Текст книги "Бумеранг на один бросок"

2. Не хочу быть игроком

После ужина ко мне пришел Чучо. Мы слушали музыку и пялились на закат, говорили же мало и обо всяких пустяках, старательно обходя тему игры. В субботу занятий не будет, потому что весь курс отправляется в Аквапарк, а оттуда на субмарине – на дно морское, смотреть развалины и, если свезет, живых акул – говорят, из океана пришла парочка настоящих, вполне здоровых и потому голодных тинторер. Список кандидатур на скармливание открыт для обсуждения. В девчачьей группе появилась диковатая новенькая, но на уроки пока не ходит, потому что сеньор Эрнандес посоветовал ей вначале пройти это самое… акклиматизацию, потому что новенькая откуда-то с севера. Я припомнил: тысячу лет тому назад я тоже проходил акклиматизацию, то есть болтался в тени араукарий и мимоз, закутанный в белые прохладные одежды, как привидение, с дурацкой панамой на голове, купался в море дважды в день, строго по пятнадцать минут, и с тоской думал, что эта каторга никогда не закончится… а уже через неделю способен был без ущерба для здоровья сидеть в воде хоть с утра до ночи, с перерывами на еду и занятия… а еще через месяц мог целый день провести в инфобанке, даже и не вспоминая о пляже… «Сегодня она была», – сказал Чучо со значением, и я не стал уточнять, где именно: и так все было ясно. В конце октября обещан был визит «Черных Клоунов Вальхаллы» с их знаменитым «Пыльным Треком», происходить действо будет на стадионе «Меса Редонда» в Валенсии, то есть на расстоянии вытянутой руки от Алегрии, сразу после того, как закончится чемпионат Студенческой Лиги по фенестре… Мы переглянулись и поняли, что никуда нам от этой темы не уйти.

– Это была не игра, – сказал я, – а убийство.

– Мы же не профи, – кивнул Чучо. – Мы всего лишь дети. Кому в голову могла прийти дурацкая идея заявить детей на участие в чемпионате Лиги?

– Гильермо Эстебану, конечно.

– Просто удивительно, что мы продержались так долго.

– Это все из-за братцев Хуанов де ла Торре. Если честно, они классные игроки.

– А «Ламантины», наверное, ничем другим и не занимаются, как перепихивают пузырь из сектора в сектор.

– Мне хотелось просто взять и уйти с поля, и никогда не возвращаться.

– Но ты тоже неплохо играл.

– Перестань, Чучо. Я бездарь. Я ползал по полю, как весенняя улитка. Нет, как вымирающий архелон.

– Все дело в том, что мы, остальные, ни на что не годны. Мы просто загоняли тебя. И сами сдохли. Только близнецы Хуаны де ла Торре могут выдержать весь матч в таком темпе. Но они, наверное, как-то по-другому устроены внутри. «Ламантины» все такие, а у нас – только близнецы.

– Ты знаешь, Чучо, я тоже устроен по-другому.

– Брось, Север…

– Правда, правда. Но это мое устройство не годится для фенестры.

– У тебя хорошие данные. Гильермо Эстебан говорит, что для своего роста ты удивительно пропорционально сложен. У тебя руки, как у гиббона. В игре против большинства студенческих команд ты можешь просто стоять, выкатив щупальца, и забирать шелл на подлете.

– Только не против «Ламантинов».

– Это уж точно.

– А «Ламантины» в Лиге считаются середнячками.

– Это уж верно.

– Мне страшно подумать, как бы мы стали играть с теми, кого здесь считают лучшими.

– Они бы просто перебрасывали шелл с цвета на цвет и не обращали бы на нас внимания.

– Даже на близнецов.

– Даже на них…

Я удрученно вздохнул. Чучо положил мне руку на плечо.

– Твоя последняя передача была слишком сильной, Север.

– Угу.

– Никто тебя не винит.

– Знаешь, Чучо… Наверное, мне не обязательно быть игроком в фенестру.

Он поглядел на меня с изумлением.

– Чем же ты собираешься заняться?

– Ну… я еще не думал. Может быть, музыкой. Или архитектурой. Да мало ли чем!

– Ты решил стать ботаником?! – с ужасом спросил Чучо.

– Что в этом плохого?

– Ничего, но…

– Слушай, Чучо… Сегодня, на поле, я вдруг почувствовал, что не понимаю, зачем там нахожусь.

– Что тут непонятного? Это же игра! В ней у каждого – свое место. Ты раптор, значит – ты находишься на поле, чтобы перехватить шелл и отдать его хантеру или флингеру.

– То, чем мы занимались, не было похоже на игру. Скорее, на войну. Игра должна доставлять удовольствие, ведь так?

– Ну, наверное…

– Нельзя заставлять играть через силу.

– Н-ну…

– Так вот, Чучо. Я не получил удовольствия от этой игры. Ничего мне так не хотелось, как прекратить играть. Повернуться, уйти и заняться чем-нибудь, что действительно мне понравится.

– Но ты не сделал этого.

– По одной причине: чтобы не добить команду. У нас просто не оставалось рапторов на замену.

– Гильермо Эстебан говорит, что спорт закаляет тело.

– Интересно, как мне в жизни пригодится умение носиться очертя голову с одного раскрашенного клочка земли на другой за надутым пластиковым орехом?

– Еще Гильермо Эстебан говорит, что тяжелая игра с сильным соперником закаляет характер. Она превращает детей в мужчин.

– А что, если я не спешу стать мужчиной?

Чучо фыркнул.

– Оно и заметно!

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего обидного…

– Придушу!

– Ладно, отпусти. Ты знаешь, о чем я. Мурена на тебя обижается. Барракуда на тебя обижается. Они вообразили, будто обе настолько хороши, что ты не можешь выбрать одну из двух. Хотя и не возражают составить равносторонний треугольник… Но меня-то не проведешь!

– Что ты себе придумал!

– Я вижу, что тебе на обеих попросту наплевать.

– Это сильно сказано.

– Хорошо: ты относишься к ним, как к своим парням, и не намерен как-то менять это положение вещей.

– Я просто не встретил ту, что мне понравится.

– И что с того? Я тоже не встретил. Феликс Эрминио не встретил. Оскар Монтальбан не встретил. Никто не встретил. Это не мешает каждому из нас целоваться с девчонкой, а то и с двумя.

– А то и с тремя…

– Это уж как повезет.

– Я же говорю: я по-другому устроен…

– Ну, не настолько же! Между прочим, – Чучо понизил голос. – Новенькая с севера действительно ничего себе. Она – с севера, ты – Север… А?

– Я Северин.

– Никакой разницы.

– Да ну тебя!

– Ты просто долговязый балбес, Север. Девчонки готовы вешаться на тебя, как на рождественскую елку – благо, высоты достанет для всех игрушек. Эх, мне бы твой рост… А ты только мычишь, как бычок в загоне: не хочу, не буду, не встретил… Что тебе стоит поманить ту же Мурену пальцем и сводить ее ночью на пляж?

– Зачем? Чтобы доставить тебе удовольствие?

– Да нет же – себе. Ой, только не прикидывайся дурачком. Ты, главное, посмотри ей в глаза и скажи таким знойным басом, с придыханием: «Муре-е-ена…» А дальше она сама все сделает, намного лучше, чем ты… Нет, не выйдет: у нас все пляжи забиты парочками. Лучше тебе угнать катер в Бенидорм, на Плайя де Леванте.

– Нет такого женского имени – Мурена! Почему ей не хочется, чтобы ее звали Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар?

– Привет, Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар, – захихикал Чучо. – Пойдем поныряем ночью, Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар!.. Вот фигня-то! Попробуй такое выговорить, да еще с придыханием. «Эксаль-та-сьо-о-он… Гутьер-р-рес…»

– Глупости. Ничего я не хочу выговаривать придушенным басом. Ни с кем я не хочу нырять. Тем более ночью.

– А чего же ты хочешь, дурень?

– Не знаю. Не решил еще. Пока я только начинаю, кажется, соображать, чего мне точно не хочется.

– И чего же тебе не хочется, балда здоровая?

– Я уже сказал: играть в фенестру и шляться с Муреной по ночному пляжу.

Чучо долго обдумывал эту мысль. Потом неуверенно спросил:

– А как насчет Барракуды?

К счастью, в дверь со знакомой деликатностью постучали, и вошел учитель Нестор Кальдерон. Как всегда, во всем черном, что делало его похожим на католического священника. Только вместо белой вставки на шее был шелковый, черный с белыми рябинками, платок. Чучо сейчас же вскочил, что же до меня, то я и без того вот уже с полчаса торчал во всю свою длину возле окна.

– Гм, – сказал учитель Кальдерон. – Не помешал?

– Нет, учитель, – ответили мы вразнобой, а я даже попытался судорожно, без особенного успеха, привести в порядок свое лежбище.

– Просто шел мимо, – объяснил учитель Кальдерон, словно оправдываясь. – Решил заглянуть. Ты ведь знаешь, Севито, я редко злоупотребляю твоим гостеприимством…

– Знаю, учитель, – признал я.

– Чучо, дитя мое, не будешь ли ты настолько любезен…

– Я как раз собирался уходить, – объявил Чучо.

– Тем более, что тебя ждут в Пальмовой аллее.

– Мурена, – фыркнул я.

– Насколько мне известно, это сеньориты Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар и Линда Кристина Мария де ла Мадрид…

– И Барракуда, – негромко уточнил я. – твой жребий жалок, друг мой.

– Так я пошел, – сказал Чучо, который так не считал.

– Конечно, Чучо, – величественно кивнул учитель. Подождал, пока дверь закроется, и только тогда прошел и сел в свое самое любимое в моей комнате кресло возле стеллажа с кубками и икебанами. Потом посмотрел на меня снизу вверх вечным своим невозможно добрым взглядом, под которым сразу хотелось измениться в лучшую сторону, и спросил, как обычно: – Поговорим?

– Поговорим, учитель, – ответил я, присаживаясь на подоконник.

– Хочу сказать тебе, Севито, как мужчина мужчине… твой последний пас был излишне энергичен.

Я обреченно вздохнул. Мне предстояло услышать этот упрек еще не раз.

– Впрочем…

 
Коль вышли в поле вы, чтоб биться,
Вы бились, нет тут оговорки,
И невозможна клевета[12]12
  П. Кальдерон де ла Барка. Волшебный маг. Перевод с испанск. К. Бальмонта.


[Закрыть].
 

Но не это важно. Если хочешь знать, это вовсе не важно. Человеку в жизни вовсе не обязательно владеть искусством точного паса. У меня такое ощущение, что ты и сам недавно пришел к такому заключению.

Я еще раз вздохнул.

– Но! – сказал учитель, воздев указательный палец.

И стал учить меня жизни, для чего, собственно, и явился.

3. Появляется Антония

Не скрою, я боялся следующего дня. «Архелоны» проиграли не просто матч – они вылетели из чемпионата Студенческой Лиги. Мне казалось, что все, кому не лень, станут показывать на меня пальцем и презрительно фыркать: мол, это как раз и есть та самая каланча, из-за которой «Сан Рафаэль» так опозорился на всю Лигу!.. Самое противное, что у них были на то все основания. Конечно, мы и раньше продували, но никогда еще на моей памяти не было такого разгрома.

Однако, все обошлось. Уже на Абрикосовой аллее ко мне подкатили два птенца из младших групп, прощебетали что-то вроде: «Вчера ты отдал слишком сильную передачу, Эль Гигантеско…», а затем попросили расписаться на бейсболках. Я ощетинился в ожидании подвоха и спросил, кто их надоумил. «Хуан де ла Торре, который Мануэль», – ответил птенец покрупнее, бесхитростно хлопая выцветшими ресницами, а другой, задыхаясь от рвения, перебил его: «Хуан Мануэль де ла Торре сказал, что мы непременно выиграли бы, если бы у нас было четыре живых раптора и тренер так не загонял бы нашего Эль Гигантеско дель Норте…» Конфузясь и воровато озираясь, я достал цветное стило, настроил его на радужный режим и вывел малышам на макушках свое имя. Там уже красовались росчерки братьев де ла Торре. Уже за спиной я услышал их театральный шепот: «Это что за загогулины?» – «Русские буквы, дурачок, он же русский!..» Птенчики ошибались. Я оставил им автограф на прописном эхойлане.

Все, кого я повстречал тем утром, говорили мне примерно одно и то же: слишком сильно… но ты не переживай… вот было бы четыре раптора, а не три… Ну и ладно.

На поляне для занятий, в пальмовой роще Фейхо-и-Монтенегро, я расположился рядом с Чучо. Мурена, которая тоже рассчитывала на мое соседство, артистично надулась, а вреднюга Барракуда что-то зашептала ей на ушко. Оскар Монтальбан, чью внешность не мог испортить даже синяк под глазом после вчерашней бойни, ворковал с красоткой Беатрис Гомес. Близнецы де ла Торре в четыре руки что-то чертили на квадратном листе бумаги, подозрительно напоминавшем игровое поле фенестры формата «сес-квин». Потом вошел учитель Мартин Родригес, могучий серебрянобородый старец, с серебряными кудрями до плеч, в просторных белых одеждах, и на поляне стало намного светлее, чем было. Когда я увидел его впервые, то подумал, что именно так должен выглядеть Господь. Но учитель Родригес не был даже праведником. За воротами колледжа он курил огромные сигары, прикладывался к черным плетеным бутылям самого сомнительного содержания, а подружек у него было побольше, чем у красавчика Оскара, и ни одной моложе шестидесяти лет… Он обвел аудиторию пронзительным взглядом из-под насупленных бровей, отыскал меня… «Ты вчера был хорош, друг мой Севито, но этот твой последний пас… м-да… гм… Что же, юные сеньоры и сеньориты, поговорим на более приятные темы, а именно…» И мы стали обсуждать энергетический кризис 2054 года, хотя ничего приятного в нем не было – по крайней мере, для тех, по кому он проехался целую бездну лет тому назад.

А потом был семинар по полиметрической математике, в которой я ничего не понимал из-за недостатка пространственного воображения. Эти дурацкие метаморфные топограммы, эти геликоиды и вортексы… Тот же Чучо чувствовал себя среди них, как морской конек в зарослях ламинарии; даже глупенькая Барракуда не раз предлагала мне свою помощь, и я, к своему стыду, вынужден был ее принимать. «Севито, я понимаю, что вам неприятно это слышать… наверное, вы предпочли бы провести вечер в подвижных играх на берегу моря… но ваша участь незавидна: жду вас в своем кабинете для дополнительных занятий». Полагать мою участь незавидной желали не все. Чучо взметнул конечности: «И меня, profesora, меня тоже, у меня что-то не клеится с мутациями в четырех метриках, пожалуйста!..» Profesora Мария Санчес де Пельяранда, прекрасная и надменная, как небожитель, откинула с лица жесткую вороную прядь, чтобы выстрелить в жалкого притворщика сарказмом из обеих аквамариновых бойниц сразу: «Вы слишком глупы, Хесус Карпинтеро, чтобы скрыть свой ум…»

Пальмы шуршали тяжелой листвой, где-то за холмами пело свои древние песни эль Медитерранео – Средиземное море, дул прохладный ветерок. Жизнь продолжалась, несмотря на все неприятности.

Вечером должна была состояться тренировка, на которую меня давно уже не тянуло, как раньше. И у меня был повод, чтобы туда не явиться – злосчастная математика. Разумеется, многие с радостью поменялись бы со мной местами, чтобы провести час-другой в обществе Марии Санчес… Увы, я был равнодушен к ее холодной, почти нечеловеческой красоте. Мое сердце было отдано отталкивающей и притягательной одновременно великанше из Галактики… Поэтому углубленное освоение топограмм представлялось мне ничем не подслащенной пыткой, а кабинет математики – чем-то вроде «железной девы», светлой, просторной и со всеми удобствами.

Однако же, учитель Мария Санчес встретила меня на скамейке в Абрикосовой аллее. «Севито, мне очень стыдно, но я слишком занята сегодня, чтобы уделить вам достаточно внимания… впрочем, сеньорита Антония прекрасно разбирается в предмете и легко меня заменит. А вы, в свою очередь, поможете ей… в чем она попросит вас помочь». Мне ничего не оставалось, как промычать обычное «Угу». – «Вот и прекрасно… Антония, подойдите, дитя мое».

И появилась Антония.

4. Самая красивая страшилка

Белая накидка до пят, просторная белая панама, темные очки на пол-лица. Гриффин, человек-невидимка, женское издание. Диковатая новенькая с севера.

– И ничего смешного, – донесся из-под панамы ворчливый старческий голосок.

– Северин и не думал над тобой смеяться, niña, – проворковала Мария Санчес. – Он тоже приехал к нам издалека и был вынужден привыкать к нашему солнышку.

– Что, из такого же далека, что и я? – проскрипела Антония.

– Северин родился на Тайкуне, niña, – пояснила Мария Санчес.

– Тайкун… это слишком близко, почти Земля.

– Нет, дорогая, Тайкун – это самая далекая планета Федерации. Дальше – только исследовательские миссии.

– Так я же говорила вам…

– Северин, – строго сказала Мария Санчес. – Антония родилась и провела детство на планете… м-мм…

– Мтавинамуарви… что тут сложного?

– Никогда не слышал, – буркнул я без особого дружелюбия.

– Конечно… никто не слышал…

Кажется, впервые я видел Марию Санчес растерянной. Ироничная небожительница не знала, как ей вести себя с этой брюзгливой старушонкой из самого дальнего далека.

Надо ли говорить, что и я не воспылал к своей новоявленной репетиторше горячей симпатией?

– Так я оставлю вас, – торопливо сказала Мария Санчес и едва ли не бегом устремилась в глубь аллеи.

И я остался наедине с этим привидением.

– Классные у тебя мовиды, – сказал я, чтобы хоть как-то завязать беседу.

– Это не видеал, – ответила она. – Вернее, конечно, видеал, но не в первую очередь. Это настоящие солнцезащитные очки. Здесь слишком яркое солнце. На Мтавинамуарви такого не было.

– Мтави… мурави… – проговорил я с вызовом. – Подумаешь! Если хочешь знать, я вообще эхайн.

– Не выдумывай. Эхайны на Земле не живут.

– Живут, и очень распрекрасно.

Из-под накидки выпросталась тонкая, бледная до голубизны рука и приопустила темные окуляры. Оттуда на меня укоризненно глянули огромные серые глаза.

– Ты обманываешь меня, – сказала Антония. – И тебе должно быть стыдно.

– Ни чуточки, – сказал я. – Мое настоящее имя – Нгаара Тирэнн Тиллантарн.

Я никому об этом еще не говорил. И тем более никому не показывал свой заветный медальон. Но других доказательств своей нечеловеческой природы у меня все равно не было.

Антония поднесла медальон к лицу, словно у нее было нехорошо со зрением.

– Это на эхойлане, – вдруг сказала она.

– Я знаю. А вот откуда ты…

– Я изучала историю Великого Разделения.

– И я тоже изучал.

– Но я изучала ее углубленно.

«Зачем?» – хотел было спросить я, но промолчал.

– Эхайнский медальон, – констатировала Антония, возвращая его мне. Пальцы ее были холодные и сухие. Как маленькие змейки. – Может быть. Это ничего не доказывает.

– А я ничего и не собираюсь никому доказывать, – сказал я. – Так мы будем говорить о математике?

Антония кивнула.

Я раскрыл свой видеал, и она снова заворчала, что такого запущенного и захватанного пальцами экрана никогда не видела. А потом заговорила своим скрипучим, пресекающимся голоском, и говорила два часа без остановки, прерываясь на то лишь, чтобы глотнуть апельсинового сока из фляжки. Что же до меня, то я нависал над нею, как самый глупый портовый кран, и не издавал ни звука.

Она разбиралась в полиметрической математике ничуть не хуже Чучо. Но, в отличие от него, могла объяснять, а не просто шипеть, шерудить конечностями и ругаться. Быть может, она разбиралась в предмете не хуже самой Марии Санчес. Половины ее слов я все равно не понимал, но кое-что вдруг само собой, словно по волшебству, сделалось доступным и даже банальным. Это было удивительно.

При этом она не переставала ворчать, брюзжать и сетовать. И вздрагивать, когда над головой пролетала какая-нибудь птица.

– Тебе сколько лет? – не удержался я.

– Сто! – фыркнула она.

Непроницаемые окуляры не помешали ей разглядеть, что я готов был купиться на этот невинный прикол.

– Наверное, ты и впрямь эхайн, – сказала она. – По отзывам, они все сильно тормозят по сравнению с людьми. Меня зачислили на ваш курс. Значит, мне столько же, сколько и всем вам. А семнадцать мне исполнится… – она вдруг начала загибать пальцы-змейки, – … ну да, примерно в августе.

– Что ты делаешь? – спросил я ошеломленно.

– Ты натуральный эхайн, – хихикнула она. – Я еще не привыкла к вашему календарю. Приходится считать на пальцах. Сказано же: я прилетела с Мтавинамуарви. Наш год длится двести восемьдесят пять дней и состоит из десяти месяцев. Если ты немного напряжешь свою бедную эхайнскую фантазию, то сообразишь, что и день у нас должен иметь иную продолжительность, чем здесь. Очень длинный день… Я родилась в одиннадцатый день месяца уараурвил, – Антония закатала рукав своего балахона. На запястье левой руки у нее обнаружился широкий браслет, набранный из полупрозрачных камешков. Некоторые из них светились изнутри. – Вот мои часы. Они сделаны специально для меня, в единственном экземпляре. По ним я могу узнать время, день и месяц в моем мире.

Мама тоже редко говорила «планета», предпочитая употреблять слово «мир». – «Планета, – объясняла она, – всего лишь небесное тело, что катится по своей эфирной колее вокруг светила в холоде и мраке. В лучшем случае – каменный шарик в атмосферной обертке, в худшем – капля-переросток сжиженного газа. Не больше и не меньше. А мир – это просторы, небеса, моря-океаны, если повезет – то и жизнь, и если уж повезет неописуемо, то жизнь под голубым небом, на берегу теплого моря, с пальмовой рощицей в отдалении…»

– И который там теперь час? – спросил я.

Антония снова насмешливо фыркнула и сказала. Запомнить это было свыше моих слабых эхайнских сил.

– Уже поздно, – промолвила она. – А у меня режим.

– Это из-за режима ты так закуклилась?

Я думал, она зашипит и выцарапает мне глаза. Но все обошлось очередным экскурсом в астрономию.

– В нашем мире два солнца, – пояснила она тоном черепахи Тортилы. – И оба очень слабенькие.

– А птиц у вас не было вовсе, – хмыкнул я.

– Растения были. Правда, не такие огромные, как здесь. Птиц не было, ты прав. Всегда нужно было беречь голову от того, что над ней пролетало.

– Птички тоже иногда могут кое-что обронить сверху.

– Как это?!

– Ладно, это я так шучу… Какой же умник запихал тебя из вашей тундры прямиком в Алегрию?!

– Я здесь ненадолго, успокойся, – проскрипела она. – Всего лишь промежуточный этап акклиматизации. Медики думают, что Алегрия с ее климатом поможет мне подготовиться к переезду на детский остров Тессеракт.

– А что там, по-другому учат, не как у нас?

– Это остров для математических гениев.

– А ты что – гений?

– Угу, – сказала она просто.

Вот все и стало на свои места.

Еще бы Мария Санчес не робела перед этой страшилкой!

– Но тогда ты, наверное, можешь вовсе не ходить на уроки, – предположил я.

– Глупый эхайн, – проворчала Антония. – Я только математический гений. В истории, биологии, искусствах я такая же балда, как и ты. Не говоря уже о спортивных занятиях, где мне смешно даже надеяться превзойти тебя!

– Ты все вчера видела? – сконфуженно уточнил я.

– И ничего не поняла. Кроме того, что ваша игра основана на какой-то примитивной комбинаторике, и что вы проиграли.

– Разве на вашей пла… в вашем мире не играют в фенестру?

– Нам некогда было заниматься подобными глупостями, – сухо произнесла Антония. – Нам приходилось выживать.

– Ты расскажешь мне о своем мире?

– А ты объяснишь правила этой варварской игры?

Но мы уже пришли к ее домику.

– Завтра мы пойдем рисовать прибой, – зачем-то сказал я.

– А я знаю, – кивнула она. И еще раз коснулась моей руки своими змейками.

Солнце уже улеглось за горы, с моря тянуло прохладой, и только небо еще не остыло окончательно.

– Сумерки, – сказала Антония зловещим шепотом. – Любимая пора вампиров.

– Ты что – вампир?

– Разве не похоже?

Она стянула с головы панаму и убрала окуляры в карман балахона…

– Нисколько, – сказал я и неожиданно для самого себя брякнул: – Ты красивая.

– Глупости, – проскрипела она и скрылась за дверью.