Текст книги "Наследники"

– Вот оно, счастьице! Вот оно, родимое!..

Молодца опрокинули чревом на козлы, привязали и с широких бугристых плеч сорвали рубаху.

– Берегись, ожгу! – заорал кат и размашисто стегнул плетью.

Из-под ремня брызнула кровь.

– Раз! – стукнул посохом о землю паралитик и облизнулся.

– С проводкой! С проводкой! – закричал Прокофий и, приплясывая подле терзаемого тела, сладостным шепотком зачастил: – Вот оно, счастьице! Вот оно, золотое!..

Старик Демидов сбросил колпак, ветер обдувал его желтую плешь; глаза его расширились; чуть-чуть дрожали и раздувались чувственные ноздри. Вслед за палачом он взмахом посоха отсчитывал удары:

– Двадцать пять! Двадцать шесть!..

Склонив лохматые головы, чумазые, поникшие, стояли работные, женки и дворня. Румяная Настасья, закрыв передником лицо, беззвучно плакала…

Заводский парень выдержал двести ударов. Его отвязали, стащили с козел и бросили под ноги старому Демидову. Паралитик заегозил в кресле.

– Ой, добро! Ой, хорошо отходили! – хвалил он ката, разглядывая иссеченную в лоскутья спину несчастного.

Слуга схватил ведро и окатил избитого студеной водой. Молодец очухался, вскочил на ноги. Шатаясь, неуверенно переставляя ноги, он протянул руки и пошел навстречу сияющему солнцу, жадно глотая чистый, живительный воздух.

– Ох! – радостно вздохнул парень. – Вырвался-таки! Вот оно, мое счастье!..

Прокофий стих вдруг; изумленно глядел он на работного.

– Гляди, каков человек! – крикнул племянник дяде. – Стой! Стой!..

Хозяин сам нагнал удальца, схватил его за руку.

– Молодец! – похвалил он парня. – Хоть тысячу прозевал, но похвал достоин… Настька, Настька, подь сюда! – позвал он.

Стряпуха, утерев слезы, боязливо подошла к хозяину.

– Люб парень? – в упор спросил молодку Демидов.

– Люб! – покорно отозвалась она.

– Ну, вот тебе и мужик! – весело отрезал Прокофий. – Пойдешь за него замуж?

У молодки вспыхнули глаза:

– Не шутишь, барин?

Демидов насмешливо улыбнулся:

– Кому он нужен поротый! Где он себе женку отыщет?

– А за битого двух небитых дают! – смело отозвалась молодка и обратилась к избитому парню: – Ваня, возьмешь меня в женки?

Работный подошел к ней, взял за руку:

– Идем, Настенька! Идем, моя радость!

Глядя им вслед, старик работный, переживая неудачу своего молодого друга, разочарованно покачал головой:

– Эхма, было б счастья два! Одно загреб, а первое упустил. Я бы глазом не моргнул, а свое взял!

– Неужто не моргнул бы? – удивленно спросил Прокофий.

«Господи Иисусе! – суеверно оглядел его работный. – Никак опять подстерег на слове!»

Однако отступать было поздно; старик смело поглядел в лицо Демидову и сказал:

– Истин бог, и глазом не сморгну!

– Молодец, дедка! – похвалил хозяин. – Уговор сразу: я пальцем пугаю, а ты не сморгни. Выдержишь, жалую сто рублей. Сморгнешь – полета плетей. Становись!

Старик потуже перетянул ремень, разгладил жидкую бороденку и стал перед Демидовым столбом.

– Держись! – закричал хозяин. – Держись, глаза выколю!

Растопырив длинные костлявые пальцы, которые страшили своей необыкновенной подвижностью, он угрожал. Казалось, вот-вот пронзит глаза. Но старик неподвижно и бесстрашно стоял, не моргая.

– Гляди, гляди, вот пес! – непонятной радостью трепетал Прокофий.

Никита Никитич взглянул на седого деда, замахнулся посохом и прохрипел зловеще:

– Пронжу!

Острие посоха задержалось у самого глаза. Старик не дрогнул.

– Сатана! – обругался паралитик и недовольно отвернулся.

Долго бесновался Демидов, но никакие страхи не покорили деда.

– Ух, сломил, черт! – устало выругался заводчик. – Откуда у такого старого да сила взялась?

– Эх, милый, укрепится духом человек, крепче камня станет. Ослабнет – слабее былинки!

– Бери сто рублей и уходи!

По приказу хозяина отсчитали сто рублей серебром и положили перед мастерком.

– Все твое! Загребай и иди, куда хочешь, в белый свет! За старостью ненадобен!

Старик хмуро поглядел на рублевики и сердито вымолвил:

– Не хочу твоих денег! Много слез из-за них пролито!

– Подумай, о чем говоришь! – сердито прикрикнул заводчик и поднял налитые злобой глаза.

Старый мастерко не испугался, не опустил глаз. Никите Никитичу стало не по себе от этого взгляда, он дернулся и замахал костлявой рукой:

– Уйди, уйди прочь!

Старик надел шапку, взял посошок и поклонился барину:

– Прощай, хозяин! Не мила тебе правда. Но ты запомни, что правда на огне не горит и в воде не тонет! И Мамай правды не съел, а барам подавно ее не укрыть!

Он поднял голову и побрел по дороге. И таким гордым и неподатливым показался этот старый человек, что Демидов не утерпел и сердито обронил:

– И откуда ныне такой народ строптивый пошел?..

4

Шумные забавы сменялись странными выходками, но скука, как верный пес, неотступно следовала за Прокофием. Хмурый ходил он по хоромам, не видя выхода своей тоске.

– Никак ты опять приуныл? – обеспокоился Никита Никитич. – Погоди, я тебя так распотешу, так встряхну, что на карачках от радости поползешь! – пообещал он.

По всем дорогам, деревенькам и монастырям Демидов распустил молву:

«Жалует хозяин всех калек, нищебродов, юродивых. Ладят бочари дубовую бочку под серебро. В духов день из той бочки будет заводчик одарять нищую братию. Кто первый поспешит и дойдет к радетелю на поклон, тому больше будет отпущено!»

Всколыхнула эта весть нищих, калек, горемычных попрошаек. Из дальних сел, из лесных монастырей – отовсюду устремились люди в Невьянск на зов грозного Демидова.

Толпы людей, обездоленных господским произволом, покалеченных в огненной работе, голодных, сирых и бездомных, потянулись через каменистые шиханы, лесные дебри и реки. С каждым шагом росла и окрылялась сказка. Рассказывали странники:

– На высокой горе, на маковке, под синими небесами, под белехонькими облаками сидит в парче, в золотой шапке, усыпанный самоцветами, грозный Демидов – владыка. Сидит и горько плачет, кается перед Господом за погубленные души, винится в неправоте своей, в блуде, в непотребстве, в алчности. И сказал Господь ему: «Смирись, ненасытный человек, раздай свои богатства, останься наг, нищ и удались в мать-пустыньку!»

Послушал грозный Демидов Господа, собрал он золото и серебро, лалы и яхонты, янтарь и жемчуг. В больших бочках уставил эти богатства на горе и поджидает божьих странников, скитальцев и горюнов, чтобы раздать им нечестно нажитое и уйти от мирского соблазна. Не знает он, сколько народу явится и кто дойдет до высокой горы, до маковки, только кто первым поклонится, тому ковшом отмерит он золото и самоцветы. Спешите, братия!..

Не все сбылось так, как донесла молва. В Духов день в распахнутые ворота на заводскую площадь хлынула толпа нищебродов и увидела: на высоком крыльце, крытом ордынскими коврами, в золоченом кресле и впрямь сидит старый Демидов в дорогих одеждах и бархатной мурмолке. Рядом с ним – узколицый черноглазый племянник. Стоит подле них дубовый бочонок и полон-полнехонек серебра…

Прокофий Акинфиевич с омерзением и страхом глядел на скопище, затопившее площадь. Как черви в прахе, ползли безногие, бряцали веригами юродивые с безумными глазами, калеки напоказ выставляли свои страшные уродства и кровоточивые язвы, старушки-божедомки пререкались и назойливо лезли вперед.

Дядя Никита Никитич с любопытством разглядывал толпу.

Он протянул руку, унизанную перстнями, взял ковш. Как ветер прошумел – неясный гул покатился по площади. Все, что копошилось внизу у крыльца, потянулось вперед. Куда ни взглядывал заводчик – всюду светились надеждой впалые, измученные глаза, настороженно следили за каждым движением. Еще не зазвучало серебро, а сотни костлявых, изъеденных болезнями рук, страшных в своей необыкновенной подвижности, уже тянулись к Демидову, дрожали, скрючивались. Кто-то в копошащейся груде тел молвил:

– Пустите! Пустите! Я первый приполз…

Никита Демидов оглянулся: хожалый и телохранители стояли подле.

– Мосолов! – позвал заводчик приказчика.

– Тут я, сударь! – поклонился Иван Перфильевич.

– Следи отсюда и будь на страже. Знак дам! – многозначительно сказал хозяин.

Прокофий ожил: чуяло сердце – великую потеху затеял дядя. «Обошел старый выдумкой!» Взгляд его упал на Мосолова. Приказчик недовольно повел плечами; лицо его было строго и зло.

– Ты что? – обратился к нему заводчик.

– Боюсь, шибко боюсь, Прокофий Акинфиевич, – торопливо прошептал он. – Как бы беды не вышло.

Хозяин встрепенулся, горделиво вскинул голову:

– Никогда! Кто нам судья? Мы тут боги и цари, нам и судить! – сказал он вызывающе. – Давайте, дядюшка!..

Паралитик передал ковш племяннику. Подойдя к бочонку, Прокофий ковшом загреб серебро и опрокинул его обратно…

Протяжный стон пронесся по площади. Голодные глаза впились в сверкающую струю.

– Нам! Нам! – закричали все разом.

– Дай! Дай! – потянулись руки.

Но Демидов томил, дразнил звоном металла, блеском его. Он разжигал жадность людей. Старый паралитик одобрительно кивал утиной головкой.

– Потоми, потерзай эту погань! – шептал он.

– Батюшка, батюшка, осчастливь! – кричали нищеброды.

– Ишь ты! – ехидно усмехнулся Никита. – Не робили, а просят!

– Пощади, пожалей, родимый! Имей сердце! – вопили калеки.

Оборотясь к племяннику, Никита крикнул:

– А ну, Прокофий, сыпани в них!..

Тот, как сеятель, взмахнул наполненным ковшом: серебряные полтинники и рублевики, звеня, подпрыгивая, раскатились среди людей. Давя и топча друг друга, забыв о ранах и своих увечьях, убогие и калеки, старушонки, пропахшие ладаном, и убивающие плоть и соблазны юродивые – все, все бросились за сребренниками…

Прокофий вновь зачерпнул ковшом и взмахнул им над толпой. Вой и крики взвились к небесам; еще неистовее, безумнее заметались люди, удушаемые в тесноте.

Глядя на это, Никита Никитич ликовал:

– Прокопка, сыпани, сыпани им!..

Заводчик осыпал площадь серебряным дождем. Раскрасневшийся, возбужденный, он упивался зрелищем.

Слабые, чтобы уберечь добычу, монеты прятали за щеку. Нищебродки, навалившись телом на рублевик, кричали:

– Мое! Мое!

Калек давили, ломали им руки, пальцы, хватали за горло.

С выпученными, страшными глазами на ступеньки высокого крыльца к подножию Демидова всползал юродивый. Его лицо гноилось, смердило; грязные лохмотья волочились в прахе. Тяжелые железные вериги громыхали при движении. Протягивая длинную костлявую руку, он вопил:

– Мне кинь, мне!.. Замолю грехи твои!..

Никита схватил посох и огрел безумца.

– Прочь, звероликий! – закричал он. Но юродивый, издавая вой, лез дальше. Тогда заводчик махнул платком…

Из псарни на площадь ринулся десяток разъяренных волкодавов. Спасая добычу, себя, обезумевшие люди бросились врассыпную. Недавно распахнутые ворота теперь оказались на крепком запоре.

Страшные «зверовые» псы казаков, злые «тазы» – овчарки киргизов, мужицкие сторожухи по свисту демидовских егерей кинулись на людей. Они со всего стремительного бега бросались на человека, опрокидывая своей тяжестью, и мертвой хваткой рвали за горло…

– Вот так потеха! – завертелся в кресле паралитик. – Вот так радость! – Он не утерпел, наклонился вперед и закричал псам, науськивая их: – Ату! Ату сквернавцев!..

Одиночки, сбитые с ног, добирались до крыльца, всползали на ступени и умоляюще протягивали руки:

– Спаси!.. Спаси!..

Никита Никитич весь дрожал от сладострастного беззвучного смеха. Глаза его были хмельные.

Дотянувшись до верхней ступеньки, юродивый пал под тяжестью разъяренного волкодава. Он рвал его лохмотья, тело. Несчастный протягивал руки, кричал исступленно:

– Будь проклят ты!.. Проклят!..

В пустых глазах Прокофия вспыхнул огонек:

– Вот это потеха! Вот это выдумка!..

Но в эту страшную минуту на площадь выбежал высокий бородатый детина с бичом в руках. Он зычно закричал псам:

– Злодей! Лысый! Ратай! Все ко мне!

Рыча, злые псы оставили несчастных, только серый волкодав продолжал терзать поверженного.

Детина ринулся к парадному крыльцу. Не добежав до него, он с огромной силой взмахнул длинным ременным бичом и гневно закричал псу:

– Геть, кровожадина!

Вслед за этим в ясном воздухе прозвучал сочный свист, и узкий ремень хлестко опоясал пса. Волкодав взвыл от боли и покатился по песку.

Ощерив белые крепкие зубы, широкоплечий молодец еще раз за разом щелкнул бичом. Утихомиренные зверюги, трусливо поджав хвосты, сразу присмирели и не сводили настороженных глаз с гневного псаря.

Он закричал на всю плошадь:

– Живей убирайтесь, бездомники! Расходитесь, перехожие!

Кто-то широко распахнул ворота, и люди торопливо стали убираться с площади…

– Мосолов! – истошно закричал паралитик. – Люди!

Приказчик напролом шел навстречу детине. Он сразу узнал его: только с месяц назад этот русоголовый бравый мужик прибежал с Покровского, графа Шувалова, медного завода и поступил псарем к Демидову. Звали удальца Хлопушей. Сейчас он крепко сжимал в жилистых руках уручину бича – козью ножку, а толстый круглый ремень змеей вился подле его ног. Детина не опустил упрямых глаз под грозным взглядом приказчика.

– Хлопуша! – прохрипел Иван Перфильевич и осекся…

– Прочь с дороги! – резко выкрикнул он Мосолову и статной походкой, не сгибаясь, прошел вперед, к паралитику.

– Ты кто? Ты кто? – заикаясь, в страхе залепетал тот и оглянулся. Прокофия за креслом не было, струсил и сбежал.

Бородач поднял открытое волевое лицо.

– Не узнал, барин? Пришел усовестить тебя, хватит терзать народ! – просто и смело ответил он.

Демидов ехидно усмехнулся.

– Усовестить! Пошел прочь отсюда, бродяга! Не мешай потехе! Мосолов! – застучал костылем в половицу крыльца Никита Никитич.

– Не смей трогать несчастных! – сильным голосом угрожающе вымолвил мужик и сжал уручину бича. На руках детины вздулись жилы. – Тронешь, как взмахну наотмашь, так разом твою лысую башку, как сырое яйцо, расхлещу!

– Как ты смеешь! – перехваченным от страха голосом выкрикнул паралитик.

– Все смею! – хладнокровно ответил мужик, и его жгучие глаза пронзили хилого демидовского наследника. – Раз на такое пошел – пеняй на себя! Мстить будешь, в цепи закуешь? За меня красного петуха пустят, и тогда своих костей не соберешь, хозяин!

Паралитик в испуге замахал рукой:

– Уйди, уйди!

Но грозный человек не уходил, шевелил плетью. Псы виновато растянулись у его ног.

– Увезите меня, увезите! – завопил Никита Никитич, и перепуганные за жизнь хозяина слуги потащили возило в покои.

На площадь той порой со всего завода сбежались работные: кто с ломом, кто с молотом, кто с кайлой. Возбужденные и озлобленные, они кричали:

– Веди нас, удалой! Терпенья больше не стало!

Детина высоко поднял голову и сказал работным:

– Погодите, придет день, и ударит над барином гроза с громом и молнией!

Он торопливо прошел через всю площадь. Ветер развевал его густую русую бороду. Позади детины плелись унылые псы. Никто из демидовских полицейщиков и егерей не посмел задержать дерзкого мужика.

Ночью Хлопуша оседлал лучшего каракового бегунка и умчал в горы…

Все осталось сокрытым, как оставались доселе тайными все злодеяния Демидовых. И кто вступится за нищебродов, побирух и бездомных бедных людей, серой хмарой бродящих по российским дорогам? Ворон, когда летит через демидовские владения, и тот замедляет полет. Кто знает, почему: то ли чует добычу – мертвое тело, то ли сам страшится и слабеет от страха при виде человеческой скорби?

Тоска и пустота все равно не покидали Прокофия Демидова.

В один из дней по обыкновению своему заглянул он в покой своей забытой жены Матрены Антиповны. Просунув острый носик в полуоткрытую дверь, он с холодным равнодушием окликнул больную:

– Ку-ку! Ты жива еще, Матреша?

Она не отозвалась: лежала неподвижной.

– Что молчишь? – рассердился Прокофий и переступил порог.

Звенящая тишина наполняла комнату; в углах сгущались тени; в узких стрельчатых окнах догорал закат. Прижав перст к губам, Демидов неслышно, на цыпочках подошел к постели, думая напугать жену внезапным окриком. Он склонился над ложем…

Тусклые, мертвые глаза уставились на него. Лицо было восковое, сморщенное.

Чужая, незнакомая женщина лежала перед ним.

Прокофий вышел из горницы и тихо прикрыл за собой дверь…

Через неделю, захватив с собою дочь Настеньку, он уехал в Москву, передав управление заводами дяде, Никите Никитичу Демидову.

Глава четвертая

1

Высокие густые травы зацвели в уральских долинах, в лесах и на взлобках гор. Тихо стало в лесных дебрях: сидели в гнездовьях птицы, жировал зверь, отгулявшийся в брачной поре. Палило высокое солнце, накалялись от жара каменные россыпи, а внизу, у рек и горных озер, освежала прохлада. Ночами над Камнем вставало и трепетало в темном небе зарево: на десятки верст горели леса, подожженные башкирами. На Казанской тропе толпа удалых людей напала на русскую деревеньку, разбила, разграбила ее дотла. Увели башкиры русских женщин в недоступные горы, а дома подожгли. Из деревеньки пламя перебросилось в лес и загуляло на просторе.

Никита Акинфиевич Демидов возвращался из Санкт-Петербурга в Тагил – в родовое демидовское гнездо. Был он хмур, зол на брата. Глядя на зарево в небе, он грозил башкирам:

– Погодите, я вас успокою! Я укрощу вашу буйную кровь!

В дороге он ко всему по-хозяйски приглядывался, все высматривал.

– Эх, сколько лесов и земли простирается тут, не зная прилежных рук! – сокрушенно вздыхал заводчик.

Позади остались сенатские ненавистники, отменившие духовное завещание отца. В Москве, в наследственном доме, он поселил занемогшую жену. Ссылаясь на слабость, она отказалась ехать на Каменный Пояс.

Ехал Никита Акинфиевич в карете, а позади тянулся обоз. Везли холопы столичные покупки хозяина: богатые наряды, всякие диковинки и, что было внове, ящики с книгами. Ехали в обозе повара, иноземные мастерки, русские умельцы лить отменные пушки. В особом возке ехала девка – полячка с золотыми косами. Тайно от жены вез ее Демидов в свои горные владения. После многих дней беспокойного пути поздним вечером перед хозяином встали крепкие заплоты Тагильского завода. Ущербная луна огромным красным рогом медленно выплыла из-за леса и, то прячась, то ныряя в синюю глубину неба, неверным светом осветила заводские строения и широкие приземистые домны; над ними искры золотыми пчелами стремились в тьму; багровело небо. Залаяли сторожевые псы, где-то далеко-далеко на лесной опушке им ответил протяжный и унылый волчий вой.

Распахнулись ворота, карета въехала в ограду. Потянулись низкие бревенчатые избы, крытые дерном. Узкие крохотные оконца в них, затянутые воловьими пузырями, светились изнутри. В прорубы над дверью тянулись дымы. После тяжелой работы хозяева топили печи. В домишках гомонил народ, покашливал от едкого дыма.

Вот серебристой скатертью среди копоти и темных кустов развернулся обширный-преобширный пруд, а у самой лунной дорожки встал белокаменный дворец.

– Приехали! – крикнул Никита и распахнул дверцу кареты.

Перед ним неуклюже склонился приказчик Яшка Широков – старый поджарый кержак с искоса глядевшими желтыми глазами и черной бородой клином.

– Здравствуй, батюшка, здравствуй… заждались мы. Давно поджидали господина нашего! – неожиданно слащавым голосом заговорил он. В жалованном предлинном кафтане до земли, расшитом серебряными галунами, туго подпоясанный синим шелковым кушаком, он скорее походил на столичного ямщика, чем на правителя огромного завода.

Барский дом светился яркими огнями. Было чисто, просторно. На широкой мраморной лестнице постланы мягкие ковры. В прихожей к высоким потолкам тянулись темно-зеленые олеандры. В бронзовых канделябрах потрескивали восковые свечи. И тут же на скамьях сидели ливрейные лакеи – бравые, рослые молодцы, бесшумно вскочившие при появлении хозяина. Они бросились навстречу Демидову.

Все было так, как в хорошем столичном доме. Никита Акинфиевич с удовлетворением оглядывался и отходил сердцем: «Недурно батюшка с дедом тут обставились!»

И впрямь, Тагильский завод, ставленный позже Невьянского, когда первые Демидовы вошли в силу, был обширнее, значительнее, а палаты хозяйские на славу роскошны.

Приказчик неслышными шагами нагнал хозяина в кабинете и, слегка смущаясь, спросил:

– А куда ее… барыньку золотокосую, прикажете?

– Посели экономку в светелке, там, где тихие переходы! Да смотри за ней, в случае что – бороду вырву! – строго сказал Демидов. Подняв властные глаза на приказчика, он приказал: – Ныне покажешь книги и планы!

Не терпелось молодому заводчику, хотелось поскорее обозреть свое новое хозяйство…

Помывшись с дороги в баньке, Никита Акинфиевич весь день просидел в отцовском кабинете, знакомясь с планами и книгами. Перед ним развернулись обширные владения: леса, шахты, курени и прославленный на весь мир своим железом Тагильский завод.

Демидов отодвинул книги и сказал радостно:

– Что ж, есть где размахнуться! Не беднее братца будем!

– Может, ваша милость оглядит все на месте? – осторожно спросил приказчик.

Хозяин покачал головой:

– Не приспело еще время. Дай дух отведу. Мыслю отгулять на воле. На что же тогда богатство дано в руки, коли не испытать радость? После потехи и за работу возьмусь!..

Дородный, с крупным породистым лицом, в пышном волнистом парике, он походил на знатного вельможу. Глядя на его толстые, мясистые губы, Яков Широков невольно подумал: «Сластолюбец!»

2

При отце, покойном Акинфии Никитиче, сыну доводилось туго. Батюшка скупился на денежные выдачи. Между тем Никита был на возрасте, женат на дворянке, и самому Акинфию льстило, когда сын держался с достоинством, одевался по-барски, в бархат, носил кружева и парик.

«Этот пролезет в знать!» – глядя на сына, мечтал тульский кузнец.

Сдержанный, хитрый Никита ластился к отцу и добился того, что стал любимым сыном. В чаянии наследства сынок жил степенно, держался благонравно. И вот сейчас, почувствовав волю и богатство в своих руках, он решил расквитаться за долгий пост и воздержание.

Яшка Широков сбился с ног, устраивая потехи для господина и девки с золотыми косами. Она была статная и гибкая; без умолку щебетала. Сумрачный кержак – постник и аскет, до беспамятства любивший только завод и деньги, – опасался женщин. Но горячая, вертлявая полька волновала и его своей красотой. «Хороша блудница!» – втайне залюбовался он девкой.

Юлька – так звали экономку – крепко полонила хозяина. Все дни он проводил у нее в светелке. Неистовый, громкоголосый, он становился при полячке покорным, садился у ее ног и часами не сводил глаз с молочно-матового лица красавицы.

В Иванову ночь по наказу хозяина на ближних горах и на островах жгли костры. На елань[1]1
  Елань – лесная поляна.


[Закрыть] среди густых елей согнали девок. Сам хозяин, полураздетый и хмельной, восседал у костра подле полячки, одетой в тонкую прозрачную тунику.

Девки плясали у костра, водили хороводы… А в полночь хозяин и Юлька убрели в темный лес искать колдовской цвет папоротника. Так весело для барина проходили многие дни.

Теперь по озеру часто плавали разукрашенные лодки, в воде отражались огни иллюминации. На острове играла роговая музыка. Ее нежные звуки в безветрие далеко разносились по окрестностям.

Юлька придумывала все новые и новые развлечения. Приказчик Яшка Широков, почуяв свободу, хозяйничал себе в пользу – исподтишка, осторожно тащил, что попадалось под руку, и тайно переправлял в раскольничьи скиты. Никита Акинфиевич в своем упоении Юлькой ни о чем не думал.

Полячка любила коней, и хозяин завел тройку вороных. Их привели издалека, из ордынских степей. Конюхом отобрал Никита парня из крепостных – Митьку Перстня. Бежал холопишка от помещика из России, пристал к разбойничьей шайке на Каме, колобродил, да прискучило все и пустился отыскивать вольные земли. Проник вместе с другими бегунами на Камень, а тут демидовские дозоры захватили и приставили к работе. Перстень был легок на ногу, охотник – зимой отыскивал медвежьи берлоги и один на один ходил на зверя с рогатиной. Небольшого роста, проворный, с маленькими глазами, сверкавшими из-под густых нависших бровей, он и сам походил на лесного хозяина. Никто лучше его не мог объезжать коней; он-то и обхаживал тройку вороных бегунов. Он запрягал ее в нарядную упряжь, украшенную серебряным набором, пристегивал валдайские колокольчики и, в красной атласной рубашке, в кучерской шапочке набекрень, садился на облучок.

– Во весь дух, Митенька! – просила Юлька, усаживаясь в легкую колясочку рядом с Никитой.

Перстень умел потешить красавицу, – он и сам любил бешеную скачку. Выехав на дорогу, Митька посвистом горячил коней.

Заслышав знакомый призыв, коренник Игрень-конь, высокий длинноголовый скакун с тонкими сильными ногами, мгновенно оживал, раздувал влажные трепетные ноздри и входил в азарт. Легко и плавно он брал с места, все больше и больше с каждой минутой ускоряя свой бег. Играя, он легко выкидывал тонкие крепкие ноги и мчал, склоняя набок косматую голову и кося злыми фиолетовыми глазами. Пристяжные рвались в стороны и, потряхивая гривами, стлались над дорогой.

Разливались-звенели колокольчики…

Полячка, сбросив кашемировую шаль, сияя золотой головкой, вскакивала с сиденья, кричала:

– Быстрее, Митенька!

Ухватившись за плечо ямщика, она колотила его маленьким крепким кулаком в спину:

– Горячи, Митенька!

Перстень рявкал на весь лес, ярил коней. Желтая пена клочьями падала из горячей пасти Игрень-коня. В ушах свистел ветер, рвал и расхлестывал Юлькины косы. С развевающимися пышными волосами, раскрасневшись, она кричала:

– Ах, добже! Ах, добже!..

Оборотясь к Никите, она скалила острые беличьи зубки:

– Пане! Пане, что жмуришься?

От быстрой езды у Демидова кружилась голова. Он крепко держался за сиденье и, разглядывая подружку, восхищенно думал: «И до чего ж хороша девка!»

Так они могли мчаться до тех пор, пока не унималась горячая кровь Юльки. Тогда Перстень сдерживал коней, разудалый звон бубенцов переходил на мелодичный, и хозяева мало-помалу приходили в себя.

В один из дней тройка вороных вынесла хозяев на простор.

Стоял тихий предвечерний час, когда сиреневые дали казались прозрачными. Раскаленное солнце медленно погружалось в зеленый океан лесов. Затихали птицы, угасал шум. На дорогу ложились лиловые тени. Только неугомонный красноголовый поползень где-то выстукивал под зеленым навесом хвои.

Натянув вожжи, Перстень гнал коней.

Казалось, не кони мчались, а кружила, уходила из-под звонких копыт накатанная дорога, бежали мимо лес, кусты, мелькали падуны-ручьи, сверкали озера.

Солнце погрузилось в бор, и разом вспыхнули и озарились багровым пожаром стволы сосен. Чудилось, пылал весь лес, охваченный алым пламенем.

Юлька завороженно смотрела на игру вечерних красок.

– Как дивно, пане! – ластилась она к Никите. Огромный, румяный от зари, он могуче обнимал ее худенькие плечи.

Кто-то темный, лохматый перебежал дорогу.

«Медведь!» – догадался Демидов, и в этот миг кони рванулись вперед. Изо всех сил натянул Митька вожжи, закричал любимому Игрень-коню:

– Тишь-ко! Тишь-ко!..

Но встревоженный коренник, закусив удила, как вихрь мчался вперед. Жарко дыша, вздрагивая всем телом, сбившись с плавного ритма, из стороны в сторону кидались пристяжные.

Коляска подпрыгивала, кренилась от ударов об узловатые корневища. Кони мчались в раскаленный пожар зари.

Впереди мелькнул Аликин-камень, за ним в пропасть низвергался падун-ручей. Здесь дорога круто сворачивала влево. Но черные демоны-кони ничего не хотели знать – неслись к бездне…

– Пан, пан, мы пропали! – по-детски плаксиво закричала Юлька. – Ратуйте, люди добрые!..

Румянец сошел с ее лица, полячка побледнела; беспомощно и жалко дрожала коричневая родинка на вздернутой пухлой губе. Демидов схватил ее за руки и, заглядывая в до смерти перепуганное лицо, спросил насмешливо:

– Ага, умирать-то страшно?

Она вырвала руку и стала креститься всей ладошкой:

– Иезус-Мария… Оборони, Боже…

Аликин-камень грозно вставал на пути все выше и выше.

«Или о скалы разнесет башку, или вниз сверзнет?» – хладнокровно прикидывал Демидов.

Он крепко ухватился за ремни, чтобы не выпасть, и тянул Юльку к себе.

– Ну, замолчи!.. Ну, замолчи, дура!..

– Стой!.. Стой!.. – исступленно закричал Перстень и, оборотясь к Демидову, предупредил: – Держись, хозяин!..

Неумолимо близилась бездна; с каждым мгновением нарастал необузданный рев горного потока. Секунда, другая – и гибель…

Все замерли. Казалось, кровь остановила бег.

Но что это?

Из кустов на дорогу выбежал высокий проворный человек. Он неустрашимо кинулся навстречу взбешенным коням.

«Пропал человек!» – безнадежно подумал Никита и закрыл глаза.

Но чернобородый лохматый молодец на бегу схватил за гриву коренника и повис на удилах…

И как ни отряхивался головой Игрень-конь, не сбросил дерзкого и неумолимого удальца.

Пробежав еще десяток шагов, Игрень вдруг одумался, умерил бег и стал стихать. За ним одумались пристяжные. Черномазый бродяга что-то выкрикивал, ворчал. И они, чувствуя властную силу, присмирели.

Вороные сдержались на краю бездны.

Демидов с изумлением и восторгом смотрел на цыганистого жилистого молодца, стоявшего на дороге. Черная волнистая борода буйной порослью охватила все его лицо; она взвихрилась, и в синеватой черни ее весело сверкали белые зубы.

– С тебя доводится, барин! – простодушно сказал он заводчику и придвинулся к коляске.

Всплеснув руками, Юлька с криком бросилась к нему на грудь и, внезапно охватив шею, крепко поцеловала бродягу в губы.

– Ух, ты! Вкусно-то как! – прокряхтел он и огладил бороду.

– Отколь ты, леший, брался? – ревниво накинулся на него Митька Перстень.

– Где был, там нет, где ходил, там след! – насмешливо отозвался цыган.

– Кто ты? – спросил Демидов, заглядывая в его бесстыжие глаза.

– Беглый! – нисколько не смущаясь, нагло ответил бродяга.

– Откуда сбег? – дивясь наглому признанию, спросил Никита.

– С Алтая сбег. Бергал[2]2
  На Алтае в те времена рудокопов называли бергалами.


[Закрыть] я! – расправил широкую грудь черноглазый.

– Так ты и с горным делом знаком? – удивленно спросил Демидов. – Как звать?

– Ванька Селезень. Заводское дело ведомо мне, да с хозяевами не поладил. Вольных хлебов ищу! – отозвался он и потупился под горячим взглядом Юльки.

– Н-да! – в раздумье промычал Демидов. – Вот что, беглый, где тебе счастье искать? Приходи на завод – работу дам! Полюбился ты мне, ухарь! Удальцов я люблю.

– Что ж? – охотно отозвался бродяга. – Спешить некуда, женка и малые детки не ждут. Приду к тебе, хозяин… Бывай здорова, барынька! – поклонился он Юльке, сошел с дороги в лес и был таков…

– Силен цыганище? – сплюнул вслед Перстень. – Такие люди с хода свою судьбу хапают…

Демидов промолчал. Тройка свернула влево, экипаж тихо покатился вниз к зеленой елани.

Над понизью, над кустами уже тянулись сырые космы тумана; темнело. За темным бором догорала вечерняя заря…

3

На другой день утром явился бродяга Иван Селезень, и Демидов сказал ему: