Текст книги "Мама, ты лучше всех!"

Глава 3. Бегство

– Мама, мне бы хотелось на некоторое время вернуться в твой живот.

– Зачем?

– А у меня ощущение, что я там забыл какие-то важные личные вещи.

Итак, я решила рожать всех.

Хотя слово «все» тогда еще весило меньше того, чем оказалось впоследствии.

Четыре.

Четыре, а не пять.

Четыре, для которых не было места в России.

Потому что, как сказали врачи, «по вынашиванию-то показатели у нас не очень, но рожать четверню… В какой же больнице найдутся четыре свободных инкубатора сразу? Разве что в Америке. Или в Германии. Или в Израиле».

И это означало, что разлом требует прыжка.

Резкого.

В Израиль.

Патриотическое отступление об Израиле

Уровень израильской медицины уже давно стал притчей во языцех.

Сразу скажу: это не значит, что каждый встреченный вами на вашем лечебном пути доктор окажется светилом и что вы застрахованы (в прямом смысле слова, ибо медицина в Израиле страховая и все врачебные действия совершаются через одну из четырех, по вашему выбору, больничных касс) от изнуряющих очередей к эскулапам или в аптеки.

И тем не менее медицина здесь все же лучшая в мире.

По нескольким причинам.

И по тому количеству запатентованных и удачно внедренных в повсеместное употребление гениальных изобретений типа пилюльки с видеокамерой, сканирующей состояние ваших внутренних органов, или экзоскелета для неходячих, позволяющего совершать прогулки даже безногим, или иглы, которая сама находит вену.

И по доступности самых прогрессивных методов исследования и лечения всем и каждому.

И самое главное, по тому подходу к пациенту, который можно охарактеризовать одним словом – ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ.

Я вот помню, как подростком, глотая слезы, названивала в ленинградскую «скорую», чтобы вызвать спасительный отряд к серьезно заболевшей бабушке. И этот суровый холодный ответ диспетчера: «К пациентам старше семидесяти не выезжаем».

Здесь же приедут к любому пациенту – пусть ему и за сто.

И приедут незамедлительно: стандарт ответа «скорой» по телефону – не более чем через четыре секунды после набора номера.

Да и набирать номер не обязательно – есть кнопка аппликации.

И тратить время на диктовку адреса тоже не надо: диспетчеры автоматически определяют ваше местоположение. И распознают вашу речь на всех существующих в мире языках.

И главное: сам подход к лечению здесь кардинально иной.

Например, старика с переломом шейки бедра оперируют в тот же день, а на следующий уже ставят на ноги. Лежать нельзя – реабилитация будет сложнее.

Про российские стандарты в этом конкретном случае я вам рассказывать не буду – сами знаете.

Ну и в том, что касается показателей по реанимации недоношенных, Израиль впереди планеты всей.

Так что куда мне еще было податься?

Да еще и с моим правом на репатриацию?

Которым я и раньше могла воспользоваться, но не собиралась.

Как минимум по двум причинам: непреходящей влюбленности в Петербург и полной занятости по еврейской линии – я тогда преподавала во всех классах еврейской школы: с 1-го по 11-й, а также в школе воскресной и на вечерних женских курсах.

Ну и как же можно было все это бросить? По крайней мере, пока не забрезжил суровый повод – угроза жизни моей и моих детей.

А тут и сам мой лечащий врач заявил без экивоков: «Хотите, чтобы ваши дети имели шанс? Уезжайте срочно!»

Я только что – вот прямо перед тем, как сесть за эту книгу – закончила работу над диссертацией, посвященной психологическим проблемам мигрантов.

А посему авторитетно заявляю, что из многочисленных исследований этой темы следует, что решение покинуть одну страну и переселиться в другую может быть принято по разным причинам, но все они сводятся к двум основным блокам, определяющим миграцию как «вынужденную» или «добровольную».

И хотя к первой относятся, как правило, варианты бегства от преследований, войны, геноцида и т. п., а ко второй взвешенные и нежно взращенные в душе модели тщательно подготовленного переезда, мой личный случай, не попадая четко ни в одну из категорий, оказался как раз где-то посередине.

Потому что, с одной стороны, это было бегство чистой воды. И в самые короткие сроки, совершенно непригодные для того, чтобы хоть как-то приготовиться к последствиям, – на все про все три дня.

С другой же стороны, я уже много знала тогда про Израиль, и проложить туда тропу в обход бюрократии оказалось не так уж сложно.

Правда, при наличии элемента везения.

И, собственно, сейчас рассказ пойдет именно об этом, ибо…

Вообще обычный путь мигранта из России в Израиль занимает в среднем около трех месяцев.

У меня, повторю, было только три дня, что определялось наличием мест на ближайший самолет, везущий так называемых репатриантов на так называемую историческую родину, – на такие рейсы, организованные и оплаченные встречающим своих новых граждан государством, надо было записываться заранее.

Когда ожидался следующий такой рейс – бог весть. А врачи говорили, что каждая неделя на счету. В общем, надо было ускориться.

Что ж, оказалось, что загранпаспорт с пометкой «на ПМЖ» (постоянное место жительства) по особому тарифу можно оформить за день. Но что делать с визой?

А визы ставились в консульстве по предварительной записи.

Ближайшие свободные места – через три недели.

Но – была не была…

Между рвущейся к консулу публикой и заветной дверью была приемная с мощным столом и щуплой секретаршей – бастионами совершенно неприступными.

– Ближайшая запись на следующий месяц. Ничем помочь не могу. При всем моем желании, увы…

Ну и так далее в том же духе.

И, наверное, мое терпение и аргументы о срочности и спасении жизней сломались бы об эту твердь, но, к счастью, в этом мире есть место чудесам.

И в данном случае чудо заключалось в том, что консулу захотелось выйти из кабинета и прогуляться по коридору за одному ему ведомой надобностью.

Куда бы эта надобность его ни вела, но всяко мимо нас с мужем, в которых консул и вперился, отображая на лице труд смутного узнавания.

– А это не вас ли я видел на днях в синагоге? – спросил внезапно просветленный работник врат земли обетованной.

– Точно, – подтвердила я, уже который год преподававшая (как было сказано выше) в означенном заведении еврейскую историю и философию.

– Так что же вы стоите? Заходите ко мне.

И визовый вопрос был также благополучно решен.

Как оно обычно и бывает в момент острой необходимости.

Как это уже случалось со мной не раз.

И особенно показательным в этом смысле уже тогда и до сих пор был случай с ударом в лоб.

Которым я просто обязана с вами поделиться, чтобы он впредь вдохновлял и вас.

Даже когда все кажется безвыходным.

Даже когда приговор вынесен и подписан.

Даже когда часы бьют двенадцать раз и карета превращается в тыкву.

Даже когда шея в петле.

Даже когда Аннушка уже разлила масло.

Кармическое отступление про удары в лоб

Какая-то Аннушка уже разлила масло на рельсы.

И я ровнехонько на том самом месте и споткнулась, упав прямо под гул грядущего к следующей станции трамвая – к счастью, на расстоянии спасительных сотни-другой метров.

Первая реакция – мама дорогая! и отползать-отползать-отползать.

И в процессе отползания приходит понимание, что рабочая рука только одна, левая, а правая просто тянется за тобой, как беспомощная бутафория из пенопласта, завернутая в стильный рукав синего пальто.

Так что пришлось ловить машину и ехать в травмпункт, где в результате прощупывания и изучения пары снимков обнаружился перелом со смещением локтевого сустава.

– Вам в больницу, – протянули мне направление.

И я поехала в дежурную, практически уже на ночь глядя.

Увы, в приемном покое мне попался врач подшофе, который с гримасой садистской радости сообщил безоговорочно и жестко, как женщина-хирург из фильма «Покровские ворота»:

– Надо резать. Срочно!

И велел ассистенту идти готовить операционную.

Мысль о пьяном враче, копающемся в моих костях, мне не приглянулась, и я постаралась увильнуть, не покидая рамок вежливости.

Мол, доктор, а может, не надо? Может, утра подождать?

– Сейчас, – припечатал доктор, покачиваясь.

И хорошо, что Там были на моей стороне, о чем я узнала, когда ассистент вернулся и что-то шепнул багровеющему боссу.

– Гвоздей нет! – передал мне тот.

И это означало, что подходящей для моей операции металлоконструкции в свободном наличии не имеется и можно свободно вздохнуть.

Хотя вздыхать было рановато, ибо эскулап решил наложить мне гипс и по ходу оного процесса и нарастающей боли навел меня на мысли о неправильности процедуры.

– Мне кажется, доктор, – начала я, – что руку надо как-то по-другому упаковать.

– Кто тут врач? – последовал риторический вопрос.

Честно? Не уверена, что там вообще были таковые.

Как и в ортопедическом отделении, куда меня перевели на ночь.

Потому что эта ночь прошла.

И утро тоже.

И обед.

И полдник.

И НИКТО не пришел с обходом и не дал мне никаких объяснений о дальнейших перспективах моего пребывания в этом грустном чертоге, на девяносто с лишним процентов заполненном подравшимися накануне у ларьков потребителями горячительного.

Я, конечно, пару раз выползала из палаты на разведку. Но взятые мною языки ничего радужного не добавили.

По их словам, в отделении царил хаос и из всех белохалатных реально умел собирать пазлы из ломаных костей только один профессор, бывшая звезда военно-полевой хирургии в Афганистане.

Только к нему – ну как обычно – просто так не попасть. Очередь на несколько месяцев.

Это был 1998-й. Больницы агонизировали. Пациенты в их стенах зачастую тоже.

Я не знала, что еще предпринять.

И тогда я сделала что-то вне всякой логики.

Я в очередной раз решила выйти из палаты и со злости, от отчаяния и за неимением действующей правой руки открыла дверь ногой – очень сильным ударом.

И вот тогда-то дверь и стукнула по лбу случайно (случайно ли?) проходившего мимо человека в халате и в возрасте.

– Ты кто такая? – спросил он, офонарев, в буквальном смысле этого слова.

– Я пациент.

– А что у тебя?

– Локоть, со смещением.

– Локти – это моя слабость, пошли за мной.

И мы пошли за ним. В его кабинет. И следом за нами по коридору расстилался шелест из шипящих, составляющих фамилию того самого – звезды.

– Это какая же сволочь тебе руку гипсовала? – спросил он, кривясь.

– Ваш дежурный врач.

Ответом был долгий вздох. И переделанный гипс – в совсем ином положении руки, как и следовало ожидать. И разумное предложение валить домой на выходные, а в понедельник к семи утра – назад.

– Я тебя сам буду резать!

И надо сказать, резал он отменно.

Вопреки предсказанным 75 процентам подвижности после операции он добился 90 процентов.

И резал меня потом еще раз, через два года, чтобы извлечь металлоконструкцию из сращенной кости.

А когда я спросила профессора, как его отблагодарить, он ответил, что ему лично ничего не надо, но вот если я куплю для больницы стерильных бинтов…

И я оба раза покупала. И он оба раза брал и краснел.

Но брал правильно, потому что в хирургии нужны бинты.

А я с тех пор часто себя спрашивала: а что, если я тогда не пнула бы дверь ногой?

А «если бы я не в ту электричку села»?[5]5
  Из фильма «Москва слезам не верит», если кто не помнит.


[Закрыть]

А если бы…

Но каждый раз, вспоминая эту историю, я говорю себе, что, наверное, «если» не бывает. А бывает только так, как должно быть.

И значит, четверня – это тоже так, как должно?

В те дни это прибавляло надежды, которой вскоре, правда, предстояло померкнуть.

Педсовет

Детей важно научить принимать решения.

От самых мелких до жизненно важных. Хотя – кто знает, не окажется ли жизненно важной именно та самая мелочь, типа удачно подобранной заколки, которая обратит на себя внимание того самого, которого вы потом будете считать своей судьбой. Или типа вовремя спетой на улице песенки, которая, подслушанная чутким на перспективу продюсером, приведет вас на большую сцену.

От того, что он наденет сегодня перед походом в детский сад.

От того, что он заказывает на обед.

От того, какой из двух кружков, совпадающих по времени, он предпочитает посетить.

И до…

Я лично всегда оставляла детям свободу выбора.

То есть, с одной стороны, я никогда не брезговала такими приемами экономии, как, например, приобрести пять (а потом и шесть) одинаковых: футболок, зубных щеток, мячиков, скакалок, тетрадок, ручек, чашек, тарелок и прочего, и прочего, если вдруг все эти предметы появляются в магазинах по какой-то очень выгодной цене.

Но я всегда старалась купить всего этого разных цветов и чтобы каждый из детей выбрал свой.

И чтобы они выбирали, куда пойти гулять.

И какую историю почитать на ночь.

И даже – ходить или не ходить сегодня в школу, если не хочется или не можется.

Потому что и это – если, конечно, не злоупотреблять – по моему мнению, должно быть решением самого ребенка.

И делать или не делать уроки тоже.

И расхлебывать последствия каждого своего решения – всенепременно!

Ведь так и вырабатывается самостоятельность.

И ответственность.

И готовность постоять за свое слово и доказать его весомость.

И конечно, мои дети иногда обламывались, когда им хотелось на готовенькое и мне предлагалось решить за них, куда пойти, что надеть на школьный праздник, какой фильм посмотреть.

– Решай сам! Решай сама! – говорила я.

Потому что я себе решать за них не позволяла.

Так же как и им за меня решать не позволю.

И я всегда даю им пример твердости моих позиций.

Потому что если уж я что-то решила, то обязательно сделаю именно так.

И вот сейчас моя дочь собирается поступать в вуз на ту специальность, которую я совершенно не одобряю.

Но она решила.

И мои аргументы против, вежливо выслушиваясь, нещадно отметаются.

Потому что:

– Мама, это моя жизнь!

И потому что:

– Чего ты от меня хочешь, ты же сама меня учила все решать самой?

И да, она права.

И я очень горжусь тем, что она делает.

Пусть я сама так не сделала бы ни за что.

Сейчас.

Потому что – чего уж там скрывать – именно так я и сделала, пойдя в педагогический.

Куда и она идет.

Зачем-то.

Мой сын читает Тору[6]6
  Тора (в переводе с иврита «учение, закон») – в широком смысле – совокупность иудейского традиционного религиозного закона, в узком смысле – Пятикнижие Моисеево.


[Закрыть].

Отрывок, где приказывается пересчитывать левитов[7]7
  Левиты – часть еврейского народа, представители колена Леви.


[Закрыть], породивших унаследованную мною от деда фамилию.

По этому поводу я встреваю со своим рассказом.

Говорю ему: давай, мол, посчитаем левитов в нашем роду.

Начиная с моих прадеда и прабабки, которые, как в сказке, умерли в один день – от тифа.

У них осталось десять детей.

Лишь двое из них, мой дед и его сестра Эстер, оказались совершеннолетними и избежали участи быть разбросанными по детдомам, как остальные отпрыски того же семейства.

Из восьми младших один утонул.

Еще одного повесили на дереве петлюровцы.

Еще одну каким-то ветром занесло на Дальний Восток.

Еще одна, по имени Лена, после детдома некоторое время проживала у Эстер в Ленинграде и имела несчастье влюбиться в ее мужа, от которого и родила в первых числах июня 1941 года.

Эстер на мужа, понятно, обиделась и выгнала его из дома, а тот – больше некуда было податься – отправился к родным на Украину.

Лена с младенцем за ним.

И там они все легли от пуль в яр.

Мой дед Мордехай умер в первую блокадную зиму в январе 1942-го.

В то время как его младший брат служил военным прокурором в ставке маршала Жукова.

Он выжил.

А еще один из братьев нет – погиб на фронте.

А две их средние сестры (они потом активно участвовали в моем воспитании) тогда же активно штудировали в университете литературу: одна французскую, другая немецкую.

В переводах и собственных диссертациях они впоследствии и скоротали жизнь, заразив бациллой филологии и меня.

И вот я их считаю, всех десятерых. И меня озаряет.

Девять из них умерли бездетными. Не считая Лены, но ведь и ее род оборвался вместе с ребенком в той яме. И только мой дед как-то ухитрился…

Сын утешает:

– Да не расстраивайся ты так. Нас много. И мы еще размножимся за них.

Глава 4. Полный крах

– Мама, когда я вырасту, буду работать медсестрой в родильном отделении.

– Почему?

– Когда женщины будут кричать, что им больно, плохо и вообще изумляться, о чем, мол, они прежде думали и как теперь будут растить ребенка, я им буду говорить: «Ну-ка, смотрите на меня, я вообще из пятерни, и ничего – доросла».

Понятно, что на сборы времени не было. Чемодан почти без вещей (а зачем? все равно скоро ни в одну влезать не буду), документы, косметика. Вот и все.

И – в разлом, в оформление тучи бумажек, в поиски врача, говорящего по-русски.

Семь недель – с тринадцатой по двадцатую акушерскую – пролетели незаметно, в хлопотах.

Среди которых, к счастью, не было, по крайней мере, основной занозы в жизни обычного репатрианта – поиска недорогого и качественного съемного жилья – что, как очевидно, «две вещи несовместные, Сальери»[8]8
  А. С. Пушкин. «Маленькие трагедии».


[Закрыть].

Мы прилетели, можно сказать, на все готовое – к отцу моего бывшего мужа и временно разместились на огромном двуспальном матрасе, водруженном в маленькой комнате его иерусалимской квартиры.

Очень скоро мне, правда, станет уже совсем невмоготу поднимать с этого матраса свой необъятный живот, который уже на четвертом месяце беременности провоцировал разговорчивых пассажиров в автобусе – а в иерусалимском автобусе всегда найдется с десяток любопытствующих, которые обратятся к тебе на чистейшем русском языке – интересоваться, не на десятом ли я и не рожать ли я еду прямо сейчас.

(А еще через пять месяцев в том же автобусе пышная тетка с выкрашенными хной волосами и размазанной по лицу помадой цвета спятившей фуксии, попрекая неблагодарного сына, который вот уже три часа не звонит, спросит у меня, сидящей напротив, имею ли и я детей. И я впервые в жизни отвечу – и сама поражусь тому, как непривычно это звучит, – что да, имею. Сколько? Пятерых.

И тетка сглотнет и выпалит в изумлении: «И что, ни одного аборта? Бывает же!»)

Но мне, увы, недолго придется называть этот матрас моим спальным местом, потому что события начнут разворачиваться с пугающей театральной быстротой.

И началось все с очередного ультразвукового обследования.

Во время которого можно было наблюдать ряд сцен под стать немому кино.

Итак, декорации: кабинет УЗИ.

Действующие лица: будущая мать с огромным животом и женщина-техник – да, в Израиле это делают техники, а не врачи.

Последняя долго водит по животу первой сканером.

Потом опять долго водит.

Потом еще немного долго водит.

И наконец молча выходит из кабинета.

Представляете, что я должна была в это время почувствовать и какую сопровождающую ленту музыку тапера себе воображать?

Вернулась, однако, она довольно быстро и не одна.

С коллегой, по-видимому равной в степени и звании.

И тогда уже они обе принялись водить по моему животу волшебной насадкой, срывающей покровы с тайн мироздания.

Затем они позвали третью свою товарку.

Через некоторое время четвертую.

Подозреваю, что другие пациентки, смиренно (или нет – кто знает?) дожидавшиеся своей очереди в коридорах, ощутили себя сирыми и обездоленными, потому как все техники из всех кабинетов собрали консилиум вокруг меня.

А для пущего авторитета был приглашен и мужчина – главный в отделении.

И сканер, естественно, перекочевал к нему.

И вот тогда-то, на двадцатой неделе, я и услышала вердикт, принятый в ходе голосования мастеров ультразвука большинством голосов:

– Их вовсе не четыре, а пять.

– Пять? Это точно?

– Не точно, но на девяносто процентов.

– А когда я об этом узнаю наверняка?

– Во время родов. Если… роды будут.

И это противное «если» было подкреплено «разумными» аргументами о том, что и в случае с четверней успех дела весьма сомнителен, а уж про пятерню-то что и говорить.

И единственным плюсом этого потока опасений за исход проекта было направление в больницу – мол, на сохранение пора.

Наверное, это нас всех – меня и будущих крох от № 1 до № 5 включительно – и спасло.

Потому что – и вот оно, очередное подтверждение осмысленности кажущегося хаоса бытия – как только меня положили в отделение гинекологии, вот буквально после моего вступления в права на обладание кроватью, частью шкафа и тумбочкой, случилось страшное.

Такое страшное, что, составляя рейтинг худших моментов моей жизни, я ставлю это в первую пятерку.

Потому что вдруг, неожиданно – хотя разве мне это не предрекали пророки от медицины? разве не предупреждали доброжелатели от акушерства? да и чего я хотела, если в двадцать недель мой живот смотрелся на все сорок пять? – у меня раскрылась матка. И сквозь прозрачные оболочки плодного пузыря врачи могли наблюдать прекрасную, но совершенно беззащитную головку кого-то из номеров.

– Воды отойдут в течение суток, – прозвучало очередное пророчество.

И что мне было с этим делать?

Только плакать и трястись от ужаса, заранее хороня мечту о малышах и представляя, как выйду отсюда опустошенная, чтобы окунуться в незнакомые реалии пока еще чужой страны, с которыми можно было мириться, но только ради. А теперь, без «ради», ни сил, ни желания, ни вдохновения на это нет и, наверное, не будет никогда.

Но это так – рефлексия, которая не должна была мешать делу. Только вот что делать в такой ситуации, было не понятно.

Один врач подсказал: хочешь отдалить неизбежное, знать, что сделала все, что смогла, чтобы, по крайней мере, потом не корить саму себя – лежи и не шевелись.

Не вставай с кровати, не садись в кровати. Ни в туалет, ни в душ, ни в столовую.

Живи в кровати, чтобы продлить жизнь нерожденным детям на несколько часов.

Зачем?

Да, скорее всего, и незачем.

Просто чтобы не убивать их самой, встав на ноги. Пусть убьет рок, а я ему не в помощь.

И счет на часы начался.

Этих часов оказалось одна тысяча семьсот. Тех самых, которые в семи с лишним неделях ожидания, когда вся жизнь сосредоточилась в кровати.

В ней я спала, ела, пила, толстела, учила иврит, читала книги, вышивала, отправляла естественные надобности. И все это – лежа на спине или левом боку.

Туда же, к кровати, привозили аппарат УЗИ и еще один – для изучения деятельности подуставшего сердца.

Туда же, обход за обходом, приходили врачи и пытались уговорить меня покончить с безумством, сделать операцию и забыть обо всем, по мере возможности.

А через пять недель кроватного режима пришел самый главный профессор и поздравил. Потому что по местным законам за плод возрастом 25 акушерских недель уже можно и нужно бороться. Хотя (и поздравление тут же обернулось горькой микстурой) «все равно очевидно, что родившиеся на таком сроке окажутся безнадежно больными».

Спасибо, профессор! Я лучше еще тут полежу.

А лежать, кстати, становилось все более невыносимо.

Почти каждую ночь мне снилось, как я осторожно ступаю по полу, пробуя кончиками пальцев прохладную гладь свежевымытой больничной плитки.

Потом, когда вышел фильм «Аватар», я узнавала этот восторг героя, заново ощутившего ноги. Пусть даже паралич (его) и катаболизм (мой), до которого, пока еще об этом не зная, долежалась я, и разные вещи.

А еще эти ужасные моменты войны с судном и жалкие попытки медсестер смыть с меня пот и грязь влажной губкой.

И тем не менее я выигрывала. Каждый час добавлял мне очки, и вычеркивать очередной день в маленьком календарике было самым ценным призом.

И все эти дни я удивлялась тому, какая огромная разница между здесь сейчас и там тогда.

Потому что и в России мне целых полтора месяца довелось лежать в гинекологии. И это, скажу я вам, было истинное зло.

Трагическое отступление про зло

Мне было тогда пятнадцать, и меня положили в больницу со страшным кровотечением.

Чего только не пытались со мною делать врачи: гормональная терапия, уколы хлористого кальция в вену – пару раз промахнулись, что обернулось парой же новокаиновых блокад на всю руку, бесконечные исследования…

Мне ничего не помогало.

А я сама тем временем изучала перелетную публику в моей палате на одиннадцать человек.

Помню рыжеволосую красавицу-парашютистку, у которой в результате неудачного прыжка произошел разрыв яичника.

Помню бесконечный поток абортов.

Помню драку, ради которой все это сейчас и пишу.

Не знаю, по злоумышлению ли, или из-за трагического равнодушия администрации, но в моей палате часто встречались те, кто прибыл избавиться от нежелательного ребенка, и те, кто, наоборот, никак не мог зачать.

Между ними всегда возникало напряжение, но до открытой войны дело не доходило, вплоть до того памятного случая.

Была у нас одна женщина, которая родила мертвого ребенка в шесть месяцев беременности.

Если бы такого живого в инкубатор, спасли бы. Но увы.

Она оплакивала свою потерю несколько дней, а самые сильные женщины из палаты дружно затягивали на ее груди плотный шарф – чтобы молоко перегорело.

И об этом молоке, которое некому предложить, она тоже плакала по ночам. Тихо и жалобно.

Тем более что это был ее первый. А может, и последний. Потому что лет ей тоже было уже немало – кто знает, получится ли еще когда-нибудь.

А тут как раз привели еще одну – новенькую.

Маленькую, пухленькую, здоровую – про таких говорят «кровь с молоком» – и с животом наперевес.

– Сколько уже? – спросили обжившиеся, лениво свешивая ноги с кроватей.

– Шесть месяцев.

У той, что с шарфом на груди, слегка дернулось лицо.

– На сохранение? – поинтересовался кто-то.

– Не-а. Избавляться буду.

– Как избавляться? Почему? Почему сейчас? О чем раньше думала?

В ответ на все эти вопросы прозвучали бессвязные объяснения. Мол, сначала хотела, потом перехотела. Дома еще двое, и так непонятно, как подымать. Мужик не то тот, не то не тот – хрен поймешь.

И все такое в том же духе.

– Но он же живой, он же большой уже! – завывала та, с шарфом.

– Врачи берутся, значит, все в порядке, – отвечала новенькая с животом.

И назавтра все было кончено.

Ей сначала сделали стимуляцию, а потом послали железные кровати по отделению двигать.

На каком из этих этапов убили ребенка – не знаю.

Но она все пыхтела, что, мол, скорей бы уже, а та, что с шарфом, все мрачнела и багровела лицом.

А когда пухлая, но уже без живота, вернулась из операционной и начала хвастаться, что теперь-то все правильно и жизнь пойдет, как надо, та, что с шарфом, набросилась на нее с кулаками.

Их кинулись разнимать, но они успели надавать друг другу тумаков и наставить царапин.

Но и это еще не самое страшное.

Как-то я шла по коридору и заглянула в открытую дверь операционной.

Там, наверное после аборта, все еще в гинекологическом кресле, задрав раздвинутые ноги, голышом, всем на обозрение возвышалась спящая – как видно, под наркозом – женщина. Ничем не прикрытая.

Это было кощунством. Воплощенным злом.

То, как ее оставили, цинично не прикрыв дверь.

Я захлопнула ее и в очередной раз разочаровалась в человечестве.

А потом пошла пить свой крапивный отвар для поднятия гемоглобина.

Был конец 80-х, до мыслей о собственном материнстве еще далеко.

Педсовет

Детей надо с самого раннего возраста приучать заботиться о других.

Мне в этом плане было легко – каждому из моей пятерки уж точно было о ком позаботиться, причем с утра и до вечера.

Как сейчас помню, как они оглядывали свою шеренгу на прогулках, чтобы проверить наличие всех попутчиков, как заставляли меня остановиться или сбавить шаг, поджидая отстающего.

Однажды в иерусалимском зоопарке (детям самим тогда было года четыре, а мелкий вообще наблюдал облака из коляски) мы нашли рыдающего в одной из аллей малыша.

Приняли его как своего. Я несла его на руках в поисках пропавшей мамы, толкая при этом коляску, мои головастики шныряли туда и сюда, выспрашивая у каждого встречного, не потерял ли он ребенка.

В общем, мама нашлась.

А потом, вечером того же дня, мой собственный, тот, что под номером один, потерялся в огромном торговом центре.

Засмотрелся на кадры из чудного мультика о рыбке Немо, тоже, кстати, потерявшей родителей, на огромном плазменном экране в витрине отдела электроники.

Мы, естественно, далеко уйти не успели – остальные четверо подняли тревогу.

А сын мой тогда сказал: «Мама, я знаю, почему я быстро нашелся, – это за то, что мы сегодня утром помогли найтись другому ребенку».

И я не знаю, насколько точно реализуется в мироздании библейский принцип «мера за меру» и реализуется ли вообще, но мне было ужасно приятно осознавать, что мой ребенок в столь юном возрасте уже обнаруживает прямую связь между собственным благополучием и совершёнными им добрыми делами.

И несмотря на то что последние вроде как надо творить бескорыстно, я своим детям никогда не вру. И тот факт скрывать не собираюсь, что на самом деле мы всё и всегда делаем прежде всего из здорового эгоизма, проявляется ли он в жажде материального вознаграждения за труд, похвалы за успех или вечной славы за закрытую грудью амбразуру.

Это так, и в этом нет, с моей точки зрения, никакой проблемы.

Нам и ближнего-то заповедано любить именно как самого себя, из чего следует, что, только осознавая и принимая как должное собственный эгоизм, мы можем себе позволить заодно побыть и альтруистами.

И пусть даже мои дети привыкли заботиться друг о друге, о товарищах, о бездомных собаках прежде всего из желания осознавать самих себя хорошими, мне с этим весьма комфортно. И вам того же желаю.

И кстати, о бездомных собаках.

Это моя вечная тема.

 
Перебежками, поджимая заляпанную чем-то лапу нелепо,
С недоеденным кем-то ошметком в пасти – и где нарыла?
Она проскальзывает между проулком, где щедро дают, но в репу,
И обрыганным серым ларьком, где скупо дают на рыло.
Она щурится от фар и щерится на камни, что из пазух торчком.
Обладатели пазух сочатся бодро и мимо в подъездные щели.
В последний раз она была обласкана намедни каким-то старичком.
Он безумно нашептывал ей что-то из Гомера, протезы ощеря.
 
 
Не то чтобы она помнила «Илиаду», но опознала по гекзаметру.
Потому и дала себя погладить. У грекофилов с природой лады же?
А он погладил и заплакал – это правда ведь, не плача, глазане трут? –
Наверное, напомнила ему кого-то с похожею формоюлодыжек.
Она тогда еще посидела немного рядом, ни на что не надеясь особо,
А потом удалилась, не то чтобы по делу, а так, потому что неприкаянна.
С одной стороны, это, конечно, делает ее независимой особой.
Но с другой стороны, отсылает мысленно к истории изгнания Каина.
 
 
Хотя она-то за всю жизнь свою против братьев ни когтя, ни клыка.
А у нее их сорок тысяч как минимум, и старых, и молодых.
Но тогда почему же ее, кроме как сукой, никто не окликал,
А сапогами – постоянно, то по морде, то под ребра, то под дых?
Наверное, она чего-то недопонимает, скользя между ларьками,
Как между мирами в теории струн: в них пропасть – тьфу и растереть.
Кажется, о чем-то в этом роде писал то ли Свифт, то ли Мураками.
И лапа как ноет – ей компресс бы с маслом, а воды и уксуса на треть.
 
 
А еще бы лучше – пальцев мягких и теплых, с запахом от Шанели.
И чтобы гладили, и миску наполнили, и в воду – целебный порошок.
Это вроде называется любовью, и о ней грезят, свернувшись на панели.
И вот она лижет себе асфальт, как детеныша, и ей наконец-то хорошо.
 

28 октября 2016

Собираюсь отвозить младшего с товарищем в бассейн.