув на ходу походную песню:

– Солдатушки, бравы ребятушки!

 
Где же ваши жены?
– А наши жены – пушки заряжены.
Вот где наши жены.
 

Писатель чуть не прослезился и, если бы у него тоже был платок, непременно бы помахал им вслед. Но платка не было, и он просто смотрел, как они потихоньку растворяются за поворотом. После чего он, наконец, провалился в здоровый глубокий сон, в котором и пребывал до наступления настоящего утра.

Утро, впрочем, все равно выдалось прескверное…