Текст книги "Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае"

Я спросил Ху, почему других наказывают, а “Цайцзин” – нет. “Мы не говорим ничего необдуманного или слишком эмоционального вроде: “Вы лжете’. Мы пытаемся понять систему и объяснить, почему хорошая идея… не может быть реализована”, – объяснила она. Когда я задал тот же вопрос Чэн Ичжуну, бывшему главному редактору “Саутерн метрополис дейли” – одной из самых бойких китайских газет, – который провел пять месяцев в тюрьме за то, что прогневал власти, он указал на разницу между собственной кампанией по ограничению полномочий милиции и стремлением Ху улучшить работу правительства: “Темы ‘Цайцзина’ не затрагивают основ системы, так что он в относительной безопасности. Я не критикую Ху Шули, но в некотором смысле ‘Цайцзин’ служит более могущественной или, может быть, относительно лучшей группе”.

Ху, несмотря на скептицизм и энергию, говорила на языке лояльной оппозиции. “Кое-кто утверждает, что поспешные политические реформы могут привести к дестабилизации, – рассуждала она в 2007 году в своей колонке. – На самом деле поддержание статус-кво без реформ образует очаг социальной напряженности”. Иными словами, политические реформы – это путь к упрочению власти, а не к ее утрате.

Подход Ху нравился реформистам в правительстве, желавшим избавиться от проблем, не утратив при этом свою власть. Некоторые китайские журналисты говорили, что Ху обладает талантом сталкивать лбами группы влияния, то освещая усилия центральной власти по разоблачению коррумпированных мэров, то позволяя одному крылу в правительстве помешать планам другого. Помогая преуспеть сильнейшим, по теории Ху, можно заниматься настоящей (и даже прибыльной) журналистикой. Ху старалась не спорить с чиновниками от пропаганды. “Капля камень точит”, – напомнил Цянь Ган. Другие журналисты предпочитали более звонкую метафору: “танец в цепях”.

Однажды я спросил Ху о землетрясении. Мы сидели в ее офисе. Смеркалось. Мой вопрос заставил Ху задуматься. Она узнала о землетрясении из эсэмэс. Сообщение пришло, когда Ху вела церемонию для стипендиатов в отеле в горах к западу от Пекина. Она склонилась к Цянь Гану (он имел опыт освещения землетрясений) и спросила о прогнозе.

Цянь посмотрел на часы и понял, что школы еще работали. Жертвы должны были быть огромными.

Сообщать о катастрофе такого масштаба было политически опасно. После страшного землетрясения 1976 года правительство три года скрывало число погибших. Ху Шули выехала в центр Пекина, звоня и рассылая электронные письма из машины. Она распорядилась немедленно найти спутниковый телефон и отправить группу в Сычуань. Уже через час первый репортер из “Цайцзина” был в пути. За ним последовали еще девять. В Сычуани выяснилось, что многие государственные учреждения выдержали землетрясение, а сотни школ превратились в груды бетона и арматуры. Их возвели в 90-е годы, во время бума, когда поколение демографического взрыва пошло в школу. Но денег при строительстве было украдено столько, что иногда там, где по проекту требовалась сталь, брали бамбук.

Тысячи детей (никто не мог сказать, сколько именно) погибли или оказались под завалами. Отдел почти сразу запретил СМИ упоминать о качестве строительства школ. Некоторые газеты все равно сообщили об этом – и поплатились. Ху воспользовалась ситуацией. Она рассчитала, что положение ее журнала – делового издания – позволит расследовать растрату бюджетных средств. Ее успех и напор стали работать на журнал: “Цайцзин” зашел настолько далеко, что консерваторы из правительства уже не были уверены, кто именно из чиновников поддерживает “Цайцзин”.

Кроме того, Ху приходилось думать о конкурентах: быстро развивался интернет. Она подумала, что материал о Сычуани можно опубликовать, правильно подобрав факты и тон подачи: “Если это не запрещено прямо, мы это делаем”. Девятого июня “Цайцзин” напечатал двадцатистраничный репортаж о землетрясении, в котором шла речь и о школах. Материал получился взвешенным и точным. К катастрофе привели безоглядный экономический рост, растрата бюджетных средств и вопиющие ошибки при строительстве. В материале “Цайцзина” прозвучала мысль, которую мало кто формулировал раньше. Экономический подъем привел бедные сельские районы в новую эпоху, однако цена оказалась слишком высока. Журналисты рассказали, как ловчили местные чиновники, однако имена виновных не назвали. “Цайцзин” раскритиковали, но не наказали.

Имена коррумпированных чиновников сделали бы материал правдоподобнее, но вызвали бы начальственный гнев. Ху объяснила: “Мы пытаемся не дать повод тем [партийным] кадрам, которые не хотят, чтобы их критиковали”. Важно не то, “кто именно пятнадцать лет назад взял бракованный кирпич… Нам нужны реформы. Нужны сдержки и противовесы. Нужна прозрачность. Об этом мы пытаемся сказать. Но без упрощений и лозунгов”. Это была тонкая игра, и Ху выиграла раунд.

Глава 9
Свобода, ведущая народ

Весной 2008 года официальный Китай ждал Олимпиады, превращенной в подобие государственной религии. Партия распорядилась установить на Тяньаньмэнь новые гигантские часы, отсчитывавшие секунды до начала игр. Вся столица была увешана плакатами: “Один мир, одна мечта”.

Однажды утром, выйдя за порог, я увидел, как двое рабочих размазывают цемент по кирпичной стене моей спальни. Во многих районах Пекина дома сносили и подновляли, создавая безукоризненный задник. С помощью рейки и отвеса рабочие процарапали прямые на свежем цементе. Я не сразу понял, что это имитация кирпичной кладки. Напротив моей двери на ограде красовалось выцветшее граффити эпохи Культурной революции. Пять угловатых иероглифов гласили: “Да здравствует Мао!” Двумя движениями мастерка Великого Кормчего похоронили под цементом.

Стремление к совершенству проявилось и в гонке за медалями. В рамках “Концепции завоевания олимпийских наград в 2001–2010 годах” спортивные чиновники обязались добыть больше “золота”, чем когда-либо. Этот план включал “Проект-119”: завоевание рекордного числа золотых медалей в основных летних видах спорта (119 медалей). Правительство ничто не оставило на волю случая. Когда организаторов, искавших девочку-солистку для церемонии открытия, не устроила ни одна кандидатка, для оптимального соотношения голоса и внешности одного ребенка научили открывать рот под пение другого. Однажды официальный поставщик свинины заявил, что китайские спортсмены могут быть спокойны: они не провалят тесты на допинг. Услышав такое, остальные китайцы обеспокоились тем, что за свинину едят они сами. Олимпийскому комитету Китая пришлось объявить историю “небылицей”.

Чем одержимее становились организаторы Олимпиады, тем чаще они сталкивались с вещами, не поддающимися контролю. Эстафета Олимпийского огня с 21888 участниками (больше, чем в любой из прежних эстафет), которую в Китае назвали “Гармоничное путешествие”, должна была преодолеть шесть континентов и достичь вершины Эвереста. Китайская пресса называла зажженный в Олимпии факел “священным огнем” и обещала, что он не потухнет пять месяцев, пока не достигнет Пекина. Ночью или в самолетах, когда факел нести невозможно, пламя собирались поддерживать в специальных фонарях.

Десятого марта, незадолго до начала “Гармоничного путешествия”, несколько сотен монахов из Лхасы устроили шествие. Они потребовали освободить тибетцев, арестованных за то, что они праздновали вручение далай-ламе Золотой медали Конгресса США. Десятки монахов были задержаны милицией, а 14 марта в Тибете начались самые масштабные с 80-х годов беспорядки. Одиннадцать гражданских лиц, ханьцев, а также один тибетец сгорели заживо, пытаясь укрыться в подожженных домах. Один милиционер и шестеро гражданских лиц, согласно официальным данным, умерли от побоев и по другим причинам. Далай-лама призвал к спокойствию, но китайские власти заявили, что беспорядки были “спланированы, спровоцированы и направляемы кликой далай-ламы”. В Лхасу вошли солдаты и военная техника, сотни граждан были арестованы. Тибетцы в изгнании утверждали, что во время операции в Лхасе и других местах были убиты восемьдесят тибетцев. Китай это отрицал.

Когда факел несли по Лондону, Парижу и Сан-Франциско, протесты против подавления восстания в Тибете усилились настолько, что организаторам эстафеты приходилось тушить пламя или менять маршрут, чтобы избежать разъяренной толпы. Китайские граждане, жившие за границей, особенно студенты, приняли критику страны в штыки. В Южной Корее дошло до драк. В самом Китае у французских супермаркетов “Карфур” прошли тысячные демонстрации: Франция, по мнению манифестантов, сочувствовала тибетцам. Гендиректор крупного портала sohu.com Чарльз Чжан (кандидатская степень Массачусетского технологического института) призвал бойкотировать французские товары, чтобы “пропитанные предрассудками французские СМИ и общество ощутили боль и потери”.

Государственные СМИ Китая реанимировали язык другой эпохи. Когда Нэнси Пелоси, спикер Палаты представителей, осудила действия Китая в Тибете, информационное агентство “Синьхуа” назвало ее “отвратительной”. Журнал “Аутлук уикли” предупредил, что “внутренние и внешние враждебные силы пытаются… саботировать Олимпиаду в Пекине”. Секретарь КПК в Тибете назвал далай-ламу “волком в монашеской одежде, чудовищем с человеческим лицом и сердцем зверя”. В Сети в выражениях и вовсе не стеснялись. “Я засуну этим пердящим через рот мудакам их дерьмо обратно в глотку!” – написал один комментатор на форуме официальной газеты. “Дайте мне ружье! Никакой пощады врагам!” – отозвался другой. Многие китайцы стыдились этого разгула, но его было трудно игнорировать иностранным журналистам: они начали получать угрозы. Аноним, приславший мне факс, советовал: “Очисть имя Китая… или ты и твои близкие будете мечтать о смерти”.

Я начал искать в китайском секторе интернета наиболее любопытные проявления патриотизма. Утром 15 апреля на портале sina.com появилось короткое видео “2008 год. Китай, поднимайся!” Имени автора не было. Стояли только буквы: CTGZ.

Самодельная документалка начиналась с портрета Мао с исходящими от его головы лучами. Тишину прервала оркестровая музыка, и под барабанный бой на черном экране вспыхнула мантра Мао (на китайском и английском языках): “Империализм никогда не оставит попыток уничтожить нас”. Потом шла подборка современных фотографий и новостных съемок, а также обзор “насмешек, интриг и злоключений” современного Китая – среди них обвал фондовой биржи (дело рук иностранных спекулянтов, которые “манипулируют” курсом) и глобальная “валютная война” (Запад хочет “заставить китайский народ расплачиваться” за финансовые неурядицы в Америке).

Пауза. И – другой фронт. Вот в Лхасе дерутся и грабят магазины: “Так называемый мирный протест”. Набор вырезок из зарубежной прессы с критикой Китая: эти СМИ “игнорируют истину” и “говорят одним искаженным голосом”. Эмблемы Си-эн-эн, Би-би-си и других СМИ уступают место портрету Геббельса. И вывод: “Налицо заговор против Китая. Новая холодная война!” Кадры из Парижа: протестующие пытаются отнять Олимпийский огонь у факелоносца; полиция их оттесняет. Финал: китайский флаг сияет в солнечном свете. Лозунг гласит: “Мы не сдадимся и будем держаться вместе, как одна семья!”

Шестиминутный ролик CTGZ уловил витавший в воздухе дух национализма и за полторы недели набрал миллион просмотров и десятки тысяч одобрительных комментариев. Он стал четвертым по популярности видеороликом на сайте. (Клип с зевающими телеведущими удержал первую строчку.) Ролик просматривали в среднем два человека в секунду. Он стал манифестом самопровозглашенных защитников чести Китая – фэнь цин, “рассерженной молодежи”.

Я был поражен тем, что через девятнадцать лет после Тяньаньмэнь китайская молодая элита снова восстала – не во имя либеральной демократии, а за честь Китая. Николас Негропонте, основатель Медиалаборатории в Массачусетском технологическом институте и один из первых идеологов интернета, однажды сказал, что Сеть изменит наше представление о том, что такое страны. Государство, по мнению Негропонте, испарится, “как нафталиновый шарик, переходящий из твердого состояния сразу в газообразное” и “национализм исчезнет, как исчезла оспа”. В Китае все произошло наоборот. Я заинтересовался этим CTGZ. Псевдоним был связан с электронным адресом. Он принадлежал двадцативосьмилетнему аспиранту из Шанхая по имени Тан Цзе. Он пригласил меня в гости.

Кампус Университета Фудань, лучшего в Китае, окружает пару тридцатиэтажных башен из стекла и бетона, которые можно принять за главный офис какой-нибудь корпорации. Тан Цзе встретил меня у ворот. У него были светло-карие глаза, круглое детское лицо и слабая поросль на подбородке и на верхней губе. Одет он был в голубую рубашку, брюки цвета хаки и черные туфли. Когда я вышел из машины, он бросился мне навстречу и попытался заплатить таксисту.

Тан признался, что рад отвлечься от диссертации. Он специализировался на феноменологии. Тан свободно читал на английском и немецком, но редко на них говорил, поэтому иногда, извиняясь, перескакивал с языка на язык. Он изучал латынь и древнегреческий. Тан оказался скромным человеком с тихим голосом, иногда доходящим до шепота. Он был очень серьезен и смеялся очень скупо, будто экономя энергию. Тан слушал традиционную китайскую музыку, однако ему нравились и безумные комедии Стивена Чоу. Он гордился тем, что не следует моде. В отличие от Майкла (Чжана) из “Крейзи инглиш”, Тан не взял себе английское имя. Псевдоним CTGZ он составил из двух труднопереводимых терминов из китайской классической поэзии: чантин (changting) и гунцзы (gongzi), которые вместе переводятся как “благородный сын в павильоне”. В отличие от других студентов из элиты, Тан не вступал в компартию, опасаясь, что это скажется на его объективности как ученого.

Тан пригласил нескольких друзей присоединиться к нам за ланчем в ресторане сычуаньской кухни “Толстые братья”. Он жил один в шестиэтажном доме без лифта в комнатке площадью метров семь. Ее можно было перепутать с библиотечным хранилищем, занятым взыскательным скваттером. Книги были здесь повсюду. В этом собрании более или менее полно была представлена вся история мысли: Платон, Лао-цзы, Витгенштейн, Бэкон, Хайдеггер, Коран и так далее. Когда Тан захотел расширить кровать на пару сантиметров, он положил на каркас лист толстой фанеры, а углы подпер книгами. Когда книги заполнили комнату, Тан выстроил в коридоре стену из картонных коробок.

Хозяин присел на письменный стол. Я спросил, ждал ли он, что ролик станет настолько популярным. Тан улыбнулся: “Видимо, я выразил распространенное чувство, общий взгляд”.

Рядом с ним сидел Лю Чэнгуан (веселый широколицый аспирант-политолог, который недавно перевел на китайский лекцию ‘‘Мужественность” консервативного гарвардского профессора Харви Мэнсфилда). На кровати растянулся Сюн Вэньчи (степень по политологии, сейчас преподает сам). Слева от Тана помещался Цзэн Кэвэй (опрятный стильный банкир, изучавший западную философию, прежде чем заняться финансами). Всем было около тридцати лет. Они первыми в семье получили высшее образование, и все они хотели изучать западную философию. Я спросил, почему. Лю объяснил:

Китай в Новое время отставал в своем развитии, поэтому нас всегда интересовало, почему Запад стал таким сильным. Мы учились у Запада. Все мы, получившие образование, мечтаем об одном: стать сильнее, научившись у Запада.

Эти молодые люди, как и китайские туристы, с которыми я познакомился, или участники проекта Ай Вэйвэя Fairytale, относились к искушениям Запада с восхищением и тревогой. Это было странное время: китайцы протестовали против Си-эн-эн, а по ТВ шла образовательная программа по английскому языку: “Через месяц вы сможете понимать Си-эн-эн!”

Тан и его друзья были настолько обходительны, что я усомнился, не временное ли помешательство – китайские события той весны? Они уверили меня, что нет. Цзэн сказал: “Мы так долго изучали западную историю, что научились понимать ее… Наша любовь к Китаю, наша поддержка правительства и страны – не спонтанная реакция. К этому нас привели долгие размышления”.

Их взгляд на путь Китая действительно совпадал с мнением большинства. Девять из десяти китайцев одобряли происходящее в стране: наибольшая доля среди 24 стран, в которых Исследовательским центром Пью той весной был проведен опрос. (В США одобрительно высказались лишь двое из десяти опрошенных.) Трудно сказать, насколько распространен более деятельный патриотизм, однако исследователи указывают на китайскую петицию против членства Японии в Совете Безопасности ООН: согласно последним подсчетам, собрано более сорока миллионов подписей (почти население Испании). Я попросил Тана рассказать, как он сделал фильм. Тан повернулся к дисплею своего Lenovo: “Вы знакомы с Movie Maker5” Я признал свое невежество и спросил, не пользовался ли он самоучителем. Тан посмотрел на меня с жалостью: он освоил программу по подсказкам в меню Help. “Мы должны быть благодарны Биллу Гейтсу”, – сказал Тан.

За месяц до дебюта Тан Цзе Китай обошел США и стал первым в мире по числу интернет-пользователей. И, хотя китайский сегмент Сети объединял лишь 16 % населения страны, к 238 миллионам пользователей ежедневно прибавлялось почти четверть миллиона. Характер распространения идей изменился. Некоторые сетевые сообщества, насчитывающие миллионы зарегистрированных пользователей, стали крупнейшими, кроме компартии, организациями в Китае.

Народу, разделенному в географическом, лингвистическом и классовом отношении, интернет предоставил беспрецедентную возможность общения. Группа добровольцев взялась еженедельно переводить журнал “Экономист” (целиком) на китайский язык и выкладывать его в свободный доступ. Переводчики так объяснили свою цель: “В эпоху интернета величайшей силой выступают не алчность, не любовь и не насилие, а увлеченность чем-либо… Сеть соединит вас с единомышленниками и высвободит невероятную энергию”. Чтобы избежать государственной цензуры, группа самостоятельно цензурировала тексты. “Если в статье затрагиваются щекотливые темы, – сообщали новичкам, – и вы не уверены, разрешено ли об этом говорить, пожалуйста, не рискуйте”. Самоцензура предполагала и некоторое самоуправление: сайт приглашал модераторов-волонтеров, чтобы удалять материалы, которые могут вызвать неприятности. Если пользователи считали модераторов слишком придирчивыми или, напротив, невнимательными, их в рамках “импичмента” могли сменить.

Одними из активнейших интернет-пользователей стали националисты. Весной 1999 года, когда самолет НАТО, основываясь на данных американской разведки, по ошибке сбросил три бомбы на посольство КНР в Белграде, китайский интернет обрел голос. Патриотически настроенные хакеры украсили сайт посольства США в Пекине лозунгом “Покончим с варварами!” и обрушили веб-страницу Белого дома. “Интернет – это порождение Запада, – писал один из комментаторов, – но… мы, китайцы, можем использовать его, чтобы сказать всем – Китай нельзя оскорблять!”

Национализм многим дал “первый глоток священного права свободы слова”.

Тан Цзе, как и его сверстники, очень много времени проводил в Сети. В марте 2008 года, когда начались беспорядки в Лхасе, он, кроме официальных китайских СМИ, следил за новостями на европейских и американских сайтах. Как и сверстники, Тан, не колеблясь, преодолевал правительственный файервол. Он пользовался прокси-сервером. Тан смотрел телепередачи в Сети, поскольку это давало больше разнообразия, а телевизора у него не было. Кроме того, из-за границы Тану присылали новостные ролики китайские студенты (их число за последнее десятилетие увеличилось почти на две трети и достигло 67 тысяч). Тан удивился тому, что некоторые иностранцы думают, будто китайская молодежь не понимает, что такое цензура:

Мы постоянно задаемся вопросом, не промывают ли нам мозги, и всегда готовы искать информацию из других источников… Живя в “свободном” обществе, не задумываешься, промывают тебе мозги или нет.

Всю весну новости и мнения относительно Тибета обсуждали на форуме Университета Фудань. В техническом смысле форум с “ветвями” и “темами” давно устарел, но “Твиттер” и его местные аналоги еще не прижились, и многим такие форумы дали первый опыт сетевого общения. Тан прочитал подборку “неверных” и “несправедливых” статей в западной прессе. Одна из фотографий Си-эн-эн была кадрирована так, что остались видны лишь армейские грузовики. А на этом же снимке целиком видно толпу, бросающую какие-то предметы. Подход показался Тану неуместным.

Эта и похожие на нее фотографии облетели Китай, обрастая возмущенными комментариями. Люди добавляли примеры из лондонской газеты “Таймс”, “Фокс ньюс”, немецкого телевидения, французского радио и так далее. Некоторые решили, что это заговор. Такие, как Тан, были шокированы и оскорблены. Тан доверял западной прессе и считал, что живет в эпоху процветания и открытости своей страны, но мир по-прежнему смотрел на Китай с подозрением. Будто в подтверждение Джек Кафферти, комментатор Си-эн-эн, назвал Китай “бандой головорезов, какими они были последние пятьдесят лет”. Эта цитата появилась на первых полосах всех газет Китая, и впоследствии Си-эн-эн принесло извинения. Тан, как и его друзья, не мог понять, почему иностранцев так волнует судьба Тибета – убогого захолустья, которое Китай, по его мнению, десятилетиями пытается цивилизовать. Бойкот Олимпиады в Пекине из-за Тибета казался ему столь же нелогичным, насколько странно было бы бойкотировать Олимпиаду в Солт-Лейк-Сити во имя индейцев чероки.

Тан прочесал “Ю-Тьюб” в поисках пояснения китайской позиции, но на английском языке не нашел ничего, кроме протибетских роликов. Хотя он был занят (у него был контракт на перевод “Рассуждения о метафизике” и других работ Лейбница), Тан не мог не высказаться.

Но прежде пришлось съездить домой. Мать взяла с него обещание вернуться ко времени сбора урожая.

Тан был младшим из четырех детей в крестьянской семье, жившей неподалеку от города Ханчжоу. Ни мать, ни отец Тана не владели грамотой. До четвертого класса у него даже не было имени. Его звали Малый Четвертый, по месту в семье. Когда это стало неудобно, отец стал звать его Тан Цзе, в знак почтения к любимому комику Тан Цзечжуну.

Выросший в большой, шумной семье Тан Цзе много читал и мало говорил. Он интересовался научной фантастикой: “Я могу рассказать все о фильмах вроде “Звездных войн’”. Тан учился прилежно, однако не блестяще, и рано проявил интерес к жизни идей. “Он не был похож на других детей и не тратил карманные деньги на еду – копил на книги”, – рассказала мне Тан Сяолин, старшая сестра Тан Цзе. Братья и сестры Тана доучились лишь до восьмого класса и гордились родственником. “Если у него появлялись вопросы, на которые он не мог найти ответы, он не мог уснуть, – рассказала сестра. – А мы просто обо всем этом забывали”.

В средних классах Тан стал учиться лучше и имел некоторый успех на школьных научных выставках, но счел науку слишком далекой от того, что его занимало. Случайно к нему в руки попал перевод норвежского романа “Мир Софии”, написанного преподавателем философии Иостейном Бордером. “И тогда я открыл для себя философию”, – объяснил Тан.

Патриотизм в этом доме не так уж чувствовался, зато вне его патриотизма было с избытком. Чтобы предотвратить повторение событий на площади Тяньаньмэнь, компартия удвоила усилия по “исправлению” мышления. Когда Тан Цзе ходил в школу, Цзян Цзэминь призвал Министерство образования разработать новый подход к истории Китая “даже для детей в детском саду”. Акцент сделали на бай-нянь гуочи, “веке национального унижения”, – от поражения Китая в Опиумных войнах до японской оккупации во время Второй мировой войны.

Партия объявила, что “патриотическое воспитание” укрепит “дух нации и единство”. Школьникам велели “не забывать о национальном унижении”. Всекитайское собрание народных представителей учредило новый праздник – День национального унижения, а учебники переписали. “Практический словарь патриотического воспитания” содержал 355-страничный раздел о бедах Китая. Национализм помог партии сгладить парадокс: Китай стал социалистическим авангардом рыночной экономики. Новые учебники предложили новое объяснение неудач Китая, переложив основную вину с “классового врага” на иноземных захватчиков. При Мао китайцы предпочитали говорить о победах, теперь же учащихся возили на экскурсии по местам, где китайцы страдали. Чтобы привлечь молодежь, комсомол финансировал создание патриотических видеоигр, например Resistance War Online, где игроки в качестве красноармейцев могли пострелять из пулемета в японских захватчиков.

Стало сложнее отделить эмоции от политики. Когда китайские дипломаты осуждали действия иностранного правительства, они заявляли: “Это оскорбляет чувства китайского народа”. Такое объяснение звучит все чаще. Журналист Фан Кэчэн подсчитал: в 60-70-х годах чувства китайцев оскорбляли в среднем трижды в день, а в 80-90-х годах этот показатель вырос до пяти раз.

В Университете Фудань Тан встретил Вань Маньлу, застенчивую аспирантку, изучавшую китайскую литературу и лингвистику. Они оказались рядом во время обеда с друзьями, но не разговаривали. Позднее Тан узнал ее ник-нейм – gracelittle – на университетском форуме и отправил личное сообщение. На первом свидании они отправились на экспериментальную оперу на китайской сюжет – “Сожаления о минувшем”.

Тана и Вань сблизило отчасти недовольство вестернизацией. Вань рассказала мне: ‘‘Китайские традиции во многом хороши, но мы отказываемся от них. Мне кажется, должны быть люди, которые будут их сохранять”. Вань из семьи среднего класса, и простое происхождение и старомодные взгляды Тана впечатлили ее: “Большинство представителей нашего поколения, включая меня, живет размеренной счастливой жизнью. Мне кажется, нашему характеру чего-то недостает. Например, любви к родине или упорства, которое приобретаешь, преодолевая трудности. Я не вижу этих добродетелей в себе и людях моего возраста”. О Тан Цзе она выразилась так: “Ему было нелегко достичь того, чего он достиг с его происхождением, без единого образованного человека в семье, без помощника в учебе, с сильным давлением со стороны семьи”.

После нашей встречи я стал иногда навещать Тан Цзе в Шанхае. Он был одним из студентов, сплотившихся вокруг Дин Юня, тридцатидевятилетнего профессора философии из Университета Фудань. Дин переводил на китайский книги политического философа Лео Штрауса, чьими поклонниками являются Харви Мэнсфилд и другие неоконсерваторы. В то время в Америке аргументы Лео Штрауса против тирании получили популярность среди сторонников войны в Ираке. Один из бывших студентов Штрауса из Чикагского университета, Абрам Шульски, возглавлял Отдел специального планирования Пентагона перед вторжением в Ирак. Другим бывшим учеником оказался Пол Вулфовиц, тогда замминистра обороны.

Дин коротко стриг волосы, носил стильные прямоугольные очки, и ему нравились халаты ученых тайского времени. “В 80-90-х годах большинство интеллектуалов негативно оценивало традиционную культуру”, – объяснил он. В первые годы реформ слово ‘‘консервативный” было равносильно слову “реакционный”, но времена изменились. Дин транслировал штраусовское понимание универсальности классики и призывал студентов возрождать древнекитайскую мысль. Его консерватизм шел вразрез с желанием Китая интегрироваться в мир. Дин с удовлетворением наблюдал, как Тан Цзе и другие студенты приобретают вкус к классике и сопротивляются вестернизации.

Тан объяснил: “На самом деле мы очень вестернизированы. Теперь мы начали читать старые книги и открывать для себя древний Китай”. Молодые китайские неоконсерваторы пригласили Харви Мэнсфилда на ужин, когда тот был в Шанхае. После этого Мэнсфилд написал мне:

Они на самом деле знают, что их страна, чье возрождение они чувствуют и превозносят, не имеет руководящих принципов. Многие видят… что либерализм на Западе утратил веру в себя, и обращаются к Лео Штраусу за консерватизмом, основанном на принципах, на естественном праве. Этот консерватизм отличается от консерватизма, сохраняющего статус-кво, потому что им не нужна страна, у которой есть только статус-кво, но нет принципов.

Эта возрожденная гордость повлияла на то, как Тан и его товарищи воспринимали экономику. Они считали, что мир наживается на Китае, но не дает ему делать вложения за границей. Цзэн, друг Тана, выпалил:

Предложение “Хуавэй” купить 3Com отклонено. Предложение Китайской национальной компании по эксплуатации морских нефтяных ресурсов (CNOOC) выкупить долю в Ай-би-эм вместе с “Унокал” и “Леново” вызвало политические последствия. Если это не рыночные методы, то политические. Мы считаем, что мир – это свободный рынок…

Тан перебил его:

Это то, чему вы, Америка, научили нас. Мы открыли свой рынок, но когда попытались купить ваши компании, встретили политические препятствия. Это нечестно!

Этот популярный в Китае взгляд имеет некоторые основания: американские политики ссылаются на интересы национальной безопасности, чтобы помешать прямым инвестициям Китая. При этом Тан проигнорировал свидетельства обратного: Китай преуспел в других сделках (их суверенный фонд имеет долю в “Блекстон труп” и “Морган – Стенли”), и, хотя страна предприняла шаги, чтобы открыть свои рынки, она пресекла попытки Америки купить такие стратегически важные активы, как Китайская национальная нефтяная корпорация.

Вера Тана в “новую холодную войну” простиралась не только на американскую экономику, но и на политику. Вопросы, незначительные для американцев, вроде поддержки Тайваня и призывов Вашингтона ревальвировать юань, вызвали в Китае ощущение политики сдерживания.

Тан провел дома пять дней. Вернувшись в Шанхай, он взялся за ролик. В интернете Тан подобрал иллюстрации: вдохновляющие (человек, поднимающий руку над морем китайских флагов, напомнил ему “Свободу, ведущую народ” Делакруа) или символизирующие политический момент снимки (например, китаец в инвалидном кресле везет олимпийский факел по Парижу, отмахиваясь от протестующих, которые пытаются факел отнять). Для саундтрека он поискал “торжественную” музыку в “Байду” (Baidu). Тан выбрал композицию Вангелиса. Любимая песня Тана у Вангелиса была из фильма о Колумбе “1492: Завоевание рая”. Он посмотрел на сурового Депардье на палубе. “Идеально! – решил Тан. – Время глобализации”. Он собрал ошибки из зарубежной прессы: полицейских в Непале приняли за китайцев, тибетцев арестовали в Индии, а не Тибете, и так далее – и написал: “Сделайте так, чтобы мир нас услышал!” Некоторые английские надписи в ролике были с ошибками: Тану не терпелось выложить видео. Он запостил его на “Сина” и упомянул об этом на форуме Фудань. Клип начал набирать популярность, и Тан понял, что он не одинок. Ролик смотрели по всему Китаю.