Текст книги "Шестой моряк"

Впрочем, ничто мне не препятствует.

Возможно даже, что она что-то знает о судьбе своего отца. Возможно…

Но пока мне хочется видеть ее рядом с собой, нежели самому быть внутри нее. Ох, уж эти оковы тела, тени чужих чувств!..

Возле рощи на окраине Алтарного поля нас дожидаются кони. Вернее – звери, которых здесь называют конями и используют для верховой езды. Раньше «конями» называлось совсем другое… Здесь же переминается с ноги на ногу и нервно зевает полусотня копейщиков в походных латах. Среди них – Когбосхектар Без Прозвища. Огромный, волосатый, косматая грудь, косматые лапы, жесткая черная шерсть пробивается даже на расплющенном носу. Не проронив ни слова, смотрит на меня с подозрением. Копье в его руках кажется тростинкой.

Мы молча стоим и ждем, пока притащится старый хрен Свиафсартон Страхостарец. Как бы не загнулся по дороге… Пособить ему нет никакой возможности. Коня не пошлешь. Традиция первая: на Алтарное поле можно ступать лишь жертвенным животным. То есть пришлось бы того конька сразу и почикать… А на руках его допереть можем лишь мы двое, я да принцесса. Традиция вторая: на Алтарное поле можно ступать лишь посвященным. Принцесса посвящена от рождения. Агнирсатьюкхерга пришлось посвятить непосредственно перед ритуалом и на скорую руку. До сих пор саднят сакральные надрезы на плечах и спине. Но от этой неприятной повинности нас, по счастью, избавляет традиция третья: до магиеносных иерархов на Алтарном поле нельзя дотрагиваться никому, кроме им же равночинных.

Аталнурмайя берет меня за руку. Посвященным дотрагиваться друг до дружки не возбраняется.

– Скользец, а у демонов бывают дети?

– Все дети – порождения демонов, – отшучиваюсь я.

По ее виду не сказать, что Небесница оценила шутку. Скорее смахивает на то, что она внезапно втемяшила себе какую-то шальную мысль.

– Следуй за мной, – вдруг велит Аталнурмайя и направляет коня в рощу.

В спину мне летит чей-то короткий смешок…

Что она задумала?! Неужели?..

Ну так и есть. Едва только пахучие плети кустарника скрывают нас от взоров полусотни грубых псов войны, как Небесница спрыгивает с коня, швыряет на землю свой необъятный плащ и начинает деловито обнажаться.

Какие-то бесчисленные ремешки, шнурки, застежки…

– Давай, Скользец, – шепчет она знойно и невнятно. – Сделай мне демона…

– Что это, Небесница? Блажь или дурная шутка?

– Это приказ, обалдуй.

Элмизгирдуан Угольно-Черный не обязан подчиняться чьим-либо приказам – он уже во власти определяющего Веления, отданного ему в Каменном Алтаре.

Но Агнирсатьюкхерг Змееглавец вовсе не прочь подчиниться, что и делает с большой охотой и рвением. Увы, в пылу страсти он не успевает заметить, был ли он первопроходцем или шел к девичьим прелестям проторенной дорожкой. Он вообще ничего не успевает заметить.

Все происходит в большой спешке и суете.

Мне достается роль стороннего наблюдателя, ироничного и безучастного. Здесь нас таких трое – я и кони.

– А сейчас ты кто? – требовательно спрашивает Аталнурмайя.

– Твой раб, Небесница! – пылко хрипит Змееглавец.

Эти мне оковы тела…

Приводим себя в порядок и под одобрительными переглядываниями копейщиков – мол, а Змееглавец-то, оказывается, истый орел! саму принцессу огулял, во как! – появляемся из рощи. Ждать Свиафсартона, который уже близок.

Наконец этот трухлявый пень, сипя, кашляя и сморкаясь, доползает до своего коня, но взгромоздиться на него не имеет никаких сил и обвисает на своем посохе, как тряпка. Тощий, как тот посох, не плешивый даже, а какой-то шелудивый, сморщенная бурая рожа в лишаях и шрамах. Это у всех старых колдунов поголовное: не то чужих заклятий следы, не то собственных… Когбосхектар перекладывает копье в правую руку – левша, стало быть, – берет старца за пояс и легко вскидывает в седло. Силы этот зверовид неимоверной. Может убить человека, переломив через колено. И убивает, если придется. Может брошенным копьем пронизать самые прочные латы, будто кисею. И пронизывает…

В кромешной темноте, сопровождаемые завыванием далеких шакалов и уханьем ночных птиц, мы возвращаемся в город. Я замыкаю процессию.

Уже в виду городских ворот ко мне приближается Без Прозвища.

– Как все было? – любопытствует он.

Невинный, казалось бы, вопрос. Что он хочет знать – как все было на поле или как все было в роще?

А для чего ему понадобилось знать, как все было на поле?! Он что-то заподозрил или тоже в деле? Что-то Змееглавец не припомнит об его, Когбосхектара, участии… Это что же, какая-то неучтенная ниточка к пропавшему Свирепцу? Интере-е-есно…

Однако же то, что мне нужно, от Агнирсатьюкхерга я уже получил. Кроме, пожалуй, личного знака его нанимателя. Знак хранится в тайнике, как ему и положено. Никуда он не денется и без Змееглавца…

Измещение.

Я немного удивлен тем, что мой собеседник резко клонится на шею коня, а после кулем валится наземь. Немного – потому что это Когбосхектар был бы удивлен изрядно тому, что Агнирсатьюкхерг Змееглавец вот только что был в полном здравии и вдруг ни с того ни с сего завел глаза… и даже попытался бы предпринять какие-то действия, а я, Скользец, не удивлен ни чуточки, и потому спокойно продолжаю свой путь уже в одиночестве.

Если что меня и поразило, и даже раздосадовало – так это собственная оплошность.

Несчастный болван Когбосхектар ничегошеньки не знает о заговоре против короля. Какой еще заговор?! Против самого короля?! Да кто же посмеет!.. Он бесхитростно уповал, что его старинный приятель Агнирсатьюкхерг щедро поделится с ним впечатлениями от перепихона с королевской дочкой.

Вот уж воистину, пошел посрать – лишился жопы…

Так, и что мне теперь прикажете делать с этой горой мышц, с этим бездонным, вечно бурчащим от грубой пищи животом, с этим беспрестанным свербежом в шерстяных зарослях на загривке и на холке?

Исчезновение Змееглавца ни у кого не вызывает подозрений. Копейщикам он чужой, раз его нет – стало быть, так и надо, ускакал куда-то по своим недоступным их разумению делам. Свиафсартон слишком озабочен собственными болячками и тем, как бы после всего пережитого не отбросить сандалии до прибытия во дворец. Пожалуй, лишь Аталнурмайя приметила его отсутствие, и то с большим запозданием.

– Эй, ты, – надменно окликает она меня. – Куда подевался начальник стражи?

– Его больше нет, Небесница, – гундосит Без Прозвища и сооружает на мохнатой роже подобие улыбки. – Но Скользец все еще рядом с тобой…

Выражение панического ужаса на ее рожице доставляет мне неописуемое удовольствие.

Обожаю пугать маленьких засранок. Обожаю! Высокородная сучка может корчить из себя принцессу, властительницу, наследницу трона, но при всем этом она как была, так и останется маленькой засранкой. Посадить такую на одну ладонь, а другой сверху – хлоп, и стереть, словно тлю… или наступить на одну ногу, взять за другую… как ту мелкую потаскушку из Слогрима… как она смотрела, как она орала, как умоляла пощадить… Что, не нравлюсь? Боишься? То-то же, сикавка… Катись своей дорогой, нечего ошиваться возле настоящих мужиков. Такой, как я, коли уж возьмется дрючить, так после ты не то что на лошадке разъезжать – на пуховой подушке примоститься не сможешь. Сучка… засранка… принцесса, драть твою мать…

– Что приуныли, сволочи? Копейщики вы или убрукские евнухи?! Подтянуться, сопли подобрать, песню орать!..

Над полусотней взвивается песня.

Про что могут петь грубые солдаты по пути в казарму? Про баб, жратву и бухло. Какие слова будут в этой песне? Да уж такие, что у стороннего человека уши в трубочку свернутся. Даже старый хрен Свиафсартон очнулся, вскинулся, закрутил башкой и пришпорил коня, лишь бы подальше от этого паскудного хора. А принцесса – та вообще чуть из седла не выпала, с-сучка…

Ладно, уеживай прочь, к своим куклам-конфетам. А мы покамест займемся мужским делом – лиходея скрадывать. Того, что Итигальтугеанера Свирепца изобидел. Короля нашего, милостивца-благодетеля, вояку и гуляку, словом – истинного мужика, не какую-нибудь там кислорожую сволочь.

Полусотня, будя своим диким ревом спящий город, пересекает пустую рыночную площадь и утягивается в казарму.

Я же, поотстав, правлю в противоположную сторону – за принцессой и старым колдуном, которых уже принял под свое крыло дворцовый караул. Хотел бы я знать, как эти двое объяснят стражникам исчезновение Агнирсатьюкхерга.

У сторожевого крыльца спешиваюсь, отставляю копье, присаживаюсь на ступеньки. Нужно выждать, пока уляжется кутерьма. А потом забрать из заветного места заветный же знак. Или даже не забирать – а постеречь, не придет ли за ним кто, вспугнутый известием о пропаже Змееглавца.

Дверь бесшумно отворяется.

Из темноты медленно простирается тонкая белая длань и манит меня.

С недоумением поднимаюсь и иду на зов. Лапа на худой случай устроена на рукояти кинжала. Эх, копье бы прихватить, да за своды цеплять будет, грохоту не оберешься.

Мой проводник, с головы до ног закутанный в бесформенную накидку, семенит впереди, ныряет в закоулки, отпирает какие-то двери, в общем – чувствует себя как дома.

– Эй, – окликаю его шепотом, – ты, мать твою, кто?

– В жопе долото! – злобно шипит он, не оборачиваясь. – Шевели копытами, носорожья задница!

Грубит, сволочь. Наш человек…

Во дворце, против ожиданий, тихо. Никто не носится с факелами и криками: «Измена! Начальника стражи пришибли на хрен!..» Изредка слышатся чьи-то приглушенные голоса, да вереницей призраков проходит дальний караул, да где-то каплет с потолка вода.

Мы сворачиваем в тесную, забитую каким-то хламом конуру. Мой маленький грубиян запирает дверь и, пока я торчу истуканом, напряженно раскорячась и до половины вытянув кинжал из ножен, с помощью нехитрого заклинания зажигает масляный светильник в бронзовой чаше. Конура наполняется прыгающими тенями и оттого делается еще теснее.

В горле моем застревает незаданный вопрос.

Потому что он оборачивается, скидывает накидку и оказывается принцессой Аталнурмайей Небесницей в натуральном виде.

То есть буквально в натуральном, потому что под накидкой она совсем голая.

Сколько же ей лет? Ну-ка, прикинуть… Появилась она на свет в тот славный год, когда мы вернулись из похода на Руйталирию… пили по этому поводу, помнится, как в свой последний час, не щадя живота, заблевали всю казарму, ступить было некуда… одни тайком вздыхали, что, мол, лучше бы у короля родился наследник, потому как негоже отдавать королевство, такими трудами и такой кровью собранное, за дочкой в приданое в чужие руки… другие, наоборот, строили хиханьки да хаханьки, что, мол, теперь всякому из нас выпала удача завалить принцессу на мягкое, по достижении ею невестинского возраста, и заделаться, стало быть, королевским зятьком… так что лет ей, не сбиться бы, примерно пятнадцать, или чуть больше. Возраст подходящий. А уж дородная она да гладкая на все восемнадцать, есть за что ухватить, в костях не заблудишься.

– Расслабься, олух, – шепчет она. – Наверное, не ожидал?

– Чего угодно, только не этого, Небесница… – бормочу я, не убирая руки с кинжала.

– Так кто ты сейчас?

– Скользец, к твоим услугам, Небесница.

– И что ты сделал с беднягой Агнирсатьюкхергом?

– Всего лишь покинул его тело и взял себе другое.

– В этом есть какой-то смысл?

– По правде сказать, небольшой. Это был неверный выбор.

– И что ты намерен делать дальше?

– Взять себе другое тело.

– Может быть, мое?

– В этом еще меньше смысла. Я не думаю, что это поможет моему поиску…

– И все же, Скользец, я предлагаю тебе свое тело… второй раз за одну ночь.

Эта маленькая сучка держится так, словно всю свою короткую жизнь торговала собственной щелкой в Веселом квартале!

– Ты хочешь, чтобы я трахнул тебя? – зловеще хрипит Без Прозвища.

– Да, хочу. Подари мне демона, Элмизгирдуан!

– Я не Элмизгирдуан, я Когбосхектар. А знаешь, почему меня называют Без Прозвища?

– Почему же?

– Потому что мое настоящее прозвище нельзя произносить вслух при посторонних. Мое настоящее прозвище настолько непотребно, что даже грубые копейщики краснеют, как целки, и жмутся задами к ближайшей стене. Потому что я сбился со счета шлюхам, подохшим подо мной…

– Давай, Без Прозвища! Трахни меня, покажи свою доблесть! – стонет она, дрожа от похоти.

Ладно, ты сама захотела.

Прости мне это бесчинство, Свирепец. Видно, быть мне твоим зятьком…

Едва сдерживая рвущийся из груди рык, я расстегиваю пряжку, распускаю шнуровку и обнажаю свое главное орудие.

Гляделки у этой сучки лезут на лоб. Рот приоткрывается в изумлении. Она переводит взгляд со вздыбленного снаряда на мое искаженное страстью лицо и обратно.

И вдруг… начинает хохотать.

Ее корчит от смеха! Ее прошибают слезы!

– Как… – пытается она выговорить, сгибаясь пополам, – нет, как… как ты находишь эту штучку в темноте… когда хочешь облегчиться?!

В моих глазах полощется красная пелена. Голос похож на рев раненого животного. Я лют и страшен.

– Ты смеешься надо мной! Я убивал и за меньшее!..

Она едва не валится наземь:

– Прежде чем убить, попытайся изнасиловать!

– Иногда я поступаю наоборот!..

Путаясь в ремнях, пру на нее. Убить эту сучку. Разорвать пополам. Растоптать, размазать…

Давясь смехом, Аталнурмайя швыряет мне в лицо пригоршню мельчайшего праха и произносит короткое заклинание. Что-то там вроде «айюнафилхорайя… ахоаноба… иномлантауна…»

И я, не довершив шага, обращаюсь в дерево.

Магия. Ненавижу магию.

Кажется, у меня даже листья появились, а корни я прямо-таки ощущаю собственными пятками. И где-то на верхних ветках свила гнездо какая-то блядская птица…

– Так ты намного лучше, – говорит Небесница с удовлетворением. – Даже твое достоинство, кажется, увеличилось в размерах и стало пригодно к употреблению. Уж никак не тот прыщик, что был раньше.

Она снова хихикает.

– Эй, Скользец, ты еще тут? Или Когбосхектар тебя окончательно задушил?

– Я никуда не исчезал, Небесница. Все ждал, чем же ты огорошишь этого простодырого скота.

– Вот и дождался.

– Только не надейся, что твоя детская магия сгодится против меня. Хочешь, я отпущу зверя на волю?

– Уж лучше сделай ему шишку побольше.

– Ты все еще намерена ублажить свою странную прихоть?

– Я решила, что стану матерью демона. И стану ей, даже если мне придется трахаться с деревом вроде этого. Даже если мне придется перетрахать все деревья в округе!

– У матерей демонов незавидная судьба. Обычно они умирают еще при родах.

– Откуда ты знаешь?

– Я видел это не раз.

– Добавь еще, как ты любишь: и не двадцать… Твоя мать тоже умерла?

– Я не был рожден матерью. И не забудь: я не демон.

– Ах да, помню, ты Элмизгирдуан Угольно-Черный из расы угольно-черных элмизгирдуанов.

– То, что ты делаешь, лишено всякого смысла. Лишено по двум причинам. Причина первая: что бы ты себе ни воображала, я не демон. Причина вторая: ты все равно не доберешься до меня, как бы того ни желала. Всякий раз ты совокупляешься не со мной, а с телом, которое я всего лишь выбрал в качестве сосуда для своей сущности. Или накинул на себя, как та накидка, на которой ты стоишь ногами. Кувшин не может обладать достоинствами вина, что было в него налито. Одежда не будет сильной, умной или пригожей, как тот, кто ее носил.

– Я хочу в этом убедиться.

– Что ж, я предупредил. Поступай как знаешь. Гляди только, чтобы твой ребенок не родился жутким уродом, похожим на всех своих отцов.

– Демон и должен быть уродом!

– У меня больше нет желания с тобой пререкаться. Поспеши совершить свой нелепый обряд, а после дозволь несчастному глупому Когбосхектару исполнить его предназначение до конца.

– Послушай, Скользец… Пока я насилую этого дуралея, можешь развлекать меня своими сказками. Ты ведь должен знать много интересного.

Меня никогда не просили ни о чем похожем. Я мог только мечтать о том, чтобы передать кому-то малую толику бремени своих воспоминаний. Но не предполагал, что стану делать это, будучи заточен в одеревеневшем теле копьеносного сотника-изверга, которого употребляет полоумная девчонка королевских кровей.

Но другой случай мне вряд ли представится.

Может быть, делясь своей памятью, наконец я научусь забывать…

– Вот, послушай, – начинаю я. – Давным-давно, в одном из прежних миров, кажется – даже в самом первом, жил король, которого звали Гумаукт. Мы же назовем его Гумаукт Третий, поскольку отец его был Гумаукт, и дед его тоже был Гумаукт. На самом-то деле королем его никто не величал, потому что он был не человек, и вообще не сходен был ни с чем, что вы, люди, можете себе вообразить, а властный титул его звучал как «Глаз Вихря». И у него была дочь, которую звали, естественно, Гумаукта. Дочь была совсем юная, а окружали ее большие, грубые и громогласные существа, которым некогда было с ней возиться. Даже отцу не было до нее дела. Целыми днями… хотя и дней-то в ту пору, можно сказать, и не было… крошка Гумаукта была предоставлена самой себе. И был при дворе… если это можно было считать двором… некто, кого вы, люди, наверняка называли бы колдуном. В том мире все по вашим меркам были могущественными колдунами, но этого за его безмерную магическую силу почитал даже король Гумаукт Третий. Имя колдуну было Гумаульф… ты можешь заметить: никакого разнообразия, но это не так. Самые созвучные для твоего слуха имена на языке того мира казались совершенно различными. Оттого-то я и вынужден самым нелепым образом нумеровать Гумауктов, чтобы хоть как-то разбирать их, а тогда все короли были Гумауктами, но у каждого было свое имя. Однако же речь не о том, а об игрушке, которую сострадательный колдун подарил принцессе Гумаукте, чтобы немного скрасить ее досуг…

Она почти не слышит меня. Трудится, старается изо всех сил, но дерево есть дерево, даже если обработано в форме человеческого члена.

Осторожно, чтобы не спугнуть, начинаю ей помогать. Увлеченная своим занятием, Аталнурмайя даже не замечает, что дерево ожило, что мои руки сомкнулись на ее бедрах, что мое тело с пылом и охотой отзывается на всякое ее движение…

Наконец, она получает то, что хотела.

– Как тебе это удалось, Скользец? – шепчет она. – Как ты заткнул своей булавкой мою пещеру?

– Не льсти себе, Небесница. То, что ты называешь пещерой, всего лишь мышиная норка. И вспомни: шершень мал, но больно жалит…

– Это все еще ты, Скользец?

– Разумеется, я. И всегда был я. Когбосхектар до сих пор оглушен твоим заклинанием и в дело не годится. Забудь про него. Забудь навсегда. Больше ты его не увидишь.

Она подбирает накидку и неверными движениями, словно пьяная, закутывается в нее.

– Делай то, что должен, демон. Ступай своей дорогой. Я разыщу тебя в любом обличье.

На пороге я задерживаюсь. Мне снова приходит в голову навязчивая мысль, что Аталнурмайя должна кое-что знать об исчезновении своего отца. Уж слишком она спокойна и занята собой в то время, как ей полагалось бы убиваться, заламывать руки и обливаться слезами отчаяния.

Но ведь это легко проверить. Еще одно Измещение – чтобы рассеять все подозрения.

А если она ничего не знает? Если она и вправду такова, как есть, и нет резона требовать от нее того, на что она не способна? Любила ли она своего отца настолько, чтобы страдать из-за его пропажи?..

Словно ощутив мои колебания, она обращает ко мне свое лицо, слабо освещенное призрачным огнем светильника. Спокойное лицо, спокойные глаза, не выражающие ничего, кроме уверенности в своей правоте. Холод ночного металла…

Я затворяю за собой дверь каморки, так ничего и не решив для себя.

Что ж, каждому – своя дорога. По сумрачным лабиринтам королевского дворца я влачу на себе оцепенелое тело Когбосхектара Без Прозвища к тайнику с личным знаком нанимателя. Быть может, этот знак подскажет мне, где искать новое тело…

Струя бледного пламени в лицо.

Опять магия. Да не обыденная, какую использует самый распоследний раб, чтобы развести огонь и поджарить на вертеле кролика, а боевая, и хорошо заточенная. Ненавижу все эти колдовские штучки! Перевешал бы всех колдунов, да не за шею и даже не за ноги, а за то, что оборвется у них прежде всего!..

Отшатнувшись, получаю тяжелым по затылку. Ну, меня такими гостинцами не проймешь, и не такие плюхи хватывал, и окованными дубинами, и двухсаженным копьем, и верблюжьим копытом. Покачнувшись, тяну кинжал из ножен. Сейчас начну резать насмерть всех подряд, и только последнего не дорежу, сберегу для дознания, и потому резать буду медленно и ремнями…

В голове взбухает и лопается пузырь синей воды. Это не удар – ударом меня не вырубишь. Это снова магия. Странно было бы ждать, что, применивши магию единожды, не применят дважды.

Кажется, глаза закрываются на короткое мгновение, и сразу же открываются. Но я уже не в дворцовом коридоре, а в какой-то гнилой темнице. Быть может, даже и в Узунтоймалсе. Сижу вбитый в узкое, не про мою задницу, дубовое кресло, прикрученный к нему по рукам и ногам. А в голове все еще плещется и бликует проклятая синяя водица.

– Кляп уберите, – командует Лиалкенкиг по прозвищу Плешивец.

Плешь у него действительно всем плешам плешь: будто кто взял и шмякнул ему на череп морского моллюска-осьминога, а когда тот присосался как следует, отодрал его вместе с волосней. Известное дело, с магией шутки плохи, магия колдуна метит…

Едва только уста мои обретают способность производить звуки, как тотчас же производят, и в изобилии.

– Что же ты, сучье стерво, творишь?! – ору я, с трудом втыкая человеческие слова в густую солдатскую ругань. – Сын шакала, отец шакала и любовник шакала! Дерьмо носорога, обожравшегося дристогонных колючек и охлебавшегося болотной жижи! И не простой болотной жижи, а самого мерзкого болотного цвета и запаха, какой только бывает, если не тревожить болото триста лет кряду! А если и потревожить, то лишь затем, чтобы выпорожнить туда зараз триста золотарных обозов, которым не нашлось места в Охифурхе по причине невыносимого духа, ибо они были вывезены из солдатских нужников после того, как все мечники королевства обхавались кислого козьего молока и прослабились одновременно! И самому нагадить сверху! Плод греха пьяной гиены и полусотни дикобразов, нанюхавшихся горелой травы крраднчупффн! И, коли уж на то пошло, водивших хороводы при полной луне и состязавшихся в меткости кидания игл в голый зад богохульника! Последний в помете выкормыш двенадцатисосчатой свиньи, которая блудила со всеми дикими кабанами Руйталирии! И не просто блудила, а блудила с наслаждением и задарма! Нерадивый подмастерье бездарного говночерпия при выгребных ямах Охифурха, изгнанного с должности за любовь к дерьму! Приживала при самой старой из потаскух Веселого квартала, неспособный к мужским делам из-за тридцати лет беспрерывного членодоения! Внук потаскухи, сын потаскухи и отец потаскухи! И, коли уж на то пошло, дед потаскухи! Пожиратель жареной козлятины и поглощатель кислого молока! И кислой сметаны! И кислой сыворотки! И всего кислого, что может быть произведено козой и скиснуть! И не простой козой, а самой блохастой козой из всех блохастых коз королевства и сопредельных земель! И не просто скиснуть, а свернуться и завонять! Вор, укравший саван собственного отца, лежанку собственной матери и погремушку собственной дочери! А затем все это продавший за полцены! А вырученные гроши проблудивший в самом гнусном и затхлом из всех блудилищ, по сравнению с которым распоследняя дыра Веселого квартала покажется чертогами Хумтавы! Клятвопреступник, выпертый из клана клятвопреступников за страсть к лжесвидетельствам! Дерьмо, прозванное дерьмом за вид дерьма, цвет дерьма и запах дерьма! И, коли уж на то пошло, за вкус дерьма! И, коли уж не скупиться на слова, за вкус дерьма носорога, обожравшегося дристогонных колючек и охлебавшегося болотной жижи!.. На кого же ты руку поднял?! Думаешь, спеленал меня, так я вовек не распеленаюсь?

– Думаю, что нет, – усмехается Плешивец. – Да ты не волнуйся, Без Прозвища, не сокрушайся так сильно. Не для того мы тебя увязали, чтобы твое нытье выслушивать. Ты нам лучше вот что расскажи: куда дел Змееглавца, а главное – зачем от него решил избавиться. Если не набрешешь или со слов твоих обнаружится, что Змееглавец наш любезный пребывает где-то в добром здравии, распутаем тебя без промедления, напоим до усрачки… девок не позовем, потому как не сильно-то ты их привечаешь… а содеявшееся между нами недоразумение предадим забвению.

– Ни к чему мне брехать! – рычу я. – Пускай тебе шакалы брешут! Змееглавец же, как мне доподлинно ведомо, лежит мертвым трупом на обочине дороги, что ведет от Алтарного поля к городским воротам. О чем я скорблю вместе с вами, не меньше вашего, а то и больше.

– Лежит… мертвым трупом… – повторяет за мной Плешивец, словно пережевывает эту новую для него мысль. – Не дышит, стало быть, и не разговаривает… И что же такое могло произойти с другом нашим Агнирсатьюкхергом, что он в одночасье из здорового, полного сил мужика вдруг обратился в мешок дерьма?

– Удар его хватил! Стукнуло в затылок… как ты меня. Только я привычный, мне не впервой, а он похлипше оказался.

– А позволь узнать: уж не ты ли его в затылок приголубил?

– Зачем мне так с ним поступать, Плешивец? Зачем? Какой в том резон?! Я точно так же в этом деле, как и он, и ты!..

– В каком таком деле, Без Прозвища?

Похоже на то, что Когбосхектар по простоте душевной ляпнул лишнего. Даже не лишнего, а того, что ни при каких обстоятельствах ляпнуть не мог. Поскольку все, кто хоть что-то знает об исчезновении Свирепца, до сего момента пребывали в твердой уверенности, что если уж кто здесь и остался ни при чем, так это ражий простяга Без Прозвища. Шутки у тебя, Элмизгирдуан, довольно глупые и рискованные.

– Ну как же… сам знаешь… был король, и нет… мы же вместе под дверями спальни в карауле стояли…

– Ну, стояли, и что дальше? Дело-то какое?

– Да вот это дело, что стояли, оно и есть… Вот что, Плешивец, – голос Когбосхектара внезапно обретает прежнюю твердость. – Ничего я тебе внятного не скажу, хоть ты меня тут на ремни изрежь. Если, конечно, я наперед не выпутаюсь и сам всех твоих прихвостков не испластаю. И вот что еще. Коли уж так близка твоему сердцу участь Агнирсатьюкхерга, спрашивать тебе надлежит не меня, смирно топтавшегося на обочине Алтарного поля, а Свиафсартона Страхостарца, что на это поле ходил вместе со Змееглавцем и, как видно, там же его и оставил. Если, конечно, довольно в тебе храбрости обращаться к Свиафсартону с вопросами… Или допытай обо всем принцессу Аталнурмайю Небесницу. Уж она-то точно знает. Да только не забывай, что она как была, так по сю пору принцессой и остается. И не ровен час, воротится во дворец добрый наш правитель Итигальтугеанер Свирепец, и ведь никто не изведает, насколько сильно ему понравится то, что его любимую дочурку о чем-то спрашивал паршивый мечник…

Плешивец выслушивает мою непривычно долгую речь, согласно кивая в такт словам.

– Складно трещишь, Без Прозвища, – говорит он наконец. – Так и хочется с тобой согласиться. Тем более что из твоих слов как раз и получается, что спрашивать мне больше некого, кроме тебя. Что я и буду делать со всем моим прилежанием всю ночь напролет, пока ты не пропоешь мне, как птичка-ворона, все, что помнишь, от самого рождения до последних твоих минут в этом погребке.

… Долго же придется ему ждать, пока я, Элмизгирдуан по прозвищу Скользец, на самом деле ВСПОМНЮ ВСЕ!..

– Добрый ты, Плешивец, – между тем отвечаю я. – Слеза прошибает. Пострадаешь ты когда-нибудь через свою доброту. А не опасаешься, что между десятой и двадцатой флягами исканкеданского хватятся копейщики своего сотника и приправятся искать такие, как есть – пьяные да злые? И в первую голову спросят с тебя, старинного моего друга и доброжелателя?

– Да откуда же им знать, твоим копейщикам, что ты, Без Прозвища, вместо того, чтобы в казарме хлебать с ними перекисшее бухло, шляешься впотьмах по королевскому дворцу и вынюхиваешь, где и что плохо лежит? Им, небось, и в головы их пьяные да злые такого не придет. Хотя бы потому, что никогда ты раньше так не поступал и даже не намеревался.

Мне совершенно понятно, что терпение у Плешивца, как бы он ни изгалялся, уже на исходе, а запасы логики и здравого смысла у Когбосхектара иссякли намного раньше, и сейчас он беззастенчиво черпает из моих закромов. Ничто не препятствует мне оставить это большое неуклюжее мохнатое тело и переместиться в новое. Тем более что ночь не может длиться вечно, до восхода солнца я должен предъявить Свиафсартону правителя, а подозрение, что Лиалкенкиг Плешивец хорошо осведомлен о случившемся, усиливается во мне с каждой минутой.

Как на беду, в дверь деликатно скребутся, и Плешивец, что-то гаркнув на акувахском наречии, с сожалением прерывает допрос и уходит. Чего-то он ждал и, по всей видимости, дождался, что оторвался от излюбленного занятия, которое обычно предпочитал и выпивке, и бабам, и сну, и еде. Я остаюсь в компании четверых мечников, и при свете дня-то не самых умных воинов, а сейчас, за полночь, полусонных и потому отупевших сверх всякой меры.

– Что вылупились, сволочи? – спрашиваю я ласково. – Денег, поди, хотите?

– А есть? – равнодушно любопытствует один из них, судя по плоской смуглой роже – натуральный акувах.

– А то как же!

– Хорошо, что сказал. После заберем.

На этом вялая попытка откупиться обрывается. Акувахи, эти дикари, туго соображают. Есть крайнее суждение, что не соображают вовсе. Это не так. Просто обычному человеку недоступна их система ценностей. Оружие они любят больше денег. Если ты не владеешь мечом, значит – не существуешь вовсе, и сквозь тебя можно пройти, как сквозь пустоту. Или, на худой случай, прорубиться, как сквозь кустарник. Отсюда следствие: лучших мечников, чем акувахи, не сыскать.

Но у меня нет времени размышлять над этой их особенностью. Мне нужно найти и осмотреть личный знак нанимателя. Или понаблюдать, что вокруг него происходит. И еще мне хотелось бы обсудить некоторые свои догадки с Лиалкенкигом Плешивцем, но только в другой обстановке – когда он будет в моей власти, а не я в его.

Измещение.

Когбосхектар по прозвищу Без Прозвища обвисает в кресле, удерживаемый одними лишь путами – большой мешок без костей, которому из озорства придали вид человеческого тела.

– Эй, – знаменщик Хьеперрак встряхивает его за плечо. – Заснул, что ли?

Я знаю, как его зовут, знаю, чем он живет и чем дышит. И про всех все знаю… Наблюдаю за его замешательством, старательно подыгрывая. Что это стало с сотником Когбосхектаром? Может, прикинулся? Только что сидел, вращал буркалами. Грозился всех порешить. И вдруг затих. Что-то неладно. Не нравится мне. Скорее бы здесь закончить, и в казарму. Пожрать, кислой верблюжовки выпить, чтобы в животе боги в свои дудки веселее дунули. И в шкуры завернуться до побудки. Свирепца не стало – и порядка не стало. Где такое было видано, чтобы мечник вязал копейщика, будто разбойника, да волок на дознание в Узунтоймалсу?! Скорее бы утро. А там, глядишь, и Свирепец объявится…