Текст книги "Самиздат"

Мой слушатель продолжал молчать. В комнате было на столько темно, что я не видел ни его ни каких либо деталей обстановки. Только игра серых теней и полной темноты позволяла угадывать абрисы мебели. Едва виднелись у дальней стены шкаф и сетчатая койка, небольшой столик у входной двери и большое старое, даже я бы сказал старинное кресло.

Когда Галина Петровна встретила меня у подъезда и нетерпеливо повела в коммуналку она быстро дала мне ряд указаний: «По комнате не ходить, к хозяину не приближаться, не любит он всего этого. Сидит сиднем в кресле своем и сидит. И пусть сидит. Ты как зайдешь садись на табурет и читай. А он тебе скажет, как дальше. Может денег даст, а может пошлет, кто его знает».

Она отвела меня по коридору заставленному классическим набором каждой коммуналки к дальней комнате. Только в коммуналках люди умели вот так разместить в общем коридоре неимоверное количество личных вещей чтобы оно не мешалось и мешалось одновременно.

В прочем у двери загадочного соседа было пусто. Галина Петровна постучала в дверь, подождала ради приличия и аккуратно открыла тяжелую деревянную дверь.

В комнате было темно и даже яркий свет коридорной лампы не на йоту не осветил ее темени. У входа стоял табурет и тускло горевшая лампа «Летучая мышь» у плотно занавешенного окна стояло старое кресло.

– «Позвольте мне, сударь приветствовать вас отсюда, не вставая», – донесся до меня сухой старческий, но по своему звонкий голос: «Возраст знаете ли вы не позволяет подать руки».

– «Да, конечно», – сказал я и замялся в нерешительности. Сразу мне садится на табурет или по приглашению. В этот момент Галина Петровна так же аккуратно, как и при открывании затворила дверь комнаты. И мне стало не много жутковато.

– «Согласен, жутковато», – словно прочитав мои мысли сказал хозяин.

Я хотел что-нибудь сказать вежливое в ответ, но слова словно застряли от страха в горле.

– «Не бойтесь молодой человек. Я не читаю ваши мысли, но я так давно живу на этом свете, что догадаться о чем вы подумали право не составляет ни малейшего труда. Садитесь».

Как только я сел на табурет хозяин продолжил: «Зовут меня Семен Игнатьевич и волею судеб я прочел ваш рассказ. Я не буду рассыпаться в комплиментах, скажу одно, он меня позабавил. А в мои годы позабавиться само по себе дорого стоит. Поэтому предлагаю вам союз. Я готов слушать, заметьте именно слушать, мне интересно именно авторское прочтение, ваши произведения. Вы же отныне сможете писать не только в стол. Я не обещаю вам платить денег или отписать наследство, но если я пойму, что вы способны к написанию достойной вещи я поделюсь с вами одной историей, вполне занятной».

– «Хорошо», – сказал я и начал читать.

Пауза затянулась. Мне казалось, что после того как я закончил чтение прошло не меньше часа. Быть может хозяин уснул или не дай бог еще чего хуже. Я решил тихонько уйти.

– «Первый ваш рассказ гораздо лучше», – неожиданно заговорил Семен Игнатьевич.

Я замер.

– «Чувствуется, что вы именно хотели его написать. Пусть криво и идея из пальца, но вы хотели писать. А этот ужас. Вы написали это готическое произведение потому что вам надо было что-то написать для сегодняшних чтений».

Я продолжал молчать, все таки к критике я не был готов, но просто встать и уйти мне позволяло воспитание.

– «Но, мне все же несмотря на весь ужас повествования было интересно. Пробуйте еще и приходите».

– «Хорошо», – сказал я: «Спасибо большое. Конечно приду». Я быстро встал и вышел, чтобы больше никогда не приходить в этот дом.

ГЛАВА 4

Профессионал

Мелкий дождь настойчиво барабанил по моим плечам словно понимая, что их покрывает тончайшая шерсть дорогущего костюма. Каждая капля старалась, впитаться как можно глубже в английскую ткань, чтобы я наконец понял, что не стоит ходить на похороны в таком виде.

Конечно же хорошая химчистка способна привести мой костюм в идеальный порядок даже после тропического ливня или песчаной бури, но этот костюм безвозвратно испорчен. Нет, я не выкину его и не сдам в комиссионку. После чистки он займет свое место в огромном шкафу среди таких же как он дорогих английских костюмов. Каждый из них был аккуратно размещен на костяной вешалке с мыслью о том, что когда-нибудь еще наступит его время. Но и я и все мои «испорченные» костюмы понимали, что это время не наступит никогда.

Это вековое проклятие любого дорого костюма от известного портного. Стоит ему намокнуть или по вине нерадивого владельца вляпаться в жирное пятно, как злые языки ставят на нем крест. Всегда в этот неловкий момент рядом появится тот, чей наметанный взгляд сразу распознает в строгом крое руку одного из братьев Бруксов, идентифицирует вашу личность и запишет себе на подкорку факт загрязнения эксклюзивной одежды. Казалось бы не стоит на это обращать внимание, но уже через пару часов этот факт будет обсуждаться за твоей спиной и колючие взгляды будут вгрызаться в складки костюма в поисках злополучного изъяна.

Я знал это и каждый раз надевал новый костюм понимая, что кладбище не отпустит меня не  испортив его раз и навсегда. Но стоит мне один раз пожадничать и прийти в «испорченном» костюме, как меня низвергнут с олимпа. Именно из таких мелочей складывается успех и первое место в списке успешных. Из множества дорогих и очень дорогих мелочей.

В подтверждение этой истины жидкая грязь ловко заскочив на лакированную кожу дорогой туфли с противным холодком  затекла закрай испачкав носок и штанину изнутри.  Что характерно промокшая обувь не считалась испорченной и хорошая поношенность  только приветствовалась всевидящими специалистами по светской жизни. Как правило у этих людей никогда не было ни дорогих ботинок ни костюма и этот факт делал их злыми и злопамятными. Они тратили всю свою энергию на то, чтобы попасть как можно ближе к обладателям дорогих костюмов. Они все время крутились под ногами, заглядывали в рот с полными глазами обожания и люто ненавидели в спину.

Но без них сильным и богатым никуда. Так устроен мир, что бриллиант сверкает ярче в грязи и дорогой костюм становится обесцененным без тех, кто мечтает о нем и никогда не будет его иметь.

Я уже утомился пробираться по грязной кривой алее между могил. Ноги норовили разъехаться и испортить выработанную годами  плывущую неспешную походку, но хорошая физическая форма и тренированный вестибулярный аппарат не оставляли шансов любому конфузу. Многие из моих конкурентов нервно дышавших мне в спину не понимали моей причуды и приезжали к могиле на своих роскошных автомобилях. Некоторые умудрялись работать не выходя из машины, опустив стекло задней двери, с мягкого сидения автомобиля. Вот поэтому они и будут всегда дышать мне в спину.

Наш бизнес совсем молодой, но в нем уже есть свои законы, писанные и неписанные. И когда убитые горем люди видят, как дорогущий и расписанный на годы вперед плакальщик идет к ним через все кладбище, через грязь и снег, пачкаясь и спотыкаясь в их сердцах начинает зарождаться то чувство ради, которого нанимают плакальщика. Те кто менее убит горем с удовлетворением понимает, что не зря потрачены огромные деньги на лучшего плакальщика, а те кто убит испытывают огромное облегчение. Родной им усопший уйдет в мир иной достойно, такой плакальщик точно сможет создать тот эмоциональный настрой, при котором уродливое неказистое горе переродится  в теплую согревающую грусть с легким оттенком благодарности. Благодарности к умершему за его жизнь и смерть, благодарности к себе за то, что он жил и умер достойно. Это и есть главная суть нашей работы.

Не писанных законов много, но есть один писанный и самый не любимый в нашем цеху. Один раз в квартал каждый плакальщик должен работать по социальной квоте, то есть бесплатно. Как правило это скромные похороны обывателей и заработать на них можно было только изжогу или отравление если остаться на поминки. Мои коллеги проклинали эти дни, но отказ от социальных похорон грозил лишением лицензии навсегда. И если недорогие плакальщики использовали эти дни для халявной попойки, то топовый сегмент скрипя зубами отбывал минимальное время пребывания иногда умудряясь при этом не проронить ни слова.

Только для меня не было разницы, я всегда работал на максимуме и меня за это ненавидели. Меня считали лицемером и лжецом, который гробит дорогие костюмы на похоронах сельского учителя и рвет нерв, как будто в гробу не старый инженер, а глава какого-нибудь холдинга.

Погруженный в свои мысли я и не заметил, как пришел. Словно обозначая скромность усопшей личности в этом месте небо опрокидывало на небольшую кучку родственников тугие тяжелые капли дождя. Большая глубокая лужа нагло наползала на край свеженькой могилки, словно по наущению директора кладбища, который усердно намекал на  мзду за сухое место на другом краю погоста. Намекал, но не получил. Поэтому место было самым грязным и неудобным. Старенький прогнивший автобус с трудом уместился на краю канавы и постепенно увязал в ее жирном мягком боку. Скорее всего автобус придется выталкивать, я буду упираться в его побитый задок и смотреть как жидкая грязь вылетающая из под колес со смачным звуком плюхается на скромное бетонное надгробие новой могилы. А все остальные будут смотреть на меня, с благодарностью, теплотой. Они будут думать, что не перевелись еще порядочные люди, а я буду спрашивать сам себя, зачем мне все это. Неужели я на столько лицемер, что готов копаться в грязи ради восхищения небольшой кучки маленьких ничего не решающих в этой жизни людишек.

Я чуть было не пропустил момент контакта. Это самое важное в нашей работе. В этот момент закладывается, так сказать успех предприятия. Обычно меня ни что не отвлекает, но не сегодня. Сегодня я должен быт дома, с семьей. У меня событие. Я бы мог взять законный отвод, но я профессионал и не могу себе позволить такой роскоши. Вся моя семья, близкие и дальние родственники благоденствуют только благодаря мне и поэтому ни кто не посмел меня попрекнуть. Супруга попыталась тяжело вздохнуть пока подавала мне пиджак, но вовремя подавила в себе этот знак протеста. Я заглянул ей в глаза перед тем, как выйти из дома и увидел в них только одобрение и благодарность.

Ей есть за что, меня благодарить. У нее есть все о чем только многие могут мечтать. Она давно не работает и тратит свое время только на себя. При этом я ее люблю и не изменяю. Хотя плакальщики давно себя прировняли к поэтам и узаконили безбрежный блуд, как способ поиска музы. И их жены терпят, потому что быть женой хорошего плакальщика это успех, это достаток и благоденствие. Поэтому моя жена простит мне мое отсутствие в такой день. Хотя если говорить на чистоту, сегодня действительно знаковое событие. Такие дни делят вашу жизнь на до и после и в момент смерти он обязательно промелькнет перед вашим взором. Но я не мог остаться дома, я профессионал.

Я сделал глубокий вдох и вошел в зону контакта. Все присутствующие впились глазами в мою фигуру, в мое лицо и даже дождь замедлил свое падение. Вот он момент истины. Сейчас можно одним движением перечеркнуть весь тот позитив, что я зарабатывал пробираясь к ним по грязи от самых ворот кладбища или же в один момент влюбить в себя этих убитых горем людей раз и навсегда.

Многие усердно изучают личное дело умершего и его родственников перед началом работы. И с самой точки контакта начинают сыпать именами и отчествами. Здороваться и соболезновать, чем сразу вгоняют бедных людей в дикий ужас. Кто-то наоборот сразу обозначает границу между собой и нанимателями напоминая им условия договора, время работы и способы оплаты. Я же не сбавляя шага окинул немногочисленную группу беглым взглядом. Отметил заплаканную старуху, жену умершего. Его старшего сына со злыми глазами и перекошенным ртом. Видимо ему пришлось одному оплачивать все расходы связанные с похоронами. Были еще родственники, старики и коллеги по бывшей работе. Я искал свой объект, мои глаза словно могучий автоматизированный манипулятор выдергивали из толпы человека встряхивали и ставили обратно. Не то, не то, вот он. Нашел.

Это был младший сын усопшего. Молодой худощавый парень в застиранных джинсах и мешковатой рубашке. В его больших глазах плескалось горе, он и мать по настоящему потеряли близкого человека. Остальные тоже скорбили, горевали, но делали это машинально, потому что так надо. Еще старший сын оплакивал утрату, и его жена. На их лицах проступала злость и не особо крупная сумма затраченных денег. Но мой объект этот парень. Проходя мимо группы скорбящих напротив него я остановился, буквально на мгновение и приветственно кивнул головой. Я тут же продолжил свой путь к открытому гробу и затылком чувствовал, что сделал все правильно. Сегодня жизнь этого парня изменилась, пусть незначительно пусть на пару дней, но изменилась. Сейчас все взоры обращены на него. Конечно же его потом расспросят, не знакомы ли мы и я уверен он не соврет. И тогда он получит второй бонус. Его родные и близкие решат, что я что то в нем увидел такое, что заставило меня остановится. И они тоже найдут в нем, что-то такое, что-то удивительное каждый для себя. Даже старший брат забудет о потраченных деньгах и будет искренне им гордится.

Наконец я подошёл к гробу. В воздухе повисла звонкая тишина. Именно сейчас должно произойти то таинство, которое подарит им покой и превратит обыденную смерть в достойный уход. В начале карьеры в такие моменты я вспоминал все горькие и обидные моменты своей недолгой жизни. На воспоминаниях о школьной несчастной любви мое лицо покрывала печаль, когда в памяти всплывала измена первой девушки на глазах появлялись слезы. Потом словно вагоны электрички перед глазами пролетали тяжелые дни в армии, обворованная квартира, неудачи на работе, смерть отца. И я плакал, плакал над чужим мне человеком, со всей искренностью и болью, потому что плакал о себе. Так делали все начинающие плакальщики. Потом я стал поступать умнее. Я изучал жизнь скончавшегося и читал над его телом торжественный монолог превращая обыденность бытия в значимые моменты, значимые не столько для умершего сколько для его близких. И так делают хорошие плакальщики, заменив горький плач на скупые, но значимые слезы.

Но я лучший плакальщик. Самый дорогой и востребованный, потому что я не плачу. Я давно уже не готовлюсь, не изучаю личных дел и не пытаюсь всем угодить. Я просто делаю то, что мне подсказывает сердце и это всегда срабатывает. Я встал у края гроба и не опуская глаз посмотрел на умершего. Никто рядом со мной не встал, но все ждали жадно вглядываясь в каждое мое движение. Именно в этот момент наступает апогей, сейчас ко мне придет решение. Сейчас случится то, что успокоит израненное сердце старой вдовы, снимет напряжение с сыновей и всех присутствующих, подарит смысл всему здесь происходящему. Но перед глазами всплыл сдавленный вздох моей жены и полные благодарности глаза и это при том, что я пошел на социальные похороны в такой день. Все это как то не правильно, лживо. Неужели я заразил лицемерием и своих близких. Неужели я больше не увижу в любимых глазах честного укора или осуждения.

Пауза затянулась. Еще пара секунд и это прощание можно записывать в список провальных. Я мысленно встряхнул себя за грудки и решение пришло. Я наконец-то опустил свои глаза на усопшего. Нет, я не стал рассматривать заострившиеся черты лица мертвеца покрытого толстым слоем грима, я увидел то что мне надо. Не торопясь я достал из нагрудного кармана пиджака шелковый платок. Одним движением я расправил его и ветер подхватил легкую ткань сделав так,  чтобы все смогли увидеть его шикарный окрас и крупную надпись «HERMES». Секунду платок висел на ветру источая дорогой парфюм и символизируя собой роскошь и богатство. Секунда прошла и я аккуратно  вытер намокшее от дождя лицо умершего. Я сделал это так словно вытирал лицо своей маленькой дочери, стараясь убрать каждую капельку  с незнакомого мне безжизненного лица.

Я затылком чувствовал, как скорбящие испытывают легкий шок от того, как я использовал дорогой аксессуар. Даже эти небогатые люди знали, что такое «HERMES» и что стоимость этого платка намного больше, чем их затраты на скромные похороны. Но у каждого представления должен быть достойный конец и я нашел идеальную концовку для своей симфонии. Я ловким движением сложил платок треугольником и аккуратно вставил в нагрудный карман пиджака, пиджака мертвеца. Только в такие моменты понимаешь почему шелковый платок может стоить столько денег. Стоило ему попасть в карман самого дешевого костюма умершего, как весь погребальный ансамбль заиграл по другому. Один платок придал ценности костюму, самой смерти и отбросил легкую золотую патину на закончившуюся жизнь усопшего и еще продолжающиеся жизни его близких.

Это было идеальное прощание. Я был доволен собой. Возможно это мысли о любимой дочери мне помогли. Да, это она и это ее глаза еще способны к честному осуждению и только она любит не оглядываясь на материальные блага. Я бы уже мчался домой одёргивая свой ускоряющийся шаг ощущая спиной теплые взгляды удовлетворенных скорбящих, ведь у меня дома событие. Но этот старый ПАЗик окончательно увяз в грязи и я буду его выталкивать в одной компании с этими неизвестными мне людьми. Потому что я профессионал. Автобус увяз основательно и мне придется тут попотеть и слава богу, мне так не хочется домой.

Я навсегда испорчу свою дорогую одежду, а за это время в моем доме закончится событие. Там тоже есть свой профессионал. Семен Воробьев почти так же хорош, как и я. Я конечно же лучше, но оплакивать собственною дочь не профессионально. А я профессионал.

Я быстро сложил листки с рассказом в портфель и собрался выйти. Меня не было в этой комнате две недели и я зарекся возвращаться сюда.

– «Погодите, молодой человек», – из темноты старого кресла раздался голос Семена Игнатьевича: «Присядьте. Я не отниму много вашего драгоценного времени».

Я молча сел на табурет.

– «Во первых здравствуйте», – сказал Семен Игнатьевич. Обычная сухость в голосе пропала и мне показалось, что он улыбается.

Только сейчас я понял, что когда Галина Петровна проводила меня в темную комнату я молча зашел, сел и начал читать свой рассказ.

– «Извините», – тихо сказал я потупив взгляд.

– «Не смущайтесь. Я рад вашему визиту. Удивлен рассказом», – Семен Игнатьевич сделал паузу и продолжил: «Боюсь вас перехвалить, но право совсем не дурно. Очень не дурно».

– «Спасибо», – смущенно ответил я

– «Вы так ворвались сегодня, я уж подумал вызовите меня на дуэль» – посмеиваясь сказал Семен Игнатьевич: «Впредь можете так же без приглашения, если напишите еще что-то интересное. Но у меня есть одно правило. Обязательно стучите в дверь прежде чем войти».

– «Да, конечно», – сказал я.

– «На этом не смею вас задерживать. Хорошего вам вечера, а я буду обдумывать вашего профессионала».

Уже в дверях он меня окликнул: «Все же один вопрос. Я понимаю, что это вымысел, но откуда такая идея»?

– «Я испачкал костюм», – не оборачиваясь ответил я и закрыл дверь.

ГЛАВА 5

– «Сегодня вы рано, молодой человек», – сказал Семен Игнатьевич из уже привычной мне темноты.

– «Куча дел на вечер образовалось, а я вроде как уже пообещал вам сегодня почитать», – ответил я.

– «В-ро-де к-а-к обещал», – протяжно повторил Семен Игнатьевич: «странные нынче речевые обороты. И вроде слово дал и можно его не сдержать, потому что вроде как…»

Я ничего не ответил. Я уже привык к вот таким высказываниям старика. Думаю, каждый с возрастом все начинают больше философствовать, наверное и меня это ждет. Тут же на ум пришла Галина Петровна в очереди овощного отдела. «Не все», – подумал я и начала читать новый рассказ.

ХОЗЯИН

Нестерпимо хочется курить, но я терплю. Я так долго шел к своей цели и стольким пожертвовал, что не могу сейчас все испортить из-за какой то дурной привычки. Черт, зачем я вообще взял с собой сигареты. От накатившей злобы на самого себя захотелось курить еще сильней. В последнее время злость это мое перманентное состояние. Иногда ее сменяет жалость, но оба этих чувства объединяет одно. Я злюсь на себя и жалею только себя, но все же чаще я злюсь.

А каких-то три месяца назад я вообще не знал, что такое тяга к куреву. Я был успешным журналистом и модным блогером. Вся моя жизнь отсвечивала глянцем и стилем. Я был спортивным и позитивным, всю мою жизнь можно было охарактеризовать одним коротким, но емким словом – тренд. Я был в тренде, да что там говорить, я был трендом. Без меня не обходилось не одно мало-мальски приличное светское мероприятие, а мои не отягощённые смыслом статьи в модных журналах разбирались на цитаты. И все это было у меня в мои не полные тридцать лет, каких-то три месяца назад.

Пока однажды я не столкнулся у дверей одного жутко модного и от того не менее жутко закрытого заведения с вонючим попрошайкой. Он выкатился ко мне под ноги из темного угла грязной тряпичной кучей и попытался схватить мою руку. Но я так давно привык к приставаниям восхищенных нимфеток, что ловко увернулся и почти проскользнул в узко приоткрытую специально для меня дверь. Почти успел, пока не услышал, как меня окрикнул хриплый пропитый голос бедолаги: «Гаврик!».

Я замер, откуда этот убогий знает мое институтское прозвище. Пока я пытался найти этому хоть какое-то логичное объяснение приоткрытая дверь стала медленно закрываться, не настолько я крутой чувак, чтобы меня ждало это пафосное закрытое для простых смертных людей место. Быстро расставив приоритеты я уверенно двинулся в сужающейся проход. «Подумаешь, Гаврик, может этот бомжара всех порядочных людей так называет», – подумал я почти полностью скрывшись в темноте за дверью.

– «Гаврик, это же я Кука», – прохрипел на всю возможную громкость бомж.

Лучше бы я не услышал этих слов или сделал вид, что не услышал. На меня накатила очередная волна обжигающей злости при этих воспоминаниях. Но в тот вечер это прозвучало так неожиданно, что я забыл про свои жизненные принципы и сделал шаг назад. Дверь модного заведения тут же захлопнулась у меня перед носом. «Кука», так я называл своего лучшего друга студенческих лет. Он в отместку звал меня «Гавриком». Самое главное, что об этом больше ни кто не знал, потому что других друзей у нас не было. Мы были с ним парочкой классических неудачников. Такие, как мы всегда есть в каждом институте. Студенческая жизнь со всеми своими радостями и драйвом проходит мимо таких неудачников. И если даже в жизни самого последнего ботаника студенчество оставляет свой светлый след, то такие, как мы стараемся забыть институтские годы, как страшный сон.

Я медленно повернулся и направился к тряпичной куче, в которой по ее же заверениям должен быть мой лучший друг Кука.

– «Хе-хе», – довольно прохрипел бездомный: «Я если, честно, думал ты сделаешь вид, что не узнаешь меня, Гаврик».

Я сделал еще пару шагов и сшибающий с ног запах уличной жизни заставил меня пожалеть о том, что я не поступил так, как сказал Кука. От него несло помойкой и экскрементами, перегаром и гнилью. Сначала я постарался держать себя в руках, но плюнув на все приличия закрыл свой нос надушенным шелковым платком.

– «Что пахнет, Гаврик?», – омерзительным тоном спросил Кука.

– «Воняет, Кука, жутко воняет», – прогнусавил в ответ я.

Наконец друг моей юности встал с земли и перестал походить на тряпичную кучу. Я и забыл, насколько он выше меня. Вот и сейчас, как в давно забытые времена он нависал надо мной. Нависал и вонял. В свете фонаря я окончательно убедился, что это Кука. Конечно его лицо почернело и скукожилось от невзгод уличной жизни, но даже все эти невзгоды не смогли стереть с его лица фирменную придурковатую улыбку.

– «Кука, что с тобой случилось?», – я наконец смог подобрать ритм дыхания при котором смрад источаемый Кукой не так сильно вызывал во мне рвотные позывы: «Почему ты в таком виде?»

Ту ночь я впервые провел на улице. Конечно же я пытался отвезти Куку к себе домой, чтобы привести его в порядок, но он на отрез отказался. Ни одно заведение не решилось бы впустить Куку даже на веранду, поэтому нам пришлось отмечать нашу встречу по привычной Куке схеме. Благо Кука не стал спорить со мной в выборе алкоголя и закуски. Пока я бегал в ближайший магазин, Кука устроил нам «поляну» в ближайшей подворотне за мусорными баками.  В таком чудесном месте мое обаяние отказалось служить мне совсем и я смог наконец пообщаться с другом во весь голос, не боясь оконфузиться.

Вопреки мои ожиданиям история жизни Куки оказалась совсем не такой банальной, как у всех бомжей. В тот вечер я приготовился слушать его жалобы на несправедливую жизнь, на поиски самого себя и на легкую привязанность к алкоголю, но все оказалось не так. После института Кука пошел работать в новостной отдел крупного телеканала, где смог сделать не плохую карьеру. На личном фронте у него тоже все сложилось. Где-то на северо-западе столицы у него осталась жена и маленькая дочь. И все было бы в его жизни хорошо, если бы только не желание сделать в жизни действительно, что-то стоящее.

– «Будь проклят наш Журфак, Гаврик», – Кука намахнул ирландского вискаря прям с горла и продолжил: «Все пять лет нам твердили о том, что каждый из нас должен написать свой очерк, главный очерк своей жизни. Вот и меня настиг синдром Пульцеровской премии. И ведь я же был не плохим журналистом, я даже посмеивался над твоими статьями в глянце и все было понятным и правильным в моей жизни. Но мерзкий червячок сомнения грыз и грыз меня потихоньку, душа требовала настоящего дела и я наперекор семье бросил работу на канале и ушел в независимую журналистику. Потом я помотался по горячим точкам и даже там сделал себе имя. И я мог вновь вернуться в большую журналистику, наконец снова быть с семьей, но чувство неудовлетворенности совсем разъело меня изнутри, пока я не нашел действительно стоящий материал».

Я старательно слушал старого друга. Ему надо было выговориться, а я сидел на куске картона и удивлялся, как мало человеку надо для счастья. Старый друг и немного алкоголя, чтобы разговор тек сам собой без задних мыслей и оговорок.

– «Это просто бомба, Гаврик. Если кто-то когда-то сможет напечатать мой материал то он изменит весь мир, понимаешь?»

Я старательно помотал головой, каждый журналист так говорит раза по три в год про свою писанину. Даже тот кто пишет про помидоры нет-нет да и наткнется на мировой заговор. Таково проклятие нашей пишущей братии.

– «Конечно мне пришлось повозиться. Я даже ушел с работы ради разработки этой темы», – Кука запнулся: «Ты не подумай, я не поэтому бомжую. Моя семья достаточно обеспечена, просто я слишком далеко зашел и это единственный способ остаться в живых».

Я конечно не поверил и мне стоило больших трудов не улыбнуться в ответ на слова выжившего из ума друга.

Кука заплакал. Он тихо подвывал и всхлипывал в захлеб растирая крупные слезы по грязным небритым щекам.

– «Я каждый день хожу к школе, чтобы увидеть дочку. Я даже один раз дал слабину и попытался с ней поговорить, благо моя вонь отпугнула мою девочку. Я безумно скучаю по жене, по прежней жизни. Я даже пытался с ними договориться. Я обещал забыть все и больше никогда не вспоминать о том, что узнал. Но они мне не верят. Гаврик, меня скоро убьют, а я жить хочу! Понимаешь?! Я хочу просто жить, воспитывать дочь, любить жену, есть борщ и смотреть телевизор!»

Он плакал, а у меня в горле стоял огромный ком. Мне тоже хотелось плакать. Я твердо для себя решил, что вытащу Куку из этого болота. Завтра же я заберу его с улицы. Сейчас лечат и наркоманию и алкоголизм. Я его не брошу.

– «Ты мне веришь, Гаврик?», – высморкавшись в руку спросил меня Кука.

– «Верю, Кука, верю. Все будет хорошо, я тебя не брошу!», – сказал я.

Кука рывком придвинулся ко мне и пока я не успел отстраниться схватил меня за грудки и силой притянул к своему грязному лицу.

– «Мне жаль, что ты не веришь мне, Гаврик. Очень жаль», – прошептал мне на ухо Кука и со всей силой оттолкнул меня в сторону мусорных баков.

Пока я пытался встать Кука вскочил на ноги и что есть мочи побежал в темноту выкрикивая на ходу: «Оставьте меня в покое! Я ничего не знаю, я все забыл! Я все забыл!».

Я не стесняясь в выражениях материл сумасшедшего друга пытаясь встать и разглядеть в темноте куда он убежал. Я собрался идти на поиски выжившего из ума Куки пока не почувствовал, что что-то сильно оттопыривает задний карман моих штанов. Я протянул руку назад и нащупал сложенную надвое тетрадь. Видимо это Кука засунул мне ее в момент дружеских объятий. Я подошел под свет фонаря чтобы рассмотреть находку. Это была сильно истертая обычная сорока восьми листовая школьная тетрадь. Я попытался пролистать засаленные пожелтевшие листы исписанные мелким почерком Куки и в этот момент на мой затылок обрушился удар чем то тяжелым.

Как же тянет курить. Дурной привычке всего три месяца, а она уже диктует мне условия. Но нельзя поддаваться, я бы уже закончил это дело месяц назад, но меня подвело курево. Оказалось «Оно» ужасно чувствительно к запаху табака. Я не выдержал месяц назад и «Оно» ускользнуло от меня. Месяц я ждал когда «Оно» снова подпустит меня поближе и упустить этот шанс я не могу.

Вообще эти существа очень чувствительны ко всем запахам. Именно поэтому Кука вонял всеми возможными тошнотворными запахами. Но он прятался от них, а я решил сам стать охотником. Чтобы хоть как-то отвлечься от желания покурить я стал вспоминать о том, как нашли Куку.

Вернее сначала нашли меня. Грязного и пьяного, с разбитой головой за мусорными баками. Это была сенсация и повод для безудержной радости у моих недругов. А чем успешней вы в своем деле тем их у вас больше. Правда, как правило и вы их и они вас называют друзьями, но такова жизнь. Я чуть не вылетел с работы, меня спасли только черепно-мозговая травма и возросший интерес к нашему издательскому дому. Я целую неделю пролежал в больнице, а потом меня отпустили домой. Первое, что я решил сделать так это выкинуть всю одежду в которой я был в ту злополучную ночь. Мне ее отдали сразу после выписки вместе с уверениями оперативных работников полиции в том, что негодяя найдут. Загадочной тетрадки среди вещей не оказалось. Сначала я расстроился, а потом решил, что пусть будет так, это лучше чем свихнуться не понятно на чем, как Кука.

О Куке я думал постоянно и дал себе слово обязательно его отыскать. Вот и тогда выкидывая рубашку и брюки я думал о нем и когда из кармана брюк выпал грязный тетрадный листок я не сразу придал этому значение. Я не читая что там написано кинул его в мусорный мешок вслед испорченным туфлям. Сам я выносить мусор не пошел, врачи рекомендовали постельный режим и я решил четко следовать их указаниям. Тем более завтра по расписанию день уборки, уборщица все уберет. Я решил, что сон лучшее лекарство, но поспать в тот день мне не удалось.