Текст книги "Олег. Романтическая история о великом князе по мотивам русской летописи «Повесть временных лет» монаха Киево-Печерского монастыря преподобного Нестора-летописца"

Евгений Анташкевич
Олег. Романтическая история о великом князе по мотивам русской летописи «Повесть временных лет» монаха Киево-Печерского монастыря преподобного Нестора-летописца

© Е. М. Анташкевич, 2017

© «Центрполиграф», 2017

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2017

* * *

Напоминать юношеству о подвигах предков, знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти – вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине: ничто уже тогда сих первых впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии изгладить. Они крепнут с летами и творят храбрых для бою ратников, мужей доблестных для совета.

Юлиан Немцевич. Предисловие к сборнику исторических песен

На берегу

Олег смотрел вдоль берега и видел, как люди рубят, тащат, катят, пилят брёвна, стругают доски. Много людей.

В белых рубахах они сходились, сливались и закрывали один другого, потом расходились, потом снова сходились; кто-то шёл к воде, кто-то от воды. Вдоль берега тащили на у́жах новые ладьи и струги, на ко́рмах стояли с кормовыми вёслами и не давали ладьям и долблёным челнам сталкиваться, заводили всё новые корабли в Поча́йну и по берегам ставили на прикол. На каких-то ладьях уже торчали мачты, поднимались и спускались паруса. Сейчас, с этого места Олег не всё видел, только устье впадавшей в Днепр Почайны, дальше заслоняла большая Киева гора, больше той, выше, на которой он стоял, но он знал, что под его рукой много людей, множество, и множество ладей.

Днепр прошёл, снег растаял на южных склонах, но ещё белел в перелесках и на склонах северных, и, пока была высокая вода, надо успеть.

Вот уже месяц, как Олег вернулся из полюдья. Пока ходил, вёл разговоры со светлыми князьями в Новгороде, Полоцке, Смоленске, доходили на пути и князья из Ростова, Любеча, Чернигова.

И с торговыми людьми встречался Олег, и жаловались все, что в Царьграде последние годы стало тяжко – не дают греки проходу, нарушают древний закон, когда можно всякому свободному человеку в городе и в окрестностях вести торг, выкупать русичей-рабов, взятых в плен злыми мадьярами на своем пути на запад и проданных в Корсуни. И про многое зло другое были разговоры, и стало Олегу понятно и его дружине, что надо наказать Царьград.

Он считал ладьи и вспоминал недавнее и не заметил, что его конь, могучий, вороной масти пятилетка, топчет задними копытами чужой огород, разбитый на свежей вырубке. Олег досчитался до тысячи девятисот тридцати шести ладей. «Сто ладей, сто… – думал он, придерживая нетерпеливо переступавшего вороного. – Два, три, четыре дня… ещё хотя бы сто сроби́ть, и можно отправляться…» – и вдруг он увидел, что из-под его левого плеча вышла босоногая девушка в длинной рубахе, с длинной косой ниже пояса, она взяла вороного за недо́уздок и повела.

Олег от неожиданности поднял было плеть, а девушка обернулась.

– Потопчет твой конь хозяйские грядки, князь, только что посадили, – сказала она, вывела вороного, подобрала подол и пошла назад на огород.

– Стой! – крикнул ей Олег, он поворотился, отвернулся от Днепра и забыл про свой счёт. – Стой! – крикнул он, и девушка оглянулась, она не успела уйти далеко. Олег увидел её глаза, он окинул её всю и оторопел – какая перед ним стояла красавица. Он даже увидел её так, будто на ней не было рубахи, и светлая коса расплетена, и вообще ничего не было, хотя он знал, что рубаха – это и без того всё, что на ней есть.

– Ну, – вдруг он услышал за спиной. – И чё ты встала как вкопанная, дела, что ли, нету?

Он обернулся: это прокричала вылезшая по пояс из кладовой баба, вытиравшая руки о передник.

– Чё встала-то?

– Князева коня с огорода вывела, потопчет… – робко выговорила девушка.

– С тебя спрошу, коли потопчет, а князю… – Баба ещё стояла в кладовой яме под низкой двускатной крышей, обложенной землёй, и только концы берёзовых стропил торчали скрещенные у неё над головой, похожие на рога. – А князю, – повторила она, – поклон… – сказала баба и вправду поклонилась.

Баба тоже была красивая – не старуха, лет не больше тридцати, в полной силе, по всему смотрелось – дородная.

Баба распрямилась, ворот её рубахи был не сильно, не под самое горло затянут, и князь увидел, какие у бабы при тонкой талии пышные груди, и одними губами спросил:

– Как зовут тебя, милая?

А баба, не будь до князя двадцати шагов, услышала, будто ей прямо в ухо нашептали.

– Ганной!

«Ганна-птица! – подумал Олег. – Орлица!»

Он пошевелил пальцами, будто гладил её бёдра, он знал, каково это, гладить такие бёдра, как у этой бабы, и сжал кулаки. А девушка, глядя под ноги, пошла между краем росчисти и грядками к дальним постройкам под низкими земляными крышами.

– Князь! – Олег вздрогнул, он обернулся и увидел, что к нему скачет Родька, и услышал, как бьют в землю копыта его лошадки.

Родька пригнулся, держа на отлёте правую руку с плетью, а левая крепко сжимала поводья. Родька во весь опор поднимался по крутому плечу высокого берега Днепра и будто сам стучал копытами в твёрдую землю. Ещё четыре шага, и Родька осадил, и его лошадка чуть-чуть бы и упёрлась мордой в круп вороного. Князя обдало потом и Родьки и лошадки, лошадиный пот был крепче и приятнее.

– Приведи-ка мне ввечеру вон ту, только пусть в бане отмоют! – тихо сказал князь и кивнул в сторону уходившей девушки.

– Которую? – В глазах Родьки играла ухмылка – он переводил глаза с девушки на бабу, в его ушах ещё стоял стук копыт, но он расслышал князя.

Князь указал на девушку.

– А баба, князь, – Родька указал на бабу, – женка твоего сотского.

– Это которого?

– Радомысла…

– Этого старика? – удивился Олег. – А девка?

– А девку Радомысл из Царьграда привёл, прошлый год. Хотел выкупить, да греки заартачились, так силой отбил, а выкуп наземь бросил – еле ноги унёс.

«Вот она – правда, что люди говорят, что не стало древнего закона в Царьграде!» – подумал Олег и окончательно уверился – быть походу!

А Родьку озадачил вопрос «про старика», он выпятил губу – он точно знал, что Радомысл на два года младше Олега, на шестой десяток, и не знал, как ответить, и вдруг вспомнил, о чём князь попросил его вначале.

– А сам? Сам чего не отмоешь?

– И сам отмою. – Князь и ближний отрок по имени Родька рассмеялись. – Только пусть отмоют от того, от чего мне отмывать уже не понадобится, а дальше я уж… как-нибудь! Или… чего смотришь?

– А ежли заартачится? – вывернулся Родька.

– Тогда пускай в огороде возится, или ты возьми…

Родька посветлел глазами, девка была хороша, он её уже видел.

– А кому отмыть?

– Баб на подворье мало, что ли, не тебе же…

– Твоя воля, князь!

Отрок явно хитрил, и Олег погрозил ему плетью:

– А когда дело справишь, иди челны сечь, а отмыть вон ей поручи да отблагодари, – сказал князь и показал на Ганну. – А то, знаю я, скажешь, что заартачилась. – И он притворно замахнулся на отрока.

* * *

Был конец апреля, Днепр поднимался, вода заливала низкий левый берег и луга, тёплый воздух распространялся по земле, вот-вот зацветёт черёмуха и сазан пойдёт на нерест, а ручей Почайна, приток с правого берега, превратился в полноводную реку.

«Вот. – Ганна поставила ногу на ступеньку, упёрлась одной рукою в коленку, а другой прижала к груди поднятую из свежевырытой кладовой кадку с мочёными яблоками. – Не дурил бы, – она смотрела вслед удалявшемуся князю и думала про своего мужа Радомысла, ближнего княжьего дружинника, – не упирался, как годовалая тёлка, что на убой ведут, щас бы князь… – она бросила взгляд на свою ношу, – откушал бы моей стряпни, в моём доме, за моим столом, а не гоготал бы со своим отроком и наконец понял бы…»

Но она не додумала этой своей мысли, Родька не дал. Отрок подъехал к Ганне прямо через грядки, Ганна его знала, он часто прибегал от князя к Радомыслу с поручениями.

– Забираю я, Ганна, твою девку, – сказал Родька, сидя в седле над Ганной, потому что она ещё не поднялась из холодной кладовки, ещё оставалась ступенька. – Тока князь велел её отмыть… Сказал, чтобы ты отмыла, а вечером, как хлопоты кончим, я за ней приду… И вот тебе! – договорил Родька и подал серебряную гривну. – Это от князя, чтобы ни ты, ни Радомысл урону не понесли… Купишь себе другую…

Ничего не поняв, Ганна протянула руку, и в её ладони оказался тёплый от ладони Родьки слиток, тяжелёхонький и бархатистый на ощупь. А Родька повернул низкорослую свою лошадку и ударил плёткой. Ганна заслонилась рукавом, земля из-под копыт полетела в лицо, она сплюнула, и только тут до неё дошло, что ей только что было сказано.

«Волчья пасть! Разрази тебя… и тебя и твоего князя!» Прямо на глазах обрушилась её мечта, которую она лелеяла уже много лет, как только была выдана за старика Радомысла, который сейчас со своей сотней был на ловах, солил рыбу, сушил и вялил впрок на стол князя и ближней дружины. Сам он дружины дичился и княжьей близости тоже, а Ганна по этой причине не давала ему продыха и пилила, как бревно на доски – повдоль.

Только что князь Олег оттолкнул её и предпочёл рабыню…

Ганне было не важно, кого он ей предпочёл, она даже в лицо не помнила этой девки – девка и девка, мало ли у неё таких, кого Радомысл приводил из походов. Но раз князь выбрал, значит, красивая, это Ганна твёрдо знала, как всякая киевская женщина, у князя на баб – глаз вострый.

А что же он её-то проглядел?

«Тебе, князь, глаза повыцарапаю, а девку, чем мыть, в навозной яме сгною…»

Ганна утёрлась.

* * *

Олег открыл вьюшку.

– Не озябнешь?

Девушка не подняла глаз, только помотала головой.

– Как я погляжу, ты сраму не и́мешь?

– Я уже другой раз в плену… – Она отвечала, но на князя ещё не посмотрела ни разу.

– А где была до того?

– Сначала в Корсуни, ещё совсем маленькая, а потом в Константинополе…

– Царьграде?

Девушка сидела не прикрываясь, только поправляла длинные волосы, прикрывавшие груди и ниспадавшие на живот.

Олег дотронулся, и она посмотрела на него.

– Это его у вас так называют – Царьградом, а в самом Царьграде его называют Константинополем… городом Константина…

– И что?

– Уже ничего…

– А что это у тебя? – спросил князь и кивнул на крестик.

– Это крест, на нём распяли нашего Господа, Иисуса Христа…

Князь знал, что это, но всё-таки спросил:

– А не боишься его?

– Уже нет…

Он зачерпнул ковшом квасу и отпил.

– А вот этого выпьешь, попробуй?..

Девушка пригубила и сморщилась. Князь увидел, что она собралась сплюнуть, но глянула на него и смутилась.

– Почему не пьёшь, не вкусно?

– Не вкусно…

– А что вкусно?

– Вино…

– Ты знаешь вкус вина?

– Да!

– А со мной пойдёшь?

– Куда?

– Куда я пойду…

– Пойду!

– А с конём совладаешь?

– И с луком тоже!

– А моря не боишься?

– Уже нет!

Олег потянулся всем телом, так хорош был пар, расправил плечи и вдруг ухватился за правое.

– Забыл совсем, – простонал он.

Девушка посмотрела на его плечо, большое, сильное мужское плечо, и дотронулась.

– Болит?

– Болит…

– Давно?

– Давно…

– Сколько лет?

– Дак уж то ли два, то ли три…

– Из похода привёз?

– Оттуда, откуда же ещё?

– Подожди.

– Чего?

– Сейчас я приду.

– А не сбежишь? – прищурившись, посмотрел он, на его лице играла улыбка.

– Нет, – серьёзно ответила девушка, встала, подошла к корчаге и плеснула на каменья воды с квасом.

Пар надавил, Олег опустил голову и прижал ладонями уши, а когда поднял, то только увидел подол длинной до пят рубахи, мелькнувший под пологом.

«Сбежит! – подумал он и улыбнулся: – Не сбежит!»

Он встал и плеснул ещё и снова присел на поло́к, закрыл руками уши и зажмурился. А когда открыл, перед ним стояла девушка. Она снова была нагая.

«Не и́мет стыда! Откуда она такая?»

– Ты откуда будешь?

– Из вятичей…

– А откуда знаешь?

– Тятя сказывал… – Она отвечала на вопросы Олега, а сама взяла его руку и положила ладонью себе на плечо, а его плечо стала заворачивать домотканиной, а под домотканину прежде насыпала какой-то тёртой сухой травы, трава прилипла, а домотканина уже была смочена.

– Вот так пусть будет, только сильно не шевели… Давай помогу одеться.

– Давай, – ответил Олег и опёрся на руку, которую – сильную, он это почувствовал, предложила ему девушка. – Зовут как?

– Василисой назвали в Константинополе.

На следующее утро чуть рассвело, князь снова считал, сколько добавилось ладей.

Он сидел и на песке отмечал десятки новых, о которых ему докладывали Велими́д и Фа́рлаф. Когда закончил, Родька подвёл вороного и составил ладони, но князь без его помощи взлетел в седло и пнул Родьку ногой, тот свалился в мелкую воду, и рать загоготала.

– Может, без тебя мне и меч не поднять? – глядя сверху, через гоготание рати, прокричал князь и, когда ратники успокоились, кивнул ближнему – тот подвёл Родьке лучшего из княжьей конюшни уже осёдланного коня.

Отрок исподлобья глянул на князя, отряхнул рубаху и штаны и из-под бровей глянул на девушку, та ве́рхом была среди дружины и серьёзно смотрела на него.

«Хоть она меня не срамит!» – Он закинул повод и вскочил в седло.

– Вот смеху-то! – сказал он ратникам. – Я вам!

– Ты возвращайся, – сказал Олег Василисе, она кивнула, повернула лошадь и поскакала к княжескому шатру.

«Видал, как держится, как заправский степняк!» – подумал князь и обратился к Родьке:

– Со мной пойдёшь.

Князь правил по омываемому мелкой водой песку. Родька не знал куда.

Князь молчал.

Родька думал.

«Как ему девка-то? – думал Родька. – Хотя, наверное, что там девка? Ганна-то как?..»

Князь остановился у большого куста ракиты, перегородившей путь и нависавшей над водой из-под высокого берега, спешился, зашёл в воду и стал пригоршнями пить.

«Запалился князь!» – подумал Родька и криво ухмыльнулся, представляя себе картину, как вчера в бане «запалился» пятидесятисемилетний князь Киевский Олег.

Олег глянул на него.

– Чего скалишься? Свистни по-сокольи два раза́!

Родька удивился, но приказ Олега выполнил и свистнул.

Из-за куста, ещё князь не выбрел из воды, показался чёлн, в нём против течения по мелководью небольшим веслом как шестом толкался мальчик лет двенадцати. Он обогнул ракиту, подошёл к берегу и вытащил чёлн на песок.

– Что на порогах? – спросил Олег.

– Мелко ещё, пороги сухие, тятя сказывал.

– Когда шёл сюда, волну видел?

– Видел…

– Сколь дней?

– Семь.

– А что хазары?

– Стоят от берега далеко.

– Видать?

– Видать, но тятя сказывал – далеко.

– Шепни тяте, что через десять дней на большой волне большая рать пойдёт, он знает, что делать.

Обратно шли снова молча, Олег не торопил вороного, а Родька еле сдерживался, чтобы своему новому коню не дать плетей, а тот, сноровистый буланый трёхлетка, так и гнул шею укусить за коленку и приплясывал.

«Через десять, – подпрыгивая в седле, думал Родька и помахивал перед глазом буланого плёткой, – как бы не так! Завтра… крайний срок через день – ладьи будут готовы, снасть есть, поклажу погрузить – и можно в путь, а по высокой воде мы до порогов – за три дня добежим… да три ночи… четыре… Князь сказал, что за десять, значит, даже ежели на подступах нас увидят, то только с нами их передовые и доскачут, значит, основная сила нас встретит уже на широкой воде, тогда, если «тятя» на первую ладью сядет и посерёдке проведёт…»

Эти мысли занимали Родьку, но не сильно, он думал, а перед глазами во всей красе, как он себе это представлял, стояла новая княжья девка.

«Что же это я не узнал её имени, ведь видел же до этого и не узнал?»

– Сегодня ночевать будем на берегу, – сказал князь, – вели шатёр поближе переставить, завтра снимаемся, распорядись, чтобы всё погрузили.

Родька кивнул и вдруг услышал далеко за спиной, от того места, где выплыл мальчик, короткое ржание.

«На ко́нях малец прискакал, а чёлн, видать, под ракитой прятал, тогда допреж нас к тяте-то успеет!»

* * *

После вчерашнего пару Олег прислушивался, болит ли плечо, но болело самую малость, и он даже забывал. Он вошёл в шатёр, девушка его уже ждала, она была одета в мужское, так приказал Олег, он ей улыбнулся:

– А не болит рука-то… кудесница…

– Ещё немного поболит, только надо ещё перевязать…

– Успеется, – сказал князь и сел на греческий раскладной стул. – Вели подать бра́шно – есть будем.

Василиса вышла и скоро вернулась.

– Из вятичей, говоришь. – Олег усадил её рядом и припомнил давешний разговор. – А что помнишь?

– Конные, и у них псы под ногами…

– А дальше?

– Дальше студёно было…

– А тятя и матка?

– Смутно помню, кругом всё чужие, только младший брат…

– Как тебя родители звали?

– Полиной…

– А сейчас Василисой? А как хочешь, чтобы я тебя звал?

Девушка потупила взор.

– Ладно, время покажет, как тебя звать.

* * *

Ещё не рассвело, когда под берегом зашевелился народ, потянул за ужи и из-под Киевой горы стали тащить долблёнки и подкатывать кругляк, а из разлившейся Почайны большие ладьи выталкивались на шестах, и их подхватывало течением. В конце косого спуска к Днепру была широкая песчаная отмель.

– Да борта мне не побейте! – в рассвет крикнул Родька и кому-то погрозил плетью.

По течению

Киева гора становилась всё меньше. Она исчезала совсем, когда её загораживали выраставшие берега, потом берега становились ниже, и тогда снова показывалась Киева гора.

Господствовала.

«Большая река, высокие берега, а Киева гора всех выше!» – думал Олег.

Он загребал, перед ним сгибалась и разгибалась спина другого гребца, а перед этим следующего, а перед тем ещё троих. По своему борту Олег сидел шестой, за ним гребли четверо. Тихо расходилась днепровская вода, вповалку спали два десятка ратников под лавками между гребцами правого и левого борта. Как только солнце перейдёт полдень, спящих разбудят и они сядут на вёсла и будут грести до самой поздней темноты, когда свет факела на носу осветит корму впереди идущего корабля. Тогда ладьи уткнутся в берег, ратники выставят охранение, остальные разведут костры, будут вече́рять, а потом до рассвета отдыхать. Если, конечно, хазары не устроят какого-нибудь зла.

А хазары могут.

Ещё их не видно, но за городком Во́инь, что на левом притоке Днепра Су́ле, они обязательно объявятся – сначала разведчики разъездами, а потом толпа, тьма, орда. И скорее всего, что они появятся на обоих берегах.

Могут и до Сулы.

Думать о хазарах было так привычно, что даже и не думалось, а просто вспоминалось, как иной раз память что-то выхватывает, как взгляд выхватывает на небе или на берегу, или что-нибудь на воде, но сразу и забывает и переносится на другое.

Взгляд Олега упёрся в Василису, и он перестал думать о хазарах.

Было очень красиво.

Олег смотрел на удаляющуюся Киеву гору и видел сидевшую на корме Василису.

Есть на что посмотреть.

Василиса была одета в подкольчужную длинную мужскую рубаху, на голове у неё белел холщовый подшлемник, она убрала в подшлемник волосы, выглядела странно, необычно, под мужской рубахой было видно, что женские груди, и лицо – белое, нежное.

Олег глянул на спавшего под ногами Родьку. У Родьки завелась борода, ещё прозрачная, он был молодой и свежий, как девица, но от девицы отличался тем, что его щеки и лоб уже покраснели от загара и ветра, а волосы на щеках – светлее самих щек. А у Василисы лицо нежное и гладкое, ни с кем не спутаешь. У ратников постарше лица вообще коричневые, как глина, и как глина смотрелись между слипшимися на лбу соломенными волосами и соломенными бородами – слой темной глины между слоями светлого речного песка.

И чем старше был ратник, тем светлее были его волосы и борода и тем темнее лицо и выгорали глаза – из молодых зелёных, синих или голубых они превращались в мутные и водянистые, такие, как у соседа справа Радомысла. С рыжим Радомыслом-новгородцем он пришёл сюда в Киев ещё с молодым и огненным, а сейчас Радомысл уже старый и серый. Олег и не знал, что у Радомысла такая молодая жена Ганна.

«Надо же!»

Олег смотрел.

Всё привычное сливалось, выделялась только Василиса, и над нею всё дальше и дальше величественная Киева гора.

Он думал.

За несколько дней до начала похода он задумался, как пойдёт – на кораблях или возглавит конную рать по правому берегу.

Он думал об этом, лёжа на локте; рядом Василиса в свете масляного рожка что-то делала со своей новой одеждой…

Олег выкликнул Родьку, тот заглянул, Олег подозвал и стал шептать на ухо. Василиса посмотрела, не отрываясь от дела. Родька выскочил, и его долго не было, потом вернулся и стал шептать ответное Олегу. Олег внимательно смотрел на Родьку, а тот развёл руками.

– Ладно, будь по-ево! – сказал Олег и поднялся, поднялась и Василиса. – Веди, – сказал Олег Родьке, и они втроём вышли из шатра.

Родька повёл к дальней дубраве. Шатёр раскинулся на склоне Киевой горы к Днепру, а Родька вёл на другой склон, к сухому логу.

Когда подошли, увидели среди деревьев костёр.

Уже смеркалось, солнце зашло за горизонт как раз за дубравой, и деревья стояли чёрные и большие, а между ними сверкало, и Родька повёл туда.

«Зачем Василиса увязалась?» – подумал Олег, но не прогнал. Когда до костра оставалось шагов десять – пятнадцать, Олег заметил, что Василиса отстала и зашла за дерево.

«Смышлёная, – подумал Олег, – понимает, что ведун всё одно её прогонит…»

Кудесник, старик, видно по нему, но не определишь, сколько лет, сидел боком в ярком свете молодого костра и длинной веткой разгребал рядом угли и обгорелый валежник старого кострища.

– Зачем пришёл? – спросил он Олега.

– Что видишь? – спросил его Олег.

– Сядь, – велел кудесник.

Олег сел.

Кудесник долго перекатывал угольки, подстраивал друг к другу обгорелые ветки и слегка ударял по ним, ветки подскакивали, кудесник их снова подгребал и снова ударял.

Наконец он произнёс:

– Вижу твою смерть… ты за этим пришёл?

Олег кивнул.

– А как видишь?

– Ты умрёшь от своего вороного, – произнёс кудесник и больше не сказал ничего.

Олег немного посидел, встал и пошёл из дубравы, за ним пошёл Родька, за Родькой вышла из-за деревьев Василиса. Перед шатром Олег сказал, чтобы Родька отдал вороного конюха́м и чтобы те ходили за ним, а для этого отвели бы в Ладогу, где у князя имение, а сам он пойдёт в поход на корабле, и отослал от себя. Василиса ничего не сказала, промолчала, только перед тем, как лечь рядом с Олегом, долго молилась своему богу, по имени Христос.

Олег вспомнил это, помотал головой и ухмыльнулся.

Вдруг сидевший перед ним за три человека гребец взвыл и стал трястись, как будто на него налетели пчёлы, на самом же деле в его плечо вонзилась стрела, но неглубоко. Все обернулись на левый берег Днепра. На пологом берегу передними копытами в воде стояли четыре всадника, они сливались с прибрежными кустами, но было видно, что трое натягивали луки, а один уже выстрелил.

– Оборонись! – крикнул тысяцкий, и гребцы левого борта, не переставая грести, подняли щиты. Три стрелы упали в воду, не долетев.

Крик раненого поднял спящих, Радомысл схватил лук и пустил стрелу, а хазары брызнули в разные стороны, и было до них шагов двести, так близко корабль шёл вдоль берега. Олег огляделся, на дальнем и высоком правом берегу, еле различимые, стояли люди, но не на конях, а просто, – это были свои, значит, там ещё нет хазар.

Тревога прошла, гребцы поменялись с отдохнувшими, за Олегово весло сел Родька, а Олег пошёл на нос к тысяцкому Фарлафу, тот смотрел на воду и кричал, каким бортом грести сильнее – он лучше всех знал, как до порогов надо идти, где больше глубина.

– Не сильно влево забрали? – спросил его Олег.

– Правее нельзя, тут глубже всего, – ответил Фарлаф, не отрывая взгляда от воды.

– Мелко?

– Не в том беда, что мелко, а в том, что волна уходит к порогам, а мы еле идём, не поспеваем.

– А не чуешь… посвежело?

Фарлаф оторвался и вдруг закричал:

– Бросай вёсла, ставь парус! – и первым бросился разматывать ужи.

Олег сам не понял, с чего он взял про ветер, он только вспомнил, что, когда встал от весла, его охватил озноб.

А ветер дул всё сильнее.

Олег вдруг остро почувствовал тревогу и посмотрел на левый берег. Его корабль шёл третьим, первые два во главе с Велимидом и «тятей» Жданом уже начали отваливать вправо и, попав в стремнину, отдалялись, а на левый берег вышли несколько десятков хазар и подняли свои луки.

– Оборонись! – крикнули одновременно Олег и Фарлаф, и в этот момент на его корабль обрушились стрелы. Одна воткнулась в борт чуть ниже кромки, а если бы чуть выше, то попала бы Олегу в бедро.

«Што-то рано они показались!» – подумал Олег, прикрылся щитом и пошёл на корму.

Хазары ещё раз пустили стрелы и больше не стали, а только наблюдали, как корабли отваливают от левого берега вправо и всё больше и больше отдаляются, так, что стрелам уже не долететь. И становилось всё темнее.

Тысяцкий подошёл.

– Приставать будем? Темнеет… – произнёс он. – А там, глядишь, и чудь подойдёт, можно есть и ночевать!

– Можно, – не думая и как бы не тысяцкому, а самому себе ответил князь. – Ты погоди есть… – Он поднял лицо, всматриваясь или принюхиваясь к тому, что происходит на высоте птичьего полета. – Послушай!

Тысяцкий стал прислушиваться.

– Да, княже, полуно́щный… полуно́щный дует, прямо нам в паруса…

– А гроза идёт, не чуешь?

– Грозу покуда не чую, а дует сильно, а, княже?

– Сильно, – ответил князь и посмотрел на тысяцкого. – Глянь вона… теперь понимаешь, почему так быстро темнеет? – сказал Олег и показал вверх по течению Днепра.

Тысяцкий посмотрел и теперь всё понял – с северной стороны горизонт был затянут тонкой чёрной полосой.

– Думаешь, быстро долетит? – спросил он.

– Думаю, быстро!

Они оба смотрели вверх по течению, им в корму построились один за другим две тысячи кораблей, они видели, что на всех кораблях тоже догадались и поднимали паруса.

– Не приставать надо, а проскочить…

– На волне, князь… понял тебя…

– Как только нагнёт, снимай парус, не то сломает и выбросит на берег…

Гроза нагнула в тот момент, когда на вечернем небе должны были появиться первые звёзды.

Олег вглядывался в другие корабли, шедшие за ним. Он до белой крупы в глазах всматривался в пятнышки парусов и вдруг увидел, что какой-то задний, который ещё можно было различить, вдруг исчез, не сам, а исчезло пятнышко, и Олег понял, что догнал грозовой ветер этот кораблик и парус убрали.

Он позвал тысяцкого.

– Думаю так, что надо всех на вёсла… – Он не успел договорить, как на корабль обрушился холодный ливень и на левый борт надавил ветер, корабль накренился и стал забирать вправо. – Надо запалить факел…

В грохоте ливня вдруг сверкнули молнии, и люди стали устраиваться по двое на весло, и разразились небесные громы и ещё сверкнули молнии, и Олег увидел Василису. Она на корме и вдвоём с ратником, прикрывавшим её шкурой, держала в руках факел. Фарлаф присел рядом и высекал искру, и тут факел пыхнул, ветер оторвал кусок яркого пламени, и Олег увидел, как пламя полетело вместе с ветром, но факел горел, и он увидел ещё, что на других кораблях стали вспыхивать факела.

«Не пойдем в Воинь, не будем заходить в Сулу, сколько будет силы, пойдём по Днепру! Сколько будет силы!»

Ветер дул в лица сидевших на веслах, с неба вода не падала, не лилась, а как будто бы весь воздух состоял из обрушившейся воды, стало трудно дышать. В свете факела было видно, что на дне корабля вода уже поблёскивает, накапливается, и Олег стал кожаным ведром выплёскивать, ему помогали другие, всё превратилось в движение…

Остановилось время.

Ветер уже бесновался, гребцы гребли, вода хлестала. Днепр, где было видно под факелами – кипел, все работали, в свете молний глянцем сверкали мокрые спины, плескалась серебром вода на дне корабля, простреливали струи дождя, дрожала водная рябь. Всё подчинилось единой задаче – двигаться, раз двигаешься, значит, живой – поэтому всё было в движении…

Остановилось время.

И накрыла кромешная тьма.

Тьмы не было только где факел… факела… И даже молоньи, сверкая, озаряли своим сиянием одну только кромешную тьму.

Во тьме и остановилось время.

Олег знал, что надо вычерпывать, он смотрел вниз, выбирал место, где можно зачерпнуть больше и больше выбросить за борт, он понимал, что сейчас всем страшно и все двигаются потому, что им страшно, а когда двигаешься, значит, что-то делаешь, чтобы спастись, но всё равно страшно.

Но страшнее всего, и Олег это знал точно, оттого, что никому не ведомо, когда это кончится.

Поэтому все чувствовали, что время остановилось.

Так уже было 27 лет назад, когда обложили Смоленск.

Смоленск не горел.

Город взяли, обложив со всех сторон, со всех высот, так, чтобы кривичам было видно, что некуда деваться.

И светлые князья вышли.

Ряд положили честный – кривичи больше не платят дани хазарам, а платят Олегу.

Хазар Олег отогнал.

Это было летом, под осень.

Покончив со Смоленском, Олег пошёл на Киев. С собою взял одну малую дружину новгородцев и норманнов, остальные остались вокруг Смоленска не выпустить никого, чтобы не выдали Олеговых планов – куда он пошёл.

На руках был Рюриков сын – малолетний князь Игорь. К Киеву пришли на трёх кораблях, сами оделись как гости в Царьград, продавать мечи и лён. Лён белый, а мечи тонкие, острые и гибкие, таким мечом можно разом смахнуть чью-нибудь нерадивую голову, и, уже падая, голова ещё вопрошала бы: «А что это? А как это?.. А…»

Три корабля вошли в Почайну, и Олег послал людей к Аскольду, сказать… мол, купцы, мол… есть чем торговать.

И стали ждать.

Первые два корабля стали у берега на растянутых ужах, а Олегов корабль пристал к ним. Ратники без оружия, одетые в простые рубахи, сделали вид, что спят усталые после переволо́к из Новгорода Великого, да с дороги, да не выставив охраны. И долго пришлось делать вид – до конца дня и всю ночь, потому что ни Аскольд, ни Дир не шли, будто заподозрили.

И время остановилось.

Олег даже злился, что всё так, будто не дело пришли делать, а – медов пить, да не вовремя!

Но явились Аскольд и Дир, и Олег их не узнал, они стали важные и вдвое шире, чем когда просились у Рюрика осмотреть, что творится по Днепру вниз от Смоленска, но не было им от Рюрика повеления брать Киев силой и править в нём.

И они своими заплывшими глазками не узнали Олега.

– Какой твой товар… Чего везёшь? – спросил Дир, он был совсем седой, выше, шире и старше Аскольда, только так Олег признал, что это Дир. На поясе у Дира висел короткий меч, как игрушечный. У Аскольда висел меч посерьёзнее, но в таких красивых ножнах и с чистой, незахватанной рукоятью из заморской белой кости, что Олег подумал, что не вытаскивал Аскольд ещё своего меча из ножен.

Тогда Олег поклонился и велел поставить по греческому раскладному стулу, а сам махнул рукой на соседний корабль. Радомысл поднял на руках мало́го Игоря и пошёл с ним к Олегу, и вдруг Аскольд вскочил, будто его ужалили, – он узнал Радомысла по его рыжине…

– Ты кто? – заорал он на Олега, и тот увидел, что на Аскольда косится Дир и на его лице недоумение.