Текст книги "Держава и топор"

Особенно серьезно наказывали священников за неслужение по «высокоторжественным дням», то есть в дни рождения царя и членов его семьи, дни тезоименитства, а также другие «календарные» даты. При Петре I особенно громким стало дело архимандрита Александро-Свирского монастыря Александра, который обвинялся «в непраздновании во дни тезоименитств» Петра и Екатерины. По этому делу царь распорядился: «Ежели оной архимандрит или другой кто из духовных персон явитца в вышеписанном виновен и оных, обнажа священничества и монашества, в помянутую (Тайную. – Е. А.) канцелярию прислать к розыску». В итоге строптивый архимандрит кончил свою жизнь на плахе. В 1733 году поп Феоктист Гаврилов был сослан навечно в Охотск за то, «что он, ведая о торжественном дни о восшествии е. и. в. на престол Российской империи, товарыщу своему попу Родиону Тимофееву заблаговременно не напомнил и коварственно о том поступил». За такие проступки лишали сана, били кнутом, плетью и ссылали в дальний монастырь. Преступлением считалась и служба в «календарный день» литии, то есть заупокойной службы.

Неумышленные оговорки во время церковной службы – тема особая: за них наказывали как за описки канцеляристов. Примером может служить история, происшедшая 3 февраля 1743 года в Архангельском соборе Кремля, когда епископ Лев Юрлов, провозглашая «вечную память» Анне Петровне – покойной сестре правящей императрицы Елизаветы Петровны, «от незапности, по старости и от неосторожности» произнес вместо «Анна Петровна» «Елизавета Петровна»! Об этом тотчас было донесено в Сенат и самой императрице, хотя для всех было ясно: престарелый епископ оговорился. В конечном счете скандал для Юрлова, уже отсидевшего при Анне Ивановне десять лет в дальнем монастыре, закончился благополучно – Юрлова лишь отстранили от службы. Преступлением был признан и поступок диакона московского Андреевского монастыря Дамиана, который в 1752 году пропустил в ектении имя матери правящей императрицы – Екатерины I, за что его пороли плетями, а тех, кто его не поправил, приговорили к тысяче поклонов.

Преступлением считалась также «описка» – пропущенная, незамеченная переписчиком (а также его начальником) ошибка при написании титула или имени монарха. Синонимом «описки» является выражение «врань в титуле». В купчей одного крестьянина 1729 года обнаружили титул «ея императорского величества» вместо «его императорского величества» (тогда на престоле был Петр II). Страшнее оказалась описка дьячка Ивана Кирилова из Тамбова, который в 1731 году, переписывая присланный из столицы указ о поминовении умершей царевны Прасковьи Ивановны, вместо ее титула и имени «простотою» вставил титул и имя правящей императрицы: «ея императорское величество Анна Иоанновна… преселилась в вечный покой». Дьячка били кнутом и сослали.

«Подчистка» была иным, чем «описка», преступлением. Суть ее в том, что имена или титулы государей подьячие поправляли, хотя всем было известно, что прикасаться к написанному титулу или имени государя было нельзя – с момента своего появления на бумаге эти слова считались священными. Но часто чиновник, совершивший при написании ошибку, ленился заново переписывать весь документ, брал нож и начинал выскабливать ошибку в строке, благо бумага тогда была плотная и позволяла почти незаметно удалить брак. Между тем этим своим действием он совершал государственное преступление, ибо оскорблял прикосновением своей руки царский титул. За подчистку титула в рапорте были наказаны отставной прапорщик Василий Лихарев и писавший рапорт пономарь Петр Федоров: первого оштрафовали на 15 руб., а переписчика били батогами.

Наказанию подвергались за «прописку» или «недописку» – пропуск. Вместо «всепресветлейшая» крестьянин Иван Латышев написал «всепрестлейшая», то есть пропустил слог «ве». В конце челобитной нашли еще одну прописку: вместо слова «всемилостивейшая» он написал «всемлстивейшая», пропустив буквы и и о. Причем во втором случае можно было говорить скорее о выносе гласных, что часто делалось при написании длинных слов. Латышева наказали плетьми, а помещика его, под диктовку которого писалась роковая челобитная, оштрафовали на 300 руб. За эту сумму таких Латышевых можно было купить целую деревню.

Известен случай курьезной оговорки, которую можно считать «устной опиской». В 1729 году в Ярославле поссорились купцы – сын и отец Пастуховы. Потом Федор донес на своего отца Михаила, который, ругая сына, сказал: «„Я-де, сам более Бога и я велю тебя по всем рядам бить кнутом“, – и он-де, Федор, ему, отцу своему, молвил: „Без указу-де его величества кнутом бить не надлежит“, – и отец же-де ево, Михайла, говорил к персоне е. и. в.: „Ваш то-де Пилат на Москве, а я-де дома“. – А те-де слова слышали свидетели два человека». Михаил Пастухов оправдывался тем, что «сказал, не умея он выговорить титула е. и. в., молвил „инпилатор“-де на Москве и в том на оных свидетелей слался же». Свидетели встали на сторону отца – «сказали тож, что и оной Михайла показал», и ложный изветчик – сын Федор Пастухов – был бит кнутом и отправлен в Гилянь.

В середине XVIII века стали заметны влияния идей философии Просвещения на право вообще, сыск и корпус государственных преступлений в частности. Это привело к отмене института «слова и дела» в 1762 году. Впрочем, некоторая либерализация репрессивного законодательства наметилось давно, еще в 1730‐е годы. Во-первых, в некоторых случаях заметно стремление следователей отделить серьезный умысел к государственному преступлению от имитации такого умысла. Соответственно, устанавливали и разную степень наказания. В 1737 году в указе о предупреждении поджогов в Петербурге сказано, что «кто таким злым делом похвалится и в том обличен будет и хотя того в действо не произведет, однакож таковыми розыскивать и ежели кроме таких похвальных слов иного никакого воровства не сыщется и такие слова произнес по какой-либо ссоре или во пьянстве», то наказание не сожжение, как действительному поджигателю, а лишь кнут. В 1734 году при расследованиях государственных преступлений на Украине генералу князю А. Шаховскому предписывалось различать произнесение «непристойных слов» «из злости» и «спроста». В последнем случае карающая десница власти должна была дать преступнику легкий шлепок и вместо сурового наказания чиновник должен был малороссиянам «вытолковать с запрещением» о недопустимости в будущем подобных преступных речей.

Во-вторых, уже в 1730‐е годы сыскное ведомство стало стремиться как-то регулировать поток «маловажных» дел. В 1736 году Тайная канцелярия добилась указа Анны Ивановны, чтобы все дела о «неотправлении (церковниками. – Е. А.) служб в высокоторжественные дни» и в прочие «календарные» дни не пересылали бы с мест в Петербург. Из-за обилия их «по секретным делам в оной канцелярии чинится остановка». Поэтому следовало о таких преступниках вести дела в епархиях, и если только выяснится, что они службы не отправляли «с какого противного вымысла», то присылать экстракты допросов в Тайную канцелярию.

Как известно, с 1754 года начала работать Уложенная комиссия, для которой чиновники Тайной канцелярии подготовили проект закона о преступлениях «против первых двух пунктов». Предлагалось разделить преступления на важные и неумышленные (за последние полагалось легкое, воспитательное наказание), отменить четвертование, освободить от наказаний увечных, престарелых и малолетних (до 12 лет), за ложный донос наказывать плетью и т. д. И хотя новый закон так и не был принят, перемены в корпусе государственных преступлений все-таки произошли.

Они были связаны, во-первых, с отменой в 1762 году «слова и дела», что сразу же погасило множество дел о «непристойных словах», и, во-вторых, с общим изменением стиля правления, характерного для образованной, терпимой и умной государыни Екатерины II. В знаменитой оде «Фелица» Г. Р. Державин хвалил императрицу за то, что в ее правление (1762–1796) уже нет прежних ужасов и

 
Можно пошептать в беседах
И, казни не боясь, в обедах
За здравие царей не пить.
Там с именем Фелицы можно
В строке описку поскоблить
Или портрет неосторожно
Ее на землю уронить.
 

И все же стихотворение Державина – льстивое сочинение. Возможно, литературная киргиз-кайсацкая княжна Фелица и допускала своим подданным ордынцам пошептать о ней, но Екатерина II на такие шептания смотрела плохо и быстро утрачивала обычно присущую ей терпимость и благожелательность. Выразительным памятником борьбы со слухами стал изданный 4 июня 1763 года «Манифест о молчании», или «Указ о неболтании лишнего». В этом указе весьма туманные намеки о неких людях «развращенных нравов и мыслей», которые лезут куда не следует и судят «о делах до них не принадлежащих», да еще заражают сплетнями «других слабоумных», сочетаются с вполне реальными угрозами в адрес болтунов. Государыня предупреждала, что они играют с огнем и, дерзостно толкуя изданные императрицей законы и уставы, а также «самые божественные указания», даже не воображают «знатно себе немало, каким таковыя непристойныя умствования подвержены предосуждениям и опасностям». Надо думать, что этот указ был вызван делом камер-юнкера Хитрово, который обсуждал с товарищами слухи о намерении Григория Орлова жениться на императрице. «Манифест о молчании» неоднократно «возобновлялся», то есть оглашался среди народа, а нарушители его преследовались полицией и Тайной экспедицией.

Таким образом, отмена «слова и дела» не привела к прекращению преследований за осуждающие монарха и власть разговоры – они по-прежнему считались преступными. Это в немалой степени связано с тем, что при Екатерине II и после нее остались в силе и все положения 2-й главы Уложения 1649 года о преследовании виновных по «первым двум пунктам», в том числе и по делам об оскорблении чести его величества.

В начале царствования императрица Екатерина пыталась сформулировать передовые по тем временам принципы и понятия о политическом преступлении, что отражено в ее знаменитом Наказе. Екатерина считала, что к виду тяжких преступлений нужно отнести только посягательства на жизнь и здоровье государя, а также измену государству. Оскорблением же величества предполагалось считать только конкретные действия, на это направленные, или слова, которые «приготовляют или соединяются, или последуют действию». При этом государыня считала, что наказывать надо не за слово, а за преступное действие. Хотя Екатерина II и отказывалась включать в список обвинений государственных преступников норму об оскорблении величества (так было в деле Пугачева), виновных в этом все-таки продолжила преследовать. Их, может быть, без лишнего шума (как это было раньше) отправляли в Сибирь, на Соловки, в монастыри, в деревню, заставляли разными способами замолчать. Важно, что Екатерина II стремилась не допустить в стране никакой гласной оппозиции. В 1764 году был осужден митрополит Арсений Мациевич, который протестовал против церковной политики императрицы. За сочувствие ему и «неотправление надлежащего моления о царской фамилии» был лишен сана и сослан на Соловки архимандрит Геннадий.

Итак, на протяжении примерно двух столетий складывается корпус государственных преступлений, включавший в себя огромное число разнообразных деяний подданных, которые классифицировались как покушение на жизнь, здоровье и власть самодержца, а также оскорбление его чести. Конечно, среди дел политического сыска было немало таких, в которых шла речь о реальных покушениях, измене, сговоре, бунте и мятеже, то есть о действиях, по-настоящему угрожавших государственной безопасности России и самодержца. Однако оценивая в целом всю массу известных мне дел политического сыска, я невольно прихожу к выводу, что политический сыск был занят не столько реальными преступлениями, которые угрожали госбезопасности, сколько по преимуществу «борьбой с длинными языками».

Если оценить в совокупности все, что говорили люди о власти и за что они потом (по доносам) оказались в колодничьей палате сыскного ведомства, то можно утверждать следующее. Во-первых, общественное сознание того времени кажется очень, по-современному говоря, политизированным. Ни одно важное политическое событие не проходило мимо внимания дворян, горожан, крестьян порой самых глухих деревень. Темы, которые живо обсуждали люди, извечны: плохая власть, недостойные властители, слухи и сплетни о происхождении, нравах и пороках властей предержащих. Во-вторых, люди в большинстве своем плохо относились к власти вообще и считали, что раньше было лучше.

Корпус государственных преступлений, который в части «непристойных слов» раздувается до гигантских размеров, убеждает, что сыскные органы действовали в качестве грубой репрессивной силы для подавления всякой оппозиционности власти, искореняли в буквальном смысле каленым железом всякую критику действий власти, подавляли малейшие сомнения подданных в правомерности ее действий. Не исключаю, что развитие и разрастание корпуса государственных преступлений находятся в прямой зависимости от авторитета власти, точнее, от степени осознания ею своей уязвимости, от опасений самодержцев и их окружения потерять власть.

Степан Шешковский руководил Тайной экспедицией с 1762 по 1794 год и стал, благодаря этому, личностью весьма знаменитой в русской истории. Еще при жизни Шешковского имя его окружало немало легенд, в которых он предстает в роли искусного, жестокого и проницательного следователя-психолога. Он начал работать в Тайной канцелярии в 1740‐х годах, проявил себя как исполнительный чиновник не без задатков и интереса к сыску.

Наибольшую известность в обществе Шешковскому принесли его сеансы «домашнего наказания». Будто бы в кабинете Шешковского находилось кресло особого устройства. Приглашенного он просил сесть в это кресло и как скоро тот усаживался, одна сторона, где ручка, по прикосновению хозяина, вдруг раздвигалась, соединялась с другой стороной кресел и замыкала гостя так, что он не мог ни освободиться, ни предполагать того, что ему готовилось. Тогда, по знаку Шешковского, люк с креслами опускался под пол. Только голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее тело висело под полом. Там отнимали кресло, обнажали наказываемые части и секли. Исполнители не видели кого наказывали. Потом гость приводим был в прежний порядок и с креслами поднимался из-под пола. Все оканчивалось без шума и огласки. Но, несмотря на эту тайну, молва разносила имя Шешковского и еще увеличивала действия его ложными прибавлениями. Екатерина II внимательно читала донесения Шешковского и весьма ценила их. Во все царствование просвещенной императрицы Шешковский олицетворял Государственный страх и одно упоминанием о нем многих приводило в ужас.

Глава 2. Самодержец и органы политического сыска

«Тайное» всегда есть принадлежность высшего, «верхнего государева дела». С таким толкованием связаны названия и Тайного приказа XVII века, и органов политического сыска XVIII века. Понятие «тайный» отмечает принадлежность слова, действия, документа или учреждения к исключительной компетенции верховной власти. Напротив того, у подданного не должно быть ничего тайного. Тайное у подданного могло быть только преступным. Люди, собиравшиеся по ночам, уже только поэтому вызывали у власти подозрение и казались опасными. Андрея Хрущова, как и других приятелей А. П. Волынского, подолгу засиживавшегося у кабинет-министра, в сыске спрашивали: что они «таким необычайным и подозрительным ночным временем, убегая от света, исправляли и делали?»

Исключительность тайного государева дела видна в часто встречающихся заявлениях изветчиков, что «государево слово и дело» они могут сообщить тайно, один на один, только самому государю. В 1719 году поляк Григорий Носович донес на русского посланника в Польше князя Г. Ф. Долгорукого по делу об измене, «которого никому, кроме самого е. ц. в., объявить не хотел, о чем и перед Сенатом спрашиван и по допросу ничего не показал», и в итоге удостоился встречи с Петром I. При расследования дела А. П. Волынского в 1740 году главный доносчик на кабинет-министра, его дворецкий, Василий Кубанец, заявил, что имеет нечто объявить, «но не может иначе, как лично самой императрице». В тот же день ему зачитали именной указ, чтобы изветчик изложил свое «объявление» письменно и запечатал в отдельном конверте для передачи лично государыне.

Любопытную подробность сообщает неизвестный поляк-конфедерат, сосланный в 1769 году в Сибирь. Когда он с товарищами оказался в ссылке в Тобольске, то решил пожаловаться на злоупотребления местных властей. Кто-то из доброхотов посоветовал полякам положить письмо на имя государыни перед ее портретом и подобием трона, находившимся в Тобольской судебной палате, после чего по давней традиции прошение «немедленно препровождалось в Петербург». Поляки так и сделали. И действительно, их жалоба очень быстро дошла до Екатерины II и участь пленных облегчили. Следовательно, сакральность государевой тайны сохранялась, даже если челобитчик обращался к изображению монарха, подобно тому как он обращал свои тайные молитвы к Богу, молясь перед иконой.

Все самодержцы и самодержицы XVIII века были причастны к политическому сыску. Даже от имени двухмесячного императора Ивана Антоновича, «правившего» Россией чуть больше года, издавались указы и манифесты по делам сыска. В этом можно видеть традицию, уходившую к истокам самодержавия, к исключительному праву самодержца разбирать такие дела.

Интерес Петра I к сыску объясняется как личными пристрастиями царя, так и острой борьбой за власть, которую он выдержал в молодости. В этой борьбе Петр рано проявил решительность и жестокость. Недоверчивый и подозрительный, он был убежден, что только страх и насилие могут удерживать подданных в узде. Первые уроки сыскного дела Петр получил в августе 1689 года, когда допрашивал своего врага – Федора Шакловитого. Легенда связывает имя Петра и с разоблачением заговора Циклера в 1697 году: после получения доноса царь нагрянул в дом Циклера, застав заговорщиков во время совещания.

Помазанник Божий хорошо знал дорогу в застенок. Исследователи сыскной деятельности Петра I пишут о его непосредственном участии в Стрелецком розыске 1698 года. Царь сам допрашивал стрельцов, бывал на пытках, которым подвергали женщин – приближенных царевен Софьи и Марфы, а также лично допрашивал своих сестер. С 1700 по 1705 год Петр рассмотрел в Преображенском приказе и вынес резолюции по 50 делам. Даже в свои походы он брал с собой арестованных и допрашивал их.

Для работы в Тайной канцелярии Петр даже выделил особый день – понедельник. В этот день Петр приезжал в Петропавловскую крепость, слушал и читал там доклады, выписки и приговоры по текущим делам, являя собой в одном лице и следователя, и судью. К приезду царя – следователя и судьи – готовили экстракты и писали проекты приговоров, которые государь либо утверждал традиционной фразой «Учинить по сему», либо собственноручно правил и даже заново переписывал. Порой он детально вникал в обстоятельства дела, вел допросы и присутствовал при пытках. Резолюции царя показывают глубокое знание им тонкостей сыскного процесса и дел, которые его чем-то особо привлекали.

Судить о том, насколько опытным следователем был Петр, трудно. Конечно, он оставался сыном своего века, когда признание под пыткой считалось высшим и бесспорным доказательством виновности человека. Петр не отличался какой-то особой кровожадностью. Известны только два случая, когда царь указал запытать до смерти упорствующих в своих «заблуждениях» старообрядцев.

В делах сыска, как и во многом другом, Петр часто проявлял свой неуравновешенный характер. Он нередко ошибался в людях, что особенно заметно в деле Мазепы, которому слепо доверял и был глух ко всем доносам на него, многие из которых подтверждались фактами: гетман давно встал на путь измены русскому царю. Но Петр выдавал доносчиков самому же гетману, который их казнил. Согласно легенде, единственным выводом Петра I, попавшего с этой историей впросак, была знаменитая сентенция: «Снявши голову, по волосам не плачут». Вообще, личные расправы царя над подданными считались в народе нецарским делом и принесли ему дурную славу.

Петр вообще был свободен в выборе решений по каждому делу. Все было в его воле: дать указ арестовать, допросить, пытать, выпустить из тюрьмы. Он отменял уже утвержденный им же приговор, направлял дело на доследование или приговаривал преступника к казни. При этом он исходил не из норм тогдашнего права, а из собственных соображений, оставшихся потомкам неизвестными. Впрочем, ссылки на законы и процессуальные нормы тогда не были обязательны – традиция и право позволяли самодержцу выносить любой приговор по своему усмотрению.

Любопытно дело бывшего фискала Санина. Вначале Петр вынес резолюцию о его казни, потом распорядился, чтобы казнь Санина «умедлить для того, что его величество изволил иметь тогда намерение сам его Санина видеть». Затем царь встретился с Саниным, выслушал его… и повелел ужесточить казнь: вместо отсечения головы он предписал колесовать преступника. Нужно согласиться с В. И. Веретенниковым, который писал, что в подобных случаях «личная воля монарха является высшей и в данном случае единственной нормой».

В принципе, в системе самодержавной власти ни одно государственное дело не должно было миновать государя. Однако на практике смотреть все дела царь не мог и происходила их неизбежная сортировка. В обычных, маловажных делах критерием решения служил закон, регламент, инструкция. Если же подходящего закона не было, дело должно было поступать к государю. Эту схему Петр довольно последовательно проводил во время реформы государственной власти.

Эта же схема действовала в целом в делах политического сыска. Кроме общей сортировки наиболее существенных дел по «двум первым пунктам» от прочих, менее важных, сложилась устойчивая классификация и решения дел по степени их важности. «Важность» – это обобщенная оценка значимости дела, это же и общее определение преступления как перспективного для расследования в сыске, а также достойного внимания государя.

Дела «по важности» почти всегда были «секретные», «тайные». В 1723 году Тайная канцелярия отчитывала членов Главного магистрата за то, что они, исследуя какое-то дело по извету, совершили проступок: «Самую важность открыли, чего весьма чинить им не надлежало». Только руководители сыска, знающие суть отличий «важного» дела от «неважного», «посредственного», могли точно определить, какие из дел следует подносить государю, а какие к «важности не касаются» и могут быть решены в самом сыскном ведомстве. Поток таких не содержащих «важность» дел – а речь идет о тысячах их – шел, минуя государя, через постоянные сыскные органы XVIII века (Преображенский приказ, Тайную канцелярию и Тайную экспедицию). Поэтому для политического сыска разбор «маловажных» дел о пьяной болтовне, непристойностях, ложном кричании «слова и дела» быстро стал рутиной. Как писал П. А. Толстому оставшийся за старшего в Тайной канцелярии А. И. Ушаков, «в Канцелярии здесь вновь важных дел нет, а имеются посредственные, по которым також, яко и прежде, я доносил, что кнутом плутов посекаем, да на волю выпускаем».

На протяжении XVII и XVIII веков поручения по политическому сыску традиционно проводили назначенные государем доверенные люди, поставленные во главе комиссий. В XVII веке таких сыскных («розыскных») приказов – комиссий было довольно много. В октябре 1698 года, с началом Стрелецкого розыска, было образовано десять (!) следственных комиссий, во главе которых стояли бояре, а также комнатный стольник князь Ф. Ю. Ромодановский. Последний был тогда судьей Преображенского приказа. Впоследствии самодержец нередко поручал расследование всему, как тогда говорили, «синклиту», «начальствующим», «министрам», высшим должностным лицам (боярам, потом – сенаторам, членам Синода, судьям приказов, президентам коллегий и др.). Работа подобного рода следственных комиссий обычно опиралась на постоянные органы – учреждения политического сыска. Самым главным из таких учреждений долгое время был Преображенский приказ.

История появления этого учреждения достаточно хорошо изучена Н. Б. Голиковой. Созданный как обычный дворцовый приказ, он претерпел эволюцию и с начала XVIII века стал головным учреждением, которое ведало политическим сыском. Этому способствовало то, что с осени 1698 года приказ стал центром грандиозного Стрелецкого сыска. Розыск затянулся на несколько лет, и постепенно сыскные функции приказа стали для него важнейшими. Образовался штат опытных в делах сыска приказных, заплечных дел мастеров, появились обустроенные пыточные палаты и тюрьма. У бессменного судьи приказа князя Федора Юрьевича Ромодановского сосредотачивались сыскные дела по многим преступлениям, ранее поступавшие в различные приказы. Наконец, Петр именным указом 25 сентября 1702 года закрепил за Преображенским приказом исключительное право ведения следствия и суда по «слову и делу». Отныне все власти обязывались «таких людей, которые учнут за собой сказывать „государево слово и дело“, присылать к Москве, не роспрашивая… в Преображенский приказ». Такое сосредоточение сыска оказалось очень удобным Петру, который не доверял старой администрации и с началом реформ и Северной войны хотел держать политический сыск под контролем своего доверенного человека.

Во многом благодаря Ромодановскому Преображенский приказ и занял столь важное место в управлении. Сам Ромодановский был всего лишь комнатным стольником, но он находился «в милости» у молодого царя. Он входил в тот узкий круг особо доверенных людей, сподвижников-собутыльников, среди которых царь отдыхал. Думаю, что в карьере Ромодановского особую роль сыграл Стрелецкий розыск 1698 года, когда он хорошо организовал следствие и получил важные сведения о замыслах стрельцов и их связях с царевной Софьей. Достиг этого Ромодановский благодаря открывшемуся у него пыточному таланту. Он был человек более жестокий и беспощадный, чем сам Петр. Порой царь даже выражал (возможно, показное) возмущение его кровопийством.

Особая жестокость Ромодановского имела объяснение – в какой-то момент стрелецкого мятежа он дрогнул. Его не было видно на поле боя после разгрома мятежников под Воскресенским монастырем. Первый розыск, причем неумелый, провел боярин А. С. Шеин, а не Ромодановский, что вызвало недоумение Петра I. Он писал в Москву, что узнал о подавлении бунта, «зело радуемся, только зело мне печально и досадно на тебя, для чего сего дела в розыске не вступил. Бог тебя судит! Не так было говорено на загородном дворе в сенях». Из этого вытекает, что при отъезде царя за границу политический сыск был поручен Ромодановскому и задание царя он не выполнил. Думаю, что Ромодановский попросту испугался и выжидал. По этому поводу Петр писал ему: «Я не знаю, откуды на вас такой страх бабей». Зато потом, когда мятеж был подавлен, а Петр вернулся в Россию, Ромодановский лез из кожи вон, чтобы загладить свою трусость и странную растерянность.

И хотя в середине 1710‐х годов приказ перестал быть единственным органом сыска (часть сыскных дел перешла к «маэорским канцеляриям» и к Тайной канцелярии), Ф. Ю. Ромодановский до самой своей смерти в 1717 году оставался главным палачом державы. Место отца занял его сын – князь Иван, который подал царю челобитную, в которой «со всегорестными слезами о конечном сиротстве» просил его не оставить милостями, а главное – батюшкиным служебным «наследством». Но Ромодановскому-младшему не повезло – во время его судейства шли непрерывные реорганизации, у кормила власти постоянно менялись люди, и в 1728 году под предлогом болезни он ушел в отставку. В 1729 году сам Преображенский приказ был распущен, хотя его помещение использовалось с теми же целями лет восемьдесят.

Во второй половине 1710‐х годов важное место в системе политического сыска заняли так называемые «маэорские» розыскные канцелярии, которые так именовались из‐за того, что во главе них стояли майоры гвардии. Они ведали каким-либо конкретным розыскным делом по личному поручению царя. Петр часто прибегал к услугам гвардейцев для самых разных поручений. Канцелярии майоров (а их насчитывалось 12) по своей сути были временными следственными комиссиями, похожими на сыскные приказы XVII века. Подчас они, начав с одного дела, быстро разрастались в целое учреждение со штатом приказных и обширным делопроизводством.

Майорские канцелярии занимались преимущественно делами по «третьему пункту» («кража государственного интереса», «похищения казны»), а также другими должностными преступлениями. Но царь часто передавал майорам и политические дела. Майорским канцеляриям предоставлялись значительные права проводить весь цикл расследования (допросы, очные ставки, пытки) и готовить проекты приговоров. Царь был в курсе дел канцелярий и направлял весь ход расследования в них. К 1724 году Петр, завершая государственную реформу, решил ликвидировать ставшие уже ненужными «маэорские канцелярии». Указ об этом был издан 22 января 1724 года. Чуть раньше Петр решил прикрыть и Канцелярию тайных розыскных дел.

Канцелярия тайных розыскных дел, более известная как Тайная канцелярия, возникла в начале расследования дела царевича Алексея, хотя указ о ее образовании не найден. 4 февраля 1718 года Петр продиктовал П. А. Толстому «пункты» для первого допроса сына-преступника. Позже именно к Толстому и стала сходиться вся информация по начатому розыску. Вокруг него – типичного петровского порученца – сложился штат приказных новой, но весьма похожей на майорские розыскной канцелярии, хотя до самого переезда в Петербург весной 1718 года ведомство Толстого канцелярией не называлось. Иначе говоря, розыск по делу царевича Алексея поначалу был личным поручением Толстому, точно так же как раньше по заданию Петра А. Д. Меншиков вел Кикинское дело, которое было частью следствия по делу Алексея.

Выбор Петра Андреевича Толстого на роль руководителя розыска по делу царевича можно объяснить тем, что он до этого блестяще провел операцию по возвращению из‐за границы блудного царского сына. В Италии, где Толстой настиг царевича, он сумел уговорить Алексея вернуться домой, причем сделал это не без обмана. Не случайно привлеченный по делу царевича Иван Нарышкин Толстого «называл Иудою, он-де царевича обманул и выманил». После успешной миссии в Италии царь поручил Толстому уже расследование дела о побеге царевича. До этой истории Толстой не входил в круг ближайших сподвижников Петра. В молодости он принадлежал к враждебной Петру группировке Милославских, но потом сумел добиться царского расположения. Человек уже не молодой (родился или в 1653 или в 1654 году), в начале 1697 года Толстой отправился учиться на моряка, чем особенно угодил государю-шкиперу. В 1701 году он стал посланником в Стамбуле и проявил там незаурядный талант дипломата. Вернувшись в 1714 году в Россию, Толстой стал служить в Посольской канцелярии. По роду своих занятий и склонностям П. А. Толстой был более всего дипломатом, хитрым, изворотливым и умным, но, как многие другие сподвижники Петра I, он мог заниматься и самыми разными делами.