Текст книги "Операция «Фауст»"

10

В ночной тишине Павел услышал приглушенный стук кувалды. Поняв, что не уснет, он натянул гимнастерку, комбинезон и тихо вышел из землянки. Светлело небо, гася одну звезду за другой. Земля же и деревья едва проглядывались. Клевцов медленно побрел на стук.

Под навесом при свете фонаря кто-то возился у танка. Подойдя ближе, Павел узнал механика-водителя Лешу Петренко. Тот, учуяв постороннего, быстро выпрямился, кувалда выпала из рук.

– Почему не спите?

– Надо траки сменить. Ослабла гусеница. Как бы в бою не соскочила.

– Помочь?

– Да я уж почти закончил. Только вот «пауки» неважнецкие. – Леша пнул толстый стальной трос. – У меня были новые, да кто-то «оприходовал», пока меня расстреливать водили.

Павел достал портсигар, протянул парню папиросу.

– «Звездочка»! Забыл, когда и пробовал. – Леша черными пальцами осторожно зацепил папироску.

Помолчали, глядя на красные огоньки папирос.

– Вы не думайте, мол, я заморыш какой, – вдруг проговорил Леша. – Я жилистый. В кузнечном «Серпа и молота» болванки кидал под молот, как мячики.

– Тебе лет-то сколько?

– Так я ж пошел добровольцем…

– И все же?

– Девятнадцатый пошел. – Петренко отметил про себя, что майор перешел на «ты», добавил растроганно: – Если вернемся живы-здоровы, век вас помнить буду… Вы же меня, считайте, с того света сняли…

– Ну, хватит об этом. Нам бы узнать, что за оружие появилось у фрицев. Это сейчас важнее всего.

– Понятное дело. – Леша смял окурок, поднял кувалду. – Отдыхайте пока, товарищ военинженер, а я еще один палец сменю – и готово.

Павел вышел из-под навеса. Небо уже совсем высветлилось. Заблестела роса. У походной кухни загремели ведрами повара. Потянуло смолянистым дымом.

Он вернулся в землянку. Крякая и ухая от холодной воды, плескался у деревянной шайки Боровой. Под левой лопаткой у него лиловел рваный рубец.

– Да ты, Федя, гляжу, крещеный?

– Под Смоленском пометили. – Боровой подхватил вафельное полотенце, стал растирать мускулистое, но еще по-мужски не заматеревшее тело.

Завтракать пошли к Самвеляну. Тот тоже был уже на ногах, успел побриться, умыться и благоухал цепко-ядовитым «Шипром». Перед ним сидел Овчинников, теребя в руках черный шлемофон.

– Доброе утро! – произнес Павел.

– Доброе, доброе, – отозвался озабоченный Самвелян. – Мытут задачку решаем: не посадить ли к вам на броню автоматчиков?

«Автоматчики вроде бы ни к чему», – подумал Клевцов и вопросительно взглянул на Борового: что тот предложит?

Федя не заставил себя ждать:

– Считаю, автоматчиков брать не след. И их угробим, и нам пользы никакой.

– Ну, смотрите. – Самвелян пружинисто поднялся, крикнул ординарцу: – Маслюков, завтракать!

Ели молча. Все чувствовали какое-то напряжение. Комбат, очевидно, припоминал, не пропустил ли чего на инструктаже, или готовился к головомойке у начальства, если получится что не так. Боровой прикидывал, как лучше уберечь машину Овчинникова, который будет выполнять основную задачу разведки. Павел же спокойно выуживал из котелка липкие макаронины, словно у него не было забот.

Ординарец подал чай. Боровой машинально протянул руку к алюминиевой кружке и, обжегшись, выругался:

– Тютя! Чего ж гольный кипяток суешь?!

– Так вы теплый не любите, – пробубнил Маслюков из своего закутка.

– Это когда вечером и когда делать нечего, – нравоучительно проговорил Боровой, взглянул на Клевцова и тут же перешел на деловой тон: – Ты, Павел, за меня не бойся. Помогать тебе буду я, а не ты мне. Пусть хоть тонуть, хоть гореть буду, ты свою задачу выполняй. Понял?

Самвелян положил руку на локоть Павла:

– Прошу, Павел Михайлыч: не лезь на рожон.

– Я ж привык с минами разговаривать, потому осторожный, – попытался успокоить его Клевцов, натягивая на лобастую голову танковый шлем.

Тридцатьчетверки стояли в березняке, прикрытые сверху ветками. Машина Борового была снабжена полным боевым комплектом. А в той, на которой ехал Павел, в стволе был только один снаряд. Клевцов занял место заряжающего в башенном отделении. Отсюда через триплекс[10]10
  Триплекс – трехслойное безосколочное стекло, применяемое в целях защиты экипажа от пуль и осколков.


[Закрыть] хорошо просматривалась местность. Заряжающий Нетудыхата спустился пока вниз, примостился между механиком-водителем Петренко и стрелком-радистом Муралиевым.

Вставало солнце. Синевой наливалось чистое, без единого перышка небо. Впереди желтело поле спеющей ржи. Оно полого поднималось к холму, на вершине заросшему кустарником. Где-то там должны стоять сгоревшие танки, невидимые из-за утреннего тумана. Впереди шел танк Борового. Петренко – за ним. Мягко раскачиваясь на вспаханной земле, машины приближались к подошве холма. Наконец Клевцов заметил черные оплешины от огня, а чуть дальше – буро-сизые корпуса танков без башен. Боровой стал огибать сгоревшие тридцатьчетверки справа. Павел решил подойти к ним слева. В этот момент Овчинников закричал:

– Немецкая «ягд-пантера»!

– Где?

– В кустах прямо за нашими танками!

Работая поворотным и подъемным механизмами, он стал разворачивать пушку в сторону приземистой самоходки. Однако младший лейтенант выстрелить не успел. Павел почувствовал, как сильный удар в правую половину лобового листа развернул танк. Хорошо еще, что немцы ударили болванкой – снарядом без взрывной начинки. Петренко переключился на заднюю скорость. Это спасло от второго снаряда – он взорвался у борта, но все же зацепил бак с маслом. Масло задымилось. Леша сообразил закрыть бортовые и кормовые жалюзи – перекрыл доступ воздуха в моторное отделение.

Немецкая самоходка устремилась к танку Борового, который, увидев опасность, круто развернулся и завязал бой.

Масло перестало дымить. Петренко открыл жалюзи, впустил воздух, чтобы мотор не перегрелся, нажал на регулятор газа и, петляя, выбрался к подбитым танкам с другой стороны. Павел прижался к триплексу. У всех наших танков были целы ходовая часть, опорные катки и днища. «Нет, мины здесь ни при чем», – подумал он, осматривая местность. В небо рванулось облако буро-красного дыма. Из-за остовов машин Павел на мог определить, что загорелось. Но скоро понял – горел Боровой. Пятясь, отходила немецкая самоходка.

– Овчинников! Бей! – не выдержал Павел.

Младший лейтенант выстрелил. Промахнуться он не имел права, ведь в стволе был единственный снаряд. Самоходка качнулась, как бы осела на корму, и тут же полыхнула костром. Клевцов откинул люк, приподнялся и увидел горящий танк Борового. Хотелось броситься на помощь, но тогда осталась бы невыполненной главная задача…

– Вперед! – скомандовал Павел.

Вдруг на темном фоне кустарника колюче блеснул огонь. Он походил на тот, что возникает, когда сварщик пробует электрод. Левая гусеница омертвела. Отказала, видимо, бортовая передача. Заглох мотор. Петренко нажал на стартер. Мотор не заводился – не было тока с аккумулятора. Он сменил предохранитель – безрезультатно. Леша вытащил из кармана дюралевую расческу, переломил ее надвое, сунул вместо предохранителя – двигатель продолжал молчать.

Павел спустился к Петренко:

– Скорее всего, перебило центральный электропровод. Заводи от баллонов со сжатым воздухом!

Резервная система запуска сработала. Танк сдвинулся с места. Впереди оказалась канава – слабое, но укрытие. На одной гусенице, как раненый с перебитой ногой, танк подтащился к канаве, втиснулся в нее. Петренко заглушил мотор, стал ремонтировать тягу.

Второй удар обрушился на башню, но срикошетил. Мелкие, не больше патефонной иголки, кусочки с тыльной стороны брони хлестнули по лицу. Пролаял немецкий пулемет. Пули застучали по броне. Павел повернулся к стрелку-радисту, ожидая, что тот начнет стрелять в ответ. Однако стрелок молчал. Клевцов толкнул его в бок. Муралиев повалился на бок, не подавая признаков жизни. Клевцов подхватил его под мышки, стащил с сиденья, сам занял место у лобового пулемета. Через прицельное отверстие в турели осмотрел пыльный кустарник, помятую рожь, но ни пушки, ни людей не увидел.

– Что будем делать, товарищ майор? – наклонившись с места в башне, спросил Овчинников. Его голос в наступившей тишине прозвучал оглушающе громко.

– Кажется, убит Муралиев.

– Мы остались без хода и связи. Может, попытаемся уйти пехом?

– Погодим…

Третий удар пришелся по лобовому листу. Павел заметил – выстрелили из кустов. Жаром обдало лицо, липкая кровь залила глаза.

– По кустам – огонь! По кустам! – крикнул он Овчинникову, который мог стрелять из башенного пулемета.

Павел вытер шлемом кровь:

– Леша, открывай нижний люк, посмотри, что с гусеницей.

Водитель нырнул в запасной люк, вскоре из-под днища подал голос:

– Товарищ майор! Пусть Нетудыхата притащит «хитрый палец» из багажника, попробуем поставить гусеницу на место.

Вдали показались серые каски немецких автоматчиков. Пригибаясь, они бежали по кустарнику, приближаясь к танку. Павел и Овчинников открыли огонь. Автоматчики залегли.

В проеме люка показалось измазанное лицо Петренко:

– Попытаюсь рывком натянуть гусеницу на каток.

Он запустил двигатель, стал дергать машину взад-вперед.

– Порядок! – крикнул Нетудыхата, втискиваясь в люк.

Стерев с лица пот и грязь, Петренко вопросительно посмотрел на Клевцова.

– Вперед, Леша! Только вперед! – Павел сменил у пулемета диск, передернул затвор.

Тридцатьчетверка выкатилась из канавы и двинулась к кустарнику, разгоняя затаившихся там немецких автоматчиков.

Новая вспышка запечатлелась как замедлившийся кадр хроники. Вращающаяся желто-красная струя, искрясь и шипя, проткнула броню и ударила в моторную переборку. Танк наполнился рыжим дымом, будто зажегся сильный фотографический фонарь.

– Горим! – Овчинников откинул башенный люк, его рука оказалась выброшенной вверх, пуля сразу перебила ее. Охнув, младший лейтенант опустился на сиденье.

Павел пытался разглядеть пробоину. Он надеялся увидеть дыру, какую обычно делает снаряд, но ее не было. Было маленькое, диаметром в два пальца, отверстие…

Двигатель заглох совсем. Петренко уже не мог завести его. В открытый башенный люк, как в трубу, потянулся жирный дым.

Из-за холма выползли высокие танки с крестами на башнях. Они не походили ни на ТГ-III, ни на T-IV. Лишь приглядевшись внимательней, Павел понял, что это английские «матильды», видимо захваченные немцами под Дюнкерком в сороковом году. Им ничего не стоило добить горящую, потерявшую ход машину. Но танки имели какую-то другую задачу. На большой скорости, взбивая черную пыль, они прошли мимо. Клевцов не знал, что Самвелян попытался выручить его, послав роту тридцатьчетверок, и это им навстречу ринулись «матильды».

С сиплым свистом красную полутьму прорезало крутящееся штопором огненное жало. Оно впилось в казенник орудия, рассыпалось искрами. Вскрикнул от боли Нетудыхата. Овчинников попытался помочь заряжающему, но что он мог сделать с перебитой рукой?!

– Всем вниз, прижаться к днищу! – скомандовал Павел. – Леша, открой лобовой!

С глухим лязгом откинулся тяжелый лобовой люк. Свежий воздух ворвался в машину, оттеснил дым и огонь, но ненадолго. Скоро пожар окреп, стало жарче.

Задыхаясь, кашляя, обжигая окровавленные руки о раскаленный металл, Павел переместился к правому борту – там было немного прохладней. Голова работала четко и трезво, как всегда в критических ситуациях. Все действия его теперь подчинялись одной цели – рассмотреть таинственные огненные струи, прожигающие броню как воск. В моторном отделении гудело пламя. В надежде, что его услышат, Павел крикнул:

– Приказываю всем покинуть танк! Хоть один из нас любой ценой должен добраться до штаба. Доложить: наши танки гибнут не от мин. Они горят от особых снарядов. Посылает их не пушка, а какое-то легкое приспособление. Справляется, кажется, один пехотинец. Слышали меня? Пошли!

Подхватив здоровой рукой тяжелораненого Муралиева, Овчинников полез в передний люк, но по броне зазвенели пули. Немцы держали этот люк под прицелом.

– Давай через десантный!

Павел решил уходить последним. Ему еще и еще раз хотелось взглянуть на действие дьявольских снарядов. Вращающиеся ослепляющие жала пронзали броню, рассекали дымную мглу, взрывались в бушующем огне. Тот, кто бил по танку, теперь не торопился, наслаждался стрельбой, словно бил по удобной мишени в тире. Павел лег на спину, не мигая смотрел на яркие звездочки горящего металла. Одежда дымилась. На лице запекся кровавый сгусток. Из рваной раны в груди со свистом вырывался воздух. Павел в горячке не заметил, когда его ранило. Боли он не ощущал. Петренко вынул лобовой пулемет, взял сошки к нему, сумку с дисками, крикнул Павлу:

– Ползите к люку, я помогу!

Но Павел молчал. Леша опустился в узкое отверстие, ухватил его за плечи, подтянул к люку. Голова повисла над землей. Прохладный воздух вернул сознание. Павел разжал веки, огляделся. Прижавшись к опорным каткам, отстреливался из автомата Овчинников. Рядом лежали неподвижные Муралиев и Нетудыхата.

«Мне надо выжить и все рассказать, – подумал Клевцов. – Выжить и рассказать, а там…» Он подтянулся на руках и вывалился из танка.

Петренко с пулеметом хотел было занять оборону с другой стороны машины, но Овчинников свирепо крикнул:

– В рожь! Оба! Прикрою!

Леша поволок Клевцова к спасительному полю. Внимание немецких автоматчиков приковал танк. Они не заметили двух русских, которые рывком пересекли голую, выгоревшую полосу и скрылись в густой ржи. Младший лейтенант стрелял редко, экономно. Потом тупой автоматный стук сменил более частый и громкий треск пулемета…

Павел обессилел. Ни ноги, ни руки не двигались. От жажды пересохло в горле, одеревенел рот, красная пелена застлала глаза. Несколько раз он впадал в беспамятство, тогда Петренко подбирался под него, обхватывал одной рукой и, подтягиваясь на другой, тащил дальше. Но и он выдыхался…

Неожиданно послышался шепот. Павел вытащил пистолет, сдвинул планку предохранителя. В колосьях мелькнул матовый овал русской каски. Свои! Это были разведчики, посланные Самвеляном к погибшим танкам.

Когда на стол в медсанбате положили Павла и пожилой врач, никогда не терявший самообладания, повидавший всякие ранения и смерти, стал осматривать его, Клевцов вдруг потребовал:

– Товарищ военврач, прошу немедленно отправить меня в Москву.

– У вас едва прощупывается пульс…

– Прошу в Москву!

– Бредите, сударь мой! Раны забиты землей, мы сделали укол, чтобы предотвратить шок, а вам, видите ли, столица понадобилась…

Мучительно дыша, Павел потянул врача за полу халата:

– Очень важное дело, доктор… Мне надо о нем доложить там…

Военврач промыл открытые раны, наложил повязки, сделал еще один укол. После всех этих болезненных процедур приоткрыл веко раненого и встретился с осмысленным взглядом. Клевцов ждал ответа. Отводя глаза, врач сказал:

– Если к утру обойдется, эвакуируем… Но советую доклад для командования продиктовать санитарке или комбату Самвеляну… И жене, если она есть у вас, сказать…

– Хорошо, зовите санитарку.

Через час в палатку бурей ворвался Самвелян, сразу заполнив пространство своей могучей фигурой. С простодушной прямотой он объявил:

– Теперь, Михайлыч, ты настоящий танкист, раз фрицы в танке тебе бока намяли!

– Что стало с экипажем Борового? Помрачнев, Самвелян ответил:

– Самоходка почти всех перебила. На Феде не осталось живого места… Я посылал роту на подмогу, да немцы на «матильдах» опередили.

– Где Боровой лежит?

– В соседней палатке. Только без памяти. Видать, отвоевался…

– Мне в Москву надо. Помоги!

– Врач говорит: ни тревожить, ни перевозить… Доклад своему командованию продиктовал?

– Да ведь надо исследования провести! Дорогу я выдержу!

– Так ведь врач…

– Что врач?! Он спасти меня хочет. А сейчас моя жизнь и копейки не стоит, если я не расскажу своим всего, что видел.

– Ладно, постараюсь сделать что в моих силах.

11

На другой день прилетел санитарный У-2. Из опаски встретиться с «мессерами» пилот летел на бреющем, садился на полевых аэродромах для дозаправки и только к вечеру добрался до Центрального аэродрома в Москве недалеко от Петровского дворца.

Не успели Павла поместить в палату, как к нему приехал профессор Ростовский. Малиновые ромбы произвели на главного врача впечатление. Для тяжелораненого нашлась маленькая, но отдельная палата. Ему сделали обезболивающий укол, натерли виски нашатырным спиртом. Голова прояснилась.

– Теперь рассказывайте, – попросил Георгий Иосифович, когда все вышли. И комбриг сел на стул рядом с кроватью.

Павел как бы вновь очутился в душном полумраке танка. Он увидел искрящуюся желто-красную струю, похожую на витой пеньковый канат, колючие звездочки расплавленного металла…

Профессор слушал, время от времени протирая пенсне. Когда Павел умолк, Ростовский спросил:

– Значит, струя вращалась?

– Будто ввинчивалась штопором.

– Ну что ж, выздоравливайте. После вместе поломаем голову над этой штукой. – Профессор поднялся.

– И все же, какое ваше мнение? – Павлу не хотелось отпускать Георгия Иосифовича так быстро.

Комбриг развел руками:

– Выскажу только предположение: это кумулятивные снаряды, посланные из какого-то хитрого, скорее всего, реактивного приспособления. Головка снаряда делается из мягкого металла. В момент удара она сминается, как бы прилипает к броне. От взрывателя огонь идет на капсуль-детонатор. Газовый поток разрывного заряда – плотный, мгновенный, с чрезвычайно высокой температурой – направленно прожигает в броне отверстие, проникает внутрь танка. В зависимости от того, куда струя попадает, там возникает пожар, взрыв боекомплекта, и экипаж гибнет…

– Огонь как-то особым образом штопорит…

– Тут понадобятся лабораторные исследования. Я займусь этим до вашего выздоровления. А пока крепитесь, Павел Михайлович…

Врачи в госпитале обнаружили то, чего не рассмотрел военврач в полевом медсанбате. В позвоночнике, в сантиметре от центрального нерва, засел осколок. Он вдруг напомнил о себе свирепой режущей болью в спине. Она стала невыносимой. Как только ушел комбриг, Павла положили на операционный стол, стянули ремнями руки и ноги. Медсестра прижала маску. В нос ударил резкий запах хлороформа. «Считайте!» – донеслось издалека. Павел стал торопливо считать, вдыхая хлороформ. То ли от боли, то ли от нервного напряжения он никак не мог уснуть. Сбился со счета, начал снова: «…семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…» Хирурги в этой операции не имели права ошибиться. Малейший неточный разрез или разрыв – и человек либо умрет, либо станет сумасшедшим, либо его разобьет паралич.

– …двадцать, – всхлипывая, прошептал Павел.

Сестра отняла от лица маску. «Отложили», – обрадованно подумал он и открыл глаза. Он уже лежал на спине, ребра обтягивал жесткий кожаный корсет. Сестры, смущенно улыбаясь, собирали инструмент. Одна из них отдернула в окне штору. Операционную залил солнечный свет. Значит, между «девятнадцатью» и «двадцатью» прошло несколько часов!

Хирург, в шапочке, тесной для большого лысого черепа, с мешками под глазами, прощупывал пульс. Увидев, что раненый очнулся, он скрипуче проговорил:

– Вы матерились, как настоящий биндюжник. Где только научились?

Павел был еще пьян от хлороформа, его тошнило. Ответил раздраженно:

– Оставьте меня в покое!

Хирург с деланным возмущением всплеснул руками:

– Что б вам дожить до моих лет! Я сделал отчаянно сложную операцию, и нате вам благодарность!

Бесшумно скользящие сестры сердито фыркнули. Хирург снял очки с толстыми стеклами. Как у всяких людей с плохим зрением, его глаза стали беспомощными. Он поморгал, будто в глаз попала соринка, спросил, заговорщицки перейдя на полушепот:

– Хотите, покажу осколок?

С эмалированной чашечки пинцетом он подхватил крошечный кусочек окровавленного металла.

– Хотите на память?

Павла удивила несоизмеримость страданий с микроскопической величиной стального комочка.

– Вы будете жить сто лет, – торжественно проговорил хирург и вздохнул. – Три миллиметра отделяли вас от верной смерти…

Здоровой рукой Павел взял осколок, повертел в пальцах:

– Я думал, в меня влетела по крайней мере пудовая болванка… Как вас зовут, доктор?

– Военврач Гринберг.

– Спасибо вам, товарищ военврач… Скажите, мне долго лежать?

Гринберг почесал кончик носа.

– Раны тяжелые… Но все зависит от вас.

Действие хлороформа стало проходить. Тупая саднящая боль пришла откуда-то из желудка и вцепилась в позвоночник.

– Девочки! Морфий! – как бы из тумана донесся голос Гринберга.

…Через неделю Павла снова навестил Ростовский. Он привез на этот раз портативный кинопроектор, загадочно произнес:

– Я вам покажу прообраз смерти, которая едва не коснулась вас.

Он опустил черную маскировочную штору, включил проектор. По белой стене запрыгали кадры, снятые при сильном замедлении. Показалась толстая броневая плита. Вращаясь, к ней приблизился тупоносый снаряд, сплющился и стал быстро раскаляться. Игольно-тонкая струя проникла через металл, рассеяв массу осколков и искр.

– Похоже?

– В точности! Как вам удалось такое воссоздать?!

– Ну, в лаборатории это просто. По вашему докладу я составил примерное описание кумулятивного оружия. Генерал Воробьев поручил поднять все справочники и другие источники. Мы перебрали заводы в рейхе и оккупированных странах, где немцы могли наладить его производство. Фактически они смогут делать его где угодно. Генерал вошел с ходатайством в генштаб. Бойцам и командирам, партизанским отрядам и разведчикам в тылу врага послана ориентировка на новое оружие… Как видите, поиск начался. Вплотную этим оружием придется заняться вам, дорогой Павел Михайлович.

– Разве я могу сейчас?… – проговорил Клевцов с досадой.

– Э-э, друг мой, расхолаживаться несоветую. Помните, Вольтер сказал: «Работа избавляет нас от трех великих зол: скуки, порока и нужды». Чтоб вам не томиться в безделье, буду держать в курсе дела.

Павел растроганно сжал гладкую руку профессора.

– Если бы вы знали, как плохо без работы!

– И еще мы решили, что вам надо потренироваться в немецком языке, чтобы вы его совсем не забыли. Возможно, это вам скоро понадобится.

– Но я сейчас не могу писать.

– И не надо. Набирайтесь сил. А заниматься с вами станет одна милейшая женщина. Она придет завтра.

«Все равно лучше Ниночки не найти», – подумал о жене Павел.

Незадолго до отъезда на Воронежский фронт Нина сказала ему, что ее берут в Главное разведывательное управление Красной армии – ГРУ. Вскоре она куда-то уехала. Павел получил от нее коротенькую записку без обратного адреса. О том, что с ним случилось, Нина, скорее всего, не знала. Павел просил Гринберга позвонить домой, однако телефон молчал.

Появившись в палате на другой день, Георгий Иосифович приложил палец к губам и выглянул в коридор. Дверь распахнулась, на пороге появилась… Нина! В халате, наброшенном поверх армейской формы. Жена вымученно улыбнулась и опустилась перед ним на колени.

– Как же тебя изувечили! – сквозь слезы произнесла она.

– Не горюй. Вон Георгий Иосифович меня уже к делу пристраивает, – дрогнувшим голосом проговорил Павел.

Нина подняла стриженую голову, взглянула на комбрига:

– Значит, это вы вернули меня из ГРУ в академию?

– Только в интересах дела. И просил не я один. – Ростовский одернул халат, церемонно поклонился и направился к дверям.