Текст книги "Олег. Романтическая история о великом князе по мотивам русской летописи «Повесть временных лет» монаха Киево-Печерского монастыря преподобного Нестора-летописца"

Колдуны

– Много дров не бросай, так, чтобы только тёпленько было, иззяблась я что-то, – сказала Ганна и пошла в дом.

Свирька удивилась – только что Ганна была как Ганна, а после ливней стояла такая жара, что казалось, даже деревья свернули, спрятали листья, чтобы солнце не пожгло. Сама Свирька, как рыба на песке, хватала ртом воздух, потому что парило, и было не продохнуть, сейчас даже купание в Днепре не спасло бы.

«Вот как её грек-то попотчевал, что жары не чует?!»

От грека Ганна вышла не только со свёртком, но и с посудиной, какой Свирька ещё не видывала, блестящей, тёмной, пузатой, внутри чего-то булькало, и горлышко длинное, как у гусыни. Свирька потянулась донести, но Ганна не дала, а положила рядом с собой в повозке и прикрыла сеном.

– Разбей мне ещё, криворукая, – усаживаясь в телеге и взяв поводья, пробормотала Ганна. – Это вино, греческое, для княгини, а ты суёшься!

«Ага?» – не поняла Свирька.

Свирька затопила печь, положила вдвое меньше дров и стала ждать; Ганна пришла, разделась и сразу улеглась на полок.

Она молчала.

Когда становилось жарко, Свирька махала на Ганну веником. Та поворачивалась то спиной, то животом и опять молчала. Так никогда не было, только когда Ганна гадала – тогда рядом с ней всегда была только одна Свирька помогать, если что надо. А в другие дни в баню ходили все женщины со двора. Сообща мылись, парились и тёрли друг друга, мыли детишек. Ганна хороводила, всем было весело, если никто не болел, а если болел, то вместе лечили, кто как умел. А сейчас Ганна и не гадала и…

Свирька не понимала.

Ганна молчала.

Когда в кадушке осталось воды на дне, Ганна встала, замоталась в убрус и вышла.

– Прибери тут! – только сказала она.

«Сама знаю!» – обиделась Свирька-наперсница.

Из всех рабынь на подворье Ганна привечала Свирьку. Свирька была красивая. Ещё красивую привёл Радомысл прошлый год из Царьграда Василису, но Ганна сразу отнеслась к ней с равнодушием и оттого, что работы на шесть рабынь не было так много, сразу отправила на свинарник. А Свирька заметила, что у Василисы очень нежные руки, и как-то спросила её, мол, что умеешь? Так пожала плечами и сказала что-то про шёлк. Свирька поняла, что если Ганна об этом узнает, то Свирька поменяется местами с Василисой, потому что никто на дворе не мог прясть шёлк, хотя и не из чего было, шёлк привозили в Киев сразу готовый, и немного было в Киеве женщин, которые могли шить. И Свирька стала вести себя с Василисой так, будто той и не было. Шёлковую ткань привозили с восхода, с Хазарского моря. Там купцы с запада встречались с купцами из восточной страны, что за стеной, а те везли лекарственные снадобья и шёлк.

Свирька всё, что умела, делала хорошо, у неё были проворные руки, быстрые глаза и ум, но самое главное, желание угодить. И ещё светловолосая Свирька была одинакова телом с черноволосой Ганной: рост, талия, руки, плечи и даже груди, как один гончар на́двое лепил, бабы на дворе удивлялись, а в бане ахали. А какое это было для Ганны удобство, когда если она что-то шила, то примеряла на Свирьке.

Василиса не подходила ни для какого дела.

«И зачем Радомысл её привёл? Пошто?»

Ответа бабы не находили и поначалу задевали Василису, но та не отвечала, они отстали, а потом заметили, что она молится греческому лику на деревянной плашке, и отстали совсем. Со временем про Василису будто забыли, и та ничем о себе не напоминала, а напомнила вот так – её в наложницы к себе взял сам князь, и бабы про себя стали сочувствовать Ганне, они знали, что она не любит своего рыжего старика, из-за него она бездетная, а поглядывает на князя Олега.

Когда Радомысл ушёл в поход, Свирьке с его половины принесли греческий лик на деревянной плашке, похожий на тот, на который молилась Василиса. И Ганна взвила́сь, оказалось, что Василиса забрала у Ганны не только князя, но и хоть и худого, но мужа.

Тогда-то Ганна и гадала с грибным отваром, чуть не померла.

Свирька откинула по́лог, открыла задвижку, она уже была потная и присела на полок и вдруг почувствовала, что жара её не мучит, потому что на улице жарче, чем в бане. Она завесила по́лог, закрыла задвижку и плеснула воды на неостывший ещё камень.

Свирька лежала на полке, где только что лежала хозяйка, лениво опахивалась веником и мечтала, конечно, не о старом златокузнеце, а о греке, о Тарасии, что он… и что она…

Конечно, она заметила, как смотрел старый златокузнец, ей это было приятно. Он понятно, что старый, и детей от него не родишь, тут хозяйка Ганна – горький урок, но хотя бы он заметил её, Свирьку, которая со двора сама выйти не может, настолько всегда нужна хозяйке. То ли дело сегодня, когда та послала её к греку. Как смешно торчали из глубоких луж свиньи ушки и пятачки; как из-за плетней подглядывали мальчишки, прятались и провожали её глазами, особенно когда она задирала подол своей рубашки выше колен; один раз она поскользнулась босой ногой на осклизлом краю ямы и чуть не упала в самую грязь, а не упала потому, что схватилась за подол и чуть не разодрала, расставив в стороны локти так, что подол задрался, и мальчишки не могли не увидеть всё, что выше…

Ганна легла, как только пришла из бани.

Сначала всё было очень хорошо, она думала о Тарасии, но банный жар сошёл, а она почувствовала, что вся горит, вспотел лоб, и стало неумолимо клонить лечь, глаза закрывались, сил не было.

Это не сразу заметили, Ганна с лавки не могла никого дозваться, пока на женскую половину случайно не заглянула баба с огорода. Она увидела красное лицо Ганны, перепугалась и кинулась искать Свирьку. Та уже одетая выходила из бани и, видя испуг огородницы, побежала к хозяйке. Ганна лежала на лавке, и Свирька её не узнала, такое распухшее и пунцовое было у Ганны лицо.

Она услышала:

– Лекаря зови… – еле-еле разобрала она слабый голос и растерялась. Обычно, при всех хворях, они помогали друг дружке, недаром ходили в лес и поля и собирали травы и коренья, а потом перетирали и держали в су́хе под матицей омшаника, подвешенные в холщовых мешочках, а ещё пчелиное молочко и много чего другого, и никогда Ганна не посылала за лекарями.

Свирька стояла, не зная, что делать, она растерялась.

– Лекаря… грека зови… он всё сделает…

Свирька спохватилась, выскочила из светёлки и, не замечая луж, сверкая пятками, помчалась к Тарасию, бежала и думала, только бы Тарасий был дома, у неё даже промелькнула мысль, что только что она о нём мечтала, и вот так сбылось…

Она вбежала в кузню, было пусто, но как только она остановилась, открылся полог – в проёме стоял Тарасий.

– Что, милая? – спросил он и улыбнулся так, аж она приросла ногами, как корнями дерево, прямо к полу. – Уж не захворал ли кто?

Свирька потеряла дар речи: Тарасий стоял без своей обычной собольей шапочки, он тряхнул ко́смами, и черные блестящие змеи рассыпались у него по плечам по шитой серебром синей рубахе с яркой красной подпояской.

– Что ты молчишь, милая? Захворал?..

Свирька только затрясла головой, закивала, что, мол, так и есть, но все слова застряли у неё в горле.

– Зайди, – сказал ей Тарасий и шагнул в сторону, приглашая войти в светлицу.

От всего, что только что произошло, Свирька была без головы, она ничего не понимала и шагнула. Тарасий указал Свирьке на лавку. Свирька села и тут же вскочила, будто села на горящую головешку.

– Садись, милая, садись и скажи, что стряслось, вы ведь только что у меня были…

Свирька не знала, с чего начать, и выкрикнула:

– У ей лицо – во! – Она показала руками, какое широкое у её хозяйки лицо, но тут же поняла, что говорит не то. – Пунцовое – во! – Она опять показала руками шире своих щёк, но Тарасий уже улыбался. Сначала он внимательно и с тревогой смотрел, а теперь улыбался.

– А скажи, сегодня до того, как ко мне прийти, вы с хозяйкой что делали, особенно когда солнце было высоко?

Свирька не поняла и уставилась на Тарасия.

– Я спрашиваю, под солнцем хозяйка делала что-то?

– Особо нет! – ответила Свирька, а сама уже начала соображать, она вспомнила, что Ганна на самом солнцепёке долго стояла и наблюдала, как огородницы выпалывали сорняки и втыкали колышки под прибитые дождями огуречные плети. – Да, – выпалила она и рассказала.

– Кажется, я знаю, чем помочь твоей хозяйке, но мне, чтобы всё приготовить, надо задать тебе несколько вопросов.

– Задавай! – Свирька сама не заметила, что понемногу стала успокаиваться, у неё прошли мурашки на спине и в глазах, и она снова увидела Тарасия. В светёлке грека было жарко, он стал расстёгивать ворот рубахи, и Свирька увидела, что у грека волосы на груди тоже вьются кольцами, её обдало жаром.

– У вас ведь есть ле́дник?

– Есть!

– А лёд ещё не весь растаял?

– У нас… круглый год держится, до самого ледостава…

– А скажи, милая, часто твоя хозяйка помогает княгине Ольге? Бывает она в княжьих палатах? Гадают, сумерничают?

– Бывает, и я бываю…

– А супруг Ганны…

– Радомысл?

– Радомысл часто бывает у Игоря?

– Не знаю, – ответила Свирька и задумалась. Радомысл часто бывал в палатах князей, он был ближним сотским князя Олега, – как рассказывали люди, в давние времена они пришли вместе из Новгорода. – Часто!

– Вот видишь, милая, а ты говоришь «не знаю»! Я тебе вот что скажу, ты сейчас беги домой, вели наколоть льду, только крупно, большими кусками, сведи хозяйку в баню, баню перед тем хорошо выветри, чтобы тепла не осталось, и положи там хозяйку, а кругом обложи льдом, пусть полежит, и жар уйдёт, и пить ей давай, прохладное…

– Вино, то, что ты дал, в склянке? – простодушно спросила Свирька.

Но Тарасий продолжал, как будто не услышал:

– Она уснёт, пусть спит, потом приведи её в дом, и пусть ещё попьёт и спит до утра, а сама приходи сюда, расскажешь, как хозяйка, про вино она сама всё знает, не трогай, это для княгини вино, – вставил он, – а я при нужде снадобье дам, поняла? Мне-то к вам нельзя!..

Уж как поняла Свирька, как поняла, она всё поняла, пока хозяйка хворая лежит…

Она всё сделала быстро, ей помогали и огородницы и скотницы, они перенесли хозяйку из светлицы в баню, та только водила глазами и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Положили на полок, нанесли льду, накололи прямо на полу и сами почувствовали, как постепенно в помещении становится прохладнее. Свирька додумалась и вложила хозяйке в ладони по кусочку льда, та крепко зажала и закрыла глаза. Постепенно жар стал спадать, хозяйкино лицо бледнело, и она приходила в свой обычный вид. Даже Свирьке уже показалось, что становится холодно, и она накрыла Ганну. Ганна лежала спокойная, из её кулачков вытекали капельки талой воды, Свирька завернула в домотканину ещё кусок льда и положила Ганне на лоб и увидела, что лицо хозяйки побледнело и успокоилось, и услышала ровное дыхание. Всё происходило, как сказал грек.

«Умный!» – порадовалась Свирька на грека и почувствовала, как же она хочет увидеть его снова. Она выглянула во двор – ещё светло, – она кликнула баб, те подхватили Ганну под плечи, локти и колени и, как треснувший глечик в ладонях, перенесли на женскую половину. Там уже был лёд в кадушках и было прохладно.

Свирька на одно мгновение вспомнила, а сколько льду в леднике, и пошла посмотреть, оказалось ещё много, Свирька убедилась и стала подниматься по земляным ступенькам и увидела между кадушками с квасом, стоявшими в боковой нише ближе к выходу, как что-то блеснуло. Она вгляделась и узнала у стенки на войлоке ту тёмную посудину, которую Ганна вынесла от Тарасия.

Свирька остановилась.

* * *

Ветерок отдувал жару.

Олег смотрел – шатёр натягивали в тени дуба. В этой тени можно было поставить пять или шесть таких шатров, в которых поместились бы по полсотни воев.

Олег сказал, что не надо ставить шатёр целиком, вкруговую, внутри будет душно, а поднять на шестах лишь одну заднюю половину спиной к заходу, чтобы закрывало солнце и чтобы в тени могли сесть все светлые князья. Их было много – в походе на Царьград участвовало множество: норманны и чудь, и меря, и все русские светлые князья: и кривичи, и поляне, и севе́ры, и древляне, и радимичи, и вятичи, и хорваты – все, кого ромеи звали Великая Скифь.

Чудины пришли с тысяцкими. Чудское войско осталось на правом берегу Днепра, и там тоже было видно, как ходят люди, таскают хворост, набирают воду в котлы, и были они такие маленькие и так много.

Между чудскими светлыми князьями Олег разглядел трёх человек, приметных, одетых в шубы и меховые малахаи, и на них не было опоясок с мечами, только короткие кривые ножи. Это были чудины-волхвы. Были и русичи-волхвы от каждого племени, между собою все очень похожие.

Солнцу осталось, если вытянуть к нему руку и поднять большой палец, один вершок; солнце зайдёт, и загорятся костры, и тогда всё начнётся.

Олег сидел на раскладном стуле впереди шатра, за ним сидели и стояли русские светлые князья, собрались тысяцкие и сотские. Они пришли ненадолго, их ждали в их тысячах и сотнях, поэтому они нетерпеливо переминались, будучи уверенными – что бы ни наколдовали колдуны, хоть чудь, хоть остальные, поход продолжится. Завтра, а скорее послезавтра они снимутся и пойдут к устью Днепра, потом до самого острова Березань, там отдохнут день или два – и к дулебам, тиверцам-толкови́нам, в русские города в гирле Дуная. Потому сегодня им было не важно, что скажут эти ведуны, им было важно, каково будут просить об удаче их ратники, их вои, поэтому они с неприязнью посматривали в сторону чуди, чувствовали себя не на месте и хотели поскорее к своим.

На месте себя чувствовали Олег и светлые князья племён, и столованьице для них уже готовили неподалёку.

Как только солнце коснётся кромки земли – всё и начнётся. Олег поглядывал, он уже отдалённо слышал крики бойцовых петухов, хлопанье крыльями куриц, которым отрубят голову, а они ещё бегают. «Ищут их, што ли?» – смеялись ратники. Начнут резать козлов и сдирать шкуры, на ходу по разливу крови гадая, что кого ждёт; свежесваренные куриные кости, дочиста обглоданные и брошенные на чистый, насыпанный на землю песок, тоже укажут судьбу бросившего или попросившего бросить; сытые и слегка пьяные от медов вои станут между собою бороться, они побросают наземь оружье и сойдутся валить друг друга просто голыми руками, а после все окружат многочисленные, огороженные низкими плетнями загородки, где будут биться петухи, и всё это продлится до зари или до последней живой птицы.

Олег предчувствовал, и так бывало всегда, что на походе, что на полюдье, что это есть самый весёлый час во время тяжких испытаний, но никто не боится испытаний и не думает об этом, все ждут только радости и веселья.

Отдельно собирались исповедовавшие греческую веру, но что они делают и как это выглядит, почти никого не интересовало. Любопытные удовлетворялись очень быстро, потому что молящиеся стояли на коленях и ни с ними, ни рядом с ними ничего не происходило. На них безнадежно махали руками и шли на зрелище и со-бытие, чтобы быть со-вместно, как в бою, и видеть всё, что происходит, будто единым на всех взором.

Собрались густо, тесно, и Олег встал.

– Дру́ги! – Он обратился ко всем. – Есть сомнения у наших братьев, – он показал на Вееле и Сууло, – в том, что наш поход будет удачным…

Светлые князья, тысяцкие и сотские загудели, заволновались и стали выглядывать, где стоит чудь.

Вееле и Сууло вышли вперёд и встали рядом с Олегом.

– Пусть скажут! – крикнули из первых рядов.

– Я тоже думаю, что надо послушать наших братьев, – сказал Олег и повернулся к чудским светлым князьям.

На шаг выступил Вееле.

– Други! – обратился он. – Нам доподлинно известно, что ромеи проведали о нашем походе и изрядно к встрече с нами изготовились…

Все, кто стоял в тени дуба, заволновались, но слушали и, чтоб никто не помешал, толкали друг друга и цыкали, если кто-то хотел что-то выкрикнуть.

– Они состы́кнулись с хазарами и мадьярами… и болгарами, и те будут всяко мешать, и хазарове постараются не дать нам проходу дальше, а…

– Неправду баешь, чу́дин, – выкрикнул кто-то из толпы, – коли хазарове хотели бы нам помешать, то сделали бы это на порогах, нет для них места лучше, чем пороги, однако же мы здесь…

Светлые князья и все остальные зашевелились – это была сущая правда, потому что ниже Хортицы, дальше, открывался широченный спокойный Днепр, и любо-дорого было дойти да самой Березани, ничего не опасаясь. И не только тем, кто по морю, а и тем, кто на́конь: от Хортицы – прямо на заход, излуку моря обогнут до Днестра, а там и на Дунай, уже не опасаясь никаких хазар. Не ходят хазаре так далеко большими ордами, а малая орда и сама в страхе живёт.

«Да и с мадьярами у нас договор! – подумал Олег и внимательно посмотрел на Вееле. – И ему известно об этом… Тогда зачем он это говорит?»

– Откуда знаешь? – вдруг раздался молодой звонкий голос, и Олег сразу узнал Родьку. Он кивнул Велимиду, тот подошёл.

– Гони его, – прошептал Олег, – это Родька…

– Узнал, – в ответ прошептал Велимид.

– Он знает, где ему быть!

А в это время толпа роптала на чудских князей.

– Откуда знаешь? – вопрошали у них.

– Пусть докажет!

– Правильно! – кричали им.

– Да, братья! Мы об этом толковали! – ответил за всех Олег. – Я тоже так сказал, пусть докажут! Доказывайте! – обратился он к Вееле и Сууло.

– И докажем! И докажем! – закричали на все стороны те.

Велимид, вежливо раскланиваясь со светлыми князьями, пробирался через толпу. Он нашёл Родьку и передал ему слова князя.

Родька находился в таком запале, ещё он был не самого высокого роста, а стоять пришлось почти в последнем ряду, но он не сплоховал, нашёл подставку и сейчас почти всё видел и всё слышал, и он горько пожалел, что подал голос, как ко́чет или брехливая собака. Конечно, он слез со своей подставки, оказавшейся сундуком из-под шатра, красивым, и поплёлся к кораблям, туда, где одна осталась Василиса, хотя ему приказал сам Олег не спускать с неё глаз, мол, вон сколь тут мужиков, кабы чего не вышло! Но Василиса так устала за прошедшие дни и ночи, что только махнула на Родьку рукой и отослала. Он и подался! А сейчас что-то вдруг тревожное заговорило в его душе, хотя он переживал ужасно, ведь вот-вот начнётся самое интересное. В исходе дела он не сомневался, конечно, поход будет продолжен, он уже давно прочувствовал характер князя, кто же его переупрямит? Но посмотреть на волхвов, на чудодеев он никогда не пропускал случая, – как это у них получается – он ничего сам не улавливал ни в разливах козлиной или бараньей крови, ни в рисунке упавших куриных костей или цветных камешков, ни в том, как ложатся головешки, если по ним бить другой головешкой, он и видел одни головешки, косточки да пятна. Но всё это было ух каким захватывающим!

А что будет потом, после, когда все начнут молить богов, чтобы принесли удачу, победу, сохранили жизнь, чтобы был военный прибыток!

Особенно хотелось Родьке посмотреть на петушиные бои и борьбу воев.

А Василисы на корабле не оказалось, и тут Родька вспотел.

И дух по-настоящему захватило.

Он глянул за корму, но Днепр так же нёс свои мутные воды; на коленях прополз под лавками насквозь, и зря, потому что никого на корабле не было, и это было видно, и незачем было ползать.

На скамье лежала только небольшая сума Василисы, пустая, потому тощенькая.

Вдруг оттуда, откуда он только что ушёл, донеслись такие громкие и страшные крики, что Родька высунул голову из-за борта – кричали от дуба. Родьке показалось, что крик, выросший до рёва, был злой и недовольный. Он всеми силами хотел оказаться сейчас там, где решалась судьба похода, со всеми, но ослушаться князя не мог.

Он спрыгнул с борта, поднялся на берег и не знал, куда идти.

Корабль, на котором он пришёл с князем и Василисой, стоял третий. Справа приткнулись самые первые, они зашли в протоку, обогнули весь остров и закинули ужи почти у самой верхней стрелки. Остальные за ними по кругу облепили весь остров, как маленькие поросята присасываются к огромной свинье. Правда, Родька таких свиней не видал.

Дуб стоял недалеко, в тысяче шагов и был отовсюду виден, Василисы там не могло быть, и он пошёл по берегу в сторону верхней стрелки, сам не зная почему. В этой части огромной Хортицы было пусто, тут никто не готовил ни костров, ни жертвоприношений, ни ристалищ; то и дело из-под ног выпархивали птицы, кто-то шуршал в густой траве, не разглядеть; кусты росли плотные, широко, приходилось обходить; иногда он спускался к воде и шёл по песку.

И вдруг на мокром песке он увидел следы нескольких пар ног. Одна пара была обута в мягкую обувь; были следы ещё – тоже обутого человека. А были другие, маленькие, босых ножек, почти детских. Эти были свежие, прямо на глазах их смывало водой, они исчезали – люди прошли совсем недавно. Там, откуда он пришёл, всё было истоптано и обутыми ногами и босыми, берег был буквально изрыт, а тут Родька смотрел и не понимал – что-то ему казалось странным и притягивало взгляд, и он шёл. Следы левее, дальше от воды оставил большой тяжелый человек, он шёл широким шагом, неторопливым, будто что-то нёс. Рядом справа шёл непонятно кто, просто человек, их шаги были почти одинаковые, а вот по кромке воды…

«Василиса!» – вдруг ударила мысль. Конечно, Василиса, кто ещё мог оставить такие маленькие отпечатки и идти по самой воде и ещё играть – в нескольких местах он видел, как шедший плескался водой.

Следы стали отдаляться, поднялись с песка на траву вглубь острова и пропали, но появились оставившие их люди, они стояли на коленях лицами на восток и не увидели головы Родьки только случайно, он выглянул из-за кустов. Он понял, что эти люди молятся своему Богу и среди них Радомысл, рядом на коленях стояла Василиса, а рядом с ней ещё один человек, которого Родька не сразу признал.

* * *

Свирька сидела подле хозяйки, на столе горели восковые свечи.

Свирька была нездешняя, не киевская. Восемь лет назад Радомысл привёл её из полюдья из-под Вжи́ща, что на Десне. Он тогда привёл и мужиков и баб и с тех пор стал зажиточный, а до этого, люди сказывали, бедный был, его молодая красавица жена Ганна сама ходила за свиньями и назло мужу носила из всего приданого одну рубашку, а её родители кляли Радомысла на чём свет стоит, что рядом с князем ходит, а достатка нет. Им было невдомёк, что Радомыслу до этого нету дела. С той поры каждый год стал приводить, Ганна оставляла кого ей было угодно, а остальных продавала. Радомысл этим не интересовался и в женины дела не лез, как и она в его.

Как-то, когда на подворье только что появилась Василиса, Свирька услышала в её разговоре что-то знакомое. Они сели, Свирька рассказала Василисе свою историю, как её продали во Вжищ за долги, а Василиса свою про поло́н, и вдруг Василиса спросила:

– А у тебя детей нет?

– Нет! – удивилась Свирька.

– Тогда у тебя было бы, как у Дидоны.

Свирька не знала, кто такая Дидона, а Василиса не объяснила, просто встала и пошла, а Свирька осталась сидеть с вопросом в голове, а может, Дидона – это какая-нибудь свинья в луже, и обиделась. Только по говору Свирька поняла, что Василиса из тех же мест, из того же вятичского племени.

Соперница.

Она вышла из дома, когда уже стемнело.

По ночам ходили с факелами, но это мужчины, а женщины по ночам вовсе не ходили, поэтому Свирька шла на ощупь. Она старалась пройти между луж, но всё равно, когда добрела до кузни, подол её рубахи вымок.

– Сейчас, милая, погоди, я принесу… – Тарасий закинул лёгкий полог. Свирька осталась, и в этот момент зашёл кузнец. Он сел и в свете свечи стал рассматривать Свирьку, разглядывать, прямо сверху донизу, и Свирьке показалось, что она будто только что выскочила из бани в чём была, то есть ни в чём. Она даже оглядела себя.

Заглянул Тарасий и позвал, но прежде глянул на кузнеца, тот недовольно крякнул и вышел.

Тарасий прохаживался по светёлке, смотрел на Свирьку, она смотрела на него и забыла про себя.

– Как же, милая, тебя в таком виде домой-то отпускать, да и опасно, темно. В какую-нибудь лужу угодишь, так вовсе утонешь. – Тарасий бормотал эти слова, зыркал, а сам ходил кругом Свирьки, аж у той голова закружилась. – Ну-ка я тебе сейчас кое-что дам, примеришь…