Текст книги "Гимназистка"

V

– Прощайте!

Всё ли? Чемодан тут… Подушка с одеялом… Палка… Плед… Гитара…

– Трогай!

Мягко покатилась пролетка по лужку двора и потом громко застучала по мостовой. Ну, слава Богу! Всё идет прекрасно… Как приятно уезжать… С любовью смотрю на знакомые улицы, на прохожих и проезжих: так бы и раскланялся! Вон знакомый крендель над булочной. Вон «Парикмахерская», где меня стригли… Театр, почта, золотоглавый собор, сад…

– Прощай, сад! Спасибо!

Выехали из города; потянулась слобода с шумливыми мелочными лавочками, трактирами, пивными, ломовыми извозчиками, безграмотными вывесками… Вон: «Карасин, Паперосы, а также Чай и Кофей»…

– Прибавь! прибавь! Опоздаем. Пароход уходит в восемь.

– На этот опоздаешь, на другой попадем! Их много отходит…

– Мне нельзя на другом, а надо на «Самолет».

– Уже близко пристани: клубится дым пароходных труб, гудят свистки, то басом, то дискантом, обгоняют спешащие на пароходы пассажиры… Скорей! Подскакиваю на пролетке, помогаю лошади и тычу в спину извозчика…

– Тпру!

– Вишь и не опоздали. Зря горячился, гнал… За это надо прибавить.

– Матрос, на пароход!..

Матрос забрал в руки всё мое имущество, и мы торопливо зашагали по скрипучим мосткам.

– Какой пароход?

– «Гоголь».

– Свисток был?

– Два. Сейчас отваливает…

Торговцы, рассевшиеся вдоль мостков, хватают за полы и за руки, предлагая колбасу, семгу, булки, чулки, гребешки…

– Куда мне к чёрту!

Гудит последний свисток, а они… Вот дурачье. Дорогу!

…Уф! Наконец-то! Теперь уж спокойно. Она где-нибудь здесь… Да вон она, у перил балкона!.. Внимательно ищет кого-то глазами, ждет и страшно волнуется… Конечно, меня. Милая, как она волнуется! Не спешу успокоить: очень уж радостно видеть, как она ждет меня. Снимают трап. Зоя перегнулась через перила. Оглушительно зашумел под колесом пар, пароход вздрогнул и стал медленно отдаляться от пристани… Что с ней? Отирает платочком слезы…

– Зоя!

Обернулась и радостно схватила за руку, а в глазах – слезы…

– Вы здесь? Когда? Как же это так… Я проворонила вас…

Звонко смеется, лицо рдеет румянцем, и не знает, что еще сказать.

– Вы… плакали, что ли?

– Нет… О чем мне плакать?.. Что-то попало в глаз…

– Не надо тереть…

– Вы во втором классе?

– Да. А вы?

– Я – тоже.

Улыбнулись друг другу и стали быстро ходить по балкону вокруг парохода…

– Ах, как я люблю Волгу и пароход! А день-то какой! Как стекло вода… Чайки! Давайте кормить, чаек!

Мы бросали чайкам кусочки белого хлеба, и чайки на лету ловили их, ныряли в воздухе над кормой парохода и дико вскрикивали, встряхивая крыльями… Кругом налаживалась своеобразная речная жизнь: под шум хлопающих по воде колес пассажиры читали, дремали, слонялись по палубе, распивали чаи, позванивали посудой и ложечками, а некоторые уже аппетитно поедали рыбные солянки и сочные бифштексы с кровью… Бегали в запуски звонкоголосые ребятки, где-то внизу повар рубил «под польку» котлеты и, как улей, гудел чернорабочий люд… Надоело Зое кормить чаек.

– А, знаете, я сама непрочь бы покушать.

Уселись в рубке и стали совещаться, что бы заказать на завтрак… И во всем мы находили повод смеяться, радоваться, и, должно быть, наши глаза не могли скрыть того, что было в сердце: когда я в ожидании завтрака, пошел к себе в каюту, чтобы придать своей шевелюре наивозможнейший поэтический вид, лакей постучал в дверь, приоткрыл ее и сказал:

– Супруга вас ждут кушать!

Это была столь приятная неожиданность, что я не стал опровергать ошибки:

– Скажите, что я сейчас приду…

– Слушаюсь.

Кушаем. Изредка взглядываем друг на друга и смущенно улыбаемся. Зоя хозяйничает, угощает… Наклоняясь друг к другу, тихо подтруниваем над пассажирами, вскакиваем смотреть на встречные пароходы, машем платками и снова бежим к столу… На нас смотрят с завистью одинокие мужчины и заглядываются на мою золотоволосую спутницу… Нахалы! Злобно бросаю на них уничтожающие взгляды, прошу Зою сесть к ним спиной. Слава Богу, поняли, болваны, что рискуют нарваться на человека, который не привык шутить. Я называю мою милую – Зоей, она меня – Геннадием… И в этом – неизъяснимая прелесть. На «вы», но без величания – и в этом есть красивая-простота, и чистая близость, и бережное отношение к своему счастью… Мягко вздрагивает пароход всем корпусом, и весело позванивают на столе бокалы и рюмки. Я прикрыл лицо рукой и смотрю через промежутки пальцев на Зою… Боже мой, какая это красота! Не оторвешься. И опять всего меня обволакивает излучение этой красоты, как во время занятия алгеброй, в палисаднике. Я опьяняюсь этой красотой и тону в ней, растворяюсь…

– Геннадий! Вы о чем, задумались?

Дает же Бог человеку такой голос! Сердце сжимается от этого голоса.

– Благодарю Тебя, Господи! – шепчу я и, отняв от лица руку, не могу оторвать глаз от девушки.

– Вы молитесь Богу?!. А стерлядь в томате? Не хотите?

Даже о стерляди у нея выходит поэтично и удивительно мило.

– Стерлядь… Буду, буду!.. Разве можно отказываться, когда вы говорите о стерляди?..

Протяжно загудел свисток парохода: пристань… Оба вскочили из-за стола… Зоя подхватила меня под руку, а рука ее прикрыта концом накинутой на плечи толковой тафты… В дверях наскоро отодвинул шолк и на одно мгновение коснулся тонкой руки губами. Не заметила, а, может быть, не хотела заметить: иногда в ее глазах сверкал хитрый огонек… Стоим у перил и смотрим на суетню по берегу. Рядом стоит пожилая женщина в платочке, с сочувственной улыбкой смотрит на нас и ласково спрашивает?

– Молодожены вы, что ли?

Зоя покраснела и, отвернувшись, сморщила лоб и пристально уставилась на береговые горы, а я покачал отрицательно головой…

– Сестра? Больно уж дружны. На редкость… Теперь братья-то с сестрами, как собаки с кошками, а вы… Даже приятно смотреть. У нас чтобы брат сестре когда-нибудь руку поцеловал, этого никогда не увидишь!..

Зоя убежала в рубку и, когда я вернулся туда, надула губки и не смотрела на меня… Подошел лакей, с салфеткой подмышкой, и спросил:

– Кофе или чай прикажете?..

– Кофе.

– А вашей супруге?

Зоя вскочила и убежала в свою каюту…

– С чего вы взяли, что это – моя супруга?

– Виноват-с!.. Я так полагал… Ошибся…

– Идите! Ничего не надо. Не пожимайте пожалуйста плечами!..

– Я не пожимал-с…

– Нет, пожимали! И опять пожимаете…

– Это по привычке-с.

– Очень скверная привычка.

Я сердито бросил нож и вышел из-за стола. Испортили отношения. Мерзавцы! Какое им дело: муж я, или брат, или сват…

Я ходил кругом парохода и искал Зою… Скрылась… Стоит обращать внимание на такую глупость!.. Эх! Спряталась. Рассердилась. На что? Разве я виноват?.. Ну, извини, прости, пожалей…

А время бежит. И так недолго быть вместе, а тут еще эта история… Где ее каюта? Иду и прикидываю умом, которое окно ее каюты… Вот это!.. Слегка, осторожно, боком взглянул на окно, и вдруг оно опустилось и стукнуло: закрылось решеткой… Как это понять? За что? У меня навернулись слезы и весь я как-то разом ослабел и упал духом… Неужели всё кончено? Я присел на лавочку, под Зоиным окном, опустил голову и закрыл глаза. Мерно вздрагивал я вместе с пароходом, и в голове моей носились мысли о том, что нет на свете ничего прочного и вечного, и что не стоит жить… Эх ты!.. А я думал, что ты, действительно, любишь сильно и красиво… Не любишь!

Опять ходил кругом и снова присаживался под загадкой захлопнутого окна. Не открывается. Постучать? Неудобно и обидно: я не нищий, просящий подаяния, а… Я не находил для себя подходящего определения… Все слова казались маленькими или пошлыми…

Опять гудит пароход, опять пристань, суетня, ругань грузчиков, торопливая команда капитана, свистки, грохот сходней, и пароход снова бежит в голубую даль водяной равнины, туда, где на высоких горах стоит белый в зелени город Симбирск… Там с парохода сойдет мой чистый белый голубь и оставит меня с моей тоской и разбитыми грезами… Не беги так быстро, пароход! не гонись за быстротечным временем! Ты снова вернешься к этим берегам, а мое счастье унесешь, и оно не возвратится. Быстро несутся полые воды разлившейся Волги, крутятся водоворотами, пенятся мохнатой пеной под кормою и помогают пароходу догонять время… Нельзя остановить… Что же делать? Что делать?.. Господи, помоги мне!

Я ушел в свою каюту и написал на клочке бумаги: «Кто любит сильно, тот ничего не боится. Я не виноват, что не мог скрыть от шпионов своей любви. Да и зачем, любя, притворяться, что не любишь? Я должен знать: любим мы друг друга или притворяемся?». Побродив по коридорчику, я выбрал момент и втолкнул записочку под дверь Зоиной каюты… Хожу вокруг парохода и, как преступник – приговора, жду ответа. Сел под окошечком, за которым будет произнесен приговор над моим счастьем, и спиной, через стенку каюты, ловлю каждый шорох, каждый звук там, за стенкой… Что это? Смех? Издевательство? Не может быть!.. Кровь бросилась в лицо, а потом захотелось упасть на лавку и разрыдаться. Но за спиной раздался осторожный стук и шорох отодвигаемой решетки, и я вздрогнул словно от электрического удара, но боялся обернуться.

– Милый, мне стыдно… – прошептал кто-то сзади, и снова стукнула оконная решетка… Я быстро обернулся к окну, но было поздно. Неудержимая радость хлынула в мою душу и затопила ее до краев. Я вдруг расхохотался, сорвался с места и стал, как сумасшедший, кружиться по палубе.

– Какой я идиот! какой идиот! какая дубина! – вслух бранил я себя и, выбрав момент, когда вблизи никого не было, проворно перекрестился и прошептал:

– Благодарю Тебя, Господи!

И опять засверкала Волга под солнцем, и засверкала моя душа, и запрыгало сердце…

– «О, Волга, колыбель моя! любил ли кто тебя, как я?» – декламировал я, стоя на носу парохода под теплым встречным ветерком, трепавшим мои волосы под широкополой шляпой, и радостно и жадно смотрел вперед, навстречу своей судьбе…

Однако время уходит… Близится вечер: под горами уже легли на воду тени… Опять загудел пароход: пристань… Как часто!

VI

«Солнце село, до Симбирска всего пять-шесть часов езды, а ты… Ведь – „ты“? да?.. а ты прячешься. Времени осталось мало, а нам так много надо сказать друг другу… Я жду и тоскую» – моя записка.

«Пусть немного стемнеет, я надену другое платье, покроюсь платочком и сяду на корме. Ты придешь. З.» – ее записка.

«Не могу ждать. Открой хотя наполовину окно каюты, а я сяду под ним. Если не откроешь – значит мало любишь. Г.» – мое возражение.

В ответ стукнуло окошечко, и в его рамке нарисовалось пунцовое от стыда личико с опущенными ресницами… Даже уши горели под золотом волос. И смущенная улыбка чуть-чуть шевелила губы.

– Нехорошо так думать, как… вы…. обо мне…

– «Вы»?

– Ну… ты…

И отвернулась…

– Можно к… тебе?

– Нет, нет…

– Ну, сядь хотя к окну!..

– Мне стыдно говорить «ты»… Я… люблю… но говорить так… не могу…

Милая!.. Почти плачет… Ну, Бог с тобой, будем опять на «вы»!..

– Сядьте к окну. Я прошу вас, Зоя Сергеевна!

– Хорошо. Но вы… рассердились? да?

– Да нет же, нет!

Уселись: я под окном, она – у окна. Тихо, не глядя друг на друга, переговариваемся:

– Еще несколько часов и – прощайте! Надолго…

Вздох. Молчание.

– Забудете?

– Нет. Будем переписываться…

– Я буду тосковать и жить только вашими письмами.

– Зажигают маяки…

– Как красивы эти красноватые и желтые огоньки над фиолетовой водою! А горы уже нахмурились.

– Вы, Зоя, долго пробудете в Симбирске?

– Нет, сейчас же уеду: там будут ждать лошади… Прямо с пристани в тарантас и…

Вздох. Молчание.

– Я тоже буду скучать по вас, Геннадий.

– Милая! Протяни мне руку.

– Боюсь – увидят…

– Ради Бога! Люди далеко…

Тихо дотронулась до моего плеча, и щека моя ощутила теплоту и слабое прикосновение. Я закрыл глаза и, повернув голову, коснулся руки губами.

– Идут.

Синим и розовым туманом подернулись речные дали. Ярко краснел маяк в луговой стороне. На кожухе парохода зеленеет отблеск сигнального фонаря; на мачте, высоко под небом, как звезда, лучится синеватый электрический огонек. Темной стеной бегут в темную даль прибрежные горы… Уже доносятся с них обрывки соловьиных песен. Из горных оврагов порой, вместе с влажной прохладою, прилетают пряные запахи цветущей земли… На пароходе стихло: одни поддались нежной грусти и мечтательности; другие, плотно пообедавши, спали по каютам. У всех уже пропала любознательность по отношению друг друга… Я ходил, напевал: «Что же не приходишь, мой неверный друг?» и поглядывал на светящееся занавешенное окошечко… Погасло: значит переоделась и сейчас выйдет… Обогнул нос парохода и потянул на корму. Она!.. Как молоденькая послушница из монастыря… Темненькая, скромненькая, кроткая… кутается в шаль, прячет милое личико и подбородок, а глаза потемнели, как небо, и сверкают, как звезды. Золотистая прядь волос бьется над головой и во всей фигуре – затаенное ожидание…

– Как ты изменилась! Ты похожа на монашенку…

– Теперь никто не узнает…

Я сел рядом, совсем близко. Наши плечи касаются. Она еще больше спряталась под шалью. А шаль спрятала наши руки и они жмут друг друга и говорят о том, как мы счастливы. Проходят мимо люди и не видят, что наши руки сплелись и без слов рассказывают о тайнах взаимности…

– Любишь? – спрашивает моя рука.

– Крепко! – отвечает рука девушки.

– Не забудешь?

– Никогда!

– Счастье! Радость! Как передать тебе грусть и радость моей любви?

– Молчи, – я знаю…

– Зоя! посмотри, как смотрят на нас звезды!

– Им завидно.

– Слышишь, как грустит в лесу на горах соловей?

– О чем?

– О том, что скоро-скоро мы расстанемся…

– У-ууууууу! – кричит свисток парохода, и испуганно сжимаются наши сердца мыслью: «скоро – разлука!». А в горах – это: «уууу!»…

Ночь, темная, безлунная. Только огромные звезды трепещут в темной синеве небес, мешаясь с огнями далеких встречных пароходов. Плотнее прижимаемся друг к другу, словно боимся, что Кто-то всесильный встанет между нами…

– Поцелуй меня!

– Опомнись! Что ты говоришь?!.

А сама прижалась еще ближе и нервно вздрагивает и оглядывается по сторонам. Зачем? Боится ли, что кто-нибудь услыхал неосторожное слово, или хочет и боится поцеловать? Кто скажет? Об этом знают только звезды, но они не скажут даже мне… Прошел какой-то одинокий человек и оглянулся на нас. Уходи! – не твое дело…

– Поцелуй!

– Потом… после…

– Не обманешь?

Пожала руку и шепнула:

– На прощанье! Пойдем пройтись… Тут – любопытные…

На прощанье!.. Опять защемило сердце… В загадочной зловещей темноте нагорного берега то мигали, то потухали искры огней, словно кто-то подавал условные знаки нашему врагу.

– Какая пристань?

– Симбирск! Далеко его видать: на горах он.

Мы прижались друг к другу и молчали, устремив взоры в темноту, где всё чаще вспыхивали зловещие огни невидимого города.

И любил я этот город, и ненавидел… Милый, родной город, береги мое счастье! Проклятый! – ты разлучаешь нас…

– Надо собираться, – грустно сказала Зоя и глубоко так вздохнула.

– Рано еще… Погоди!.. Я помогу тебе.

– У меня всё разбросано…

– Пойдем: не хочу смотреть на твой Симбирск!.. Взорвал бы твой Симбирск на воздух, а тебя увез бы с собой. Я тебя не пущу…

– Ой! больно руку… Надо собираться. Пусти!

Она забеспокоилась о вещах, заговорила о расплате с прислугой, о каком-то письме, о лошадях, которые должны ждать ее в Симбирске. Она уже наполовину была не со мной, и это больно обижало мое чувство. «Забудешь!».

– Что вы говорите?

– Опять – «вы»!

– Надо итти… Пока до свидания…

– А ты не забудешь?

– Что?

– Что – обещала.

– Что обещала?

– Эх, ты!.. Поцеловать…

– Да.

Вырвала руку и побежала в свою каюту. А я подошел к окну с намерением полюбоваться на моего голубя последние минуты.

– Нельзя: у меня всё разбросано…

Окно закрылось решеткой. Я постоял пред темным окном и, отойдя к перилам, погрозил горящим в темноте светлякам-огням города:

– Проклятый!

А он не боялся и всё ярче и гуще разбрасывал свои огни на высоких темных горах.

– Вот и Симбирск! – произнес кто-то в темноте, с радостью в голосе.

– Ну, а что же дальше? – сердито бросил я в темноту.

– Ничего! Симбирск, говорю.

– Вижу. Не слепой…

– То-то и есть! Слезать мне.

– А мне какое дело? Сделайте одолжение, я не задерживаю.

– Уж, конечно, вас не спрошусь, а сам слезу… Губернатор какой!

Невидимый пассажир пошел в одну сторону, я – в другую..

– Зоя! Можно?..

– Ннн… ну уж ладно, идите…

– Давайте, я затяну ремни!

Схватил чемодан, злобно уперся в него коленом и, натянув ремень изо всех сил, оборвал пряжку.

– Эх, чёрт!.. пряжки! Ну, да обойдемся и без нее… Готово!

– Кажется, всё…

Зоя печально огляделась по сторонам, задумалась, потом посмотрела с жалобной улыбкой на меня. Вздохнула и повторила:

– Теперь всё…

И опустила голову… А я поднял голову, встряхнул волосами и взял ее руку.

– Ну, скажи мне что-нибудь на прощанье!

– У-уууу! – загудел свисток…

Зоя торопливо перекрестилась.

– Я жду…

Девушка рванулась ко мне и вдруг, закрыв лицо руками, остановилась. Я привлек ее к себе и поцеловал в щеку.

– Не забудешь?

– Нет.

– Уверена в этом?

Она не ответила, только кивнула и сконфуженно взглянула мне в глаза…

На палубе беготня, за окном – шум и перекрестный говор. Пристали.

– Пора!

– Пора.

– Милая, голубок мой!.. Пора.

– Надо матроса.

– Свободен? Бери вещи!..

– Ну, будь здоров, не грусти…

– Нет, нет, я провожу тебя… Человек! Перенесите мои вещи в эту каюту: я хочу – здесь, в твоей…

Гуськом спустились вниз по винтовой лестнице и с волною народа проплыли на пристань.

– Барышня! Барышня! Я – здесь…

– А, Семен! Приехал?

– С утра жду. Давай-ка вещи-то, сам донесу…

Семен отобрал у матроса вещи и поволок их на берег. Мы шли позади молча и не знали, о чем говорить… Загудел свисток парохода, я схватил обе руки девушки и стал их покрывать жадными, торопливыми поцелуями. Она приостановилась и, освободив руку, перекрестила меня:

– Иди, милый!.. Всё равно уж…

А в голосе – дрожь и близкие слезы…

– Ууу-у-у!..

– Прощай!

– Не забывай!

Расстались. Ушла и быстро исчезла в темноте… А я, вбежав на балкон парохода, долго вперялся в темноту ночи и жадно вслушивался: не звенят ли на горе колокольчики. Мешают: шумят, стучат, бранятся на пароходе и на пристани, дрожит и ворчит пароход, кто-то где-то плачет и кто-то смеется… И в третий раз загудел пароход, и гулким эхом отозвалась ему темнота: «у-у-у»!

– Прощай! Может быть, ты тоже смотришь с горы на огни парохода и говоришь мне «прощай»! – Да, ты смотришь, я это знаю, и думаешь обо мне… И, может быть, ты, как и я, отираешь платком слезы…

Убегал пароход во мрак ночи, всё дальше и дальше… А я стоял и смотрел на мигающие мне огни города, отнявшего у меня любимую девушку. Но вот огни стали прятаться, редеть и потухать. Тьма и звезды, вверху и внизу – тьма и звезды!..

– Прощай!

VII

Жаркий полдень. Монотонно звенят колокольчики под дугой; еле перебирают лошадки ногами, подбрасывая пыль по дороге и поматывая мохнатыми головами в такт бегу. Покачивается плетушка из стороны в сторону, подскакивая на выбоинах, и голова откидывается назад и раскрываются глаза. Всё то же: бесконечные зеленые полосы, то узкие, то широкие, то бледные, то яркие, черная пахота, на горизонте – ветрянки-мельницы с простертыми к небу крыльями и кайма далекого леса… Все разомлели – и седок, и ямщик, и лошади: я – в сонной дрёме грежу о темной ночи на пароходе, о золотистой косе, о синих глазах; ямщик – в полной нирване; лошади, должно быть, мечтают о прохладной конюшне, душистом сене, овсе и холодной воде… Жарко. Раскрыв рот и распустив крылья, сидят на пахоте вороны и лениво, нехотя поднимаются при нашем приближении… И так идет час и другой… Вдруг лают собаки. Что такое? Раскрываю глаза: деревня.

– Какая деревня?

– Не узнал? Овинники!

– А Ключи?

– Проехали. Вон они где остались!..

Скоро дом. Улетает дрёма, мысли о родном доме начинают мешать мыслям о прошлом… Поднялись на гору, въехали в сосновый бор.

Здравствуй, бор! Ты всё тот же, так же вечно рвешься вершинами к небесам и ползаешь корнями по земле, протягиваешь на дорогу к людям свои мохнатые лапы и щедро разбрасываешь желтые смолистые шишки… Ты всё тот же, а вот я… я – другой! Раньше я больше всего любил побыть наедине с тобой, послушать, как ты шумишь в ветер и шепчешься с дождем. Больше всего на свете любил я тебя, ружье и собаку, белую умную Джальму!.. А теперь… Изменил я всем вам, больше всех и всего на свете люблю теперь одну девушку – ее зовут Зоей!..

– Зо-я! – закричал я в бор, и он начал шептать что-то, бросил в меня сухой желтой шишкой и ударил мохнатой колючей лапой по шляпе.

– Ничего, брат, не поделаешь: судьба!

– Ну-ну, шагайте по-лошадински! Недалечко уж… Дождичка бы, барин, надо…

– С удовольствием бы, да не могу, братец!..

– Хм… Чудной! Я про Бога, а ты… Что человек может? Пыль мы с тобой… Хм… Ехал я намедни с вашей сродственницей, с… Как ее? Мудрено зовут. Чай, знаешь?

– А-а! С Калерией Владимировной?

– Вот-вот!.. Имечко придумали.

– Ну!

– Ну, разговорились. То да се… В Елшанке молодой мужик топором свою бабу зарубил… По этому случаю разговор-то… – За что? – спрашивает. – С другим, баю, пымал, с парнем. – Кого – спрашивает – жалеешь: жену али мужа? – Я то-есть. – Мужа, баю. – Почему? – За ее грех, баю, страдание примет и на земли, и на небеси: здесь в каторге, а там в огонь вечный. А она, стерва, смертью, кровью своей на том свете оправдается: получила свое!..

– Ну!

– А она, это твоя сродственница-то, и говорит: коли мужа не любишь, так можно с другим… то-есть путаться… А Бог-то, баю! А что, бает, Он, Бог-то, исправник, что ли? Кого хочу, того и люблю… Это, бает, моя воля…

С этого начался наш разговор с ямщиком о любви.

– Одна любовь, барин, от Бога, а другая от чёрта. Коли заслужил перед Господом – Он тебе хорошую бабу предоставит, а не заслужил, за это дело чёрт возьмется…

– Ну!

– Он, чёрт-то, такую тебе подсунет, что либо сам повесишься, либо ее прикончишь. На земле всю жисть промаешься, да и на тоём свету поплачешь. Баба, брат, дело сурьезное!..

Захотелось мне сказать ямщику, что я уже полюбил, что я уже получил от Бога «бабу» и счастлив.

– Я, брат, понимаю… Невеста у меня есть… Хорошая, красивая, умная…

– Дай Бог! А только то в расчет прими, что покуда не поживешь с ней – не хвастайся: оно после откроется – от Бога, али от чёрта твоя любовь. Чёрт, братец, такого туману напустит, что не сразу разберешься…

Я рассердился на ямщика:

– Дурак не разберется, а если в голове кое-что есть…

– Да ведь и чёрт-то, братец, не дурак, а пожалуй и поумнее нас с тобой… Выбирай – которая стеснительная, которая глаз зря не пялит на тебя и Бога боится… А уж которая говорит: «Бог не исправник, а я – вольная», от такой надо подальше… А тоже – красивая из себя эта гостья у вас! Тоже, поди, какой-нибудь думал, что Бог ему в награду послал… Сказывают – мужняя жена беглая… А я поглядел: чёрт в ней сидит…

– Как же ты это узнал?

– Я-то? Хм!.. Смех у ней нехороший и в глазах один блуд… Из себя черная, как ворон, язык стыда не знает и глаза – тоже… И душа в ней – черная, поверь моему слову!.. Вот этаких-то чёрт и подсовывает нашему брату… В грехе сгоришь с этакой… От нее так и палит огнем… Сижу на козлах, разговариваем, а в спину от ее глазу да от языка грех входит…

Ямщик сплюнул и потихоньку замурлыкал тягучую грустную песенку…

А мои мысли опять полетели назад и кружились около моего белого голубя… Белая!.. Она вся белая, светлая, чистая! Она – от Бога… Я перекрестился и прошептал:

– Благодарю Тебя, Господи!

Потом вынул из бокового кармана записную книжку и трясущимися руками достал спрятанный здесь портрет Зои. Чем дольше я смотрел на портрет, тем он более оживал… Милое, дорогое лицо!.. Кротко и доверчиво смотрят на меня радостные глаза, и легкая тень улыбки приветствует и ласкает встрепенувшуюся душу. Я приближаю портрет к своему лицу, и мне чудится, что глаза раскрываются шире и губы начинают вздрагивать и что-то хотят сказать мне…

– Здравствуй, голубь! Ты меня помнишь, не забыла? Да!.. Конечно!..

Прикладываю портрет к губам и закрываю глаза.

– Вон она! верхом… как мужик!

Проворно прячу портрет…

– Она и есть!..

– Кто?

– Гляди вперед! Вона!.. Ровно казак. Хм!..

Далеко впереди, навстречу нам, чрез ровные стволы высоких сосен, выезжал верхом на гнедой лошади гордый всадник, похожий на пажа из оперы: желтые ботфорты, шляпа с пером, левая рука на талии, на груди ярко-красное пятно…

– Не мужик и не баба… – промычал ямщик.

– Это… разве это – женщина?

Ямщик обернулся и бросил злым шёпотом:

– Она это, ваша гостья!..

– Калерия?

Всадник пришпорил лошадь и галопом помчался нам навстречу. Не знаю почему – я почувствовал вдруг робость и опустил глаза. Звонко постукивали подковы о переползавшие через дорогу корни старых сосен, и мой страх возрастал по мере приближения всадника. Словно навстречу нам мчался поезд и грозило неминуемое столкновение. Уже близко… Слышно, как храпит взмыленная лошадь…

– Тпру! Здравствуйте, Геня!

Круто повернула лошадь и поехала совсем рядом, протянула руку, крепко затянутую темной лайковой перчаткой.

– Созрел? Поздравляю! Я выехала тебя встречать… Ты недоволен?

– Благодарю!.. Мама здорова?

– Да… Не совсем, как все дамы на возрасте, но… Посмотри на меня! Мне хочется хорошенько рассмотреть своего братца… хоть и троюродного… А, уже усы! Молодцом! Ты выглядишь совсем мужчиной…

Меня разбирала злость: она говорит со мной, как с мальчиком, на «ты», прищуривает глаза, рассматривая меня, как неодушевленный предмет, забрасывает глупыми вопросами и хохочет на весь лес.

– Ты любишь верхом?

– Нет. Я предпочитаю прогулки пешком, с ружьем и собакой.

– Надеюсь, что иногда ты не откажешься, кроме этих своих друзей, захватить еще и третьего, то есть меня? Я люблю скитаться по лесу.

– Я охотник серьезный. Вы за мной не угонитесь.

– Почему же – «вы»? Я тебе разрешаю говорить мне «ты».

Я окончательно рассердился.

– Из женщин я говорю на «ты» только с матерью да еще с…

– С кем еще?

– С той, которую люблю…

Она весело расхохоталась:

– Ну, хорошо: давай на «вы»!.. Вы кого же любите?

– Калерия Владимировна! Вы мне не нравитесь.

– Почему? А мне все говорят, что я очень красива.

– Я – не о наружности… Я не люблю шутить над… Вообще я серьезнее, чем кажусь вам… Вы меня простите, но я просто не умею поддерживать пустых разговоров…

– Вы даже не умеете быть вежливым… Но со временем мы этому научимся…

– Хорошо. Только не теперь…

Калерия больно ударила свою лошадь хлыстом и помчалась вихрем по дороге. Заклубилась впереди пыль, засверкали лошадиные ноги подковами, и скоро пропал в соснах этот странный всадник.

– Видел? Чёрт, а не баба!.. – обернувшись, сказал ямщик и, покачав головой, добавил:

– Ловко ты ее отбрил! До новых веников не забудет! Давай покурим, что ли…

Ямщик пустил лошадок шагом и, свертывая цигарку, всё радовался и хихикал. А я молчал и всё еще не мог опомниться от нападения. Думал о ней. Действительно, красивая. Нерусский тип. Лицо смуглое, матовое, глаза как у красивой японки, волосы черные, как смола в расколе; на верхней губе – усики. Длинная шея слегка наклонена вперед; капризный, раздражающий голос и смех… Что-то неприятное есть в этом смехе. Просто нахальный смех.

– А тоже учит вежливости! – вслух проворчал я.

Выехали из лесу: сразу масса света и необъятный простор. Зеленые луга перерезаны, словно парчевой серебряной лентой, рекою, а за рекою – пологие горы и на них – верхушка церкви и верхушки ветряных мельниц. А вон и наш липовый парк, в котором прячется наша старая усадьба!..

– Вон уж где она, шельма, скачет! – сказал ямщик, показывая кнутом за реку. – Чёрт, а не баба… Ей-Богу!.. Ну-ка, милые, повеселей!

Он ударил по кореннику, подхлестнул пристяжку – и бодро запели под дугой колокольчики, и плавно и быстро покатился тарантас по гладкой и ровной дороге…