Текст книги "Наследники"

С дальних гор сорвался холодный ветер, взволновал туман и погнал прочь.

Страшный призрак вновь окунулся с головой в белесую муть. Ивашка облегченно вздохнул: «Слава тебе, господи, отогнал!»

Но в эту самую минуту из уходящего тумана выбрела маленькая сгорбленная старушонка с подслеповатыми глазами. Она шла, опираясь на клюшку, бормоча что-то под нос.

«Ведьма!» – решил Ивашка. Откуда только и сила взялась! Крестясь и отползая прочь, он закричал:

– Уйди! Уйди!..

Старуха вздрогнула, огляделась и заметила беглого. Нисколько не страшась его, она подошла к пригорку. Подол ее платья был подоткнут, а в нем виднелись травы. Ноги старухи были босы. Она степенно оправила волосы, засунув их под платок.

– Кто ты? – спросила старуха горщика и, нагнувшись, оглядела его. – Ай-ай, горюшко какое!..

На горщика глядели добрые старушечьи глаза. Он притих, прошептал чуть слышно:

– Беглый я, демидовский. Отхожу тут… Аль по мою душу пришла? – опять охватило его сомнение.

Старуха внимательно осмотрела раненую голову Ивашки.

– Не бойся, милый! Не тужи!.. Оленка я – христианская душа. Кабы не пришла, сгиб бы ты, а теперь жить будешь…

Непрестанно бормоча, она просеменила к ручью, принесла воды, отмыла раны.

– Ты не вертись, собирайся с силушкой! Тут балаганчик есть, косцы откосились, сена много. Доберешься?

– Нет, не добраться мне, баушка! – поник головой Ивашка.

– А ты потужись! Надо добраться, там и укроешься, а я тебя травками, травками всю хворь облегчу…

Речь ее звучала усыпляюше-размеренно, как глухое бормотание падун-ручья.

Она схватила его под мышки и поволокла. Беглый, облегчая ей усилия, цеплялся руками, двигал ногами и полз вперед…

В шалаше среди сухой елани было тепло, приятно. Беглый зарылся в сено. Старуха подала ему горбушку хлеба. Он жадно съел и запил водой.

– А теперь, сынок, спи, набирайся сил. Я приду! – говорила старуха.

Олена сдержала свое слово: пришла и на другой и на третий день. Она принесла навар из лесных трав, омыла рану, перевязала чистой тряпицей и накормила беглого.

– Терпи, милый, не сдавайся. Выбирайся из хвори! – бормотала она и творила молитву.

Боли утихли, взор горщика стал ясен, разумен…

Старехонька Олена, а лесными травами выходила беглого. В скором времени он поднялся. Бродил по лесу травленым зверем, неслышно, крадучись. Однажды набрел на глубокое голубое озеро. У тихих вод встали изумрудные сосны с медными корнями, раскиданными по теплому песку. Сосны глядели в озеро, а там в глуби отражались другие, опрокинутые. И так сладостно-тихо было созерцать эту тишину. Долгие часы горщик сидел над озером, поджидая Аниску.

Но девка не шла; как звезда, мелькнула в жизни и упала далеко.

Ночью над заброшенным балаганом катился месяц, струясь зеленоватым светом, а на елань выбрался волк; сев на задние лапы, он поднял кверху острую морду и протяжно-тоскливо завыл на луну…

«Уходить надо!» – решил Ивашка. На другой день горщик поклонился бабке Олене, обнял ее, как мать. У старой потекли слезы. Утирая их, она присоветовала:

– Беги на восход, все по ручью выйдешь на речку, иди по ней день-два, увидишь ты горы, дремучий лес. Тут и быть пустыньке, скитам. Там нашей древлей веры людишки и укроют тебя…

Он взял от Олены узелок и ушел в тайгу. Темный ельник скрыл его, а старуха все стояла и глядела добрыми глазами в ту сторону, где исчез беглый…

Глава восьмая

1

Стоял жаркий летний день: по синему небу лениво плыли пухлые облака, от безветрия по земле стлался густой растопленный воздух, духота томила живую тварь. Псы у демидовских хором лежали, вывалив из пасти горячие языки, и часто дышали. Истомленный жарой пестрый петух безотрывно пил из колоды нагретую воду, куры копались в песке. Только одни счастливые утки, блаженствуя, крякали на прудовом просторе. Никита Никитич Демидов по обычаю отдыхал в кресле-возиле. Охломон отвез хозяина в полутемный прохладный кабинет и удалился в людскую.

Глубокий покой безраздельно овладевал людьми. В каменных хоромах стояла прохлада, и от нее сон был еще крепче и сладостнее. Только один Иван Первильевич Мосолов, старший демидовский приказчик, мужественно воздерживался от послеобеденного сна. С той поры, когда Акинфий Никитич отошел в вечность, помрачнел старый туляк. Задумчивый ходил он в эти часы по заводу, амбарам и дворам, зорко доглядывая за всеми.

«По хозяину тоскует, пес!» – с ненавистью втихомолку шушукались о нем рабочие.

– Верный раб! – хвалил Мосолова Никита Никитич и ставил его в пример: – Так должен жить человек, оберегая покой и добро своего радетеля!

Жалея доброго слугу, Демидов-дядя говорил приказчику:

– Пошто слоняешься? Сосни часок. Годы твои, поди, гнетут тело.

– Гнетут, – признался Мосолов. – Но хотя и стар стал, чрева мои огрузли, а от покоя и вовсе заплывут салом. А я не хочу жиреть. Сухощавый долее живет.

– Это верно! – подтверждал паралитик. – Я хотя и хворый, но долго протяну. Жилист!

– Еще немало годков протянешь, хозяин, – льстил старику приказчик. – Демидовская кость крепкая. Жилист ты, Никита Никитич, верно. Вот оно что!

Старику нравилась похвала приказчика, он становился доступнее и, вопреки принятому обычаю, не злился, если Мосолов после обеда на минутку-другую заходил в полутемный хозяйский кабинет.

Никто не знал истинных дум, подлинной кручины старого приказчика. Не догадывался и паралитик, почему так тянуло к нему Мосолова в неурочное время. Но и сам демидовский подручный в бессонные тревожные ночи боялся признаться себе в своих помыслах, лукавил даже перед собой. С той поры, как он увидел сверкающие огоньки в бархатной тьме тайничка, Мосолов потерял покой и сон. «Жаден человек, ой, как жаден! – укорял он себя. – И куда оно, это проклятое богатство, если уже пошел восьмой десяток? И как буду ответ держать перед лицом Господа, который в недолге позовет отсель в Царствие Небесное?»

Однако напрасно лукавил перед собой Иван Перфильевич. Понимал он, все это отговорки. Причина была в том, что недоступен тайник. Слишком чуток сон паралитика, спит он и настороженным ухом слышит малейший шорох, улавливает чужое дыхание. А ключи носит на цепочке вместе с нагрудным крестом. Крепко сторожит свое богатство Кощей Бессмертный, куда как крепко!..

Только занесет ногу приказчик через порог кабинета, а Никита Никитич мгновенно открывает совиные глаза и подозрительно смотрит на него.

– Не спишь, Перфильевич? – полусонно спросит он.

– Не спится, хозяин, – тихо откликнется Мосолов.

«А если задушить его в сей час, кто дознается?» – шептал лукавый старому. «Подумай, старче, – убеждал он себя, – вот ты понапрасну пять годков прождал, а смерть не идет к нему; глядишь, тем временем тайничок опростают другие».

У Мосолова дрожали руки. А лукавый все шептал: «Чей Невьянск? Прокофия Акинфиевича. Умрет дядя, только ему и доступ к тайничку. И никому боле! Этот обчистит…»

Сегодня, когда все уснули сладким сном, Мосолов переступил порог хозяйского кабинета. Гнетущая тишина наполняла его; казалось, она сочится с тяжелых каменных сводов. Мосолов удивился молчанию, поднял голову. На него глядели широко раскрытые остекленевшие глаза хозяина.

Никита Никитич сидел в кресле тихо, неподвижно.

– Не спишь, хозяин? – еле сдерживая себя от радостной догадки, хрипло спросил Мосолов.

Демидов не откликнулся. Приказчик опасливо оглянулся, собрался с духом и тихонько подошел к креслу-возилу. Паралитик не моргнул глазом.

– Батюшка! – Мосолов схватил руку Демидова.

Рука была ледяной, твердой. Опущенная, она со стуком упала на поручень кресла.

– Отошел! – задрожал всем телом Иван Перфильевич и разом ожил: – Во имя отца, и сына, и святого духа! Отошел, отцы…

Он толкнул хозяина в грудь, Покойный качнул головой и вновь замер отупевшим болваном.

– Вправду отошел! – Радость волной захлестнула Мосолова, он еще раз оглянулся на дверь и проворно запустил руку за ворот покойника. Ловким движением вытащил цепочку с ключиком. Чуть слышно звякнуло, но Мосолову показалось – зазвонили колокола. Он прикусил губы, застыл в ожидании. Но никто не вошел, никто не прошумел. Из коридора доносился далекий богатырский храп.

«Слава тебе, господи, сон-то у дворовых крепок!» – успокоился приказчик, подошел к двери и закрыл ее на засов. Быстро и проворно он отодвинул портрет Никиты Демидова-отца. Пронзительные цыганские глаза грозно глядели на приказчика.

– Грозишь, скаред! – Мосолов отступил в сторону, стараясь уйти от взора владыки. Ему было страшновато: казалось, Демидов готовится выпрыгнуть из рамы; вот очнется он, да и съездит Мосолову костылем по голове. И тогда по хоромам раскатится его зык: «Люди, сюда! Хватай вора!»

Приказчик кинулся к тайничку, отпер его. Словно волшебством он выпустил из ночной тьмы чудесную жар-птицу: искрометным огнем засверкали перед ним драгоценные камни. Кроваво пылали рубины, зеленым морем переливались изумруды, благородные самоцветы…

– Мать моя! – задохнулся от жадности Мосолов и дрожащими руками стал торопливо сгребать богатство…

Он тщательно, по-хозяйски, обшарил тайничок и, не найдя ничего больше, закрыл его и подвинул портрет на старое место.

Покойник сидел с выпученными глазами. Он больше не пугал Мосолова. Ощущая богатства, свою ловкость и проворство, приказчик на этот раз смело подошел к паралитику, накинул ему на шею цепочку с ключиком и опустил ее за воротник.

– Ну, теперь стереги! – осмелев, прошептал он и направился к двери…

В эту минуту позади него прогудел хрипатый голос:

– Стой, ворюга!

Мосолов обмер, по спине побежал резкий холодок. Перед ним стоял потемневший Охломон. Мужик занес руки над приказчиком.

– Или даешь толику, или сейчас скличу людей! – Он протянул цепкие корявые пальцы к шапке, наполненной самоцветами.

Мосолов хотел отбить руку, но, взглянув в лицо Охломона, понял все и покорился.

– Возьми, только оставь и мне долю…

Охломон сгреб горсть драгоценных камней и, завернув тряпицей, упрятал в карман. Заметя в шапке крупный самоцвет, пылавший заревом, он цапнул его, и не успел Мосолов перехватить самоцвет, как Охломон раскрыл рот и проглотил камень…

– Ништо, и это не уйдет! – скривив лицо, пошутковал он и отступил к порогу. – Ну а теперь беги. Пора! – Он открыл дверь и вытолкал Мосолова в коридор.

Когда стряпуха истошно закричала на все хоромы: «Ратуйте, смертушка!» – Охломон лежал на своем обычном месте и спал крепким сном. Его растолкали, так как боялись без мужика войти к остывшему барину.

– Господи-спасе! – перекрестился Охломон. – Никак и впрямь хозяин отошел?

Комната наполнилась холопами, хожалками, стряпухами. Паралитик сидел холодный, тихий. Кругом все было нерушимо, тихо, и старый владетель хором Никита Антуфьевич по-прежнему поглядывал из рамы и буравил людей колючими глазами…

– Куда же я теперь без моего господина? – упал перед креслом Охломон и предался неутешному отчаянию.

Из-за плеч дворовых выглядывало круглое потное лицо Мосолова. Старый приказчик на этот раз не совался вперед. Разглядывая Охломона, он хмурился.

«Неповоротлив, лешак, а каких дел наделал! Ну и хитер, домовой…» Ему вдруг стало ясно, почему нежданно-негаданно отошел Никита Никитич Демидов. Мосолов склонил голову и с опаской подумал: «Ну и народец мы тут наплодили, не приведи бог!»

2

После смерти Никиты Никитича в Невьянске ничего не изменилось. Племянники скромно похоронили дядю на заводском кладбище, на могиле его воздвигли громоздкий каменный монумент – на том и кончилось. Владелец Невьянска Прокофий примчался на Каменный Пояс, уже когда дядя мирно почивал на погосте. Хозяин обошел завод, свои обширные покои, вздохнул:

– Ну, кто теперь будет пребывать в этих светлицах? Уж не ты ли, дедушка? – Он повернулся к портрету Никиты-деда и, к удивлению сопровождавших его, вдруг сунул вперед кукиш: – Накось, выкуси!..

Вихляясь, он прошел в стряпную, там шлепнул вальяжную бабу-повариху Феклу и закричал на все хоромы:

– Попов сюда! Окропить мой дом от всякой скверны!

– Что ты, батюшка? – зарумянилась баба и степенно поклонилась. – Нешто так можно обходиться с мужней бабой!

– Молчи, кобылица! – пригрозил Прокофий. – В упряжку хочешь?

– Ахти, господи! – обомлела стряпуха.

Не давая женщине опомниться, он схватил ее за жирный подбородок и рявкнул:

– Разевай пасть!

Стряпуха покорно ощерилась.

– Добра еще кобылица – остры зубы! – похвалил Демидов. – А где твой мужик?

– Тут, батюшка Прокофий Акинфиевич, – откликнулся из угла худобородый мужичонка в зипунишке.

– Экая слякоть и такую бабу себе спроворил! – ухмыльнулся Прокофий. – Ну, рядись с бабой в сбрую! Желаю в такой упряжке на погост ехать!

– Батюшка! – ахнула стряпуха и обронила на таганок ковш с водой.

– Рядись конями! Жалую за то каждому по ста рублев!

– Велики деньги! – вскричала женка. – Но и за богатство позориться не стану!

– Как, ты, мужицкая жила, барина своего не хочешь потешить? – побагровел Демидов и заорал: – Засеку!

– Батюшка ты наш, да за что сечь надумал! Пощади! – бросилась в ноги стряпуха.

– Не трону! Впрягайся в кибитку. Ну, живей, живей, саврасы! – заторопил их хозяин.

Худобородый мужичонка вспыхнул, стал ершистым.

– Я тебе, барин, не жеребец, а моя женка не кобылица! – гневно выкрикнул он, и глаза его потемнели.

– О, о! – захрипел в изумлении Демидов. Выпученными глазами он удивленно разглядывал крепостного.

– Ты что сказал, леший! – приходя в себя, зашипел Прокофий и темной тучей надвинулся на мужичонку. Мастерко не испугался, не отвел гневных глаз.

– Не трожь нашей чести, хозяин! – закричал он. – Мы хоть бедные и подневольные, а русские люди, и не след тебе нас позорить! – с гордостью закончил он.

– Ты что мелешь, сатана? – взбесился Демидов. – О какой чести речь идет? Да разве есть честь у холопа?

– Есть! – твердо ответил мастерко. – Ее и за деньги не купишь! Не трожь, отойди, а не то не ручаюсь за себя! – пригрозил он, и глаза его забегали в поисках дубинки.

«Чего доброго, очумелый схватит топор да по башке!» – струсил Прокофий.

Стоя на пороге, он пригрозил:

– Погоди, я тебе честь выпишу на мягком месте! Эй, кто там? Слуги!

Толпой набежали дворовые. Указывая им на мужичонку, Демидов закричал:

– На конюшню поганого да закатить ему двести плетей по чести!

Глаза его злобно сверкнули. Стряпуха в этот миг вцепилась в своего мужа.

– Не дам бить! Не дам истязать! Он у меня золотой человек! – заголосила она.

– Ты брось, баба! – прикрикнул на нее Прокофий. – А то и тебя отстегаю за милую душу! Прочь ее!

Холопы, вывернув мастерку руки назад, повели его на конюшню, а следом за ними устремился и Демидов.

Только растянули ершистого мужичонку на колоде и замахнулись плетями, как в распахнутые ворота нежданно торопливо вошел священник – высокий костистый детина в долгополой мятой рясе.

– Стой, что вы делаете, господин! – бросился он к заводчику. – Да это самый лучший колесник на Камне!

– Бей в чертово колесо! – не слушая попа, закричал Демидов.

Но священник не отступил. Он загородил собою мужичонку и сказал с жаром:

– На тысячи верст кругом на его колесах и руду и уголь возят! Золотые руки, поберечь надо!

Вдруг глаза Прокофия стали шалыми. Вихляясь, он приблизился к попику и с ядовитой улыбкой предложил:

– Заступа? А коли так, сам ложись за него!

Плюясь и ругаясь, хозяин трижды обошел вокруг обескураженного священнослужителя и снова предложил:

– Ну, что раздумываешь? Скидавай портки и ложись!

– Ваша милость, вы предлагаете несуразное! – поклонился хозяину священник. – Увольте труженика от наказания. Сами потом не пожалеете!

– А, не можешь за него плети принять? – вскрикнул Прокофий. – А сто рублей хочешь в кису?

– Ваша милость, поберегите достояние ваше для неимущих!

– Триста хочешь? – перебил Демидов.

– Напрасно испытуете, сударь, – снова поклонился священник. – А сего отменного умельца отпустите! Умен, золотые руки, не скот он!

– Пятьсот, батя! Крайняя цена. Ложись за него!

Священник вспыхнул, невольно сжал кулаки. Мужики понимали, кипит попик. Но и пятьсот рублей – неслыханные деньги! Холопы закричали иерею:

– Батюшка, за пятьсот можно стерпеть! Выдюжаете!

Оскорбленный иерей овладел собой, тряхнул головой.

– Что за словеса непотребные! – воскликнул он. – На меня сан возложен, честью человека не торгую, хоть сир и убог я. – Он решительно подошел к Прокофию: – И вас, сударь, покорно прошу не смущать малых сих. – Он протянул сильную, но дрожащую от волнения руку и хотел отвести заводчика в сторону. Такая неожиданная настойчивость попика привела хозяина в ярость. Он проворно выхватил у конюха плеть и стал хлестать священника.

– Не учи меня, кутейник! Не суйся, попович! – приговаривал Демидов.

Холопы застыли в страхе. Боязнь перед хозяином парализовала их. Прокофий, забыв о мастерке, отхлестал попа плетью и довольный вернулся в хоромы. Утолив голод и отдохнув после обеда, он долго бродил по кабинету. Сумерки крались в окна. Прокофий вздохнул.

«До чего настойчив он!» – с огорчением вспомнил он о священнике и велел позвать его.

За окном потухала заря, ее красные отблески меркли на каменных стенах мрачного кабинета. Прокофий одиноко сидел в глубоком кресле, когда приглашенный переступил порог и смущенно остановился у двери.

– Проходи, батюшка, – ласково пригласил его Демидов.

– Благодарствую, – мягким голосом отозвался священник и поклонился хозяину.

Заводчик заставил гостя сесть в кресло. Своим пристальным взглядом он привел его в большое смущение. Наконец Демидов прервал молчание и спросил иерея:

– Это вас, батюшка, мой покойный дядя Никита Никитич заставил повенчать мертвяка с девкой?

Священник печально склонил голову, глухо отозвался:

– Что вы, благодетель наш! Николи того не было… Одни поклепы на моего предшественника. Стар и убог он был, вот и обижали его…

Демидов снова замолчал; тихо барабанил длинными пальцами о поручни кресла. Иерей терпеливо выжидал. Лицо его было скорбно. Священник незаметно, но тщательно подобрал под рясу истоптанные рваные сапоги. Во всей одежде молодого сельского попика проглядывала нескрываемая бедность. Прокофий удивленно разглядывал иерея, думал: «Экий человек, сам нищ, а горд!»

Он поднял голову и в упор спросил гостя:

– Плохо живете, батюшка? Сколько ребяток имеете?

– Ничего живу, – сдержанно ответил священник. – Бывает и того хуже. Вдовый я, детьми Господь не благословил.

– Отчего ж бедно живешь? – не отступал Демидов. – За требы с народишка ведь получаешь?

– Народишко нищ, что с него взять? Грех один! – все тем же сдержанным тоном ответил иерей.

Прокофий встал, прошелся по горнице. Став против священника, он снова заговорил мягко и тихо:

– Перед вами я согрешил, батюшка: обидел ныне вас.

– Бог простит, а я уж о том забыл.

«Экий покорный! – морщась, подумал Демидов. – Не к добру сие покорство».

Повысив голос, заводчик сказал иерею:

– А все же я виновен перед вами, батюшка, в своем необузданстве, а посему плачусь обещанным. Вот возьмите! Тут все полтысячи.

Демидов протянул священнику пачку ассигнаций.

– Это за что же? Сохрани Господь взять сие! – испуганно отстранил руку с деньгами попик. – Дозвольте, ваша милость, узнать, за какие прегрешения изволите так поступать со мною?

Прокофий беспричинно рассердился:

– Уходи, поп! Не могу видеть тебя. Не могу! Бери сколь хошь, но покинь мой завод.

Иерей пожал плечами:

– Куда же я пойду?

– Куда хочешь, только покинь нас!

Видя, что разговор с Демидовым покончен, попик поклонился и ушел…

В полдень, когда палил зной, Прокофий видел, как из церковного домишки вышел молодой иерей и зашагал вдоль проезжей дороги. На нем была надета та же старенькая холщовая ряса, шел он босой, перекинув через плечо палку с подвешенными на ней худыми сапожонками.

Священник несколько раз оглядывался на церковь и каждый раз осенял себя крестным знамением. У ворот заводских домишек стояли работные женки и молча утирали слезы.

Демидов велел холопу нагнать попа и повелеть ему забрать с собой все имущество, для чего предложил коня и телегу. Однако вспотевший от быстрого бега посланец вернулся и поведал хозяину:

– Сказывает отец Савва, все имущество при нем. Из живности был один кот, так и того пожаловал вдове. А куда он ушел, так и не дознался. Сказал поп: «Иду, куда очи глядят».

Демидов отвернулся от холопа и побрел в хоромы. На душе стало спокойно. Утихомиренный хозяин подумал: «Может, то моя совесть была! Свидимся ли вновь с тобой, неспокойный поп?»

3

Иван Перфильевич Мосолов, главный приказчик на Невьянском заводе, предстал с просьбой перед Прокофием Акинфиевичем:

– Отпусти ты меня, батюшка, на покой. Одряхлел ноне. Стар стал, и не доходят мои руки до больших дел.

Своим тихим вкрадчивым голосом и подобострастием старик внушал подозрение. Демидов недоверчиво оглядел кряжистую, еще крепкую фигуру приказчика, его седую, но густую бороду. Круглое загорелое лицо Мосолова выглядело молодо. «Дуб на юру!» – мысленно определил заводчик и усмехнулся.

– Это ты стар? Да ты еще молодых в пот вгонишь!

– Что ты, хозяин, хворости меня совсем одолели! Пора и о душе подумать. – Приказчик напустил на себя скорбь.

– Ты вот что, чахоточный, – испытующе уставился в него Прокофий, – ты передо мной не лукавь, скажи по чистоте, где задумал строить свой заводишко?

– Отец родной, да разве ж я смею об этом думать? Да где мои капиталы? – юлил Мосолов, прикидываясь простачком.

Хозяин насмешливо смотрел ему в лицо; в глазах Демидова играли шальные огоньки.

– Ты брось из себя мощи строить. Знаю такого бобра! – засмеялся заводчик.

Приказчик замолчал, переминался с ноги на ногу, желчь разливалась в нем, так и подмывало схватиться с Прокофием. «Мал волчок, а зубы точит. Я ли себе не хозяин?» – с досадой думал он.

Демидов не унимался.

– Хорошо, я отпущу тебя с миром, только ответствуй мне по совести. – Глаза хозяина пытливо прищурились: – Сколько нахапал у батюшки? Мильен будет?

– Господи Иисусе! – взвыл Мосолов и перекрестился. – Честен я, всю жизнь был таков. И когда ты, батюшка, бросишь худые шутки шутковать?

– Я не шучу! – серьезно отозвался заводчик. – Я твою хватку знаю. Все мы одним миром мазаны. Что глаза разбежались? Ходить подле воды да не замочиться!

Старый приказчик сейчас напоминал матерого волка: хитрил, но прикидывался овцой. Но и Демидов не спускал с него глаз, насквозь видел все; длинные пальцы Прокофия Акинфиевича сплетались и расплетались. Мосолов схватил за воротник рубахи, рванул его, – ему стало душно; на рыхлом лице выступил пот.

– Ну, хозяин, довел-таки! – прохрипел он.

– Ты думаешь, твоя душа потемки? А я ее, как торбу с овсом, наизнанку выверну! – ухмылялся Демидов. – Скажи, где место облюбовал для заводишка?

– Удалюсь в скит, в пустыньку! – на своем стоял Мосолов. Он собрался с духом, крепче замкнулся в себя, решил измором взять Демидова. Как ни прощупывал его хозяин, приказчик на все находил ответ. Так они долго терзали друг друга. Прокофий не смог сломить старого туляка.

– Черт с тобой, уходи, раз надумал покинуть нас! – сдался, наконец, Демидов. – Иди, неблагодарный! Разве тебе худо тут было?

– Так у меня детки есть, сударь. Надо мне и о них подумать, – более искренним тоном признался Мосолов.

– Кого же после тебя оставить тут за старшого? – покоряясь, спросил совета Прокофий.

– Серебрякова вместо меня ставь, – твердо сказал Мосолов.

– Да в уме ли ты! Ведь это стоялый конь, и мозгов у него ни-ни.

– Серебрякова! – решительно повторил приказчик. – Под стать он тут! Ума у него палата. С виду простоват, а хитрости неимоверной мужик. Цепок! Ставь его, батюшка!

Иван Перфильевич вновь обрел силу, и, глядя в глаза хозяину, уверенно сказал:

– За все благодеяния, которые я видел от деда твоего и батюшки, совет даю – Серебрякова.

– Ин ладно, быть по-твоему! – согласился Демидов. – А теперь жалуй со мной чару испить. Знаю, что затеял ты, старый ворон. Ну да ладно, будем жить по-соседски!

– Истинно так! – согласился Мосолов и совсем повеселел.

4

В феврале 1754 года по санному пути наехал Иван Перфильевич Мосолов в Сыгранскую волость Башкирии. Поразился он приволью, богатому месту, своей удаче. Перед ним простирался гористый край с неисчерпаемыми залежами руд. Текли тут многолюдные пустынные реки, в кондовых лесах, как океан, гудели смолистые сосны, озера изобиловали рыбой. Кочевали среди Уреньгинских гор редкие кибитки башкир-вотчинников.

Иван Мосолов, который изрядно понаторел в демидовских плутнях, по примеру своих хозяев обладил дело приступом: одарил тархана бусами, гребнями, топорами, подпоил башкирцев и заключил с ними купчую на плодородные земли. По этой купчей отмерили туляку огромные пространства с лесными угодьями, с покосами, с реками и рудными местами. Отхватил Иван Перфильевич в один присест великий кус – двести тысяч десятин, а уплатил за них башкирцам-вотчинникам всего-навсего двадцать рублей.

После выгодной сделки Мосолов пустился по старой проторенной дороге в далекий Санкт-Петербург. Знал он тропки, натоптанные большим уральским хозяином Никитою Демидовым. Где правдою, а где подачками дошел до сената и добыл приписную грамоту, по которой к новому заводу прикреплялись тысячи крестьянских рук. Возвращался из столицы на ставший родным Каменный Пояс старик Мосолов веселым и добрым от счастья. Мерещился ему в мыслях среди необозримых глухих лесов и гор свой обширный завод.

«Хозяин! Сам хозяин! – восхищался собой бывший приказчик. – Вот тебе и новое гнездо облажу…»

Минуя Москву, Мосолов заторопился на восток.

Среди величавых и суровых Уреньгинских гор он облюбовал глубокую долину полноводной реки Ай. Над долиной вздыбился могучий Косотур, словно кабан, одетый густой щетиной леса. Рядом ущелье пересекал кремнистый шихан. «И если в том месте поставить плотину, – рассуждал Мосолов, – быть тут обильным водам! Здесь и место заводу!» – решил он.

Летом согнал он на купленные земли приписных и кабальных людей, и они принялись за тяжелый труд. С великими усилиями среди гор, в пади реки Ай, они срубили бревенчатый острог. Реку перегородили плотиной, а подле соорудили завод дли литья мортир и ядер. Завод на горе назвали Косотурским.

Мосолов был жесток и управителя себе подобрал под стать. Степан Моисеев – Мосейка, заводской приказчик – отличался жестокосердием и невиданной скупостью. За каторжную работу кормил работных гнилым толокном и тухлым мясом, зато щедро наказывал батогами и плетьми.

Из всех сил тянулся Иван Перфильевич добывать железо и ставить его дешевле Демидовых.

«Дед да батька разумели толк в рудах и в плавке, а сынок Прокофка – пустоцвет. Ему ли равняться со мной? – раскидывал умом Мосолов. – Вот еще немного поднажму и достигну своего!»

Охотясь по горам со своими егерями, наехал на Косотур Никита Акинфиевич. С высокой горы он оглядел завод и крепко обругал бывшего приказчика:

– Эх, и сукин сын, какое место из-под носа урвал!..

– Слава богу, поднаторел сей лиходей у вашего батюшки, – с завистью оглядывая мосоловское богатство, отозвался Селезень.

Никита Акинфиевич не пожелал спуститься с гор и посетить Мосолова. «Не к лицу водить соседство со своим холопом», – подумал он и с многочисленной свитой повернул прочь от Косотура…

Между тем в глубокой долине Ая от темна до темна кипела напряженная жизнь. Еще звезды не гасли и на земле лежала темень, а «будинка» бегал под окнами и стучал:

– На работу! На работу!

Нарядчики не давали спуску ни старому, ни малому. Замешкавшихся били. Опоздала хозяйка покормить ребят, несет молоко для горемычных, – будинка хвать ее палкой по рукам за нерадивость. Горшок – вдребезги, молоко выхлестнулось, женские руки в синяках. Так и оставались детки на весь день голодными. Женки работали наравне с мужиками: в шахтах и на домнице. Ребят брали с собой на работу. Немало детишек попадало в беду. Вертится подле домны, любуется малышка синими огоньками – от жара рубашонка и вспыхнет, разом займется. Крики, слезы, голосит мать. Поздно, не помочь беде: как мотылек, дитя погибло на огне.

Молодые бабы в лесных куренях усердно жгли уголь. Мосейка спуску не давал: не доглядит молодка, сгорит уголь в «кабане» – немедленно следовала кара. Провинившейся женке надевали на шею хомут и водили по улицам…

Неумолимо подбиралась к Мосолову старость. Тело его подсохло, сивая, когда-то густая борода поредела и отливала желтизной. Серыми ненасытными глазами сыча вглядывался он в окружающих.

Понимал Иван Перфильевич, что доживает последние годы, и оттого жадно хватал от жизни сомнительные радости…

С гор к хозяину наезжал дряблый башкир, привозил Мосолову тайные настойки из лесных трав. Молодил ими кровь старик. Под старость Иваном Перфильевичем овладели страсти, быстро в последнем пламени отгорала его потухшая кровь. Казалось, он стремился наверстать упущенное.

Когда хозяин ходил по заводскому поселку, работные женщины разбегались и прятались.

– Остерегитесь, кащей идет!..

Мосолов шел по улице степенным шагом, заложив жилистые руки за спину. Бесстыжие глаза его шарили по окнам.

Следом за ним, чуть поодаль, следовал Мосейка…

Заводчик выслеживал невест. Всех девушек на выданье записывали в книги и подыскивали им женихов. Иван Перфильевич сам входил в это дело. Самой хорошей девке давал самого плохого парня, а хорошему, бравому парню – плохую девку. Жених с невестой до последнего часа не видели друг друга. Только в церкви под венцом и встречались.

Мосолова обуревала зависть к чужому счастью. С каким-то непонятным наслаждением он гасил человеческую радость у своих работных, отнимая у них самое дорогое. Худой и жилистый, как озлобленный зверь, он бродил среди людей и терзал их своими причудами. Завидя девушку, он весь дрожал от ревнивой мысли.

– А, красуешься! Молодца поджидаешь? – вкрадчиво допытывался он. – Погоди, я сам тебе женишка подыщу!

И он действительно находил своей кабальной жениха – самого плохого, никудышного мужика.

Обезумевший старик не щадил ни одной семьи. Он ходил по домам и сам намечал невест среди заводских девушек. Лучших он забирал к себе в покои.

Видя непомерную любовь хозяина к женскому полу, Мосейка предостерегал:

– Поберегись, Иван Перфильевич, сердце-то твое с продухом! Неровен час – остановится.

– Кхе! – издавал хрипящий звук Мосолов. – Ништо, сдюжаю!..

Старик не унимался. Этим летом из Калуги пригнали «непослушников». Мосолов ходил среди них, отбирал покрепче в шахты.

– Калуцкое тесто жидко больно! – морщился он, ощупывая людей и даже заглядывая в рот.

– Помилуй, хозяин, мы ведь не кони! – обижались мужики.

– То-то не кони: конь и болящий тащит воз, а ты отлеживаться вздумаешь! – сердито огрызался Мосолов.

Среди ватаги сдороженных «непослушников» приметил хозяин смуглую девку с карими глазами. Ресницы ее были густы и тенисты, и оттого взор, как уголек, то вспыхивал, то гас зарницей. Подле девки вертелся белокурый парень-калужанин.