Текст книги "Вкратце жизнь"

Феликс

Кмоменту перехода во Вторую школу как с классической литературой в целом, так и со школьными уроками литературы в частности для меня все было предельно ясно – это не имело ко мне ровно никакого отношения.

Удобно расположившись на последней парте, приготовился я мирно продремать оставшиеся два года среди лишних людей, лучей света в темном царстве и прочей хрестоматийной лабуды – и написать затем требуемое выпускное сочинение.

Учитель литературы сперва заинтересовал меня разве что тем, что много курил, причем не как все, а через забавную трубочку.

“Мундштук” – со знанием дела диагностировал более эрудированный в этих вопросах одноклассник Ян.

Так вот, этот чудак с мундштуком на одном из первых уроков стал зачем-то читать вслух занудную сцену объяснения в любви из тургеневского “Накануне”:

Она приняла руки, взглянула на него и упала к нему на грудь…

Он окружал своими крепкими объятиями эту молодую, отдавшуюся ему жизнь…

никогда еще не изведанные слезы навернулись на его глаза…

ты пойдешь за мной всюду? – Всюду, на край земли…

Сердце, его ли, ее ли, так сладостно билось и таяло…

И так далее.

– Ну как? Нравится?

Мы пришли из самых разных школ одинаково опытными советскими девятиклассниками, и нас голыми руками взять было не просто.

– Да, очень. Это же Тургенев! – отвечали законченные пятнадцатилетние лицемеры.

– А тебе тоже нравится?

– Нравится.

– А тебе?

– Конечно, это же русская классика!

– А тебе?

Кто-то, не устояв перед напором учителя, с перепугу повысил градус:

– Это гениально!

Кто-то на всякий случай вставил про великий и могучий. Так учитель добрался и до последней парты, то бишь до меня:

– А тебе?

Настойчивость настораживала. Чего он хочет, этот жилистый, рыжий, всклокоченный мужик? Чего мусолит? Получил ответ про гениальную русскую классику – все, погнал дальше.

Я впервые внимательно взглянул в выпученные сквозь толстые стекла очков глаза человека с литературной фамилией Раскольников. Неужели его интересует, что я на самом деле об этом думаю?

Я встал и сказал:

– Если честно, сам я в любви еще ни разу не объяснялся. Но, по-моему, это делается не так.

Класс загоготал, учитель вместе со всеми. Он заговорил о вымученности языка, надуманности эпизода. Прочитал совсем другой, действительно классно написанный кусок из того же романа.

Это было невероятно. Не то, разумеется, что классик, портрет которого висел тут же, мог писать так себе, не ахти. К девятому классу это уже не было для меня открытием.

Невероятно, что об этом можно было говорить – в школе, в классе, на уроке. И даже имело смысл говорить. Говорить о том, что думаешь.

Мы едва ли не целый год занимались на уроках “Войной и миром”. Сцена за сценой, том за томом. Мы отчасти даже бредили героями Толстого, вечерами подолгу висели на телефонах по довольно странному поводу – пытались проникнуть в мысли, чувства, отношения Наташи, Андрея, Пьера…

А тут еще в наш класс пришла новенькая, и как раз Наташа. Наши литературные разговоры стали приобретать рискованный крен.

– А как же остальная школьная программа? Как вы все успеете? – робко поинтересовалась мама на родительском собрании (ей бы уже о другом беспокоиться).

Феликс, которого наверняка спрашивали об этом не в первый раз, величественно ответил:

– Если они разберутся в “Войне и мире”, то разберутся и во всем остальном…

Под “всем остальным” Раскольников подразумевал литературу.

Она была для него и всем и остальным.

Как-то уже перед выпуском Феликс посоветовал прочесть только появившуюся в “Новом мире” повесть Василя Быкова “Сотников” про белорусских партизан. Там главный герой в предсмертных обстоятельствах говорит напарнику: “Не лезь в дерьмо – не отмоешься”.

Почему-то именно эта простая (даже слишком) формула как заноза застряла в голове. И до сего дня помогает делать однозначный выбор в сложных (даже слишком) жизненных обстоятельствах.

Одна характерная особенность нашего литератора была известна всей школе. “Отлично” он готов был поставить, пожалуй, только непосредственно Льву Толстому, себе самому – от силы четыре балла, ну а несмышленышам-ученикам…

Приходилось, конечно, учитывать реалии, идти на трудный компромисс, ставить нам иногда за ответы и даже за сочинения четверки, а то и пятерки. Но делал это Феликс всегда с долгими размышлениями, мучениями и сомнениями.

Все в нем этому сопротивлялось, и прежде всего искреннее шестидесятническое стремление к идеалу, неистребимая вера в высшую гармонию мира и человека.

“Идеал есть гармония” – это он твердил постоянно, к этому сводил в итоге все наши дискуссии и обсуждения на уроках.

Два года спустя, на нашем школьном последнем звонке, мы подарили ему могучее сооружение на эту тему.

К деревянному постаменту была прибита затейливо скрученная колышущаяся металлическая лента. Это была гармония, внутри которой на цепочке трепыхался идеал в виде куска прозрачного темно-красного плекса. Позднее подобные штуковины искусствоведы назовут мобилями. Теперь они колышутся во всех уважающих себя музеях современного искусства.

Сохранилась фотография момента вручения. Мы стоим на сцене с Наташей, Яном и этим мобилем.

Там, на сцене, и все наши учителя – молодые, хохочущие, счастливые, живые…

Класс

Вторая школа (типовая послевоенная постройка на задворках универмага “Москва”) была элитой школьной Москвы. Но наш класс 9-й “Ж” не был элитой Второй школы. Элиту не обозначают сомнительной литерой Ж.

Мы пришли из своих школ отличниками, звездами, а здесь выглядели так себе, первые месяцы многие опасались попросту вылететь из школы. Причем не вследствие какого-нибудь там буйства молодецкого, а тихо и бесславно – не сдав очередной зачет.

Тон молодецкого буйства задавали другие – десятые, выпускные. Они были постарше, поярче нас, больше нашего пили-гуляли, чаще побеждали на олимпиадах, играли главные роли в школьном театре, в столовой, в спортзале. А в довершение всего летом чуть не поголовно поступили в МГУ.

В нашей параллели самыми умными справедливо считались бэшники, они были старожилами, даже застали легендарных Гельфанда, Дынкина, Якобсона. И тем не менее для меня центром школы, града, мира стал мой не самый казистый класс “Ж”. Хотя проучились мы вместе всего-то два года.

Да и годы, выпавшие на наше второшкольное отрочество, оказались не ахти. Мы пришли в школу в том самом 68-м, когда советскими танками в кровь раздавили Пражскую весну, а с ней и все надежды наших учителей-шестидесятников, рыцарей недолгой оттепели.

В стране началась тоскливая и бездарная реакция, гонения на “инакомыслящих” (гэбэшное словцо). И происходило это не где-то там, а тут же, рядом. Инакомыслящий Якобсон, преподававший историю, а затем литературу, был вынужден уйти из школы, следом за ним – и собравшийся на одноименную историческую родину математик Израиль Ефимович Сивашинский. Но это никого и ничего не спасло.

А пока мы съезжались в школу из разных концов города, из очень разных семей. Публика в классе сошлась разношерстная. Были и совсем чудаковатые – как без них в школе с математическим уклоном? Конечно, над ними пошучивали. Но не злобно.

Поскольку жили мы по всей Москве, бичом школы были опоздания.

– Генкина! – говорил Риммочке, чемпиону класса по опозданиям, отвечавший за ловлю нарушителей завуч Фейн. – Я тебя выгоню из школы!

И когда от Риммы не оставалось уже решительно ничего живого, добавлял:

– И не на один день!

На взывавшую к милосердию традиционную реплику нарушителя, что Толстой, мол, детей любил (намек на то, что наш завуч вообще-то был известным специалистом по Льву Толстому и даже выпустил о нем умную книжку), Фейн отвечал неизменное: “Я толстовед, а не толстовец!” – и заносил фамилию нарушителя в грозный кондуит.

В классе мы неожиданно снова пересеклись с Сашкой (ныне писатель Александр Давыдов), с которым не виделись со времен дошкольной группы в саду Советской Армии. Правда, пересеклись ненадолго. Вскоре его выгнали из школы. С треском.

Тут есть две версии. По официальной – за то, что он залез на высоченную осветительную вышку стадиона Дворца пионеров, где проходили наши уроки физкультуры. После чего уроки там уже не проходили – школу перестали пускать на стадион, а Сашку из школы исключили.

По нынешней Сашиной версии, выгнали его совсем за другое – за свободолюбие. За статью про чехословацкие события в нашей стенгазете “Сопли и вопли”. Поскольку такой поворот отбрасывает некую героическую тень и на меня, тогдашнего редактора нашего классного настенного издания, оставим Саше полвека спустя его романтическую версию.

Согласитесь, так красивей.

После всех уроков, кружков, встреч, лекций и факультативов надо было все-таки разъезжаться по домам. Мы запихивались в автобус, в тесном общении долго тащились до метро “Октябрьская”, где в складчину покупали большой пакет пончиков.

Завороженно смотрели, как чудо-автомат меланхолично выплевывал пончики один за другим, как продавщица обильно посыпала их сахарной пудрой – и, наконец, выхватывая друг у друга, обжигаясь, мы пожирали эту вредную гадость.

Когда денег оказывалось чуть больше, шли в ближайшее кафе-мороженое с невинным названием “Снежинка” и бухлом из-под полы. Или заваливались к тем, у кого квартира была побольше, родители попокладистей.

К Риммочке, по сей день собирающей нас все в той же квартире на Садовом кольце, у Маяковки.

К Джамиле, папа которой был советской шишкой-нацкадром, и в их помпезном доме на Фрунзенской всегда таилось что-нибудь вкусно-дефицитное.

Естественные желания юных организмов поесть и пообщаться удачно совмещались и в наших коллективных завтраках. На большой перемене мы бежали не в школьную столовую с ее бледными коржиками и бурым компотом, а в наш кабинет физики на пятом этаже, где ставили чайники и вываливали на сдвинутые столы кто что из дому принес – бутерброды, пирожки, яблоки.

Неразлейвода дружбой наше совместное раздолбайство, пожалуй, не назовешь. Точнее тут будет слово дружество (копирайт: Пушкин).

Такое дружество вообще-то не свойственно элитным спецшколам. И во Второй оно не было повсеместным. Там тоже постоянно и ревниво чем-то мерялись (уже не в сортире) – рискованным вольномыслием, эрудицией, результатами олимпиад, любовными интригами. Даже модными штанами.

Самыми хипповыми считались тогда техасы (предтечи нынешних джинсов). Их привозили из-за бугра, продавали на черном рынке. Когда я явился в таких техасах, известный школьный пижон по прозвищу Спас (ныне академик С.А. Недоспасов) смирился с этим скорбным фактом, только когда получил заверения Джамили, что техасы все-таки не американские, а так себе, польские. К лету из крутых польских штанов я безвозвратно вырос.

На пачках черно-белых фотографий, запечатлевших разные сиюминутные фрагменты нашей бесшабашной жизни, мы всегда улыбаемся. Видно, нам и впрямь было хорошо.

Фотографии потускнели, детали стерлись, но это видно.

Снимков у нас такое множество благодаря Сергею Шугарову, который щелкал беспрерывно и раздавал фотографии пачками. Но славен он другим.

Сережа еще школьником открыл новую звезду. Параллельно ту же звезду открыл ученый американец (нет, японец) и первым опубликовал сообщение об этом в научном журнале. Хотя, как потом выяснилось, Сережа сфотографировал звезду раньше. СССР и Япония долго выясняли отношения – им не привыкать. А потом звезда погасла.

Студентом наш Шугаров открыл еще одну звезду.

Тут уже не выдержал Андрей Вознесенский и написал про Сергея целую романтическую балладу о том, как звезда “явилась стажеру без роду и племени”.

Упоенный студент из баллады получился больше похожим на самогó известного поэта, нежели на нашего Шугарова, типичного интроверта, иногда странного в общении и поступках, который сидел ночи напролет на крыше дачи и снимал звездное небо.

Пламенная страсть? Призыв к мирозданию? Одинокий голос человека?

Классный

Нашего классного руководителя Якова Васильевича Мозганова даже между собой мы звали уважительно, по имени-отчеству, но слипшемуся в одно слово – Яквасилич.

Учил он нас физике. Математика всегда воспринималась мной как наука гуманитарная, подчиненная законам красоты и логики, и на этом языке я изъяснялся свободно, без акцента. А вот физику и прочие естественные науки никогда не понимал.

Ну вот почему лампочка горит? Потому что ток течет? Может, и течет (не видел), ну а лампочка-то почему горит?

Это семейное.

Когда нужно было зарядить аккумулятор, мы втроем с ученым-математиком папой и ученым-математиком братом долго спорили, как правильно втыкать штепсель в розетку: плюс к плюсу или же плюс к минусу?

Тем не менее Яквасилич, опытный репетитор, натренировал меня решать навороченные вступительные задачи так, что я смог вполне пристойно сдать физику в МГУ.

Классный тоже нередко опаздывал к началу занятий, мчал на первой попавшей под руку машине, по дороге подбирая на автобусных остановках опаздывающих второшкольников.

Те же, кто просочился в школу вовремя, азартно делали ставки, на чем сегодня приедет Мозганов: на частнике, ментовке, пожарной машине или “скорой помощи”. “Скорая” почему-то любила его больше всех.

Никакие наши проделки не могли вывести Яквасилича из его невозмутимо-позитивного состояния. Вот он произносит в начале урока дежурное:

– Здравствуйте, садитесь! – и слышит в ответ:

– Не ся-а-адем!

Надо начинать урок, а мы стоим. Не понимая, в чем дело, он говорит примирительно:

– Ладно, садитесь!

В ответ класс еще стройней выводит:

– Не сме-е-ем…

Не знаю, сообразил ли он, откуда цитата (из “Тени” любимого нами тогда Шварца), но сказал все так же добродушно:

– Ну ладно-ладно, садитесь!

Мы ответили по Шварцу:

– Ну так уж и быть… – и уселись – довольные и потому готовые грызть гранит.

Испытывали мы Яквасилича на прочность не раз и не два.

Однажды он вошел в класс, начал урок, не заметив, что привычный ряд портретов великих физиков пополнился еще одним, нарисованным прямо на стене вместе с пышной рамой, кривым гвоздем и табличкой “Я.В. Мозганов”.

Наконец увидел, на миг остолбенел, оценил, разулыбался и еще долго демонстрировал это творение всем приходившим к нему на уроки.

В зимние каникулы мы всем классом поехали в Литву.

Я договорился с Фаней, учителем литературы из Каунаса и дочкой друзей моих родителей, что мы поживем у них в школе, а потом примем ее с ребятами в Москве.

Мы честно выполняли культурную программу, ходили во всевозможные музеи Вильнюса, Каунаса, Тракая, но время от времени нас, как и всех тинейджеров, поражала эпидемия какой-нибудь достаточно идиотской игры.

В Литве это были “толкалочки”.

Стоя попарно как вкопанные друг против друга, упираясь ладонями в ладони визави, мы старались столкнуть напарника с места (еще интересней, если напарницу). Кто устоял в сей жизни трудной – тот и выиграл.

Сохранились шугаровские фотографии, где Яквасилич, взрослый мужик, учитель и отец семейства, азартно играет с нами в эти “толкалочки”.

Или более поздняя, но не менее дурацкая эпидемия эквилибра указки на носу.

Мы тренировались все перемены подряд и даже после уроков.

Если бы кто посторонний зашел в это время в кабинет, его представления о школе для одаренных физматов сильно бы пошатнулись.

На очередной шугаровской фотографии Яквасилич на первом плане, задрав голову, как Бродский на московском памятнике, изо всех сил старается удержать на своем горбатом носу указку, скаля от напряжения зубы.

А на заднем плане мы – за тем же содержательным занятием.

Классный вообще всегда был вместе с нами, охотно включался в наши коллективные трапезы, рискованные авантюры и самые бредовые затеи.

Настолько, что мне не без труда удалось разделить рассказ про класс и про классного на две отдельные главки.

Вернемся в Литву.

Оттуда мы вдруг сорвались в незапланированную Ригу.

Купили самые дешевые билеты, влезли в битком набитый общий вагон и сразу отключились, уснули сидя и даже стоя (умотались).

Мне удалось найти даже лежачее место, но на третьей, технической полке. Вдоль всей полки тянулась толстая труба, я был худ, решил, что умному достаточно, буду спать, держась за эту трубу.

Однако труба оказалась отопительной. Держаться за нее было очень горячо, во сне я разжал объятия и с грохотом свалился в проход.

Обошлось без увечий, но до сих пор мне иногда снятся эта раскаленная труба, бездонная пропасть под узким козырьком полки и я – на краю.

Нашей вожделенной целью было море.

Замерзшее зимнее море – такого никто из нас никогда не видел.

Башню снесло сразу и у всех, включая классного руководителя. Мы бегали по морю как пьяные, переполненные неизъяснимым блаженством, удаляясь все дальше и дальше от берега, пока за нами не примчались два мента на мотоцикле.

Вежливо, с жестким балтийским акцентом, сообщили, что запрещено, опасно, мы можем провалиться (а они вдвоем на мотоцикле?). Мозганов не то заплатил штраф, не то их уболтал. Счастливые, мы побрели к берегу.

Когда ребята из Каунаса приехали на каникулы в Москву, выяснилось, что наша Фаня не только учитель литературы, но и лучшая пионервожатая Литовской ССР, углубленно изучающая с учениками биографию Дзержинского. Да и ладно бы, чего в жизни не бывает, но на Красной площади, куда мы толерантно сопровождали дзержинцев-переростков, одна девица разрыдалась прямо на могиле железного Феликса.

До натуральной истерики.

Я не знал, куда деваться.

А в той литовской поездке с нами была еще и юная жена Мозганова, немногим старше нас, – не знаю, какая по счету.

Не знаю толком, сколько их всего (≥ 5?).

Еще больше у него детей. Со всеми, по-моему, он в хороших отношениях. Если на какой-нибудь тусовке ко мне подходит незнакомая девушка и говорит: “Здравствуйте, я дочка Якова Васильевича, вам от него привет”, – я не удивляюсь.

Удивляюсь, если давно от нашего классного нет таких приветов.

Бегемот и другие

Мы поступили все же в математическую школу, и математики у нас было очень много.

Нас учили самой что ни на есть высшей математике – согласно или уже не во всем согласно идеям создававшего математический профиль школы И.М. Гельфанда, одного из крупнейших математиков столетия.

Гельфанда мы в школе уже не застали, но следы его пребывания еще были заметны.

Лекции нам читал (и кстати, неплохо) профессор-математик по прозвищу Вовуля. Приходил он на лекции в разной степени поддатости, а когда перед выпуском понадобилась его подпись на рекомендации в МГУ, Вовуля исчез вовсе. На след меня навели студенты, и я настиг его у стойки ресторана “Гавана”.

Сами студенты вели у нас семинары. На семинарах кто хотел – учился, кто не очень – не очень. Наши девчонки кокетничали со студентами напропалую, особенно на зачетах по математическому анализу.

Студенты были с мехмата, лишь на два-три года старше нас, они терялись, смущались, краснели и практически сразу отпускали коварных девиц с заветными “зачетами”.

А мы сидели часами, мучились, решали трудные задачи, незаметно смахивая с изможденных лиц скупые мужские слезы.

Уроки по школьной математике вел флегматичный учитель Алексей Петрович Ушаков, которого все именовали Бегемотом – и точнее его не назовешь.

Дело тут не только в изрядном внешнем сходстве.

Грузный и грозный, иногда Бегемот бывал даже добродушен, даже остроумен, но добродушен и остроумен именно так, как может быть добродушен и остроумен бегемот.

Задавал он помногу, между номерами домашнего задания любил ставить не запятую, а тире. На попытки оправдаться, что просто не успел сделать все, что задано, произносил неизменное: “Не успел – значит, неуспевающий”.

В теорию Бегемот особо не углублялся. Наличие аксиоматики объяснял незатейливо: “Что-то надо же принять за очевидный факт”. Готовил нас к поступлению занудно, но достаточно эффективно.

Особенной любовью у него пользовалась не менее, чем он сам, занудная книжка “Логарифмические и показательные уравнения и неравенства” автора со смешной фамилией Бородуля, личным знакомством с которым Бегемот гордился и, задавая из этого Бородули очередную порцию задач, обязательно называл его по имени-отчеству.

Особенности мышления и поведения матшкольников редко ставили толстокожего Бегемота в тупик. Но бывало – как в истории про Зацмана и рубль…

Середина урока математики, Бегемот чинно плывет меж рядами парт, диктует условие задачи.

Открывается дверь. Входит опоздавший Зацман.

Здоровый, немногословный и невозмутимый Зацман (ныне доктор наук) обладал одной характерной особенностью. Если можно было найти иное толкование условия задачи и – соответственно – совершенно другое ее решение, которое не предполагалось ни учителем, ни авторами, Игорь именно его и находил. Это было бы солидным бонусом, а не проблемой, если бы Зацман одновременно находил и подразумевавшееся авторами общедоступное толкование условия вместе с тривиальным решением. Но это Игорь видел далеко не всегда.

И вот погруженный в себя Зацман молча проходит от двери к столу учителя. Все так же молча, ни на кого не глядя, он кладет на классный журнал рубль и неторопливо направляется к своему месту.

Класс замер.

Даже Бегемот онемел.

Рубль по тем временам – это не так много, но и не так мало. Примерно как сейчас сотня… Но дело, конечно, не в самом рубле. Никто не находил объяснения происходящему. Но, зная Игоря, мы понимали, что объяснение есть.

– Что это? – указывая пальцем, но не дотрагиваясь до купюры, с брезгливым ужасом спрашивает Бегемот.

– Рубль, – отвечает Зацман.

Как и положено математику, он дал ответ абсолютно точный, но никак не проясняющий реальную ситуацию.

Бегемот, естественно, воспринял ответ как издевательство.

– Немедленно заберите! – грозно рычит Бегемот.

– Не заберу, – отвечает Зацман.

– Нет, заберите! – Бегемот выходит из себя.

– Не заберу, – все так же спокойно говорит Зацман и, наконец осознав, что почему-то не всем все происходящее понятно, добавляет: – Он не мой.

После долгих препирательств выяснилось, что рубль лежал под дверью, и последующие действия Зацмана были по-своему очевидны, но только в его системе координат.

Он увидел этот злополучный рубль, поднял, в карман не спрятал (честный), а положил на стол учителя – может, кто будет искать.

То, что эти абсолютно логичные манипуляции требуют каких-то пояснений, ему в голову прийти просто не могло.

Почему именно этот эпизод запомнился до мельчайших подробностей? Бог весть. Больше про Бегемота вроде и вспомнить нечего. Однако в учебнике биологии справедливо отмечено: “Несмотря на широкую известность, во многих отношениях бегемот изучен недостаточно”.

Много позже я узнал, что под доносом на школу стояла подпись и нашего Бегемота.