Текст книги "Гимназистка"

XIII

Яркозеленый, с белыми, красными, желтыми и голубыми цветочками, лужок. Кругом – старые сосны. Только с одной стороны – голубой просвет: там, под горой – круглое притаившееся озеро, как огромное овальное зеркало в рамке из камышей и кустов: в неподвижных глубинах его – голубое небо, с повисшими в нем белоснежными облачками. С горы – бесконечный синеватый туман далеких лесов… Молодые елки и сосенки, выбежав из старого хмурого бора, словно малые дети, побежали под гору и, рассыпавшись по склону до самого озера, остановились в изумлении пред ярким светом и далеким горизонтом… На краю бора, под соснами, стоит и смотрит двумя окошечками на озеро новая смолистая избушка лесника, а пониже, на спуске – зеленый холм, с темной обросшей плесенью дверкой и крошечным окошечком. Это – землянка, первоначальное жилище старика, где он скрывался и зимой, и летом, пока не выстроил, наконец, избушки. Бережет он ее… Для кого? Бог его знает. А, может-быть, просто привык к своей землянке и жалеет бросить ее. В землянке – все немудреное его хозяйство; там пахнет овчиной, дымом, печеным хлебом и кислым квасом, а в избушке – все новенькое: золотятся свежеструганной сосной стены, лавки, косяки, скамейки, божница, а на полу – половичок из золотой соломы; печка выбелена, жерло ее прикрыто пестрядинной занавесочкой… На полке – самоварчик и тоже точно сейчас из лавки: блестит, словно золотой. Сизый глиняный рукомойник на веревочке. Крылечко с перильцами – на лужок. Нет двора, нет забора, загородки… Зачем? Всё – Божие и всё – твое… И небеса, и сосны, и вода в озере, и лужок с цветочками, и грибы, и ягоды, и дикая птица, укрывающаяся в лесных трущобах…

Благодарной примиренностью и безмятежным покоем наполняется душа от уединенной близости к земле и к небу. Чисто так и ясно и в голове, и в сердце, и всё думаешь: зачем люди хоронят себя и свои души в каменных мешках, ограждаются стенами, решетками, запорами, занавешиваются от солнца и друг от друга и всю жизнь боятся жизни и портят ее себе и другим?..

Как удивительно приятно, мелодично позванивают здесь колокольчики; пара лошадок, поматывая мордами, стоит под соснами и оглядывается: что там замешкался ямщик, привезший нас с Калерией?

– Тпру, милые лошадки! Ваш ямщик пошел искупаться в озере…

Глубокую благодарность чувствовал я и к лошадкам, и к тарантасу, в котором мы приехали, к желтому чемодану и к картонкам Калерии.

– Ба! Джальма! И ты здесь? Ведь я тебе не позволил!..

Джальма припала к земле и виновато смотрит на меня умными глазами.

– Ну, ладно уж, прощаю… Ах, ты шатущая! Пронюхала-таки…

Ружье и гитара. Гитару захотела Калерия.

– Геня! Как здесь дивно хорошо! – кричит с крылечка Калерия, – что-то напевает и бежит помогать.

– Я сам, сам…

Оглянулась, схватила за шею, поцеловала крепко-крепко и, откинув голову, побежала в бор. Там она пела, и голос ее уносился под гору к сизым туманам далеких лесов:

 
«Нас венчали не в церкви, не в венцах, не с свечами»…
 

Вернулся ямщик. Это – тот же самый мужик, который вез меня домой.

– Разгуляться приехал?..

– Да.

– Эхе-хе… дела, дела! Голосистая… На весь лес беспорядку наделала…

– Никому не говори, что я здесь…

– А что мне… говорить-то?!. Не махонький… Сам понимаешь…

– Матери не говори, что оба здесь слезли…

– Понимаю… Ну, надо ехать… Хороша бабеночка… Прощай! В среду приеду…

– Рано в среду… Приезжай в пятницу или в субботу…

– Она наказала в среду… к вечеру. Она, брат, не похвалит за это…

Зазвенели колокольчики и рассыпались по лесу, словно засмеялись… Куковала где-то кукушка и всё дальше смеялись колокольчики. Кружились над цветами бабочки. Трещали в траве кузнечики. Тихо, как далекое море, шумел старый бор вершинами, а внизу под горой, пела моя Калерия… Неизъяснимая благодать ворвалась в душу, и, упав на траву, я стал смеяться и целовать землю…

– Господи, благодарю Тебя… Как я счастлив… как бесконечно счастлив!.. Джальма, ты не понимаешь отчего эти слезы… Ты лижешь мне руку, думая, что я несчастлив? Дурочка! Я теперь самый счастливый человек на всем свете!..

– Женился, что ли?

– А-а, дедушка! Откуда ты взялся?..

Я отвернулся и отер слезы счастья.

– Я из-под земли… Пришел узнать, не наладить ли вам самоварчик… Сижу в своей норе, как крот, услыхал – поет твоя-то и вспомнил: не надо ли чего…

– Хорошую избу ты поставил.

– Ничего… Всю жизнь копил на нее: не доедал, не допивал. Сам-то не наживу, а внучке пойдет. Мне и землянка хороша, перед могилой-то.

– Хорошо здесь!

– Плохо ли! Благодать Божия… Карасиков не сварить ли? Живые, только сегодня пымал… молодуху-то покормить надо. Вишь, как она разливается… Эх, молодое-то дело!.. Всё с песней: и горе, и радость… Когда женился?

– Недавно.

– То-то не слыхать было… Господа больше под старость женятся, а вот ты по нашему… Да ведь пока молод – только и погулять с красивенькой бабочкой, а там «бери – не надо»…

– Не стесним мы тебя – в избе-то поживем?

– Что ты! Живите!.. От вас только радость одна в избе останется… Давно я тебя не видал… Отколь взял жену-то?

– В городе… Нравится?

– Не вредная… Для вас ведь не бабу, а пичужку нужно: не в работу, не в заботу, а чтобы пожарче приголубить да песенку спеть… За охотой-то ходишь, аль бросил? Не до охоты, поди, с молодой бабочкой-то?

– Нет, не бросил, и ружье привез.

– То-то! На озере выводки есть, летные уж. Как заря – все на родину слетаются. А собачка всё та же у тебя.

– Та же. Джальма.

Джальма подняла голову и вопросительно посмотрела сперва на меня, потом на старика, хлопнула по земле хвостом.

– Спать-то вам будет неладно, пойду травки накошу. Что твоя пуховая постелька… У меня в избе чисто: ни блохи, ни таракана, ни какой этой погани… Где у меня коса-то… Покричи меня, коли что. Я недалечко буду. Вон там, под горкой, околь озера…

– Ладно. Спасибо, старик!

Ушел. Добрый старик, с синеватыми, уже выцветшими глазами. Всех любит, весь мир. Приручил зайца: с ним в землянке живет вместе с ежом, – «нас трое» – говорит – «я, еж да заяц».

Где же Калерия?.. Не могу без нее так долго…

– Калерия!

– А-у!

Зачем ты, голубка, уходишь так далеко?.. Заблудишься в темном бору. Беспокоится за тебя сердце. Иду в ту сторону, где прозвучала валторна. Выхожу на круглую лесную полянку, пеструю от цветов, звонкую от гудящих насекомых… Здесь! Как огромный красный мак – голова в красном знакомом шарфе… Присела, ползает по траве.

– Ты?.. Здесь много земляники: давай рот!

– Я найду…

– Я нарвала для тебя. Иди же!

Села в траву, улыбается и манит глазами. Ах, эти глаза! Они и ласкают, и мучают; нет сил и нет слов, чтобы передать, как они прекрасны. Смотришь и тонешь в их притягивающей глубине, и горишь в их истомной ласке.

– Ну, будет смотреть. Иди ближе! Словно в первый раз увидал меня…

– Да, Калерия, в первый раз, всегда в первый раз…

– Приглядишься…

– Никогда!

Опускаюсь около и кладу голову на ее колени.

– Всё смотришь в небо… Ешь!

– Нет, я смотрю на тебя… В тебе – небо, и черные звезды – глаза твои…

– Я – земля, а не небо. Понял?..

Наклоняется и целует в губы долгим поцелуем…

И оба закрываем глаза.

– Земляника!.. Рассыпал ты всю землянику… Подбирай же!

– Хорошо… Милая, как ты прекрасна…

– Тсс!

– Это – птичка…

– Тише, ты мнешь землянику…

– Глаза, мои глаза… мои губы…

Тихо шумит старый бор вершинами и звенит лесная поляна от радостного славословия жизни птицами, насекомыми, мириадами крохотной твари… И плывет тихий ликующий день над нашими головами…

XIV

Весь день бродили по лесу, нашли много белых грибов и земляники; Джальма спугнула тетеревиный выводок, истерически визжала, гоняясь за зайцем. Нехорошо, если собака зря гоняет зайцев, да уж Бог с ней, пусть порезвится… Забрались в такую чащу, что долго не могли выбраться: крутой овраг весь зарос кустами орешника, крапивой, шиповником, цепким хмелем; внизу, по оврагу, бежит прячущийся в зелени ручей, словно булькают бубенчики. Калерия жадно бросилась к ручью и страшно перепугалась: огромная глухарка, с сердитым клохтаньем, забила вдруг крыльями и вырвалась почти из-под ног Калерии. Она завизжала и бросилась ко мне:

– Кто это?.. Какая страшная птица!.. Как дико она кричит! Зачем ты не взял ружья?..

– Нельзя теперь убивать.

– Почему?

– У нее дети… маленькие еще…

– А-а!.. А зайцев можно?

– Нет, тоже – дети…

– У всех дети… Значит, мы не будем охотиться?

– На уток можно: у них дети летные…

– А-а-а!.. А ты… ты – летный?

Калерия засмеялась…

– Летный!

– Значит, на тебя можно охотиться?..

И снова тихий лесной овраг огласился звонким смехом Калерии и кого-то напугал в чаще: вдали захлопали крылья улетающих птиц… Отыскали местечко, где поглубже и пошире ручей, где он бежит в песчаных бережках. Напились и умылись прохладной водицей. Калерия брызнула мне в лицо пригоршню воды… Шалит как ребенок… Сбросила туфли, стащила чулки и, приподняв платье до колен, стала бродить по ручью. Стройные тонкие ноги заигрывали с водой и камешками, и в этом было столько милой беспечной и бессознательной грации, что хотелось побежать, схватить этого взрослого ребенка на руки и вынести из воды…

– Что ты! Уронишь!..

– Нет.

– Какой ты силач, однако… Принеси мои чулки и туфли… Вон они, под кустиком…

Принес, поцеловал чулок:

– На!

– Посмотри: красивые у меня ноги…

Только к вечеру выбрались на знакомый лужок, где нашли давеча много земляники. Теперь уж не заплутаемся… Вот и примятая трава, где мы сидели. Солнце уже садится: по лужку – длинные тени сосен, позади, в оставленной чаще, уже ползает мрак, а впереди, где бор редеет, голубой просвет и толстые стволы старых сосен кажутся золотыми…

– Ой, устала!.. Пить хочу, есть хочу, лечь хочу… Возьми грибы: надоели…

– А где же Джальма? Джальма! Джальма!.. Скрылась…

– Ох, скоро ли наш «Край света»!..

– Возьми мою руку!..

– Нет, не надо: хочется махать руками…

– Вон наша избушка золотится новенькой крышей…

– Будто мы – братец Иванушка и сестрица Аленушка, а там – избушка Бабы-Яги. Ой, братец Иванушка, пить хочу, есть хочу, поваляться хочу… понежиться на постельке…

Ах, как хорошо у нас в избушке! Славный дедушка. Как он заботится о нас: на столе – горячий светлый самовар, полкаравая черного хлеба, кувшин устоявшегося молока… Откуда молоко? – у него нет коровы. Неужели успел сходить в деревню за пять верст отсюда?.. Чистая набойная скатерка; новенькие деревянные ложки, желтые, блестящие от лака, берестовый туис с сотовым медом… А весь угол за печью завален только что скошенной травой… Милый дедушка!

– Ой, как хорошо! – крикнула Калерия и с размаха упала в пышную груду травы и раскинула руки. Распустилась прическа и две толстых черных змеи поползли около ее плеча. Прикрыла лицо кистью руки и сказала ленивым голосом:

– Похозяйничай, голубчик, а я чуть-чуть подремлю…

– Подремли, голубка…

Осторожно, на цыпочках, ходил я по избе и готовил чай. Злобно погрозил прибежавшей Джальме, боялся стукнуть посудой, сдерживал дыхание. Изредка бросал взор на траву: мерно поднималась высокая, свободная от обычного панцыря грудь и чуть слышалось ровное спокойное дыхание… Голубка, она уже уснула… Положить бы ей под голову подушку – боюсь, – разбудишь… Боже мой, как я люблю эту спящую женщину!.. Тише, не гуди так громко, шмель, на окошке! улетай скорей на волю, скажи там всей твари: «заснула наша Царица»!..

– Тише, дедушка, не стучи…

– А-а, заснула твоя пичужка… Нагулялась, натрудила ноженьки… У меня уха из карасей поспела… Поели бы, да тогда уж и полегли бы!..

– Это кто пришел, Геня?..

– Эх, дедушка, разбудил!..

– Рано легла, молодуха. Во что ночь-то спать будешь? Чай, поесть хочешь?

– Очень!

– Ну, вот видишь… Скажи спасибо, что напомнил, а то так бы неемши и улеглась. А ночью забеспокоилась бы… Вставай: сейчас уху приволоку, а ты хлеба нарежь, справь свое бабье дело. Самовар подогрела бы… Привыкать тебе надо.

Дедушка вышел, я бросился на траву, сжал Калерию в объятиях и стал целовать.

– Вставай! вставай! вставай! вот тебе!..

– Я пойду к озеру… искупаюсь и буду снова бодрой…

– Утонешь…

– Не беда, если это и случится…

– Одну не пущу.

– Скажите пожалуйста! Однако, ты быстро входишь в роль… дрожащего супруга…

Звонко смеется, бросает на плечо простыню и уходит… Умеет свистеть по-мужски.

– Джальма, пойдем купаться!

Ушла. Боюсь… А вдруг утонет? Не успеешь спасти: далеко. Не знает места. Запутается в водорослях… И не услышишь… Тихо иду под гору, пробираясь кустиками, поближе к озеру. Прилег к кругу из елок, слушаю… напевает что-то, разговаривает с Джальмой, с лягушкой… Стихла, а потом – звонкий визг и шумный всплеск воды: бросилась прямо в озеро и поплыла…

– Не плавай далеко! утонешь! – кричу, полный страха и беспокойства.

– Как хорошо! Где ты? Иди купаться…

Кровь бросается в щеки. Почему мне стыдно?..

– Иди! я уже одеваюсь…

Опять поет. Иду навстречу. Бежит мокрая Джальма, встряхивается: она тоже купалась. А вот и Калерия… И опять другая, новая какая-то: на голове – белый платок, повязан как повойник у молодых крестьянок. Еще глубже и чернее сделались от него глаза и резче обрисовались на капризно-приподнятой губе черные усики, а лицо – бронзовое, как у египтянина. В белой кружевной кофточке, под которой вздрагивает при каждом шаге грудь… Какая-то высокая стала, словно выросла. На плече свернутая простыня, в руке – белые с желтым кружечком в средине водяные лилии на длинных стеблях…

– Вот теперь давай руку… Жаль, что ты не искупался… Я немножко озябла…

Она прижалась к моей руке и задрожала.

– Ребятиш-ки-и-и! Уха простынет!

– Дедушка кричит. Идем скорее… Бегом!

Никогда уже больше в жизни я не ел такой удивительной ухи. Мы сидели друг против друга и с жадностью поглощали уху полными новенькими деревянными ложками. А потом принялись за жирных озерных карасей. Переглядывались, улыбались, начинали беспричинно смеяться. А дедушка стоял у притолоки, с удовольствием смотрел на нас, причмокивал губами и приговаривал:

– Он, карась-то, вкусный живет… Кушайте на доброе здоровье!.. Не жалко. А самоварчик я сызнова наладил… горяченький… Подушечки-то захватили?.. Вот это умненько… Мы, ведь, на своем кулаке спим… А из гнилого угла тучки набегают: не было бы дождя ночью-то. Не пойдешь на зорю-то уток покараулить?.. Село никак солнышко-то…

– Сегодня что-то не хочется…

– Эх, ты!.. Обабился, брат… Дай-ка мне ружьецо-то: я от скуки посижу. Убью, так вам же на жареху завтра пойдет… Сейчас стайка пролетела…

– Калерия! Хочешь – пойдем, посидим… Ты ведь просилась как-то…

– Иди, голубчик, а я что-то устала…

– Это от чистого воздуху, бабынька милая… С лесного воздуха… Наглоталась его, тебя и морит, разомлела… Вишь, как у тебя щеки-то разгорелись, словно зарево ночью…

– Одному не хочется.

– Уж какая с ней охота!.. С ей вон на траве поваляться…

Отдал дедушке свое ружье. Ушел он.

– Счастливо вам!

– Спасибо, спасибо, дедушка!..

Напились чаю, молча посидели на крыльчике, прижавшись друг к другу. Почернел старый бор, нахмурился, сильнее заворчал вершинами. Стала чутко настораживаться в темноту леса Джальма, тревожно втягивать носом воздух, поварчивать. Посинели небеса над бором, замигали звездочки. Притихли птицы. Только кузнечики не переставали трещать в траве, да где-то на озере глухо стонала выпь. И не хотелось двигаться с места, не хотелось снять головы с теплых колен любимой женщины, когда она, погладив меня по волосам, сказала:

– Пусти, я хочу лечь…

Ах, как хорошо у нас в избушке! Пахнет сосной, травами, медом…

– Не будем зажигать огня…

– Ой, как я устала! Ну, я – бай-бай…

Какая мягкая, душистая трава! И ты, Калерия, пахнешь тоже цветами, травами, озером, сосной, а твои волнистые волосы опьяняют меня непонятным ароматом.

– Дай, я обовью их вокруг своей шеи и задушусь ими… Как сверкают в синем сумраке твои глаза… Мои черные огни, в которых горит, как свеча под ветром, моя душа…

Шумит за окном старый бор, баюкает и ласкает… Тихо-тихо в избушке… Уснула моя голубка… А я не могу… Нет, не могу… Я склонился над ней и не могу оторваться от прикрытых темными ресницами глаз, от полураскрытых губ, за которыми прячутся белые мелкие зубы, от этих странных усиков, от мерно вздымающейся груди… Не могу… Я тихо-тихо, так что ты не услышишь, целую тебя, едва коснувшись губами твоей смуглой щеки…

Ах, как пахнет цветами, травами, медом и твоими волосами, Калерия!

XV

Раскрываю глаза: яркий свет радостного утра и улыбающиеся черные глаза… За раскрытым окном звонко поют птицы… Не могу вспомнить, тот же это день, или новый… Ослепляет солнечный свет, но сильнее его черный свет твоих глаз, Калерия…

– С добрым утром! Я уже искупалась… Дедушка убил утку…

Наклонилась к лицу, показала кончик языка и встала с колен.

– Вот тебе утка!

Бросила на траву мертвую дикую утку.

– Жаль мне ее…

– Поплачь над ней…

– А тебе… не жалко?

– Жареную жалко…

Весело хохочет. Подбежала Джальма, жадно обнюхивает утку, качает хвостом, поглядывает на меня, словно говорит: «Эх, ты!..». Умница! Взглянул на Калерию; как молния, пронизало меня воспоминание о чем-то недалеком и далеком, и безграничная радость облила душу, и мне захотелось посмотреть в черные глаза и что-то напомнить им…

– Ты в белом…

– Да. Жарко в шерстяном.

– Какой странный костюм… С крыльями…

– Это матинэ.

– Ах, милое матинэ!.. Белая паутина кружев.

– Ты сегодня с косами. Какие у тебя косы! Тяжелые косы. Дай мне поднять их на руке.

Я приблизился, подержал в руке косу, прижал к ней губы.

– Мне хочется расчесать твои косы…

Заглянул ей в глаза и молча спросил, помнит ли?

Опустила ресницы и улыбается… Не могу… Я должен обнять тебя крепко-крепко…

– Иди купаться. Простыня на перилах крыльца…

– Хорошо, хорошо… Джальма! Идем!

Дедушка сидит на бережку озера с длиннейшим удилищем.

– Клюет ли, дедушка?

– А-а, Енадий! Купаться?

– Да.

– Ну и смелая у тебя баба!..

– А что?

– Заплыла на тот берег… Как рыба плавает. Попала в тину, насилу вылезла… и всё хохочет. Смотри, тут дохохочется. Дна там нет…

Купаюсь, переговариваюсь с дедушкой.

– Долго ли прогостите у меня, милёнки?

– Напомнил, что – недолго. Так и сжалось сердце холодом. Неужели она уедет и… Ведь не может же это кончиться тем, что она уедет…

– Погостим, дедушка!

– Хлеба у меня только каравай… Надо в деревню… С недельку погостите, поди?..

– Хотелось бы…

Купался и думал: «Что мне делать, когда наступит время разлуки?.. Разлука! Неужели она придет и скоро? Что же делать?.. Что делать!..». Вернулся в избушку печальный от этой мысли и вздрогнул: Калерия возилась около своего дорожного чемодана…

– Ты… ты что делаешь?

– Навожу порядок…

– Зачем?

– Чтобы потом было легче уложиться…

– Ты думаешь об отъезде?

– Да, завтра вечером приедут лошади…

– Не приедут…

– Почему?

– Потому что я не велел.

– Очень глупо, голубчик, сделал. Придется посылать тебя же… или дедушку. Пей чай! Я уже напилась.

– Что ты читаешь?

– Так… письмо…

– От кого?.. Дай прочитать!..

– Нельзя.

– Я отниму…

– Не делай мне сцен ревности… Иначе я рассержусь…

– Ты нарочно мучаешь меня… Ты не любишь меня!..

– Я тебе говорила, что люблю, как умею, и, кажется, ты мог в этом убедиться. Других доказательств дать тебе не могу. Не порти недолгих часов, которые мы с тобой проведем здесь… Живи настоящим, а не прошлым и будущим. Прошлое – для стариков, а будущее…

– Будущее… для чего хочешь, только не для любви. У ней – только настоящее…

– Однако, ты очень уж просто смотришь на… на… на…

– А зачем надо «не просто»?.. Если будешь дуться, можно и скорее сделать настоящее прошлым…

– Как спокойно говоришь ты об этом!.. Да, это не язык любви…

Смолкли. О чем она думает? Не узнаешь. Где-то далеко ее мысли, не со мной. Может быть, она кого-нибудь любит, вот так же, как меня. Как-то, однажды, она сказала мне: «Моя любовь, как и сама я, капризна».

– Вот язык любви, – сказала она, подошла, поцеловала и прибавила: – Другого я не знаю… Говорю только на своем родном языке…

И опять показала кончик языка…

– Не ревнуй! Напрасно… Тебе позавидовали бы очень многие…

Хотелось рыдать… О чем? – не знаю… Бессильная тоска проползла в душу. Безумное желание слить в одном трепете свою душу с душой Калерии и почувствовать, что и душа ее – моя душа!..

– Я не могу овладеть твоей душой, как овладела ты – моей…

– Что же, милый, я могу сделать?.. Пройдет… Всё пройдет!.. И скоро душа твоя будет опять свободна…

Я схватил руки Калерии и стал с злобой ломать. Мне захотелось сделать ей физическую боль, потому что я не мог сделать ей другой.

– Больно! Больно! Опомнись!..

– Я могу убить тебя…

Вырвалась, рассердилась… На глазах слезы.

– Ты, пожалуй, захочешь бить меня, противный мальчишка!

Ушла в бор, а я упал на смятую траву и стал метаться, задыхаясь в тоске и бессильной злобе…

– Я убью тебя… убью!., убью!.. Господи, Господи, что мне делать? что делать?..

Не знаю, сколько прошло времени… Я плакал горячо и долго. Потом стих и только долго еще не мог остановить спазмы в горле и вздрагивал всем телом… И забылся в странном полусне: слышал пение птиц за окном, шум в бору, похожий на далекий морской прибой, слышал гудящую на стекле муху, но всё это было где-то далеко, непонятно, странно. Я плавал в волнах каких-то воспоминаний, прошлых, далеких и близких, и всё путалось: и радость, и горе, и смех, и слезы, и не знал я, счастлив или несчастлив я… Грезился смутно образ какой-то женщины, а, может-быть, девушки, то светлый, то темный… беседка в палисаднике, столик, алгебра, золотая коса… беседка в саду, окно в гуще сирени, сидящая на крылечке печальная фигура матери… То склонялась надо мной белая, то черная, и одна плакала, а другая смеялась, и когда я протягивал губы к белой, она вдруг превращалась в черную. Отчего у тебя одна коса золотая, а другая – черная, как смола? Гудит пароход… Нет, это – муха… Смешно… Кто-то сильно толкнул избушку, какой-нибудь великан…

– Один?.. А где твоя краля-то?

– Ах, это ты, дедушка!

– Жареху принес: уточку… Пора обедать…

Я оглянулся и сразу вспомнил всё, что пережил, и прежде всего почувствовал, что нет Калерии…

– Не видал, дедушка, Калерии, моей Калерии?.. Ах, какой ты бестолковый!

– Не пойму слово-то…

– Жены, жены!..

– А-аа! Утром видел, как она в бор ушла… Неужели с тех пор не вернулась? Не заблудилась бы… Эко дело-то! Надо бы поискать, покричать… Кабы скоро дождичек не пошел: вся измокнет…

– Да, да, надо искать, надо искать… Пойду…

– Возьми рожок у меня. Поиграешь, его далеко в лесу слыхать… Ветерок подувать начал, грозы не надуло бы на ночь-то…

Забежал в землянку за рожком и с томящей тревогой в душе пошел в бор искать Калерию…

– Калерия!

Шумит, ворчит бор и бессильно бьется мой голос в стенах угрюмых сосен.

– Калерия!

Нет. Вот и памятная полянка, где мы ели землянику… Неужели это было только вчера? Да, вчера. А кажется, что это было давно-давно, когда не было тоски, а только одна радость, смех, счастье… Вот пучок забытых нами маргариток… Увяли. Так скоро…

– Калери-я!

Играю в рожок, прислушиваюсь. Нет. Ускоряю шаги, рвусь вперед, продираюсь сквозь чащу леса, царапаю лицо колючими иглами хвои. Бьется в тоске и тревоге сердце… Что это? Дождь? Да. Словно заговорщики зашептались кругом меня… Теперь не услышит уже: заглушает шум дождя и шум раскачивающихся вершин мой рожок… А, может-быть, она уже в избушке и с беспокойством ждет моего возвращения… Нет, она не беспокоится. Сидит и улыбается, а, может-быть, перечитывает свои старые любовные письма… и укладывает в желтый чемодан платья, кофточки, рубашечки с ленточками и бантиками… У нее нет сердца. Она жестокая… Она сжигает огнем своих глаз, но не любит.

– Калери-я!

Пропало солнце в тучах. Не знаю, в какой стороне наша избушка… Не разберешься в потемневшем лесу. Неприветливый он стал, безрадостный, враждебный… А дождь всё сильнее. И всё ворчливее старый бор. Я шел напрямик, кричал и вслушивался – и вдруг переменял направление… Напрасно не послушал старика: не надел охотничьей куртки. Рубаха уже мокрая, липнет к телу и холодит. Со шляпы прыгают крупные водяные капли… Нельзя закурить папиросы: вымокли спички… Начинало овладевать отчаяние. Словно я уже навсегда потерял мою милую жестокую Калерию… Мучай меня, как хочешь, а я всё-таки люблю тебя; в страданиях, которые ты даешь мне вместе с твоей любовью, бездна счастья…

– Калерия! Калерия! Калерия!..

Голодный, промокший до костей и дрожащий от холода, я бродил уже без надежды по лесу, не зная сам, куда иду: к дому или от дома. Вышел на какую-то дорогу. Бог ее знает, куда она приведет. Не знаю, сколько времени: темно уже… Притих дождик. Заиграл в рожок, потом закричал:

– Ка-ле-ри-я-я-ааа!

– А-уууууу!

Неужели она! Кажется, ее голос…

– Калери-яяяя!

– Гейняяяя!

Она, она!.. Нет сомнения… Вон она белеет на дороге… Дурочка, она, кажется, в одном своем кружевном матинэ… Так и есть!..

– Иду-уу!

А сам бегу, скользя по грязной и мокрой дороге, спотыкаясь, падаю… Хохочет… Да, заливается, словно случилось что-то очень смешное…

– Уф! Зачем ты так далеко…

– Ты виноват… Но на что мы оба похожи?.. Мокрые курицы!.. Не смотри на меня: я прямо неприлична… Всё прилипло… Бррр!.. Холодно и ужасно хочется кушать… Ам! – я съем тебя, поросенок…

И прошло всё сердце… Нельзя на нее сердиться… Ее можно только любить.

– Я тебя ищу очень давно уже…

– Ну и отлично: в другой раз будешь умнее…

– Ты хочешь, чтобы и в другой раз…

– Не со мной, так с той, которую ты будешь любить после меня…

– Погоди: кажется, кто-то едет…

– Мужик.

– Вот если бы он посадил нас!.. Ой, как холодно и как хочется кушать… Наймем его! У меня промокли волосы, ноги, всё, всё…

– Мужичок!

– Тпру! Что вы за люди?.. Отколь?..

– Православные! – с хохотом отвечает Калерия…

Ну, можно ли сердиться на эту женщину?.. Мужик недоверчиво оглядел Калерию:

– Хм… С усами… оба!.. Чисты сосульки… Ей-Богу! Садитесь уж…

– Нам надо к леснику.

– Эге, куда забрели… Это ведь в сторону. Я вас до дороги довезу, которая туда… А там еще с версту… Добежите уж… Лучше прогреетесь… Вишь, как девчонка-то дрожит! На-ка кафтан, прикройся!.. Только бы до грозы-то вам поспеть…

– А будет?

– Будет… Вон, с той стороны агромадная туча ползет… Нагоняет… Слышь: ворчит?..

– Да, слышу…

– Ну-ка, милая, до грозы-то поспеть бы!..

Мужик нахлестал лошадь, и она побежала галопом, подбрасывая высоко телегу. Мы с Калерией колотились друг о друга и радостно смеялись…

– Ой, душа выскочит, ой, ой, ой, тише!

А черная туча нагоняла. Всё ближе и громче ворчал гром, перекатываясь по лесу…

– Эх, Илья по небу прокатывается! – говорил мужик и, покрутив вожжами в воздухе, нахлестывал мохнатую лошаденку…