Текст книги "Собиратель рая"

Всё чаще Марина Львовна проводила целые дни в поисках ускользавших от нее слов и вещей. Вещи искать было легче, все-таки три комнаты предоставляли простор для поисков, и каждый раз, завершив один круг, можно было начинать по новой, не теряя надежды. Всегда оставались углы, куда она забывала заглянуть или забывала, что уже глядела, и в каждом из них был шанс на удачу. Розыски пропавшей вещи никогда не были абсолютно безнадежными. Хуже обстояло дело со словами: здесь поиск с самого начала упирался в тупик, которым была собственная голова Марины Львовны, превращавшаяся во враждебную, со всех сторон защищенную крепость, укрывавшую забытое слово. Если исчезновение вещей всегда можно было списать на злокозненность обстоятельств, скажем, на вечный беспорядок разбросанных по всей квартире рыночных находок Кирилла, то в пропаже слов некого было винить, кроме предательства собственных извилин. Вещь могла отсутствовать по множеству разных причин: ее мог переложить с места на место Кирилл, она сама, наконец, запропастившаяся вещь обретала, кажется, собственную злорадную волю и наблюдала исподтишка из своего укрытия за розыскными усилиями Марины Львовны, посмеиваясь над ней. Слова же исчезали безо всяких причин, будто под ними открывался вдруг черный люк и они беззвучно в него проваливались. В заключенном в голове необозримом пространстве мозга не было ни направлений, ни ориентиров, ни зацепок, помогавших найти потерю. Память беспомощно обшаривала себя вслепую в кромешной тьме и скоро сдавалась; оставалось ждать, чтобы слово вернулось само. И оно возвращалось, но на однажды ускользнувшее слово уже нельзя было положиться: в самый неподходящий момент, например, в разговоре по телефону, оно норовило опять предать ее и исчезнуть. Всё это напоминало жестокую игру, в которую вещи и слова играли с Мариной Львовной, прячась и заставляя ее водить, вот только выйти из игры было не в ее власти, эти прятки могли закончиться лишь вместе с ее жизнью. Одно из правил игры она усвоила: если поиски оказывались напрасными, нужно было забыть о пропаже, тогда исчезнувшее слово объявится само. Но это было проще сказать, чем сделать: забытое не собиралось забываться, потеря постоянно напоминала о себе, как слепое пятно в поле зрения, лезущее в глаза куда ни посмотри, так что не замечать его невозможно. Хорошо, когда Кирилл был дома: он мог подсказать ей слово, хотя часто она не решалась его спрашивать, зная, что он будет требовать, чтобы она напряглась и вспомнила сама, а куда ей было еще напрягаться, если бессилие и досада порой так стискивали грудь, что не продохнуть. Если же сына не было, она иногда целыми часами, как прикованная, думала о забытом, ломилась в него, как в открытую дверь, заранее зная, что всё напрасно, оно не вернется, пока она не заставит себя перестать о нем думать. В отношениях с пропавшими вещами тоже были свои хитрости: часто вместо той вещи, которую Марина Львовна искала, находились иные, сгинувшие раньше. Поэтому она пыталась делать вид, что ищет совсем другую, давно потерянную вещь в надежде, что нужная ей сейчас найдется сама. Иногда это помогало, но гораздо чаще Марина Львовна запутывалась, забывала, где смотрела, а где еще нет, и, перерыв по нескольку раз все комнаты, заглянув в кладовку и ванную, падала на стул, роняла руки на колени и обводила порожденный ею хаос уже ни на что не надеющимся взглядом… В такие минуты она обычно обращалась к обитающему в квартире домовому, в существовании которого давно не сомневалась, мелкому злобному существу, образовавшемуся из облепленных пылью теней, залегавших по грязным углам за шкафами, куда не доставал веник, и умоляла его вернуть очки или документы: “Ну зачем они тебе? Кому ты будешь мой паспорт показывать? А мне без него нельзя! Меня без паспорта в поликлинике не примут”. Она представляла его себе кем-то вроде ребенка-идиота, не понимающего, какие мучения приносят его гадкие шутки, который напялил на себя все ее потерянные кофты и платья, рассовал по карманам утраченные документы и водрузил на нос несколько пар без вести канувших очков. Марина Львовна просила его, заклинала и угрожала, а если это не помогало, переадресовывала свои мольбы тому, в кого, зная о существовании домового, уже нельзя было не верить. Тому, кто был осведомлен обо всех его подлых проделках, знал местонахождение каждой пропавшей вещи, помнил и мог подсказать ей любое забытое слово. Глубоко советский человек, никогда даже не задумывавшийся раньше ни о чем сверхъестественном, Марина Львовна обращалась напрямую к Богу, и он почти всегда рано или поздно исполнял ее просьбы. Как было не поверить в ниспосланное им чудо, когда очки обнаруживались на кухонном столе, где она трижды перед этим смотрела, а паспорт оказывался в кармане сумки, которую она два раза выворачивала наизнанку?! Такие чудеса происходили почти ежедневно, а бывало, что и по нескольку в день, она была окружена чудесами, делающими присутствие Бога очевидным, не подлежащим сомнению. Он был даже слишком близко, и каждая пропавшая вещь, переходя в его память, еще больше его приближала, создавая пустоту, наполненную дыханием его присутствия, от которого Марине Львовне становилось по временам душно и тревожно. Ей было неудобно, что она так часто надоедает Богу своими просьбами – мало ли у него беспамятных старух, – и она давала себе зарок не просить его без крайней необходимости, когда никакой другой надежды уже не оставалось.

Среди окружавших ее чудес были мелкие, к которым она давно привыкла, вроде обнаружения очков; были более крупные, возвращавшие ей единственные ключи, паспорт или сберкнижку, и были, наконец, такие, без которых она бы уже распрощалась с жизнью, как, например, когда оставила включенным газ на плите и наверняка бы отравилась, если б у Кирилла не сорвалась назначенная встреча и он не вернулся домой раньше времени. Он бегал тогда по квартире, орал не своим голосом, распахивал все окна, наполняя комнаты холодными сквозняками, а Марина Львовна сидела на табурете в старом пальто с облезлым воротником и улыбалась. Она прекрасно понимала, что Кириллу ее улыбка кажется бессмысленной и слабоумной, но она не сходила с ее лица, потому что Марина Львовна знала то, о чем он не мог догадаться: ее жизнь под надежной охраной.

3.

Водитель успел вывернуть руль, машину занесло по наледи на встречную полосу, и протяжный визг тормозов оборвал звук удара. Множество незнакомых людей окружило Марину Львовну, мужчины и женщины что-то одновременно говорили, кажется, спрашивали, цела ли она, тянули к ней руки, похлопывали по плечу, стремились вывести из ошеломленной неподвижности. Марине Львовне было приятно, что столько людей вдруг разом проявили к ней интерес, но не могла же она им всем сейчас объяснить, что ее жизни ничего не угрожает, потому что она находится под охраной чуда, всегда приходящего ей в последний момент на помощь. Поэтому она только кивала, трогала чужие руки, произносила: “Да, да, всё хорошо, спасибо”. Зато она теперь ясно видела, что вокруг нее соотечественники, вразнобой, но вполне внятно говорящие по-русски, а на нескольких восточных лицах, заметных среди собравшихся, различима такая же, как на остальных, озабоченность ее состоянием. Но когда окончательно выяснилось, что она цела и невредима, интонация обращенных к ней голосов изменилась, а лица сделались осуждающими. “Смотреть надо, куда идешь! – раздавалось со всех сторон. – Или дома сидеть, если светофора не видишь!” Марина Львовна, по правде говоря, не до конца поняла, что произошло: всё случилось так быстро, что она даже испугаться по-настоящему не успела. В памяти остался только режущий свет летящих на нее фар, сменившийся чернотой, из которой стали одно за другим выплывать лица, сперва встревоженные, потом рассерженные. Теперь они так дружно выражали свое возмущение, что не приходилось сомневаться: она в чем-то серьезно перед ними провинилась. От места, где ударились две машины, к ним шли, переругиваясь на ходу, оба водителя. Когда они подойдут, почувствовала Марина Львовна, ей не поздоровится. Неуверенно двигаясь вбок, она стала осторожно выбираться из круга. Как ни странно, ее никто не остановил. Несколько человек увлеченно спорили между собой – у каждого была своя версия случившегося, – другие стали расходиться. Марина Львовна сделала пять или шесть шагов как бы в раздумье, словно проверяя, может ли она вообще двигаться, а потом, надеясь, что никто не обратил на нее внимания, свернула в ближайший переулок и пошла по нему не оборачиваясь. Она ждала, что ее окрикнут, попытаются остановить, поэтому старалась идти как можно быстрее; заметив темный проезд между домами, вошла в него. Он привел ее во двор, освещенный лишь несколькими окнами в глухих торцовых стенах, за ним был еще один – с коробками гаражей, от которых исходил запах мочи и промерзшего железа. Только в третьем дворе Марина Львовна почувствовала себя в безопасности, окончательно убедившись, что никто ее не преследует. Немного успокоившись, попыталась вспомнить, что же все-таки произошло. Кажется, никто не пострадал, но Марина Львовна всё равно испытывала вину и даже подумала, не вернуться ли ей обратно. Но тогда придется участвовать в разбирательстве, оно займет уйму времени, а ей нужно спешить домой: Кирилл наверняка ее уже заждался. Беспокоится ли он, где она, или так занят своими коллекциями, что и не вспоминает о матери? А что, если он уже отправился ее искать? И когда она вернется, снова будет в такой же ярости, как в прошлый раз – когда это было? – она всего-навсего присела на лавочку и, засмотревшись на снег, просто забыла о времени, а он как с цепи тогда сорвался! Нет, нужно поторапливаться. Домой, домой. Было, правда, не совсем понятно, в каком направлении ей теперь двигаться, но Марина Львовна была уверена, что, если ей только что повезло не попасть под машину, а потом еще раз повезло ускользнуть от разбирательства, та же самая удача теперь легко выведет ее на нужную дорогу.

В этот момент что-то коснулось ее щеки, потом едва ощутимо прощекотало по лбу, и Марина Львовна увидела, что падавший во двор из окон свет наполнился снежными хлопьями. “Ну вот, – подумалось ей, – я же говорила”, как будто снег был ответом на ее мысли, подтверждавшим их правоту.

Улица, в которую указывала висевшая на кусте белая варежка, была длинной и безлюдной, но Кирилл решил пройти ее до конца: он как-то сразу поверил этой варежке, поверил, что она попалась ему не случайно, а затем, чтобы подсказать, где искать мать. Даже если он и не встретит на этой улице Марину Львовну, может, в конце его ждет другой знак, а в знаки он твердо верил – особенно в такие, как сейчас, моменты растерянности и тревоги, когда позарез необходимо было хоть во что-нибудь верить. Когда поворот направо ничем не отличался от поворота налево: оба вели в глухие окраинные переулки с тусклыми желтыми фонарями, редкими прохожими и мелькавшими тут и там стаями бездомных собак, и, чтобы решить, куда идти дальше, он нуждался хоть в какой-то подсказке. Кирилл особо не ломал голову над тем, кто посылает эти подсказки, скорее, вещи в его представлении находились в связи с людьми и между собой и указывали друг на друга, притягивались друг к другу, так что, вникнув в эту систему связей, можно было найти правильное решение, как всегда удавалось ему найти нужную вещь в хаосе старья на блошином рынке. “Как только у тебя это получается?” – не раз спрашивали у него Карандаш, Боцман и другие, кто из любопытства, кто из зависти. “Чуйка должна быть, – отвечал Король. – Чуйка – она либо есть, либо нет”. Конечно, та чуйка, что сделала его королем блошиного рынка – наработанное за годы чутье к вещам, к их истории и стилю, – ничем не могла помочь ему здесь, на промерзшей темной улице, начисто лишенной того скрытого тепла, которое он всегда улавливал в старых вещах. Здесь он был один, без свиты учеников и поклонниц, ледяной ветер задувал в рукава его пальто, проникал за пазуху и за воротник. Король без свиты – не король. А кто же он тогда? Кто он на этой почти бесконечной пустынной улице, куда выходят задворки магазинов, какие-то склады, мастерские, авторемонт и шиномонтаж, поэтому здесь так мало людей, а тех, кто все-таки маячит в дальнем конце, толком не разглядеть, не понять даже, мужчины это или женщины. Кто он? Сын своей сумасшедшей матери? Идущий по ее стопам туда же, куда и она? В беспамятство, забвение, окончательную потерянность? Нет, к черту, зачем думать об этом?! Сейчас нужно думать только о том, где ее искать. Но тут больше ничего не придумаешь, кроме как наугад бродить по пустеющим улицам, следовать по маршруту ее прогулок, сходить с него и снова возвращаться, пытаться прочесть разбросанные в полутьме знаки. Уже совсем стемнело, но темнота еще не устоялась, ее как будто носило ветром, и в одних местах она была плотнее, в других легче, прозрачней. А может, дело было не в ветре, а в яркости пронизывающих ее огней окон, фар, фонарей… Осторожная кошка появилась из-за мусорных баков, мелкими шажками подошла к тротуару, оглянулась на Кирилла. На залитом резким светом фонаря снегу она выглядела совершенно черной. “А ну стой! – мысленно сказал ей Кирилл. – Не вздумай перебежать мне дорогу!” Кошка замерла, как будто услышала, присела, подобрав хвост, втянула голову, сжалась, посмотрела на Кирилла, и вдруг ее глаза вспыхнули желтым огнем, отразив фары приближавшейся машины. “Ну что ты так на меня смотришь? Знаю я, что ты видишь меня насквозь, – ну и что из этого? Видишь – и на здоровье, мне от тебя скрывать нечего. Вот он я, весь нараспашку, смотри, сколько хочешь. Главное, сиди спокойно, дай мне пройти, а то придется сворачивать, идти в обход… ” Кирилл приближался, не ускоряя шаг, опасаясь, что, если пойдет быстрее, спугнет этим кошку. Только черной кошки ему сейчас не хватало! Он и в обычные дни старался на всякий случай их избегать, а тем более в такой вечер, как этот, когда знаки, один другого тревожней, обступали со всех сторон. “Я, может быть, тоже кое-что о тебе знаю. Знаю, что тебе холодно, особенно твоим лапкам на снегу, знаю, что ты боишься меня еще больше, чем я тебя, и хочешь поэтому скорей перейти дорогу. Но ты не должна!

Не будем друг другу жизнь портить, хорошо? Зачем нам с тобой пересекаться? Чем меньше в жизни лишних пересечений, тем точнее ее траектория. Так что сиди смирно, не рыпайся”. Но машина проехала, и дожидавшаяся этого кошка, наступая на пятки своей тени, засеменила перед Кириллом к проезжей части. “Стой! Стоять!” – не удержавшись, выкрикнул он вслух и удивился звуку своего голоса: “Да что это я совсем…” Кошка и не подумала остановиться, зато Кирилл встал в нерешительности, как будто прокричал “стоять” себе, а не ей. Обыкновенно он не верил в массовые предрассудки, у него была собственная постоянно обновляющаяся система примет и знаков, в которой белая варежка была безусловно убедительней черной кошки. Но сейчас он уже ни в чем не был уверен. Как мало, оказывается, нужно, чтобы от его уверенности не осталось и следа. Чтобы его безошибочность, в которой не сомневался никто из знавших его по рынку, так что он и сам в конце концов в нее поверил, исчезла как не бывало, будто ее выдуло из него ночным зимним ветром. Кирилл огляделся кругом: нигде ни подсказки, ни знака. Голые кусты дрожали над сетью своих теней на снегу, прошлогодние сухие листья пролетали над ней, кувыркаясь в воздухе; в переполненных мусорных баках что-то шуршало и двигалось, хвостики объявлений на фонарном столбе бились на ветру – всё было полно тревожной ночной жизнью, но она была сама по себе, отдельно, и говорила с ним на языке, которого он не понимал. Если бы он был сейчас не один, если бы Лера или Вика – да хоть Карандаш, хоть Боцман – смотрели на него так, как они всегда смотрели на рынке, ожидая от него единственно верного решения, он бы принял его не задумываясь. И, без сомнения, как всегда, угадал бы. Кирилл пригляделся к ближнему баку и заметил в нем сперва одну, потом еще несколько крыс, с громким шорохом сновавших между пакетами с мусором. “Лерка до ужаса боялась крыс!” – вспомнил он и попытался представить, как она завопила бы сейчас, будь она рядом. А он бы смеялся над ней, как бы он над ней покатывался! Чем больше б она верещала, тем веселей бы ему делалось. Может, он даже достал бы из бака одну из этих пушистых красоток и предложил ей подержать. Ради того чтоб посмотреть, как вырастут от страха Лерины глаза, как искривится отвращением ее красивый рот, он, честное слово, не поленился бы. Эта мысль вернула Кириллу уверенность, и он двинулся дальше: раз решил пройти улицу до конца, так и сделает. А черная кошка – какая ерунда, в самом деле!

– Ты всё еще его любишь?

– Дело не в этом…

– А в чем тогда? Ты обещала рассказать, помнишь?

Лера задумчиво провела пальцами по плечу Карандаша, чуть скребя длинным ногтем голую кожу, затем по груди, и остановилась на солнечном сплетении. Это движение как бы отражало неизвестный ему ход ее мыслей.

Было утро, они лежали в постели. После той вечеринки у Короля, где Боцман, произнося тост, упал со стула, а Король сделал Вике прическу бубикопф, Карандаш отправился провожать набравшуюся Леру, и чем закончится для него этот вечер, стало ясно еще в такси, когда влажным, пропитанным коньяком и вермутом шепотом она сообщила ему на ухо, что предки отчалили на неделю в санаторий, а обещавший прилететь жених еще не объявился. Как и полагалось знающей себе цену девушке конца девяностых, Лера имела жениха-американца, начинающего медика с хорошими перспективами, готового сложить к ее ногам всё сказочное благополучие Америки (Америка еще оставалась почти сказочной страной, мало кем виденной своими глазами), но Лера пока не дала ему окончательного согласия, она колебалась и в своих сомнениях была открыта для разного рода экспериментов. Одним из этих неожиданных экспериментов стал Карандаш. Они были так давно знакомы, так часто встречались на барахолке или у друзей, что для него войти следом за ней в пустую темную квартиру было простым продолжением знакомства. Такой же обычной дружеской услугой было помочь ей выбраться из пальто, справиться с запутавшимся поясом, собрать посыпавшиеся из раскрывшейся сумочки предметы. Чего только в этой сумочке не было!

Кроме помады, пудреницы и туши для ресниц там была уйма денежной мелочи, фломастеры, ручки, несколько разных конфет, мандарин, разорванные бусы, брошка, резинки, салфетки, какие-то таблетки, записки (одну из них Карандаш прочел в тусклом свете прихожей: после списка дел, которые нужно было не забыть, внизу было приписано: “Никого не бояться!”). Они ползали по полу, собирая всё это, пока не столкнулись оглушительно лбами. Потом Лера изо всех сил дула на лоб Карандаша, а он гладил и целовал ушибленное место над ее каштановой бровью – это еще тоже могло сойти за дружескую заботу, но затем их рты встретились и дружбе пришел конец, а вместе с ней конец и той Лере, которую давным-давно знал Карандаш, на ее месте возникла другая, о которой он, конечно, подозревал, но всё равно она оказалась для него неожиданностью. Непривычной была ее близость, и то, что она чувствовала себя в ней как дома, и ее худоба – со стороны она казалась ему как-то плотнее, что ли, – и резкость движений, какими она, не щадя пуговиц, содрала с Карандаша рубаху, потом стянула с себя через голову платье, избавившись вместе с ним от последних остатков старой знакомой Леры и сделавшись новой, неизвестной, почти пугающей. Дальше было одно непрекращающееся, ошеломляющее узнавание.

– Это ты? И это тоже ты? – Да, это я, и так я, и вот так – тоже я! – И это снова ты? – Да, а ты как думал?! – А вот это я! И так я, и еще глубже я, и сильнее, и резче, и нежней, и больнее – тоже я!

Они не произносили этих слов и даже, скорее всего, не думали их с такой отчетливостью, но каждое движение, поцелуй, стон были открытием, каскадом чудесных открытий. Потом Лера уснула, а Карандаш долго не мог заснуть, вслушивался в ее ночное дыхание и, если она начинала ворочаться, гладил ее на ощупь под одеялом. Ладонь скользила по изгибам, выпуклостям и впадинам Лериного тела, и нежность к ним поднималась в нем раньше, чем он успевал понять, что под его рукой – спина, плечо или локоть.

Утром разговор о Короле зашел безо всякого повода, как будто оба только о нем и думали. И сразу он встал между ними, разделив их, отдалив друг от друга.

– Я обещала тебе рассказать о нем? Что-то не припомню.

– Ну когда мы с тобой вчера танцевали. Ты еще сказала: потом, не сейчас…

– A-а, что-то было… Хотя я так перебрала вчера… Да еще намешала…

– Голова болит?

– Вроде не очень. Бывало и хуже.

– Может, обезболивающего выпить? У меня есть с собой.

– Спасибо. Какой ты добрый.

В последней фразе Карандаш почувствовал скрытую насмешку, побудившую его спросить:

– А он? Он был с тобой добрым?

– Король? – Лера задумалась. Улыбнулась: – Конечно. Только по-своему… Рецепты мне разные предлагал, чтобы меня быстрее вырвало, когда я таблеток наглоталась.

– Ты из-за него таблеток наглоталась? Думала отравиться?

– Ты знаешь, я уже не помню толком, о чем я тогда думала. Помню, что мне с ним весело было. Мы всё время смеялись, очень много смеялись, а над чем, не помню. Таких вещей ведь не запоминаешь… А однажды я поняла, что я смеюсь вместе с ним, а он – надо мной. Его всё во мне смешило: как я одеваюсь, как я раздеваюсь… Даже в постели ему со мной смешно было. Мне иногда казалось, что вся наша любовь для него только повод для смеха. Сперва меня тоже смешило, что его всё смешит, ну и вообще… Смех – вещь заразительная… А потом перестало. Потом вдруг совсем несмешно сделалось. Тогда я снотворного и наелась, целую упаковку. Ладно, думаю, теперь тебе будет не до смеха.

– Да, Лера, с тобой шутки плохи, – вставил Карандаш.

Она усмехнулась:

– Легла такая, халат шелковый распахнула, но не до конца, аккуратно так, в меру, пустую упаковку от снотворного в кулаке зажала, лежу, жду. Он пришел, сначала думал, я сплю, потом упаковку заметил – я ее специально так держала, чтоб видно было, – и давай меня трясти. Я молчу, не отзываюсь. Тогда он в скорую звонить. Ну это мне ни к чему было, чтобы врачи приехали, в больницу меня забрали, промывание бы мне там делали – я быстренько очнулась, брось, говорю, звонить, живая я. Король мне не верит: сейчас живая, а к утру, может, окочуришься снотворное сильное, надо врачей. И обратно к телефону. Я ему: не звони, ничего не будет, я больше пила, и хоть бы что. Он тогда: не буду вызывать скорую, только если пойдешь в ванную и всё у меня на глазах обратно выблюешь. Я согласилась, пробую, а не выходит: с утра ничего не ела. Что ни делала: и воду пила, и два пальца в горло засовывала – ничего не получается. Я сама первая предложила: нужно что-нибудь отвратительное съесть, тогда вывернет. Попробовала масла кусок – не помогло. Тогда Король и стал рецепты разные выдумывать мне на выбор: а не хочешь ли, Лерочка, мороженое со шпротами? Или варенье с подсолнечным маслом? Или клубничный йогурт с соевым соусом? А как насчет коньяка с кефиром? Селедки с абрикосовым джемом? Банана с горчицей? Мне и смешно, и тошно, не знаю даже, чего больше… А он знай изгаляется: баклажанной икры со взбитыми сливками не изволишь? А форшмак в сахарной пудре? Я даже сама под конец увлеклась, тоже стала рвотные рецепты сочинять. Потом уснула и проспала сутки напролет. А Король рядом был и каждые несколько часов мне термометр под мышку вставлял, чтобы проверить, не начала ли я остывать. Вот он какой добрый. А ты говоришь…

– Разве я что-нибудь против него сказал?

– Не сказал. Но подумал.

– Откуда ты знаешь, о чем я подумал?

– Что тут знать, всё и так ясно. – Лера вздохнула. – Ты думаешь, раз я с ним была, значит, навсегда в него влипла. И себя с ним сравниваешь. А сравнивать не надо. Потому что он один такой, Король, я других таких не встречала. Может быть, самый свободный человек из всех, кого я видела. Единственный свободный от своего времени. Остальные, кто во времени, если и свободны, то как будто всегда кому-нибудь назло, вопреки кому-то… Один он сам по себе. Недаром он Король. Я это всегда чувствовала, что он Король и по-королевски, свысока на нас смотрит. Жалеет нас всех, в своем времени запертых. Правда, и посмеивается, но тоже жалея… И напрасно ты думаешь, что я так уж в него влюблена была. Я просто в нем шанс чувствовала – такую возможность, какой ни в ком больше нет. На что-то другое… чем то, что нам здесь впаривают. Он ведь в любом времени как у себя дома. Как бы я так хотела! А про это наше время вообще забыть, ну его совсем, пускай без меня в нем ковыряются. Свое собственное отдельное время иметь – это же всё равно как свой остров. Ты разве никогда не хотел, чтобы у тебя свой остров был?

Карандаш пожал плечами.

– А я так хотела, что, когда с родителями в детстве на море ездила, всегда с собой спички в полиэтиленовом пакете брала – на случай, если меня течением на необитаемый остров отнесет. Чтоб не пропасть и костер развести. И каждый раз, когда шла купаться, ждала, что сейчас, сейчас течение меня подхватит… – Лера усмехнулась, пряча обратно выглянувшую из нее на миг девочку с коробком спичек в пакете, со сжатыми решительно губами, отважно сосредоточенную в ожидании приключения.

– Вот и Король, он как такое течение, которое может тебя прочь унести. В совсем другое время. А ты, Карандаш, в каком времени хотел бы жить?

– Не знаю… Никогда не думал.

– Ну если бы у тебя был выбор?

– Может, в начале пятидесятых… За спиной война, победа… Кругом люди, прошедшие войну. Страна как закупоренная бутылка: чистота эксперимента. Величие и страх. И уверенность, что это навсегда теперь так: то, что тогда строилось, строилось на века, как в Древнем Риме…

– А я бы в шестидесятые хотела. Все вокруг романтики, геологи, поэты. Я бы обязательно музой какого-нибудь поэта сделалась. Ну, может, не самого главного… но и не последнего.

– За чем дело стало? Будь моей музой.

– А ты разве поэт? Ты ж не поэт никакой. Покажи хоть, что ты на рынке в свои тетрадки записываешь. Про меня там есть?

– Обязательно есть. Только я не помню, что и где. У меня много этих блокнотов.

– Ну что-нибудь покажи. Неважно что.

Один из блокнотов всегда был у Карандаша с собой. Он достал его, полистал.

– Вот тебе, например, история. Мужик с рынка рассказал. Лет под сорок. Живет тем, что шарит по выселенным домам, которые под снос, и, что находит, продает на барахолке. Набрел на квартиру, буквально под потолок забитую мусором. У жильцов дома напротив узнал, что там жила одна выжившая из ума старуха, днем и ночью шаставшая по окрестным помойкам и всё оттуда тащившая к себе домой. Обе ее комнаты были забиты таким хламом, такой рухлядью и дрянью, что, когда дом выселяли, старуху увезли в дурку, а к этим ее залежам никто даже прикоснуться не решился. А он зажал нос, засучил рукава – и вперед… И уже через час раскопок дорылся до ящика отборного армянского коньяка. Удивился, попробовал коньяк – и ушел в загул на неделю. А когда протрезвел и вернулся в эту квартиру, она уже пустая стоит, весь мусор вынесен, все обои со стен содраны и доски пола выломаны. Ему рассказали, что по его следам туда целая бригада пришла – и чего только они там под мусором не отыскали! Старуха, оказывается, была женой генерала, давно умершего, и под помоечным барахлом у нее была мебель красного дерева, золото, меха, драгоценные камни, всё перевязано и упаковано, рассовано по тайникам и ящикам. Сама она про свои сокровища давно забыла, жила тем, что побиралась да по помойкам рыскала.

Мужик мне об этом со слезами на глазах говорил: такой клад у него из-под носа ушел. Только ящик коньяка из всего ему и достался. А Король, знаешь, что мне сказал, когда я ему рассказал про старуху-генеральшу?

Лера и не думала отвечать, молча смотрела на Карандаша тревожными слушающими глазами.

– Родственная душа, говорит. Может статься, и я так кончу.

Лера кивнула, будто услышала то, что и ожидала, положила руку Карандашу на запястье.

– Страшно, Карандаш. Тебе не страшно?

Он прекрасно понял, о чем она, и все-таки спросил:

– Чего?

– Старости. Она же страшнее смерти, страшнее войны, страшнее всего! В войну можно уцелеть, а в старости никак не уцелеешь. Смерть случается быстро, а старость тянется и тянется, видишь, старуха эта всю квартиру успела рухлядью забить – сколько лет она ее по помойкам собирала?! Вдруг со мной тоже такое случится? Или с тобой?

Лера произносила вслух собственные страхи Карандаша и от этого делалась ему еще ближе, в ее исполнении они звучали гораздо убедительней, ее узкое тело, выглядывавшее худым плечом из-под одеяла, казалось более беззащитным перед временем, и единственным способом защитить его было скорее прижать его к себе, но, когда Карандаш протянул руку, чтобы привлечь ее, Лера не отозвалась, как будто даже не заметила: ей было не до этого.

– Или с Королем? (Опять он между нами вклинивается, подумал Карандаш.) У него ведь мать давно уже не в себе. Стоит у окна часами, о чем думает – неизвестно… А когда я у него на ночь оставалась, только мы ляжем, как она к нему в комнату заходит, будто что-то свое ищет, Король ее выпроводит, а она снова, он ее выставляет – она опять… В следующий раз он уже задвижку себе на дверь поставил, она пару раз тыкнулась, видит, заперто, тогда она в своей комнате из угла в угол стала ходить: шарк-шарк, шарк-шарк. Мы лежим, слушаем, ждем, пока успокоится. А она и не думает успокаиваться: шарк-шарк, шарк-шарк. До четырех утра ходила, пока мы не уснули. Из-за нее у нас с ним в конце концов всё и разладилось. Очень он переживал, что ее никак нельзя вылечить, не до меня ему стало. Хотя вида не показывал, как всегда веселый был, насмешливый. Но я-то все чувствовала… Я ему говорю, брось, не мучайся, ты же всё, что можешь, для нее делаешь. А он мне однажды: “Знаешь, Лера, мне тут как-то подумалось: забрали бы нас с матерью в один сумасшедший дом, и, пока мы с ней будем вместе, пока будем друг на друга смотреть и глаз не спускать, никто из нас не состарится и не умрет”. Так и сказал: “Глаз не спускать”. Слово в слово.

Лера взглянула на Карандаша вопросительно, кажется ожидая, что он пояснит ей эти слова Короля, но тому нечего было ей ответить. Всё, что он мог сделать, – это обнять ее и попытаться снова притянуть к себе, но ее сейчас это не интересовало. Она ждала от Карандаша объяснения, и секс не мог его ей заменить. Поняв, что больше ему предложить нечего, она разочарованно отвернулась. Правда, в разочаровании, с каким ее глаза скользнули по лицу Карандаша, он уловил и долю сочувствия: она надеялась, что он объяснит ей Короля, ее саму, многое другое, наверное, думала так же найти в нем возможность и шанс на что-то иное, как видела их в Короле, а он, оказывается, понимает не больше ее, потерян и растерян, как она. Тонкие Лерины пальцы легли ему на плечо, в них было утешение – и возвращение дружбы.