Текст книги "Немногие возвратившиеся. Записки офицера итальянского экспедиционного корпуса. 1942–1943"

Нас начали обстреливать из минометов. Я никак не мог определить, откуда летели снаряды. Но, судя по частоте разрывов, я понял, что ведет огонь лишь одно орудие. Скорее всего, оно было установлено на одной из окружающих долину возвышенностей, с которой хорошо просматривалась местность, поскольку явно било прицельно по точкам, куда стекались воедино людские реки и ручейки.

Теперь уже ничто не могло остановить нашего водителя. Ежесекундно рискуя жизнью, он несся по заснеженной скользкой дороге.

Мы благополучно миновали зону минометного обстрела. На присыпанной снегом дороге не всегда можно было заметить глубокие ямы. Поэтому нам пришлось несколько раз вылезать и выталкивать застрявшее транспортное средство. Я с тревогой присматривался к своим случайным попутчикам и не мог определить: они тряслись в лихорадке или от страха.

Между тем дорога пошла на подъем, который становился все круче и круче. В какой-то момент наша машина остановилась. Недолго думая водитель выскочил из кабины и буквально взлетел на проезжавший мимо грузовик. Мы увидели, как он благополучно распластался на брезенте, и растерянно посмотрели друг на друга. Ни я, ни мой попутчик не умели водить машину. Дальше пришлось идти пешком.

Глава 5

21 декабря

Памятуя рассказ Пеличчиа, я был уверен, что через несколько часов уже буду в безопасности.

По дороге мне все чаще попадались распростертые в снегу фигуры. Эти люди были все еще живы, но настолько устали, что не могли двигаться дальше. С завистью и отчаянием они смотрели на нас. Ведь мы пока были на ногах и могли идти.

Я, как мог, пытался ободрить упавших, помочь им подняться и идти дальше. Мы ведь так близко к концу пути! Осталось совсем немного!

Бесконечная заснеженная равнина.

Чужая земля.

Небольшие ручейки, состоящие из людей и транспортных средств, в конце концов слились в один поток, который тек по безмолвному полю куда-то вдаль. Причем ни его начала, ни конца не было видно.

В снегу застряли сани, перевозившие раненых. Возница тщетно пытался сдвинуть их с места. Но лошади слишком измучились. Одна из них, похоже, находилась при последнем издыхании. Она стояла в оцепенении, вся покрытая коркой льда, и только тяжело вздымающиеся бока свидетельствовали о том, что она еще жива. В ее грустных, затянутых мутной пеленой глазах светилось понимание. Другая лошадь еще могла двигаться. Она даже делала попытки стронуть с места тяжело нагруженные сани, но сил у нее осталось чересчур мало.

Я прошел мимо, стараясь не думать о несчастных раненых людях, которым предстояло в самом ближайшем будущем замерзнуть на обочине дороги. Я шел один, кутаясь в одеяло. Пожалуй, размеры колонны изменились. Она несколько «похудела».

К полудню я добрался до Тихо-Журавской, симпатичной деревушки, в центре которой находилась очень красивая церквушка, хотя ее тоже превратили в склад, как и все церкви, которые мне довелось видеть в России. Деревня расположилась у подножия невысокого холма.

Войдя в деревню, я первым делом увидел грузовик с ранеными, который пробил деревянное ограждение дороги и упал на ледяную поверхность замерзшего ручья. Очевидно, причиной происшествия был взрыв мины. Чуть поодаль на небольшой площадке стояли еще два или три грузовика с ранеными, тоже брошенные.

Один из раненых сумел выбраться и теперь медленно ковылял к дороге, протягивая к нам руки и взывая о помощи. Оставшиеся на грузовиках хранили молчание. Я стиснул зубы и прошел мимо.

Я сделал короткую остановку у колодца, рядом с которым стоял журавль, сколоченный из тонких стволов. Очень хотелось пить. Но подошедший вслед немец велел мне убираться вон, потому что ему надо напоить лошадь.

Я двинулся дальше к выходу из деревни.

Через некоторое время я прошел мимо немецкого лейтенанта, который неожиданно заорал мне по-итальянски:

– На санях могут ехать только раненые! Никакого багажа!

Мне оставалось лишь удивиться и идти дальше. Но, выйдя из деревни, я сразу понял, что имел в виду немец. Я увидел сани, доверху нагруженные ящиками, тюками и мешками, на которых сидели два солдата, судя по всему, выходцы с юга Италии. В них с первого взгляда можно было узнать нищих обитателей трущоб, которые в мирной жизни не имели ничего и теперь волею случая стали обладателями хоть какого-то имущества. Они не согласились бы расстаться с ним ни за что на свете.

А в это время на обочине дороги сидели измученные люди без сил и молча ожидали смерти. Я заставил возницу остановиться и резко отругал его, услышав в ответ пожелание заниматься своими делами и не лезть в чужие. Тогда я пошел к саням, стянул с них какой-то тяжеленный мешок и бросил его в снег. Возница набросился на меня с кулаками. Отшвырнув меня в сторону, он вернул мешок на место и снова забрался на сани. Я невольно взялся за пистолет. Неужели я должен его пристрелить? Все существующие правила, так же как и мое собственное чувство долга, говорили, что я обязан применить оружие. Но я уже видел слишком много мертвых итальянцев и не мог заставить себя собственноручно увеличить их число. И потом, за что я должен убивать несчастного, в жизни не видевшего ничего хорошего?.. Уверенный, что скоро мы все будем в безопасности, я решил не стрелять. Но когда закончится наш бесконечный путь, я дождусь и проверю, погрузили ли на эти сани раненых, а если нет, то обязательно передам южан властям.

Судя по затравленным взглядам парней, они отлично поняли, что я хотел стрелять. Видимо, они сознавали и то, что не успеют применить оружие сами, все равно я выстрелю быстрее, поэтому даже не делали попыток схватиться за винтовки. Но я отпустил их с миром, о чем впоследствии неоднократно пожалел.

К несчастью, до наших позиций было вовсе не несколько часов пути, а дни… недели… Больше я никогда не видел те сани и тех солдат. Все-таки я обязан был применить оружие, даже если бы при этом злополучного возницу пришлось погрузить на сани в качестве первого раненого. Я до сих пор уверен, что именно из многочисленных проявлений слабостей, таких, как моя, сложилась гибельная неразбериха, в которой мы оказались.

На обочине лежал полузамерзший умирающий немец. Немецкие сани и грузовики проезжали мимо, но никто не остановился.

Мы шли дальше.

Я всматривался в даль до боли в глазах. Голова колонны исчезала где-то за гребнем холма. Я искренне надеялся, что на другой стороне находятся наши позиции. Но когда мы тоже оказались на противоположном склоне, выяснилось, что перед нами расстилается только ровный, пологий спуск, вслед за которым виднеется очередной подъем. Американские горки! В тот день мы поднимались наверх и опускались вниз шесть или семь раз.

К вечеру я почувствовал сильную усталость. Мне еще повезло, что часть пути удалось проехать на машине, скрючившись на переднем бампере. Но через некоторое время машина остановилась, пристроившись в хвост длинной веренице всевозможных транспортных средств. Я спрыгнул и снова пошел пешком.

Перед замершей колонной машин молча толпились люди. По обеим сторонам дороги стояло два немецких противотанковых орудия. Местность впереди казалась безжизненной. Всюду, насколько хватало глаз, простиралась белая пустыня.

Вдали слышался шум боя. Немцы объяснили, почему мы не можем идти дальше. Впереди шло танковое сражение. Вражеские танки перерезали путь колонне, и теперь немецкие танки пытаются восстановить коридор.

Через полчаса снова воцарилась тишина. Нам разрешили двигаться дальше.

Пронесся слух, что где-то рядом наши захватили деревушку.

Теперь мы шли по краю лесного массива. Несколько солдат без видимой причины произвели несколько выстрелов в сторону леса. Их примеру последовали другие, и через несколько минут уже довольно много людей увлеченно палили в ни в чем не повинные деревья. Было совершенно очевидно, что в лесу никого нет.

Как я ни старался, прекратить бессмысленную пальбу оказалось не в моей власти. Солдаты не желали понимать, что таким образом могут привлечь к себе внимание противника. Случайно затесавшийся в наши ряды немецкий солдат что-то возмущенно кричал, но на него не обратили внимания.

К сожалению, вынужден признать, что перед нами были уже не солдаты, а беспорядочная толпа испуганных, полностью деморализованных людей. Они руководствовались только собственными инстинктами и не желали прислушиваться к голосу разума. Они стремились лишь к одному – выбраться из ловушки и были готовы достичь этой цели любой ценой. Они были согласны на все, только бы вырваться из белого безмолвия и снова оказаться в привычной обстановке среди друзей.

Конечно, строгий порядок мог бы облегчить достижение общей цели. Но это понимали лишь офицеры. Многие из нас честно пытались установить дисциплину. Но даже ценой собственной жизни мы не имели возможности в тех условиях предотвратить беспорядки. Как запретишь человеку, который уже много дней ничего не ел, искать хоть какую-нибудь пищу? Разве можно осуждать окоченевшего солдата, если он ищет теплый угол для ночлега? И как объяснишь человеку, который бегает взад-вперед вдоль колонны и размахивает руками, задевая при этом окружающих, тщетно стараясь согреться, что надо спокойно идти в строю, а если колонна остановилась, то стоять на месте? Невозможно…

В наших несчастьях все винили немцев. Это из-за них у нас не было горючего. К тому же они, в отличие от нас, имели и топливо, и еду, да и обмундирование у них было не в пример лучше нашего.

Как тут не чувствовать неприязнь?

За лесом снова начиналась бесконечная заснеженная равнина. Дорога неожиданно стала шире. Судя по утрамбованному снегу, здесь прошли танки. Здесь мы увидели огромное количество противотанковых орудий, причем рядом с массивными немецкими расположились маленькие итальянские. Они ожидали приближения вражеских танков почти оттуда, откуда мы только что пришли и откуда до сих пор подтягивались люди.

Мы шли дальше. Становилось темно.

* * *

Вся техника снова остановилась. Ждали темноты, чтобы преодолеть простреливаемый невидимыми русскими участок дороги. Я присел на грязезащитное крыло грузовика с ранеными.

Состояние, в котором я находился, пожалуй, уже нельзя было назвать усталостью. Это было нечто большее. Все мы держались на ногах лишь благодаря огромному нервному напряжению.

Мы еще не знали (я узнал об этом только несколькими днями позже, да и то без подробностей), что за нами, в районе деревни Поздняково, где мы останавливались на рассвете, последние боеспособные части дивизии Торино были атакованы вражескими танками и пехотой и разбиты.

Темнело. Техника все еще продолжала стоять, но люди один за одним двинулись вперед. Они осторожно спускались в низину и начинали подниматься на следующий склон. Судя по слухам, именно там находилась невидимая пока деревня, оставшаяся в руках наших солдат. Причем уже за пределами окруженной территории.

По обеим сторонам от нас то и дело слышались автоматные очереди. Ночное небо периодически озарялось яркими вспышками. А я все еще сидел на месте. Ко мне, сильно хромая, приблизился очень молоденький пехотинец, на вид совсем мальчик. На его ноги, замотанные в грязные обрывки одеял, было страшно смотреть. Кажется, он опирался на палку.

Мальчик плакал, твердил, что ему очень больно, и просил пустить его на грузовик. Лейтенант, в ведении которого находился этот транспорт, сказал, что ни одного свободного места нет. Тогда пехотинец принялся умолять меня уступить ему мое место, дав возможность хотя бы немного отдохнуть. Я пытался ему объяснить, что это бесполезно, что, если грузовик тронется, он все равно не сможет удержаться, но мальчишка не слышал голоса рассудка.

Понимаю, что я повел себя крайне эгоистично, но не уступил место пареньку. Надо полагать, моя душа, так же как и тело, замерзла и потеряла чувствительность. Некоторое время я следил за удаляющейся прихрамывающей фигуркой, чувствуя угрызения совести, но потом отвернулся и решил думать о другом.

Оставаясь без движения, можно было очень быстро замерзнуть. Так и получилось. Вскоре я почувствовал, что мои промокшие ноги превращаются в куски льда. Тогда я решительно спрыгнул на снег и снова пошел пешком. Солдат, пристроившийся на другом крыле, присоединился ко мне. Он сказал, что его зовут Карнаги. По пути выяснилось, что он хорошо знает здешние места, поскольку неоднократно бывал здесь по заданию своего командира. Он незамедлительно изложил свою версию происходящего, из которой следовало, что еще до рассвета мы обязательно будем в безопасности.

Не стоит пересказывать нашу беседу, если обмен краткими репликами вообще можно назвать беседой. Я не спал уже две ночи, наступала третья. В течение двух с половиной дней у меня не было ни крошки во рту. Но самым страшным все– таки был холод. Я замерз и устал так, что с трудом соображал.

У подножия холма на дороге я увидел еще двоих замерзших солдат, на которых никто не обратил внимания. Людская река текла мимо, безразлично огибая неожиданное препятствие. Я сумел пристроить одного из двоих на сани с ранеными, второй так и остался на дороге.

Неожиданно нас догнал мой друг Марио Беллини. Он везде безуспешно искал младшего лейтенанта Тривса. Последний прибыл из Италии только несколько дней назад, и Беллини было поручено присматривать за неопытным парнишкой. Час назад они потеряли друг друга в толпе. Забегая вперед, скажу, что они так и не нашли друг друга.

Вместе с Карнаги мы медленно шли вверх по склону. Вскоре мы вошли в деревню. На ее окраине стояли массивные деревянные строения, находящиеся на значительном расстоянии друг от друга. Немцы, возглавлявшие колонну, остановились.

Я подошел к одному из офицеров, представился и попросил его обрисовать обстановку. Тот отвечал лениво и явно нехотя, медленно цедил слова сквозь зубы. (С тех пор я никогда не обращался к немецким офицерам, если без этого можно было обойтись.) Он сказал, что вокруг деревни русские, нам предстоит прорываться или в том направлении, в каком мы двигались раньше, или немного отклонившись вправо. Но можно рассчитывать, что сопротивление врага будет минимальным. А где линия фронта? Где-то здесь.

Получив информацию, я вернулся к Карнаги, сидевшему в группе солдат. Минуты казались часами. Мороз был нестерпимым. Нервное напряжение тоже. Чтобы хоть немного расслабиться, мы изредка перебрасывались ничего не значащими словами.

С гребня расположенного неподалеку небольшого холма застрочил пулемет. Русский пулеметчик усердно поливал огненными очередями темноту во всех направлениях. Русские, как и немцы, неэкономно расходуют патроны.

Один из немецких танков, выстроившихся на краю дороги, выстрелил в направлении, откуда доносились очереди. Последовала пауза, после чего пулемет заговорил снова. Еще один выстрел, снова пауза – и новая очередь. Так продолжалось несколько раз, в конце концов, из танка прекратили огонь, чтобы не расходовать зря снаряды.

По-моему, немцы стреляли бронебойными снарядами, которые взрывались в земле и не причинили никакого вреда храброму пулеметчику.

Неожиданно на склоне, откуда мы только что пришли и по которому еще поднимались наши солдаты, мы увидели белые вспышки, осветившие бегущих друг к другу людей, и услышали громкие крики: «Ура!.. Ура!», «Савойя!»[10]10
  «Савойя!» боевой клич итальянцев, аналогичный русскому «Ура!». В бою итальянцы вспоминают о королевском доме Савойи.


[Закрыть]. Вскоре крики прекратились. А в деревне то там, то здесь начали рваться снаряды. Нас это не слишком обеспокоило. К минометным обстрелам мы уже успели привыкнуть.

В конце концов, мы с Карнаги решили поискать хотя бы какое-нибудь укрытие. Терпеть жуткий холод больше не было никакой возможности. Прикрывавшие лица шлемы возле носа и губ полностью обледенели, превратившись в холодные маски. Нам необходимо было немного поспать, лучше, конечно, в помещении, но, если не получится, для этой цели сгодился бы и стог сена.

Выяснилось, что все мало-мальски пригодные помещения уже заняты немцами, которые не пускали нас внутрь, угрожая оружием. Вскоре я потерял Карнаги из виду.

Не знаю, как долго я бродил от хижины к хижине, но через некоторое время встретил трех офицеров, снабдивших меня информацией, которой я немедленно и безоговорочно поверил, потому что в душе опасался чего-то подобного. Мне сказали, что немцы готовятся прорываться из окружения, бросив своих итальянских союзников на произвол судьбы.

Я решил не спать, чтобы ничего не пропустить, и принялся снова бродить по деревне. Меня окружали непрезентабельные деревенские дома: одни сильно смахивали на конюшни, другие более походили на человеческое жилье. Некоторые горели. В тусклом свете костров я заметил неглубокий окоп, в котором, тесно прижавшись друг к другу, сидели итальянцы. Должно быть, таким образом они старались согреться. Один из солдат, втиснувшийся с краю, оказался мне знакомым. Он показал на группу людей, построившихся в отдалении, и сказал, что это один из легионов чернорубашечников, которые готовятся к прорыву вместе с немцами.

Таким образом, я был не одинок в мысли, что немцы планируют прорыв, не поставив в известность итальянские части. Я посоветовал ему быть начеку, глядеть в оба и предупредить других. Некоторое время я еще походил по деревне, встречая каких-то людей. Но они меня ни о чем не спрашивали, я тоже не лез с советами. В конце концов, я набрел на горящую избу и устроился поближе к огню.

Наступило 22 декабря.

* * *

Вокруг горели дома. Я не единожды обжегся, но, по крайней мере, хотя бы немного согрелся.

В эти страшные дни я понял, какая тесная связь существует между жизнью и теплом. Мне даже удалось снять ботинки, слегка подсушить носки и согреть ноги! Но, хотя у меня закрывались глаза от усталости, я не мог позволить себе уснуть. Следовало наблюдать за передвижениями немцев, чтобы не пропустить момент, когда они уйдут и бросят нас на произвол судьбы. Наверное, на мгновение я все-таки забылся, и перед моим мысленным взором вихрем пронеслись лица друзей, знакомых, моих солдат. Я знал, что некоторых уже нет на этом свете, другие попали в плен (какая судьба их ждет?), а кто-то сейчас, как и я, идет в этой же бесконечной колонне. Суждено ли нам когда-нибудь встретиться?

Вообще-то в душе я был рад, что меня только что перевели из 2-й батареи и назначили офицером наблюдения и связи. Под моим командованием находились новые, малознакомые мне солдаты. Если бы я остался в своем старом подразделении, вместе со «стариками», то ни за что не позволил бы им нарушить порядок, не допустил бы, чтобы те, кто мог идти, бросили более слабых умирать. Я бы потребовал, чтобы люди в обязательном порядке несли все свое личное оружие, и они бы, безусловно, подчинились. То есть трудностей на мою долю выпало бы значительно больше…

Устыдившись этой эгоистичной мысли, я почувствовал, как по щекам потекли слезы. Это был первый и последний раз, когда я плакал.

Проведя около часа в благодатном тепле, я снова натянул ботинки и встал. Я не сомневался, что немцы уже ушли. Поэтому я решительно направился к подножию холма, туда, где я видел марширующих чернорубашечников. И сам начал собирать людей. В деревне встретились люди из самых разных частей. Я хотел организовать их и повести следом за немцами, которые, скорее всего, уже прорвались и вышли из «котла». Всего собралось около пяти сотен человек. Мне активно помогал младший лейтенант Фаброцини, ранее бывший командиром разведчиков в Абросимове, а также несколько сержантов, охотно откликнувшихся на мой призыв. Мы готовились выступить по тому же маршруту, о котором предыдущим вечером говорил немецкий офицер.

Насколько я помню, я приказал одному из сержантов построить подразделение, как будто мы находимся в казармах. Его громкие строевые команды звучали, мягко говоря, странно, принимая во внимание окружающую обстановку. Но я старался не обращать внимания на подобные несуразности. Затем я произнес краткую, но страстную речь (причем я видел, что она произвела впечатление), и мы приготовились начать движение. Мы намеревались прорвать любые вражеские заслоны, если случится так, что враги уже перерезали коридор.

Тогда я еще не знал, что немцы никуда не прорвались, и я собирался вести людей к самому сердцу врага.

Но вмешалось Провидение, очередной раз доказав, что человек предполагает, а располагает вовсе не он, а высшая сила. «И все мы только ничтожные и послушные орудия в ее руках». Эту фразу я впоследствии твердил себе постоянно.

Фаброцини начал спорить. Он не желал соглашаться с намеченным мной маршрутом. Я отлично понимал, что, если солдаты будут и дальше наблюдать за нашей перепалкой, они перестанут нам верить. Но Фаброцини проявил совершенно непонятное упорство и продолжал настаивать, что мы обязаны избрать совершенно другой маршрут.

Так прошло довольно много времени, причем без всякого толку. А потом появился незнакомый итальянский майор и предложил предоставить собранную мной роту в распоряжение генерала, поскольку в данный момент идет процесс формирования командования. Я не очень понял, что это означает, но не стал возражать. В итоге с трудом собранные нами люди снова смешались с неорганизованной толпой.

Мне очень хотелось прибиться к какому-нибудь берегу. Вместе с несколькими офицерами мы зашли в полуразрушенную хижину, покинутую немцами. Мы вполне могли использовать ее в качестве лазарета.

Но вскоре я в очередной раз убедился в ненужности любых инициатив. Все мои предложения оказывались не чем иным, как сотрясением воздуха. Поэтому я замолчал и покинул хижину.

Было темно. Майор сказал, что теперь наша основная задача – спрятаться, поскольку враг находится вокруг нас. И следующие несколько часов я провел помогая группам людей найти подходящее укрытие.