Текст книги "Мой дед Иосиф Сталин. «Он – святой!»"

Сейчас уже можно сказать, что результаты Курской битвы были бы еще большими, если было бы принято предложение Константина Константиновича о едином командовании, то есть объединении двух фронтов – Воронежского и Центрального, в один, ибо стратегическое положение этих фронтов требовало единого руководства. Большинство тогда, вместе с Верховным, не согласилось с этим, и все же Рокоссовский оказался прав. При обороне, построенной по схеме ее организации на Центральном фронте, при едином руководстве оборонительной операцией в начале самой битвы, противник был бы разгромлен, не достигнув успеха и на участке, занимаемом Воронежским фронтом, а перейдя в контрнаступление, свежие силы Степного фронта сыграли бы решающую роль в полном поражении противника на данном направлении и нам не пришлось бы вести затяжных боев при дальнейшем разгроме врага Рокоссовскому, как лучшему из лучших командующих фронтами, было предоставлено право командовать парадом Победы на красной площади. Заслуги Константина Константиновича перед Родиной также были высоко оценены нашей партией и правительством, он получил достойные награды и ему было присвоено высокое звание Маршала Советского Союза.

Несколько слов о самом…

Хочу здесь остановиться и на фигуре Верховного Главнокомандующего – И.В. Сталине. Он стоял во главе тяжелейшей мировой войны… Он проходит в моем повествовании, если можно так выразиться, красной нитью, однако здесь нет ничего удивительного, поскольку у меня не было каких-либо других руководителей, кроме него, я бы даже подчеркнул, кроме лично него. Об этом я уже говорил в самом начале своих записок. Начиная с того момента, как я вступил в командование 81-й дивизией в августе 1941 года, в дальнейшем преобразованной в 3-ю авиационную дивизию Дальнего действия Ставки Верховного Главнокомандования, а в дальнейшем став командующим АДД, кроме лично Сталина никто не руководил ни моей деятельностью, ни деятельностью указанных мной соединений и рода войск.

Почему Верховный решил лично руководить боевой работой, начиная с дивизии, и не разрешал заниматься этим делом кому-либо другому из руководящих товарищей, я высказывал лишь свои предположения и считаю, что эти предположения близки к истине, хотя безапелляционно утверждать этого не могу. Как это ни покажется странным, и я второго такого случая не знаю, а материалы, находящиеся в архиве министерства обороны, однозначно подтверждают это. Вот почему так тесно связано мое повествование с именем Верховного, ибо все, что делалось АДД, исходило непосредственно от него. Прямое и непосредственное общение с И.В. Сталиным дало мне возможность длительное врем наблюдать за его деятельностью, его стилем работы, наблюдать за тем, как он общается с людьми, за его стремлением, как это ни покажется странным, вникать даже в мелочи, в детали того вопроса, который его интересует.

По моим наблюдениям, мнительность и подозрительность были спутниками Верховного, в особенности, когда это касалось людей с иностранными фамилиями. Мне даже случалось убеждать его в безупречности тех или иных товарищей, которых мне довелось рекомендовать для руководства определенной работой. Как пример, приведу здесь А.И. Берга (он был назначен заместителем председателя комитета, в связи с его запиской, касающейся радиолокации и других вопросов радиоэлектроники). Верховный с пристрастием расспрашивал меня все, что я о нем знаю. Однако, изучив того или иного человека и убедившись в его знаниях и способностях, он доверял таким людям, я бы сказал, безгранично. Но, как говорится, не дай Бог, чтобы такие люди проявили себя где-то с плохой стороны. Сталин таких вещей не прощал никому. Я слышал от него о тех трудностях, которые ему пришлось преодолевать после смерти Владимира Ильича и вести борьбу с различными уклонистами, даже с людьми, которым он безгранично доверял и которых считал своими товарищами, а потом оказался обманутым. Это, видимо, развило в нем определенное недоверие к людям, с которыми он общался, и нужно было определенное время и определенное поведение людей, чтобы его осторожность в общении с ними перешла в доверие. Однако я высказываю мое личное мнение по этому вопросу, а пришло оно ко мне через несколько лет общения с Верховным.

Не раз я задавал себе вопрос, всегда ли был Сталин таким, каким я его увидел, таким, каким он был во время войны? Ведь до 1941 года я его никогда не видел и представление мое о нем, как я уже упоминал вначале, не было, образно говоря, лучшим. Могу сказать одно, что за все время моего общения с И.В. Сталиным я не имел основания утверждать или с чьих-либо слов предполагать, что отношение Верховного к другим военачальникам как-либо разнилось с отношением ко мне. Отношение его к людям соответствовало, если можно так сказать, их труду, их отношению к порученному им делу. Каково было отношение товарищей к порученной им работе, таково было и отношение к ним И.В. Сталина.

Работать с И.В. Сталиным, прямо надо сказать, было и не просто, и не легко. Обладая сам широкими познаниями, он не терпел общих докладов, общих формулировок. Ответы на все поставленные вопросы должны были быть конкретны, предельно коротки и ясны. Туманных, неясных ответов он не признавал и если такие ответы были, не стесняясь указывал на незнание дела того товарища, который такие ответы давал. Мне ни разу не довелось видеть или наблюдать, чтобы для этого он подыскивал какие-либо формулировки, и в то же самое время мне ни разу не довелось быть свидетелем, чтобы он кого-либо унизил или оскорбил. Он мог прямо, без всякого стеснения заявить тому или иному товарищу о его неспособности, но никогда в таких высказываниях не было ничего унизительного или оскорбительного. Была констатация факта. Способность говорить с людьми, образно выражаясь, безо всяких обиняков, говоря прямо в глаза то, что он хочет сказать, то, что он думает о человеке, не могло вызвать у последнего чувство обиды или унижения. Это было особой, отличительной чертой Сталина.

Длительное время работали с ним те, кто безусловно, а может быть правильнее сказать, безупречно знали свое дело, умели его организовать и умели им руководить. Способных и умных людей он уважал, подчас не обращая внимания на серьезные недостатки в личных качествах человека, но, прямо скажу, бесцеремонно вмешивался в дело, если оно шло не так, как он считал нужным, уже не считаясь с тем, кто его проводит и не стесняясь выражал со всей полнотой и ясностью свое мнение. Однако этим дело и кончалось, и работа шла своим чередом. Если же он убеждался в неспособности человека, время на разговоры с ним он не тратил, освобождая его от непосильной для него, с его точки зрения, должности. Удельный вес Сталина в ходе Великой Отечественной войны был предельно высок как среди руководящих лиц Красной Армии, так и среди всех солдат и офицеров Вооруженных сил Советской Армии. Это неоспоримый факт, противопоставить которому никто ничего не может.

«Не бойся, России не пропью»

В один из августовских дней я был вызван Сталиным с фронта, что случалось нередко. Прибыв в штаб АДД, я, как всегда, занялся накопившимися делами. Раздался телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал голос Сталина. Поинтересовавшись, как идут дела, он сказал:

– Приведите себя в порядок, наденьте все Ваши ордена и через час приезжайте.

Раздались частые гудки. И прежде случалось, что Сталин, позвонив и поздоровавшись, давал те или иные указания, после чего сразу клал трубку. Это было уже привычно. Верховный имел обыкновение без всяких предисловий сразу приступать к тому или иному вопросу. А вот указаний надеть ордена и привести себя в порядок за год совместной работы я еще ни разу не получал.

Обычно не носил никаких знаков отличия, и пришлось потрудиться, чтобы правильно прикрепить ордена на гимнастерке, почистить ее и пришить новый подворотничок.

Придя в назначенный час, я и вовсе был сбит с толку. Поскребышев направил меня в комнату, расположенную на одном этаже с Георгиевским залом. Там уже были К.Е. Ворошилов, В.М. Молотов, А.С. Щербаков и еще два-три человека.

Вошел Сталин, не один. Рядом с ним я увидел высокого полного человека, в котором узнал Уинстона Черчилля, и какого-то военного, оказавшегося начальником английского имперского генерального штаба Аланом Бруком. После представления Черчиллю всех нас Сталин пригласил к столу.

Если не ошибаюсь, на этой встрече присутствовало человек десять, а может быть чуть больше. Стол был небольшим, но за ним уселись все.

Я увидел в руках британского премьера бутылку армянского коньяка. Рассмотрев этикетку, он наполнил рюмку Сталина. В ответ Сталин налил тот же коньяк Черчиллю. Тосты следовали один за другим. Сталин и Черчилль пили вровень. Я уже слышал, что Черчилль способен поглощать большое количество горячительных напитков, но таких способностей за Сталиным не водилось. Что-то будет?

Почему, и сам не знаю, мною овладела тревога. За столом шла оживленная беседа, звучала русская и английская речь. Референт Павлов с такой легкостью и быстротой переводил разговор Сталина с Черчиллем, что казалось, они отлично понимают друг друга без переводчика. Я впервые увидел, что можно вести разговор на разных языках так, словно переводчика не существует.

Черчилль вытащил сигару такого размера, что подумалось, не изготавливают ли ему эти сигары на заказ. Речь Черчилля была невнятна, говорил он, словно набрав полон рот каши, однако Павлов ни разу не переспросил его, хотя беседа была весьма продолжительна.

В руках Павлова были записная книжка и карандаш: он, оказывается, одновременно стенографировал. Небольшого роста, белокурый молодой человек обладал поразительным мастерством переводчика.

Тосты продолжались. Черчилль на глазах пьянел, в поведении же Сталина ничто не менялось. Видимо, по молодости я слишком откровенно проявлял интерес к состоянию двух политических деятелей: одного – коммуниста, другого – капиталиста, и очень переживал, чем все это кончится…

Наконец Сталин вопросительно взглянул на меня и пожал плечами. Я понял, что совсем неприлично проявлять столь явное любопытство, и отвернулся. Но это продолжалось недолго, и я с тем же откровенным, присущим молодости, любопытством стал смотреть на них.

Судя по всему, Черчилль начал говорить что-то лишнее, так как Брук стараясь делать это как можно незаметнее, то и дело тянул Черчилля за рукав. Сталин же продолжал непринужденно вести, как видимо, весьма интересовавшую его беседу.

Встреча подошла к концу. Все встали. Распрощавшись, Черчилль покинул комнату, поддерживаемый под руки. Остальные тоже стали расходиться, а я стоял как завороженный и смотрел на Сталина. Конечно, он видел, что я все время наблюдал за ним. Подошел ко мне и сказал: «Не бойся, России не пропью. А вот Черчилль будет завтра метаться, когда ему скажут, что он тут наболтал…» – И он твердой, неторопливой походкой вышел из комнаты.

Гору мусора развеет ветер истории

По возвращении с Тегеранской конференции 5 или 6-го декабря позвонил Сталин и попросил приехать к нему на дачу. Явившись туда, я увидел, что ходит он в накинутой на плечи шинели. Был он один. Поздоровавшись, Верховный сказал, что, видимо, простудился, и высказал опасение, как бы не заболеть воспалением легких, чего он особенно опасается, ибо всегда тяжело переносил это заболевание. Походив немного, он неожиданно заговорил о себе.

– Я знаю, – начал он, – что когда меня не будет, не один ушат грязи будет вылит на мою голову. – И походив немного, продолжал, – но я уверен, что ветер истории все это развеет.

Нужно сказать прямо, я был удивлен таким высказыванием. В то время мне, да я думаю не только мне, а всем не представлялось вероятным, что кто-либо может сказать о Сталине плохое. Во время войны все связывалось с его именем, и это имело явно видимые основания. Первоначальные успехи немцев были локализованы. Гитлеровские армии были разбиты под Москвой, Сталинградом и на Курской дуге. Мы одерживали победы одну за другой, монолитность армии и народа была очевидна, и стремление стереть врага с лица земли было единодушно. Четко и бесперебойно работала вся машина государства, а при персиморансе – то есть игре оркестра без дирижера, а в понятии управления государством без твердого руководства, эта государственная машина так работать, естественно, не могла бы. Четкая же работа этой машины так же всегда связывалась с его именем.

Походив еще немного, он продолжал:

– Вот все хорошее народ связывает с именем Сталина, угнетенные народы видят в этом имени светоч свободы, возможность порвать вековые цепи рабства. Конечно, только хороших людей на свете не бывает, о таких волшебниках говорят только в сказках. В жизни любой самый хороший человек обязательно имеет и свои недостатки, и у Сталина их достаточно. Однако, если есть вера у людей, что, скажем, Сталин может их вызволить из неволи и рабства, такую веру нужно поддерживать, ибо она даст силу народам активно бороться за свое будущее.

Метод работы Сталина

Контроль за ходом отданных Верховным распоряжений и указаний был с его стороны повседневен, если не сказать ежечасен, и спрос был суров. Я здесь хочу подчеркнуть, что не было ни одного товарища, несмотря на занимаемые должности, который бы мог, а сказать честнее, который посмел бы что-либо сделать на свой лад, на свое усмотрение, если он имел уже на сей счет определенные указания. Я хочу здесь засвидетельствовать и то, что ни одна операция, ни одно сколько-нибудь серьезное мероприятие никогда и нигде не проводились без санкции, без доклада Верховному. Он твердой рукой руководил проводимыми операциями фронтов, руководил работой своих заместителей и своих представителей Ставки на тех или иных фронтах, на тех или иных направлениях. Спрос со всех был одинаков, невзирая ни на чины, ни на занимаемую тобой должность. Он, не стесняясь, указывал каждому на сделанные просчеты или ошибки и давал рекомендации или прямые указания, как их исправить. Это касалось и командующих фронтов и армий, это касалось и начальника Генерального штаба А.М. Василевского и заместителя Верховного Главнокомандующего Г.К. Жукова.

Все решения, принимаемые Верховным, всегда предварительно, как правило, обсуждались или оговаривались с большой группой товарищей, имеющих отношение к принимаемому решении или знающих обсуждаемый вопрос. Все более или менее важные вопросы обсуждались и решались в присутствии членов политбюро и Государственного Комитета Обороны. Напомню, что в ГКО была объединена вся советская исполнительная и законодательная власть и партийное руководство всей страны. Государственный Комитет Обороны был высшим органом, которому подчинялись все без исключения партийные и советские организации. Последнее слово в обсуждаемых или решаемых вопросах принадлежало Верховному, но мне ни разу не довелось быть свидетелем, чтобы он противопоставлял свои мнения большинству, хотя по ряду вопросов с некоторыми военными товарищами не бывал согласен и решал вопросы в пользу интересов дела, за которое высказывалось большинство. Думаю, то здесь нет надобности убеждать кого-либо в том, что Сталин явился истинным руководителем вооруженной борьбы советского народа против фашистских захватчиков. Его военный талант несравним ни с кем не только из наших военных деятелей, но и любым военным или государственным деятелем капиталистических стран, в том числе и военных деятелей фашистской Германии. Некоторые товарищи говорят, что он был не силен в тактике. Яне знаю, о какой тактике ведется речь. Если идет речь о тактике мелких подразделений или о тактике ведения боя полком или дивизией, так такие знания, надо полагать, ему и не были нужны. Эту тактику должны знать командиры рот, батальонов, полков, дивизий, корпусов, наконец, командующие армиями. Если же идет речь о тактике в стратегии, где таковая тоже, как известно, имеется, так равного ему в этой тактике не было. Кажется мне, что нет совсем никакой необходимости в том, чтобы доказывать, что верховный не воевал по глобусу, хотя, как известно, война имела глобальное значение.

Мне хотелось бы сказать и о быте Верховного, который мне довелось наблюдать. Этот быт был весьма скромен. Он владел лишь тем, что было на нем. Никаких гардеробов у него не существовало. Вся его жизнь, которую мне довелось видеть, заключалась почти в стопроцентном общении с людьми. Его явной слабостью было кино. Не раз довелось мне присутствовать при просмотре фильмов. У Сталина была какая-то удивительная способность, а может быть это была потребность, многократно, подряд смотреть один и тот же фильм. Особенно с большим удовольствием смотрел он фильм «Если завтра война», неоднократно повторяя его. Видимо, нравился он потому, что события там развивались совсем не так, как они развивались в Великой Отечественной войне. Однако победа все же состоялась. Смотрел он этот фильм и в последний год войны. С удовольствием он смотрел и созданный уже в ходе войны фильм «Полководец Кутузов». В его личной жизни не было чего-либо примечательного, особенного. Она, его личная жизнь, была серой, бесцветной, и, видимо, это потому, что той личной жизни, которая существует в нашем понятии, у него не было. Всегда с людьми, всегда в работе».

«Иосиф Виссарионович для меня святой!»

А.Е. Голованов, как я знаю по его рассказам, был в дружеских отношениях с К.К. Рокоссовским. Оба блестящие полководцы, высокие, статные, красивые. Особенно неотразим по рассказам очевидцев был Константин Константинович (поляк по происхождению). О нем ходили всевозможные истории. Не зря их частенько приглашали в Кремль на приемы по случаю приезда иностранных гостей.

Писатель, полковник КГБ А.Б. Мартиросян автор многих работ о войне, подчеркивает в них, что только два полководца не предали своего Верховного Главнокомандующего. Это были Главный маршал авиации А.Е. Голованов и маршал К.К. Рокоссовский. Встретиться с Мартиросяном мне помог мой сын Яша, который сам в свою очередь связался с Арсеном с помощью интернета.

Так вот, А. Мартиросян рассказал, что во время одного банкета в Кремле был поднят тост за «верного ленинца». Все маршалы ринулись в очередь со своими бокалами к столу, где сидел Хрущев. Только два маршала не тронулись с места: А.Е. Голованов и К.К. Рокоссовский. Такая дерзость не осталась незамеченной. Больше этих маршалов на банкеты не приглашали. Не мог стерпеть Хрущев и отказ маршалов подписать ходатайство Президиума СССР о присвоении Н.С. Хрущеву звания Маршала. Процедура требовала согласия всех маршалов. Наконец, развязка наступила, когда К.К. Рокоссовский отказался написать о Сталине в негативном плане, как хотел Н. Хрущев. «Иосиф Виссарионович для меня святой», – ответил он побелевшему от гнева Хрущеву. На следующий день утром, когда он приехал в Генеральный штаб (он работал помощником Министра обороны), в его кабинете сидел Маршал Москаленко, он же вручил К.К. Рокоссовскому Постановление Президиума СССР об отставке. Та же участь постигла и Главного Маршала авиации А.Е. Голованова.

Насколько наш генералитет «трухлявый», приспособленческий, показывает эпизод снятия Г.К. Жукова. Как по команде, по его словам, все вдруг «позабыли» своего начальника – Министра обороны. Ни звонков, ни посещений, опальный Маршал ждал напрасно, его забыли наследующий день. Не побоялся «забыть» Жукова А.Е. Голованов. Он приехал к нему на его день рождения. «Георгий Константинович, – рассказывал нам Александр Евгеньевич, – был сердечно тронут его приездом. Просил прощения, что во время войны вычеркнул А.Е. Голованова в наградном списке на Героя Советского Союза». «Да что вспоминать прошлое», – сказал Александр Евгеньевич, переводя разговор на другую тему.

Не могу не вспомнить, коль речь зашла и о К.К. Рокоссовском, как он однажды во время войны вынужден был остановить машину из-за пробки на дороге. Пробку создала группа солдат. Выйдя из машины, К. Рокоссовский увидел солдата, сидящего на проезжей части дороги. Он что-то рассказывал хохочущей солдатской толпе и одновременно закручивал проволокой сапог. Маршал подошел сзади. Все расступились и замолчали. «Куда собрался, солдат?» – спросил Рокоссовский. Глядя только на свой сапог, солдат ответил: «На Берлин идем, Гитлера еб…ть!» Солдата, как пишет Ф. Чуев, Маршал наградил. За высокий моральный дух и политическую сознательность.

Бронетанковая академия

После защиты диссертации, получив ученую степень кандидата исторических наук, в 1973 году я был направлен на преподавательскую работу в Академию Бронетанковых войск имени Малиновского. Представился начальнику академии Маршалу Олегу Александровичу Лосику. Увидев меня в авиационной форме, маршал очень мягко посоветовал мне сменить форму: «Слушатели больше любят своих». Сменить форму не составляло большого труда.

Бронетанковая академия размещалась во дворце Екатерины II. Начальник кафедры «История военного искусства» генерал-майор танковых войск И.Е. Крупченко предложил мне в качестве нагрузки, кроме проводимых мною занятий со слушателями, курировать музей, проводить экскурсии делегаций и прочие заботы.

Всегда на торжественных собраниях, когда личный состав академии дружно вставал под Гимн Советского Союза, меня охватывал восторг. Глядя на крепких, молодых, грамотных командиров-танкистов я полагал, что ничто не сможет остановить эту силищу. Как в годы ВОВ танки составляли главную ударную силу сухопутных войск. Не случайно в городах на пьедестале стоят танки, именно они первыми врывались в населенные пункты.

Однажды кафедру историков повезли на полигон для сдачи зачета по вождению техники. И.Е. Крупченко не стал входить в мое положение, поскольку я увидел впервые танк так близко. «Евгений Яковлевич, – весело сказал он, – ты имеешь машину. Управление танком проще простого. Если в машине у тебя есть руль – баранка, то здесь ты видишь два рычага – левый и правый. Направо – тяни на себя правый рычаг, налево – левый. Прямо – рычаги до упора от себя. Понял? Тогда залезай в машину и вперед».

Вначале я час ходил по кругу. В башне сидел инструктор и в наушниках я слышал либо ругань, либо одобрение. Потом Крупченко пустил меня по трассе с мостами, горками, ямами. Вручая мне значок танкиста третьего класса, Иван Ефимович, довольный моим вождением сказал: «Ну вот, ты теперь танкист!»

Когда я покидал академию при переводе в Академию Генерального штаба и представлялся по случаю убытия, Олег Александрович Лосик сказал мне: «Евгений Яковлевич, в академии Вы вели себя скромно и достойно. Желаю Вам успехов на новом месте службы. Не забывайте танкистов».