Текст книги "Бумеранг на один бросок"

17. Деликатное интервью с эхайном

ЗАБРОДСКИЙ: Скажи, Северин: тебе снятся странные сны?

СЕВЕРИН: Нет… смотря что называть странным.

ЗАБРОДСКИЙ: Такие, которым ты не можешь найти объяснения доступными тебе словами.

СЕВЕРИН: Ну, я много чему не могу найти объяснения!

ЗАБРОДСКИЙ: Мне кажется, ты понимаешь, что я имею в виду.

СЕВЕРИН: Не очень… Н-ну… всем иногда снятся сны, которые не поддаются объяснению. И вообще сны – это какая-то фантастическая реальность, отголоски взаправдашних событий, искаженные в кривом зеркале подсознания.

ЗАБРОДСКИЙ: О! Это ты сам придумал?

СЕВЕРИН: Нет, не сам. Слышал от учителя Карлоса Альберто дель Парана. Он преподает психологию в колледже «Сан Рафаэль».

ЗАБРОДСКИЙ: Гм… весьма поверхностно. Что ж, оставим сновидения. Северин, ты когда-нибудь выходил из себя?

СЕВЕРИН: Ха, еще бы!.. Н-ну, если и выходил, то… не слишком далеко.

ЗАБРОДСКИЙ: Тебе хотелось в порыве ярости что-нибудь разбить?

СЕВЕРИН: Зачем?

ЗАБРОДСКИЙ: Чтобы дать выход негативным эмоциям.

СЕВЕРИН: Глупость какая!

ЗАБРОДСКИЙ: Как же ты тогда стравливаешь пар, избавляешься от гнева?

СЕВЕРИН: Н-ну…

ЗАБРОДСКИЙ: Не мычи, будь ласков, отвечай развернутыми фразами.

СЕВЕРИН: И вы туда же!

ЗАБРОДСКИЙ: Куда «туда же»?

СЕВЕРИН: Что-то нынче все только и делают, что домогаются от меня развернутых фраз.

ЗАБРОДСКИЙ: Значит, не я один пытаюсь приучить тебя к человеческому способу общения. Так ты не ответил на мой вопрос.

СЕВЕРИН: А, насчет гнева… Нет, я не хочу ничего бить и ломать. Ведь вы это хотели услышать? Могу, конечно, запулить подушкой в стену. Сумку какую-нибудь подфутболить. Да и на что мне гневаться-то?

ЗАБРОДСКИЙ: Я слышал, мама забрала тебя из колледжа. Лишила тебя привычного окружения, друзей, развлечений. Разве не повод разозлиться?

СЕВЕРИН: На кого? На маму, что ли?

ЗАБРОДСКИЙ: А хоть бы и так?

СЕВЕРИН: Да ну, глупость… Как можно злиться на маму? Наверное, она лучше знает, что делать. Забрала – значит, так было нужно.

ЗАБРОДСКИЙ: Мама тоже может ошибаться.

СЕВЕРИН: Ну, наверное… Ну да, мне это не понравилось. Может, я и вспылил пару раз. Мне было обидно. Но злиться… К чему вы клоните?

ЗАБРОДСКИЙ: Только не думай, что я хочу поссорить тебя с мамой. Ваши семейные отношения меня не касаются. Если хочешь знать, я бесконечно уважаю твою маму. Она… незаурядный человек. Поверь, меня нелегко поставить в тупик, заморочить, сбить со следа. Госпожа Елена Климова – один из немногих людей, кому удалось водить меня за нос целых двенадцать лет. Где мы только вас не искали! А вы все время были под самым носом, практически на виду… Я даже преклоняюсь перед ней. Можешь ей так и передать, потому что она, увы, не оставляет мне шанса выразить свое восхищение лично… но это проблема нашего с ней аномально затянувшегося непонимания. Сейчас меня интересуешь ты и только ты. Так как, Северин, ответишь ли ты еще на пару моих вопросов?

СЕВЕРИН: Отвечу, почему бы нет.

ЗАБРОДСКИЙ: Северин… прекрасное польское имя. Я этнический поляк. Мне приятно, что тебя так зовут. Ты знаешь, почему тебя так странно назвали?

СЕВЕРИН: Что тут странного?!

ЗАБРОДСКИЙ: Фонетика твоих имени и фамилии такова, что приводит к семантической тавтологии. Северин… а слышится «северный». Морозов… мороз… бр-р, холодно. Разве не тавтология?

СЕВЕРИН: Мама говорила, что «северус» по-магиотски означает «строгий».

ЗАБРОДСКИЙ: Не по-магиотски, а по-латыни. Жители Магии говорят на слегка осовременном и видоизмененном варианте языка древних римлян.

СЕВЕРИН: Да, я знаю, мама рассказывала.

ЗАБРОДСКИЙ: Озма поет на латыни. Ты любишь Озму?

СЕВЕРИН: Не-а. Не понимаю, отчего все так сходят по ней с ума.

ЗАБРОДСКИЙ: Хм… А что ты чувствуешь, когда слушаешь Озму?

СЕВЕРИН: Да ничего особенного. Все зависит от настроения. Могу читать под ее музыку. Могу спать. Могу играть с кошкой. Она кажется мне слишком манерной и монотонной, и скоро надоедает. И я включаю Виотти или Галилея.

ЗАБРОДСКИЙ: Тебе нужно хотя бы раз побывать на ее концерте. Все же, записи не передают всего очарования.

СЕВЕРИН: Когда-нибудь… может быть. Если она захочет выступить у нас в Чендешфалу.

ЗАБРОДСКИЙ: Я гляжу, ты нелюбознателен.

СЕВЕРИН: Ну, это как сказать… Хотя, конечно… Я люблю путешествовать, но только спокойно, без приключений, просто смотреть на землю с высоты полета. Люблю сидеть на берегу моря и слушать прибой. Люблю наблюдать, как кошка играет или спит на солнышке. Мама говорит, что по натуре я созерцатель, а не исследователь. Однажды я смотрел на Читралекху часа полтора кряду.

ЗАБРОДСКИЙ: А потом?

СЕВЕРИН: А потом уснул рядышком.

ЗАБРОДСКИЙ: Ты любишь эту жуткую тварь… эту акулу в кошачьей шкуре?

СЕВЕРИН: Ее нельзя не любить.

ЗАБРОДСКИЙ: Хм… Отчего же, можно. И даже не прилагая особенных стараний… А она тебя любит?

СЕВЕРИН: Ну, не знаю… Мама говорит, кошки не умеют любить. Их привязанность строится на инстинкте обладания. Читралекха считает, что я принадлежу ей. Она жуткая эгоистка и ни с кем не хочет меня делить.

ЗАБРОДСКИЙ: То есть она и сейчас так настроена? (Опасливо протягивает руку в мою сторону.)

ЧИТРАЛЕКХА: Хххххххххх!

ЗАБРОДСКИЙ: Я пошутил.

СЕВЕРИН: Не делайте так. Она понимает только собственные шутки.

ЗАБРОДСКИЙ: Какие мы серьезные… Тебе не кажется, что эгоизм заключен в самой природе любви?

СЕВЕРИН: Может быть… я не думал. Конечно, я читал, раньше из-за любви происходили дикие вещи. Убийства, самоубийства, все такое… Наверное, вы правы: никто не хотел расставаться со своей подругой, как с любимой игрушкой. Или старался навредить тому, кто эту игрушку забирал. Это можно объяснить, но это… это неправильно. Думаю, сейчас все по-другому.

ЗАБРОДСКИЙ: Ты глубокий оптимист, Северин Морозов.

СЕВЕРИН: Угу, все так говорят.

ЗАБРОДСКИЙ: Во вселенной полно миров, где убийство соперника – обычное дело. И даже не всегда наказуемо.

СЕВЕРИН: Ну, наверное…

ЗАБРОДСКИЙ: И есть миры, где считается нормальным убивать женщину, заподозренную в измене. Например, планета Яльифра.

СЕВЕРИН: Никогда не слышал о такой.

ЗАБРОДСКИЙ: А про юфмангов ты слышал?

СЕВЕРИН: Еще бы!

ЗАБРОДСКИЙ: Это их мир.

СЕВЕРИН: Ни за что бы не подумал… Они выглядят такими добродушными. Хотя в сказках у гномов обычно скверный нрав. Но ведь их женщины, я слышал, очень красивы!

ЗАБРОДСКИЙ: Не просто красивы, а красивы фантастически. Это феи из европейского фольклора.

СЕВЕРИН: Если это правда, у кого поднимется рука на такую красоту?!

ЗАБРОДСКИЙ: И тем не менее… А что бы сделал ты, если бы кто-то попытался забрать твою любимую игрушку?

СЕВЕРИН: Отдал бы, наверное. Если ему так хочется…

ЗАБРОДСКИЙ: А если бы он сделал это силой?

СЕВЕРИН: Ну, треснул бы разок по тыкве. Чтобы научился манерам… Разве трудно попросить?

ЗАБРОДСКИЙ: Хорошо, поставим вопрос по-иному. А если бы это была не игрушка, а любимая девушка?

СЕВЕРИН: Да откуда мне знать?! Я еще маленький, у меня еще не было любимой девушки. Вот появится, тогда и узнаю.

ЗАБРОДСКИЙ: Ты не маленький, Северин. Тебе четырнадцать, и все твои сверстники имеют подружек. И даже дерутся из-за них.

СЕВЕРИН: Да знаю я… Делать им, дуракам, нечего. И потом, девчонки сами их подначивают. Им это почему-то нравится. Какие-то их девичьи заморочки…

ЗАБРОДСКИЙ: Почему же у тебя до сих пор нет подружки?

СЕВЕРИН: Я не думал об этом… до этого утра. Может быть, я заторможенный. В том смысле, что еще не вырос как следует… ну, не высоту, а… ну, в общем, вы сами понимаете…

ЗАБРОДСКИЙ: А почему «до этого утра»?

СЕВЕРИН: Ну… я узнал о себе кое-что новое.

ЗАБРОДСКИЙ: Что ты эхайн?

СЕВЕРИН: В общем… да.

ЗАБРОДСКИЙ: И кто-то из числа наших общих знакомых попытался объяснить твое равнодушие к юным девам генетическими особенностями?

СЕВЕРИН: Угу.

ЗАБРОДСКИЙ: Так узнай же, юный несмышленый эхайн: это чушь собачья. Эхайны вполне благосклонно относятся к земным женщинам, и за примерами нет нужды ходить далеко.

СЕВЕРИН: Да, я уже знаю… про тети-Олину маму.

ЗАБРОДСКИЙ: Или про Озму.

СЕВЕРИН: Про Озму я не знаю. Она что, тоже мулатка?

ЗАБРОДСКИЙ: Дикий ты человечек, Северин Морозов. Лесное дитя. Хочу, чтобы у тебя после общения с этими знатоками эхайнской культуры не возникло никаких ненужных комплексов. То, что ты эхайн, Homo neanderthalensis echainus, никак не служит препятствием к тому, чтобы тебе нравилась девушка вида Homo sapiens. Когда я учился в колледже, мне тоже были безразличны однокурсницы. И их это жутко раздражало. А потом я как-то оказался в Карпатах, в лагере «Рыси троп», встретил там одну юную особу… и началось.

СЕВЕРИН: Я был в Карпатах. И никого там не встретил.

ЗАБРОДСКИЙ: Она была одна такая… К чему это я? А к тому, что ты просто еще не встретил ту, что закружит твою глупую башку. И тебе еще предстоит захотеть подраться из-за нее.

СЕВЕРИН: Нет уж, пускай она сама выбирает, кто ей нужен. Но драться… из-за девчонок… глупость какая.

ЗАБРОДСКИЙ: А есть ли в этом мире что-то, из-за чего ты был бы готов немедля кинуться в драку?

СЕВЕРИН: Я еще не знаю. Хотя… пожалуй, есть.

ЗАБРОДСКИЙ: Ну, продолжай.

СЕВЕРИН: Если бы кто-то попытался обидеть маму… если бы сказал про нее что-то плохое…

ЗАБРОДСКИЙ: Ты бы убил его?

СЕВЕРИН: Не знаю… сразу уж и «убил»! Но люлей бы навешал, это точно.

ЗАБРОДСКИЙ: И последний вопрос: как ты думаешь… ты знаешь, кто ты такой?

СЕВЕРИН: Конечно, знаю: Северин Морозов, мне скоро пятнадцать, и я необычно высокий мальчик. И еще, как говорят, я какой-то там, ха-ха, Черный Эхайн.

ЗАБРОДСКИЙ: Ничего-то ты не знаешь, высокий мальчик…

18. Гости уходят, мы остаемся

Потом я поскребся в дверь дома, и мама отперла. Едва только я переступил порог, как за моей спиной снова защелкнулся замок. Ну и ладно… Я плюхнулся в придвинутое к стене кресло – так, чтобы слышать разговоры на веранде и хотя бы краем глаза видеть происходящее там, не раздражая своим вниманием маму, которая желала бы, чтобы я ничего не видел и не слышал.

– Не хочешь ли подняться в свою комнату, Северин Морозов? – спросила она без особой уверенности.

– Не-а, – сказал я, для убедительности скорчил страдальческую гримасу и завел очи. – Мне нехорошо… я тут посижу тихонечко… с кошкой…

Мама недовольно поморщилась, но не возразила.

На веранде гости продолжали свои негромкие разговоры.

– Зачем понадобилось выселять людей из поселка? – спрашивал дядя Костя.

– Никто никого не выселял, – отвечал Забродский. – Они сами, по своей воле, рассредоточились в течение месяца. У кого-то значительно снизилась нагрузка по работе и внезапно наступил долгожданный отпуск. Кто-то получил приглашение посетить Коралловый карнавал в Южной Нирритии на Эльдорадо. Кому-то захотелось повидать дальних родственников, о которых он и думать забыл. Да мало ли причин…

– Ты уклонился от ответа.

– Ну, хорошо, хорошо… Это была мера разумной предосторожности. Мы же знали, с кем имеем дело…

– А именно? – нахмурился дядя Костя.

– С бывшим сотрудником Звездного Патруля, – отчеканил Забродский, – у которого старинные к нам счеты, право на защиту жилища и личной неприкосновенности, а также натянутые нервы и чрезвычайно скверный характер.

Дядя Костя недовольно покачал головой.

– Мы знали о боевых зверях, – хладнокровно продолжал Забродский. – О двух боевых зверях. Но сканирование показало наличие под домом глубокого и тщательно укрепленного подвала. Что за сюрприз мог там соблюдаться, оставалось только гадать. Дрыхнущий ратный дракон класса «мнаркморор». Тяжелый орбитальный фогратор «Рагнарёк». Черт с рогами. Все это могло пойти в ход так же легко и необдуманно, как хельгарм и баскервильская кошка.

– Параноики… – проворчал дядя Костя.

– Лучше посмотрись в зеркало, какой ты нынче красивый… Мы не могли рисковать благополучием посторонних людей. И мы их ненавязчиво удалили под самыми натуральными предлогами.

– Вам следовало просто сыграть отбой и вызвать меня.

– А никто и не наступал, не ломил в штыковую. Была создана надлежащая психологическая атмосфера, в которой госпожа Климова сама склонилась к единственно верному решению. То есть сделала то, о чем ты говоришь: вызвала тебя.

– А если бы она… хм… не склонилась к верному решению?

– Но ведь все обошлось, не так ли?

Тетя Оля не выдержала, театрально охнула и с большим шумом покинула веранду, убредя куда-то в сторону палисада.

– Консул, Консул, – печально сказал Забродский. – У меня мог бы быть Черный Эхайн. Генетически безупречный, прекрасно кондиционированный Черный Эхайн. Но у меня его отняли.

– Ладно, не переживай.

– Ты не понимаешь. Мы решили бы все проблемы. Я мог бы плюнуть на дела и уйти в отставку. Мы бы с тобой больше не ссорились, а встречались бы у меня дома, пили пиво и рассуждали о цветочках.

– Ничего ужаснее я и вообразить не могу.

– А самое важное – послушай, Консул! – еще двести человек могли бы заниматься примерно тем же.

– Что ты уперся, как баран? Вынь да положи ему Черного Эхайна… Сбрось шоры, раскрепости мозги, ищи другое решение!

– Нет другого решения, ты же знаешь. Только военная операция – но неподготовленная, авантюрная, без серьезных шансов на удачу, как и предлагал Ворон…

– Да, это плохая мысль. Никто не одобрит.

– Этот мальчик… он уже не эхайн. Что-то в нем еще сохранилось… слабые проблески… неясные тени… но эта упрямая женщина вытравила из него все природное естество. Он – человек. Не очень обычный, но… среди нас полно необычных людей. Ты тоже был необычным, и я был. И он – простой необычный человек.

– Похоже, тебе приглянулась Читралекха.

– Читралекха – приглянулась?!

– Маленькая злая кошка, которая час тому назад играючи преодолела кордон из двух крутых звездоходов и посрамила выдающегося специалиста по активному сбору информации, знатока разнообразных систем самозащиты. Ты хотел бы и из этого мальчика сделать такую же кошку?

– Нет, – задумчиво произнес Забродский. – Нет, друг мой Консул. Я бы сделал его неизмеримо более ловким и опасным…

Дядя Костя молчал, и в его молчании было больше угрозы, чем в словах, какие он мог бы произнести вслух. Потом он сказал:

– Завтра жду тебя в гости. Со всеми материалами. Сколько же можно, в конце концов…

– Хорошо, – коротко ответил Забродский – и сразу перестал походить на невзрачного нытика. Подобрался, отвердел и даже, казалось, сделался выше ростом. – Все материалы, до последней буковки. Даже те, которые тебе неприятно видеть.

Он щелкнул каблуками, кивнул и ушел из нашего дома.

Немедленно возникла тетя Оля, про которую все забыли, приблизилась к Консулу и прислонилась к его плечу. Рядом с ним она не выглядела такой уж великаншей.

– Почему мне, послушав все ваши речи, нестерпимо хочется вымыться? – спросила она задумчиво.

– Потому что ты, Ольга-свет Гатаанновна, тоже не знаешь всей правды, – сказал дядя Костя. – Он хороший человек. Он мой старинный друг. И он действительно очень несчастен, потому что душа его болит о тех бедах, о которых всем нам не хочется даже подозревать. Понимаю, ты мне не поверишь…

– Конечно, не поверю, – сказала тетя Оля.

– Вот и никто не верит, – вздохнул Консул. – А в то, что обычная баскервильская кошка сегодня меня убила, ты поверишь?

– Тоже нет.

– А вот убила. Наповал. Дурацкое ощущение полной беспомощности. Она меня рвет, а я ничего не могу с нею поделать. Конечно, будь на мне «галахад»…

– А в руках фогратор… – хихикнула тетя Оля.

– Больно, – дядя Костя вздохнул еще горше и потрогал свои раны. – Больно, противно и стыдно. Взрослый, сильный мужик – и небольшая, в общем-то домашняя тварь! Кто мы, с нашей древней культурой, против природы? Так, плесень…

– Ты забываешь, что в природе баскервильских кошек не существует, – мягко напомнила великанша.

– Поэтому я убит всего лишь морально. А будь на ее месте какая-нибудь пума?! Нет, справедливо, что их запретили разводить. Надеюсь, Ленке достался самый последний экземпляр породы. И знаешь что, милая?

– Что, милый?

– Поехали-ка мы отсюда по домам. Загостились, право.

Мама поглядела на меня. Было видно, как сильно она не хотела впускать их, с их бедами и разговорами, в нашу крепость. Она надеялась переложить непосильный гнет гостеприимства на меня.

Но я чрезвычайно удачно прикинулся овощем:

– Мамочка, не могу я встать, у меня кошка на руках…

Это был серьезный довод, и маме пришлось вставать, идти, отпирать дверь.

Первой вошла тетя Оля.

– Соберу вещи, – сказала она в пространство.

Потом появился Консул.

– Лена, – проговорил он. – Мне бы следовало просить у тебя прощения.

– А ты как думал, – с вызовом промолвила мама.

– Но я не стану этого делать. Потому что ни в чем перед тобой не виноват. И еще вот что: мне кажется, ты от своего затворничества потихоньку сходишь с ума.

– Как ты мог привести его в мой дом?!

– Я не знал, что мой друг Людвик Забродский и есть твой кошмар. Тебе придется поверить… Я просто хотел, чтобы все стало на свои места. Чтобы все собрались в одном доме, за одним столом, и объяснились раз и навсегда. Не получилось. Очень жаль. И все же: эта затянувшаяся нелепость должна закончиться здесь и сейчас. Считай, что это случилось. Ты и твой сын – вы оба под моей защитой.

– Ты не сможешь защитить нас…

– Еще как смогу. Все закончилось, Лена. Пора тебе возвращаться в наш мир. Знаешь, как бы я поступил на твоем месте?

– Не хочу этого знать. Ты никогда не был на моем месте…

– Я вернулся бы на свой корабль.

– Нет! – почти закричала мама. – Никогда!

– Хорошо, хорошо, – Консул досадливо всплеснул огромными ручищами. – Я обмолвился. Не хочешь жить своей жизнью – твоя воля. Но вот что: позволь парню жить его жизнью. – Он помолчал, переминаясь с ноги на ногу. – Прощай, Елена Прекрасная.

– Прощай, Шаровая Молния, – едва слышно проронила мама.

Тетя Оля спустилась по лестнице из своей комнаты, по-прежнему закованная в свой бронебойный сарафан.

– Пока, Титания, – сказала она.

Мама кивнула.

Тетя Оля задержалась возле моего кресла и сделала такое движение, словно хотела погладить меня по щеке. Читралекха вздыбила шерсть на загривке и упреждающе зашипела.

– Не грусти, дружок, – сказала великанша. – Мы непременно увидимся.

Лицо мое горело. Горло перехватила шершавая удавка. Мне хотелось плакать. Я отвел глаза, чтобы никто не видел стоящих там слез.

Дверь за ними закрылась.

Уже на пороге дядя Костя поглядел в небо и поднял воротник куртки.

– Сейчас будет ливень, – услышал я его голос.

И на нашу веранду обрушился ливень.

«Ни фига себе!» – подумал я.

– Ни фига себе! Уой-ей-ей! – закричала тетя Оля и растаяла за дождевыми струями.

Ничего я так не хотел, чтобы мама всплеснула руками, выбежала на крыльцо и вернула их из непогоды в тепло и уют нашего дома.

Но мама не сделала этого.

– Завтра полетишь в Алегрию, – сказала она. – Если хочешь.

19. Лферры, оркочеловек Локкен и другие познавательные истории

О лферрах в Глобале сообщается всего ничего. Зато история их земных похождений, с которой давно уже сняты все печати конфиденциальности, расписана в деталях, и даже с некоторой долей злорадства… Это проксигуманоиды с планеты Гнемунг, что в звездной системе Муфрид, иначе известной как Бета Волопаса. Что означает термин «проксигуманоид», я толком не понял. Что-то вроде «приблизительно человек» или «близко к человеку, но далеко не человек», или «даже близко не человек»… Это и понятно: облик лферров по нашим понятиям не то чтобы непривычен, а попросту безобразен, за что их еще называют «орками». Самим лферрам это не нравится, но, похоже, никто их об этом особенно не спрашивает. Судя по всему, в Галактике у них дурная репутация. Всеми виной их непредсказуемость и наклонности к рискованным, порой скверно пахнущим предприятиям. Если я правильно разобрался в системе астрографических описаний, наши планеты разделяет восемьдесят восемь световых лет. И чего они приперлись на Землю? Не нашли другого места для своих дурацких экспериментов по «межрасовой конвергенции»? Похоже, их настолько достало собственное уродство, что они решили подыскать себе подходящую расу, вполне на их вкус гармоничную, чтобы незаметно в нее влиться. Мы, люди, их требованиям во время оно вполне отвечали. Мы были относительно цивилизованны, хороши собой (в сравнении с лферрами, разумеется! О красоте женщин-юфмангов ходят легенды, к тому же, мы происходим от общего предка… но до них еще нужно докопаться, а никто не шифруется лучше, чем гномы, охраняющие своих фей!) и абсолютно беззащитны перед хорошо спланированной галактической экспансией. Если бы эксперимент лферров удался, человечеству вполне реально светила генетическая экспансия, а как следствие – утрата собственной истории и культуры. Но, во-первых, лферры потерпели обидное фиаско, и единственный оркочеловек оказался неспособен к репродукции. Во-вторых, они так увлеклись и поверили в собственную неуязвимость, что их вычислили даже медлительные шведские спецслужбы (упоминается некий комиссар Прюзелиус), которые, что естественно, не поверили своим глазам и не нашли ничего более умного, как обратиться за помощью в Интерпол. Там тоже своим органам чувств не поверили, недолго думая двинули группу захвата брать предполагаемых инопланетных агрессоров (упоминается некий сержант Белленкорт), застали их врасплох, забили в колодки… или что там было?.. в кандалы и упрятали в сверхсекретную лабораторию тюремного типа где-то на Шпицбергене, где много удивлялись внешнему безобразию незваных гостей. В-третьих, к этому моменту история уже стала достоянием гласности в Галактическом Братстве, и тектоны, у которых щупальца давно чесались врезать лферрам по первое число, немедля оным врезали с первого числа по десятое включительно. На Землю высадилась спецгруппа виавов (упоминается некий экцель-магистр Артаулор Куэнту Куэронау), которые ловко вынули дураков-орков из узилища, обставив дело так, чтобы никто из ответственных за их содержание под стражей не то что не пострадал, а даже получил повышение по службе, чтобы лица, причастные к адвентивному знанию, внезапно погрузились в более приятные хлопоты, и все без исключения спустя короткое время вспоминали бы инцидент с уродливыми пришельцами как фантасмагорический анекдотец для травли на барбекю. Затем представительную делегацию лферров призвали на Совет тектонов, где вздрючили еще более основательно, рассчитывая надолго отбить у них охоту к экспериментированию над цивилизациями-аутсайдерами, одной из которых в то время было человечество. В нос оркам были ткнуты накопленные и вновь вскрывшиеся факты, причем полученные с самых разных концов Галактики, сообщено было, что чаша терпения переполнилась, и обещаны суровые санкции вплоть до моратория на экзометральные перемещения. С них были также взысканы «асимметричные репарации» в пользу пострадавших культур (содержание термина оставлено без объяснений, так что приходится верить Консулу на слово). Судьба же оркочеловека была поручена все тем же виавам, которые с охотой приняли в ней самое живейшее участие. Нет худа без добра: довольно-таки эфемерная угроза благополучию одного-единственного младенца (лферры, при всей их эксцентричности, все же не были ни идиотами, ни маньяками-агрессорами, ни даже злодеями-ксенофобами, а всего лишь хотели сделать как лучше, разумеется, в своем понимании) повлекла за собой разнообразные и далеко идущие последствия самого благотворного свойства. Среди таковых можно назвать вспыхнувшую симпатию виавов к легкомысленной, веселой и пассионарной расе, их активное лоббирование интересов человечества в Галактическом Братстве и лавинообразное ускорение процесса вхождения Федерации в пангалактическую культуру.

После фиаско на Земле лферры притихли и усердно изображают, что стали белыми и пушистыми, а о генетической экспансии более не помышляют. Я думаю, прикидываются.

Кстати, оркочеловека звали Роберт Локкен.

Сейчас о нем почти никто не помнит, кроме историков и эрудитов. То, что он был оркочеловеком, сообщается вскользь, безо всяких ссылок на лферров и их опыты. Ну, был и был, что из этого делать тайну?.. но и сенсации, в общем, никакой… А в XXI веке сказать, что Роберт Локкен являл собой известную личность, значило не сказать ничего. Им восхищались, ему удивлялись, над ним посмеивались, он был постоянным объектом приколов, пародий и карикатур. А еще одним из богатейших людей своего времени. В ту пору личное богатство служило главной причиной болезненного социального расслоения и потому у многих вызывало раздражение. Ты умный, образованный, талантливый, но почему-то еле сводишь концы с концами. А кто-то другой – глуп, ленив и бездарен, и вынужден бесцельно слоняться по своим мраморным дворцам с золотыми ваннами и жемчужными занавесками, околевая от скуки, в компании таких же роскошных лоботрясов, и все потому, что папаша или дедушка где-то чего-то вовремя и много наворовал… Относилось ли это к Локкену? И да, и нет.

У него были биологические родители, которые не подозревали, что против воли стали объектами генетического эксперимента (подробности лферровского вмешательства в развитие их первенца охарактеризованы следующим образом: «имели место» – и точка). Вполне благополучные люди, свой дом в Якобсберге, свой маленький бизнес… То обстоятельство, что младенец походил не на папу и маму, а скорее на обезьянку, печалило их и тревожило. Но директор медицинского центра прочел им лекцию про атавистические отклонения, обещал постоянное наблюдение за маленьким Бобби, а также порекомендовал бонну по имени Агнес-Вивека Понтоппидан, молодую, блестяще образованную, полную энтузиазма и нерастраченной любви.

Собственно, бонна Понтоппидан и взрастила это диковинное растение своей заботой и нежностью. Благодаря ей Роберт Локкен стал тем, кем стал.

Вообще-то он был натуральный, рафинированный раздолбай. Это заметно даже на графиях. Лохматый, с вечной блуждающей улыбочкой на небритой физиономии, в каких-то обтерханных джинсах и ржавой футболке с надписью «Буросский текстиль». Между прочим, далеко не красавец, но и не урод, как можно было ожидать…

Он все время где-то учился и ни разу не достиг хотя бы магистерских степеней. Что не мешало ему быть безусловно умным и разносторонне, хотя и безо всякой системы, образованным человеком. Я вспомнил, что где-то у меня была подходящая цитата на такой случай, покопался в своем мемографе и вот что нашел у Сергея Довлатова: «… нищета и богатство – качества прирожденные. Такие же, например, как цвет волос или, допустим, музыкальный слух». Точь-в-точь про Роберта Локкена. Богатство само к нему шло, плыло, падало в руки с небес и лезло в плохо запертые окна. И ни лферры, ни виавы тут ни при чем. Хотя… эта тема открыта для дискуссий. Но, наверное, он просто оказывался в нужном месте в подходящий момент и не упускал шанса сделать необходимый шажок.

Иногда это происходило случайно. Престарелый профессор Упсальского университета Якоб Холст в качестве ликвидации академической задолженности поручил нерадивому студенту-естественнику Бобби Локкену выполнить серию наблюдений на культурой «клубящейся губки» Aphrocallistes undarus, чтобы только занять этого балбеса сколько-нибудь полезным делом. Бобби отнесся к поручению со всей халатностью, на какую только был способен: заперся в лаборатории ночью, обставился аквариумами с мирно дремлющими губками, закурил, дернул пивка и уснул на диванчике. Уж чего он там уронил в воду, одному богу известно, то ли сигаретный пепел, то ли чипсы из пакетика, то ли собственную руку… но поутру его пришлось вырезать из заполнившей все свободное пространство пористой массы корундовыми пилами, потому что прочие режущие инструменты эту твердыню не брали. Горе-студиозус был извлечен из узилища в целости и добром здравии, даже не слишком напуганный, поскольку внезапно и сверх меры разросшаяся «клубящаяся губка» великодушно оставила ему некоторое пространство для существования и к тому же не посягнула на пиво. Профессор Холст, взволнованно сообщив Локкену, что он есть самородный stjärthål (какое-то нехорошее слово), потребовал от того восстановить контекст эксперимента. Локкен не сразу вспомнил, с какой начинкой у него были чипсы… Спустя месяц удалось составить необходимую гремучую комбинацию факторов, при наличии которой безобидное глубоководное беспозвоночное начинало безудержно и с дикой скоростью разрастаться, наполняя все пустоты сверхлегкой и сверхпрочной, да к тому же моментально затвердевающей, скелетной структурой. Пока Бобби трындел с лаборантками и пил пиво, профессор Холст выявил зависимость между бытовыми магнитными полями и направлением роста губки. Нобелевскую премию, впрочем, получали вместе. Новый строительный материал, получивший составное название «локхол», навсегда закрыл жилищную проблему в слаборазвитых странах. Увы, профессор Холст вскоре покинул наш мир, не оставив наследников. Поэтому все доходы от неожиданного открытия стекались на банковский счет шалопая Локкена.

Отринув учебу в Упсале, молодой нувориш собрал в кучу всех друзей-подружек и пустился в кругосветное плавание на самой большой яхте, которую ему подыскали на Скандинавском полуострове. Круиз обещал быть напряженным, потому что от взятого на борт пива яхта давала серьезную осадку… Штормовой ночью, где-то в виду острова Терсейра, пьяненький Бобби, которого общество великовозрастных повес необъяснимо и давно уже тяготило, вышел проветриться, имея на себе купальные трусы и простецкий спасательный жилет. Разумеется, его тотчас же смыло за борт. Пассажиры хватились владельца судна далеко не сразу… В это время сам Локкен, выброшенный на пустынный островок, чьим небогатым украшением были молодая пальмовая рощица, изумительный пляж белого песка и несколько обглоданных прибоем до зеркального блеска черепашьих панцирей, решал проблему питьевой воды. О том, что кокосы годятся в пищу, он не подозревал. Вместо воды Бобби нашел у корней одной из пальм почти целиком вросший в землю древний сундук, который скуки ради откопал. Под первым сундуком обнаружилось еще несколько… Это был один из мифических кладов прославленного пирата Генри Моргана, а островок назывался Сабрина и то исчезал в океанских пучинах, то возникал вновь, чем заслужил скверную репутацию, а места на картах и в лоциях не заслужил вовсе. В одном из сундуков обнаружилась бутылка из темного стекла, которой Локкен тотчас же отбил горлышко, отчего-то надеясь, что оттуда вылезет заспанный джинн и предложит свои услуги. Внутри оказалось перекисшее пойло, настолько отвратительное на вкус, что в момент прочистило незадачливому кладоискателю мозги. И тот вспомнил, что в карман купальных трусов, купленных еще в родном Якобсберге, хозяин магазинчика пляжных принадлежностей, счастливый оказать услугу нобелевскому лауреату, вложил маленькую фонор-карту (архаичное средство связи, только и годное, что передавать звук на расстояние). «И на фига это?» – помнится, спросил тогда Локкен. «Никогда нельзя угадать, куда может забросить судьба человека без штанов…» – прозорливо отвечал менеджер. Лауреат шутку оценил, и сейчас карта оказалась как нельзя кстати. «Бобби, куда ты запропастился? – удивились друзья. – У нас тут так весело!..» – «Какого хрена?!» – было самым мягким, что прозвучало в ответе Локкена. Впрочем, возвращаться на яхту он не намеревался. Вместо этого из порта Ангра-ду-Эроизму, что на острове Терсейра, был вызван геликоптер береговой охраны, который доставил Локкена вместе с сундуками в лоно цивилизации. Правительство Португалии выдержало только один раунд тяжбы за сокровища пирата Моргана: очень скоро выяснилось, что остров Сабрина лежал в нейтральных водах и никогда не был объектом чьих-нибудь территориальных притязаний. Сознавая себя самым глупым графом Монте-Кристо в истории, Локкен расплатился с адвокатами, послал пригоршню рубинов держателю магазинчика в Якобсберге, а большую часть клада – золотые монеты и драгоценные камни, названий которых даже не знал, обратил в фонд своего имени.