Текст книги "Узелки"

Писем, рисунков, каких-то историй на телевизионные конкурсы я послал немало. А как только их послал, я уже не пропускал ни одной передачи в надежде увидеть своё произведение. Сколько трепета было в моём ожидании! Сколько горьких слёз было пролито, сколько обид затаено на невнимательных людей, которые не разглядели моих посланий, и на бездарных детей, чьи письма и рисунки выбрали. Сколько утешительных слов мне сказали бабушка, дед и родители. Они уверяли, что я самый лучший, а тех детей просто пожалели. Бабушка даже говорила, что там, на телевидении, привечают только своих и процветает кумовство. Я хотел им верить и верил, потому что другого объяснения просто не могло быть, но мои переживания от этого меньше не становились.

В те же годы и в том же возрасте я однажды увидел по телевизору мальчика из нашего двора, который жил по соседству. Был праздник, во время которого устраивалось торжественное шествие по центральной площади. Это шествие сопровождалось музыкой, среди идущих людских масс проезжали разнообразно оформленные и украшенные грузовики. На каких-то из них ехали люди, переодетые в исторических персонажей, многие несли воздушные шары и размахивали флажками. Этот праздник всегда снимали и транслировали по местному телеканалу. В столице торжества начинались существенно позже из-за разницы во времени и фрагменты главного празднования показывали в новостях. Местные же торжества показывали в прямом эфире целый час.

Помню, что в тот праздничный день на площадь никто из нашего семейства не пошёл. Все были дома. Телевизор работал. Звучала музыка, по экрану двигались массы людей. Их показывали то откуда-то сверху – и можно было видеть всю площадь, заполненную людьми, то на экране возникало отдельно выхваченное лицо крупным планом.

Я не смотрел это зрелище, а просто маялся без дела. Но в какой-то момент мой взгляд упал на экран, и тут же в нём появился весёлый мальчик, сидящий на шее и плечах взрослого дядьки. Он смеялся от радости и размахивал флажком. Я сразу узнал мальчика из нашего двора и его папу, вот только я не мог поверить в то, что самый обыкновенный соседский мальчишка, часто сопливый и грязный, оказался в чудесном экране.

Я тогда очень взволновался, потребовал немедленного участия в празднике на площади, но, пока я объяснял, почему мне это необходимо, трансляция закончилась. Мне пообещали, что на следующий год мы все непременно пойдём праздновать.

– Но есть, сынок, одно «но», – спокойно и деловито сказал мне папа. – Дело в том, что если ты будешь на площади, то сам по телевизору этого увидеть не сможешь. Потому что нельзя быть одновременно и там, и у телевизора.

Это меня озадачило и заставило задуматься, однако сам факт попадания в телевизор не стал менее желанен. В конце концов, меня могла бы увидеть бабушка или кто-то другой. Кто-то же обязательно увидит!

Что меня как заворожённого тянуло на экран, я теперь не могу сформулировать. Я точно не мечтал о славе типа узнаваемости. Я не думал о том, что буду идти по двору или приду с родителями в парк, а все вокруг будут на меня смотреть и говорить: вон тот мальчик, которого показывали по телевизору.

В моём том желании было что-то другое. Что-то, как мне теперь думается, из области мечты о чём-то чудесном. Попасть в Изумрудный город и в Волшебную страну хотелось, но даже детским своим умом я понимал, что это совершенно невозможно. Никак! Желать себе волшебную спичку, шапку-невидимку, сокрушительную силу или умение летать было приятно, как мечтать о всём нереальном и несбыточном. Но телевизионный экран был возможен! Он, конечно, был чудесным пространством и чем-то неведомым, но он был реален, и в нём существовали хоть и очень особенные, но реальные люди.

Когда интерес мой к детским передачам со сказками иссяк, когда я перестал писать письма и слать рисунки в редакцию детских программ, тогда же и желание попасть в телевизор как-то притупилось, забылось и, казалось, исчезло.

Оно снова дало о себе знать в самый неожиданный момент… Мне едва исполнилось тринадцать лет, это я помню и знаю точно. Тогда на экраны всех кинотеатров страны вышел приключенческий фильм, о котором задолго до его премьеры писала пресса, в новостях выходили репортажи со съёмок, и знаменитые актёры, которые снимались в этом кино, давали многочисленные интервью. Столь ожидаемой премьеры я лично припомнить не мог. Афиши возле кинотеатров были более чем многообещающими.

И вот мой папа раздобыл билеты не просто на премьеру, а на сеанс, после которого была заявлена встреча с исполнителем одной из главных ролей. То есть знаменитый актёр приехал в наш город и его можно будет увидеть воочию. К тому моменту жизни я ещё не видел своими глазами, а не через экран ни одного знаменитого человека, ни актёра или певца, ни космонавта, ни спортсмена, ни учёного. Животные и артисты в цирке не в счёт.

Фильм помню смутно, в нём было много не очень убедительных драк и трюков, зато много моря и подводные съёмки. Все ждали большего, но всё равно остались довольны. Самый главный кинотеатр был переполнен. Люди сидели даже на ступенях.

По окончании фильма публика долго аплодировала, потом зажглись фонари, осветившие небольшую сцену перед экраном. Зал шумно вздохнул в предвкушении долгожданной радости. Тут на сцену вышел, точнее, выбежал человек… Зрители затаили дыхание, а потом гулко выдохнули, разглядев, что это всего-навсего какой-то технический сотрудник вынес микрофон.

Прошло около минуты полной тишины, и зал загремел аплодисментами. К микрофону вышел тот, кого все ждали. Он появился прямой, с идеальной осанкой, в ярко-синем костюме, пиджак которого был расстёгнут, и в белой рубашке. Лица его с нашего ряда было не разглядеть.

– Отличный костюм, – тихонечко сказал папа.

– Да уж, – совсем тихо сказала мама.

После своего огромного изображения на самом большом в городе экране актёр у микрофона выглядел маленьким и ненастоящим. Или, наоборот, слишком настоящим.

Он поздоровался со зрителями и сразу пошутил, так что все, в том числе и мои родители, громко засмеялись и захлопали. Я не помню, что он говорил. Помню, что все были довольны и шумно это выражали. Меня занимало другое. Я усиленно заставлял себя понять, что тот человек, который стоит на сцене хорошо знакомого мне кинотеатра, в который я часто ходил и относился к нему вполне буднично… В кинотеатре, который находится далеко от тех пространств, в которых снимается кино и живут знаменитые киноартисты… Вот он стоит здесь, передо мной, и дышит со мной одним воздухом, и если преодолеть каких-то пятнадцать-двадцать метров, то до него можно дотронуться. Это мне сложно было осознать. Об этом я усиленно думал тогда.

Выступление артиста было недолгим, скорее коротким. Завершив его, он всех сердечно поблагодарил за тёплый приём фильма и его самого. Дождавшись окончания аплодисментов, он предложил всем желающим задать ему вопросы. Эти вопросы он попросил написать в записках и передать ему на сцену. Для исполнения его просьбы в зал вышли несколько работниц кинотеатра и пошли по рядам. Меня удивило, что совсем немногие засуетились написать что-то.

Работницы кинотеатра начали собирать записки с первых рядов и передавать их на сцену. Актёр сразу стал их зачитывать и коротко, остроумно, ко всеобщему удовольствию, отвечать. А у меня запульсировало в висках.

Вот впервые я увидел, как люди пишут и передают человеку с экрана свои вопросы, минуя адреса редакций и неведомые расстояния. Я понял, что тоже могу это сделать.

– Папа, мамочка! Дайте ручку, – шёпотом возопил я, – пожалуйста!..

Времени у меня было совсем мало, собирательница записок приближалась. У папы ручка нашлась. Нужна была бумажка. А вот её не оказалось. В папиных карманах и в маминой сумочке не нашлось ни одного листочка. Зато у меня в руке был зажат билет. Точнее, три билета вместе. Обратная сторона этих билетов была чистая. Билеты помялись, но для записки годились. Я расправил билет на бедре, взял ручку, мама подсунула мне сумочку, чтобы писать на твёрдой поверхности… Времени было страшно мало… Я задумался на какое-то мгновение и быстро написал первое, что пришло в голову… Главное, нужно было написать коротко. Мой вопрос состоял всего из пяти слов и вопросительного знака. «Играли ли вы отрицательные роли?» – вот что я написал. Признаться, ответ на этот вопрос меня не интересовал. Мне было важно другое…

Я успел! Как только записка мною была написана, ко мне подошла работница кинотеатра. Я сунул ей мою записку, она взяла её и пошла по ступеням вниз к сцене.

– А мою возьмите! Вот ещё!.. – кричали ей сверху.

– Хватит!.. – ответила она, едва повернув голову и не останавливаясь. – Мы тут до ночи работать не намерены.

Моя записка была последней, которую взяли, по крайней мере с нашей стороны зала. В руках у строгой дамы было несколько бумажек, но моя выделялась. Она была зелёная… Билеты в том кинотеатре всегда были зелёные.

Я, не отрываясь, смотрел, как она медленно идёт к сцене, подходит к ней и становится напротив артиста. Тот ещё продолжает говорить. Заканчивает. Работница кинотеатра протягивает ему записки, в том числе и мою. Это я хорошо вижу. Он улыбается со сцены, берёт бумажки. Моё колотящееся сердце останавливается. Записка, написанная мною на наших билетах, оказывается в руке артиста, которого я прежде видел только на экране.

Когда к нему подошла работница, которая собирала вопросы с другой стороны зала, артист сделал скупой отрицательный жест и покачал головой, показывая, что записок на сегодня ему достаточно. А значит, моя была самой последней, дошедшей до него.

А он разворачивал записку за запиской, но зачитывал и отвечал не на все. В некоторые он заглядывал, читал и, улыбаясь, прятал в карман.

– В этом послании меня хвалят… – говорил он, – но скромность не позволяет мне огласить написанное… О! Это слишком личный вопрос, я на такие не отвечаю… Простите, не могу разобрать почерк… А вот на этот отвечу… Какой город вы считаете своим родным?..

Я не слушал вопросы и ответы. Я смотрел на краешек зелёной бумажки, зажатый правой рукой артиста вместе с другими записками. Он выразительно жестикулировал этой рукой. Но свой клочок бумаги я из вида не терял.

Напряжение моё дошло до предела. Папа даже положил мне руку на плечо… Записка, ещё записка… Бумажек в руке осталось мало… И вот он берёт зелёную бумажку… Подносит её к глазам… Читает… Улыбается…

– А вот очень хороший вопрос, – сказал он, – какой-то любознательный зритель интересуется… Играл ли я отрицательные роли… Да…а…а… Как-то так за мной закрепился образ положительного героя. В только что просмотренной вами картине я исполнил роль капитана нашего судна… Я сыграл роль ответственного человека, лидера, который ведёт свой экипаж к победе… Но если бы вы знали, как хотелось мне сыграть злодея-контрабандиста или другого негодяя… Пусть не главаря… Но режиссёр сразу сказал, что моя физиономия и груз предыдущих ролей не позволяют…

Я ликовал. Весь зал слушал ответ на мой вопрос, который знаменитому артисту понравился. Он отвечал на него дольше, чем на другие вопросы, и на нём закончил своё выступление. Я горячо и от души хлопал, когда он попрощался с залом и пошёл от микрофона за экран.

Когда мы вышли из кинотеатра в тёплый вечерний городской воздух, я чувствовал сладкое опьянение от того, что со мной случилось. Это было опьянение, я его помню. Хотя к тому моменту я ещё ни разу не пробовал алкоголь.

– Ну, сынок, ты молодец, – сказал папа и приобнял меня на ходу. – Твой вопрос был самый лучший! Это точно!..

Я был счастлив. Счастлив и потрясён. Мной написанный вопрос на бумажке, которую я держал в руках, попал в руки человеку с экрана. Это было невероятно. Непостижимо! Но это случилось. Впервые я имел контакт с недосягаемым миром.

Помню, с тех пор в моём отношении к кино и телевизору что-то изменилось. А когда в каком-нибудь фильме или телепередаче я видел актёра, который ответил на мой вопрос, читал мною написанное, разобрал мой почерк и держал в руках отправленную мною записку, я радовался ему как человеку не чужому, а как тому, у кого со мной установлены особые отношения. Если кто-то был рядом со мной, когда я видел того актёра на экране, я не без гордости на всех поглядывал. Глядел и думал: а они и не знают, что между нами было…

Короче говоря, я с самого раннего детства мечтал хоть как-то, хоть письмом, хоть рисунком, хоть просто упоминанием моего имени, попасть в экран. Это было необъяснимое глубокое желание. Правда, в свои пятнадцать лет я о нём вспоминал нечасто. Вспоминал скорее с усмешкой. Но оно осталось во мне. Магическое притяжение экрана не оставляло меня, хоть я себе в этом старался не признаваться. Такой уж возраст – пятнадцать лет.

И тут учительница мне сообщает, что вскоре я попаду в телевизор. Причём не тенью в праздничной толпе, не письмом, не запиской, а одним из тех, кого точно покажут и, скорее всего, дадут что-то сказать.

Я согласился на участие в телевизионном диспуте несмотря на то, что тема меня решительно не интересовала, и на опасения, что среди его участников могут оказаться свидетели моего шириночного фиаско.

Не буду рассказывать о своём волнении и ожидании. Это лишнее. Скажу только, что я готовился. Мне позвонили из редакции телевидения и сообщили предназначенный мне вопрос.

– Отвечать нужно толково, – сказал мне хриплый женский голос, – развёрнуто, но ёмко. Не долго, в общем. Мы хотим, чтобы наши зрители увидели, какая умная и хорошая у нас подрастает молодёжь.

– А как нужно одеться? – спросил я.

– Соответственно, – был ответ.

За те дни, которые предшествовали моему первому в жизни телевизионному опыту, я так или иначе сообщил всем, кого знал и с кем общался, о том, что меня скоро покажут по телевизору. Таких людей было не так уж много. Несколько родственников, несколько одноклассников, несколько приятелей из тех, что жили по соседству, и ещё кто-то. Бабушке я сказал даже раньше, чем родителям.

Одеться я решил серьёзно, в свой единственный костюм. Он мне был великоват, его покупали на вырост с прицелом на то, что он мне послужит до окончания школы. Ответ на предназначенный вопрос я продумал и мысленно затвердил. В день записи телепрограммы я только и думал что о ней. Повторял и повторял про себя то, что собирался сказать, и много раз смотрелся в зеркало.

Прыщ на лбу и наклёвывающийся на правом крыле носа огорчали меня ужасно.

Между школой и телевидением я забежал домой, чтобы переодеться, перевести дух и поесть. Но есть категорически не хотелось, дух перевести не позволило волнение, удалось только переодеться. Мама подобрала мне отцовский галстук и сама его повязала. Я не умел.

Помню, как аккуратно шёл до остановки и как старался не запачкать обувь в автобусе. К телевидению я приехал раньше назначенного времени, но оказался не первым. У пропускного пункта уже топталось несколько таких же взволнованных, как я, моих ровесников. Для входа на территорию телевизионного центра необходимо было предъявить удостоверение личности. А у меня не было такого документа. Паспорт мне ещё не дали. Читательский билет в библиотеку я предъявлять не стал, уж больно несерьёзным документом он был.

К назначенному времени собрались приглашённые девочки и мальчики, затем пришла дама со списком, в котором были наши фамилии. Она нас всех и провела через вахту. Я впервые шагнул на режимный объект.

Студия местного телевидения оказалась небольшим зданием. В нём всё мне было интересно. В первую очередь люди, которые стояли на лестнице и курили. Мужики с усами и длинными волосами, как у хард-рок-музыкантов, на улицах нашего города встречались редко, а тут их было сразу несколько вместе. Могучих женщин в годах и при этом в джинсовых комбинезонах я прежде не встречал, а тут встретил прямо на лестнице с сигаретой во рту. С ней курила дама в длинном платье, с ярким макияжем и непростой причёской.

– А! Наша самая умная молодёжь! – сказала хриплым голосом дама в платье, и я узнал голос в телефонной трубке. – Проходите, я сейчас к вам приду.

Сказав это, она затянулась сигаретой и тут же выпустила дым из носа и рта. А нас провели в фойе с диванами, где мы расселись и стали друг друга разглядывать. Нас собралось полтора десятка человек, может, чуть больше. Две трети чрезвычайно серьёзных девочек, остальные – мальчики. Я один в той мужской компании был без очков. К счастью, никого из моей группы участников недавних сборов школьных активистов среди собравшихся не оказалось.

Вскоре пришла дама в платье и стала нас готовить к записи передачи. Первым делом она сказала, чтобы мы успокоились, не волновались и вели себя естественно и раскованно. От этого моё волнение усилилось многократно, а лица некоторых ребят пошли пятнами.

– Во время нашего диспута всегда смотрите на меня, понятно? – говорила дама очень хрипло. – Не вертите головами, не болтайте между собой… Запомните: если на камере горит красный огонёк, то именно эта камера ведёт съёмку… Ни в коем случае не смотрите в эту камеру, если не хотите выглядеть глупо… Слушайте друг друга, если с чем-то не согласны – спорьте, только никого не перебивайте. Если хотите что-то сказать, поднимайте руку, это нормально… А теперь, если кто-то хочет пить или, наоборот, в туалет, сделайте это… Начнём через десять минут.

Помещение самого съёмочного павильона меня поразило. Оно показалось безгранично большим из-за чёрных стен и потолка. В нём было столько разного оборудования, что и понять ничего было нельзя. Сверху свисали разнообразные осветительные приборы без счёта, по полу везде лежали толстые, как взрослые змеи, провода, вдоль стен громоздились какие-то ширмы, зеркала, декорации и ещё непонятно что. В центре сооружён был невысокий помост с блестящим полом, по краям которого стояли стулья. Помост был ослепительно-ярко освещён. На него нацелились три здоровенные камеры на колёсах. За камерами стояли длинноволосые усатые мужики. Ещё по павильону туда и сюда ходили очень деловитые люди. Не оробеть было невозможно.

Нас, пришедших, рассадили по стульям на помосте. Под мощными прожекторами было жарко, как под летним полуденным солнцем. Я стал потеть сразу и очень этим озадачился, думая о том, что делать, если по лицу потечёт пот или, того страшнее, под мышками появятся потные тёмные круги. Это меня сбило с толку.

В какой-то момент в павильоне возникла суета, беготня и перебранка местных сотрудников… А потом вдруг всё замерло и замолчало.

– Так, ребята, – прохрипела дама в платье, – через минуту начнём запись. Постарайтесь быть серьёзными и будьте молодцами… У нас, конечно, запись, а не эфир, но всё же постарайтесь… Ну… Поехали…

Мы сидели по трём сторонам помоста, а она сидела за маленьким столиком, на котором стоял микрофон и лежали листочки. Сказав «поехали», она невероятно преобразилась. Спина её выпрямилась, плечи расправились, лицо засияло широкой, но сдержанной улыбкой…

– Добрый вечер, дорогие друзья! Здравствуйте, уважаемые наши зрители, – сказала она громким, глубоким грудным голосом без малейшей хрипотцы. – Я приветствую вас в нашей…

И запись программы началась.

– А теперь мы можем непосредственно задать вопросы представителям той самой молодёжи, о которой у старшего поколения сложилось, скажем прямо, не самое лестное мнение, – слегка поменяв позу, сказала ведущая. – Здесь у нас собрались самые обычные старшеклассники из нескольких обычных городских школ… Ребята!.. Скажите, а что вы думаете?..

Она задала вопрос, и девочка, которая сидела рядом со мной, подняла руку. На неё тут же направили свои объективы две камеры, на одной зажёгся красный огонёк, и кто-то из-за наших спин подал девочке микрофон. Я замер, чувствуя, как щекотно по моему виску ползёт капелька пота.

Девочка ответила чётко и внятно. Ведущая поблагодарила её, микрофон тут же забрали, а камеры развернулись в сторону ведущей. Так всё и продолжилось. Я сосредоточенно слушал вопросы, ожидая свой. Ответы ребят пропускал мимо ушей. Кто-то говорил, чеканя слова, как заученный наизусть урок, кто-то мямлил. Я же хотел высказаться так, чтобы показалось, что я размышляю над каждой следующей фразой, хотя, свой ответ я отточил и знал досконально. Позу я себе придумал такую: когда мне дадут микрофон, возьму его в левую руку, наклонюсь вперёд и правой рукой облокочусь на колено. Так, думал я, будет выразительно.

Когда прозвучал предназначенный мне вопрос, я уже серьёзно взмок. Мокрой была шея, ворот рубашки, спина, горячо было под мышками, и на лбу я чувствовал капли. Из-за этого я едва не пропустил вопрос. Точнее, я его пропустил.

– Так кто же ответит на этот вопрос? – строго глядя на меня повторила вопрос ведущая. – Неужели никто не хочет? Да, вопрос непростой, но для этого мы здесь и собрались…

Тут я опомнился и вскинул руку…

– Очень интересно услышать… – отреагировала на меня ведущая.

А две камеры уже уставились на меня, я почувствовал толчок в спину, и в руку мне сунули микрофон. Я слегка засуетился в поисках задуманной позы, но перепутал руки, микрофон оказался в правой, и я, сделав пару нелепых движений, остался сидеть, как сидел. Но всё же не растерялся…

– Не могу сказать, – начал я, – что заданный вопрос является для меня, для моих одноклассников, сверстников и друзей таким, над которым мы задумываемся каждый день. Перед нами его сама жизнь ещё не поставила… Этот вопрос мы слышим от родителей, учителей… То есть его нам, как и сейчас, задают взрослые…

Дальше я вошёл во вкус, мне хватило самообладания для того, чтобы переложить микрофон из руки в руку, вытереть раздражающий пот со лба и принять задуманную позу.

Я говорил с короткими смысловыми паузами, поднимая глаза к потолку, чтобы изобразить мыслительный процесс, усмехался в нужных местах. Во время моего ответа несколько ребят подняли руки, они хотели дискутировать, а значит, слушали меня внимательно, это меня только вдохновляло.

– А в моменты принятия решений, – продолжал я, – нам необходимо расставлять приоритеты, чего, как мне кажется, мы ещё не умеем, но стесняемся в этом признаться… Мы ещё не научились понимать, что главное, а что несущественное, мы часто принимаем свои привычки за особенности своего характера и настаиваем на них… Мы не хотим отказаться от глупых похотей в пользу по-настоящему серьёзных…

– Ты, наверное, хотел сказать «прихотей»? – неожиданно перебила меня ведущая… – «Похоть» и «прихоть» – это разные слова и имеют совершенно разные значения.

– Я сказал то, что считал нужным сказать, – заявил я гордо.

Однако внутренне я растерялся. Я употребил слово «похоть», полагая, что знаю его значение. Но тут ещё прозвучало слово «прихоть», и я понял, что не знаю разницы значений этих слов. Плохим признаком было то, что некоторые ребята тихонько захихикали.

– Да он ещё не знает, что сказал, – прозвучал весёлый мужской голос из-за ближайшей от меня камеры, – рано ему ещё такие слова знать… Ошибся пацан.

– Да, наверное, – с казала ведущая. – Хорошо, что у нас запись… Ты потом посмотри в словаре сказанное тобой слово… А теперь, внимание!.. Сейчас я считаю до трёх, скажу «поехали» – и продолжим работу… Всё идёт замечательно, вы все молодцы, только пользуйтесь теми словами, которые понимаете… Раз, два, три, приготовься закончить ответ… Поехали!

На ближайшей мне камере вновь зажёгся красный огонёк, я поднёс микрофон ко рту и что-то ещё сказал, но совсем не так уверенно, как до того. Промямлил и отдал микрофон. Запись программы продолжалась ещё минут двадцать.

По окончании записи ведущая нас всех поблагодарила, сказала, что с нами было интересно и что нам нужно учиться выражать свои мысли простыми словами. В этом я услышал намёк на моё выступление. Когда мы покидали павильон, один усатый длинноволосый, пахнущий куревом оператор похлопал меня по плечу и усмехнулся. В этом я усмотрел совсем плохой признак.

С нарастающей тревогой я ехал домой. Чем ближе был дом и толстый Толковый словарь, стоящий в книжном шкафу, тем сильнее становилась моя тревога.

Когда я явился домой, родители были заняты. Мама что-то делала на кухне, отец писал за столом.

– Ну, как прошло? – не отрываясь от работы, спросил он.

– А-а-а… Ничего особенного, – небрежно ответил я. – Нормально…

Предчувствуя нехорошее, я взял с полки словарь, уединился в своей комнате и довольно быстро нашёл слово «похоть».

Самые худшие мои опасения не то что подтвердились, они просто оказались чепухой по сравнению с тем, что я прочитал в словаре.

После этого я отложил словарь, лёг на свою кровать лицом в подушку и тихо застонал. Мне в тот момент хотелось только одного – сдохнуть.

Телевизионную дискуссию должны были показать через неделю после записи. Эту неделю я прожил в мрачной тоске, которая лишала меня аппетита и всех жизненных сил. Я был не в состоянии думать ни о чём другом и не в силах радоваться ничему.

Я, конечно, и не думал никому напоминать о своём участии в передаче, которую вскоре должны были показать по местному телевидению. Наоборот, я страстно желал, чтобы все про неё забыли. На вопросы родителей и бабушки, когда ждать меня на экране, я врал, что не знаю, что нам об этом не сказали.

Но бабушка изучила программу передач на грядущую неделю и радостно позвонила родителям, а потом, без всяких сомнений, обзвонила всех родственников и знакомых.

То, о чём мечтал, чего хотел как чуда с возраста своих самых ранних воспоминаний, я ожидал теперь как публичной казни. Мне хотелось что-то придумать, найти какую-то причину не быть дома с родителями во время показа по телевизору моего позора.

Я вспоминал свою многозначительную позу и свой ответ, которым я был заранее так доволен… Вспоминал то, как небрежно сообщал всем, кого знал, о том, что скоро у меня съёмка на телевидении, вспоминал, как ехал на студию…

Стыд душил меня, а неминуемый позор в экране телевизора останавливал сердцебиение.

За час до назначенного времени передачи я уже был не вполне жив. А родители не обращали на это внимания. Был вечер буднего дня. Мама приготовила что-то необычное, чтобы отметить успех сына.

За полчаса до начала папа уже включил телевизор на нужный канал. За десять минут до начала позвонила бабушка, чтобы убедиться, что мы не забыли и готовы к просмотру. Она сказала, что позвала к себе соседку, а дед очень волнуется.

За три минуты до начала отец ушёл на кухню и быстро покурил в окно. Это говорило о том, что он волнуется не меньше, чем дед. К началу родители сидели прямо перед телевизором.

Мне хотелось крикнуть им, что передача будет плохая и что я ужасно глупо и непростительно ошибся. Но я не решился. Я сидел, что называется, ни жив ни мёртв.

И вот диктор объявил начало… Зазвучала музыка, на экране появились буквы, которые я не в состоянии был прочитать, – это, видимо, было название… А потом я увидел ведущую. Отец наклонился вперёд, весь превратившись во внимание. Я в самом страшном сне не мог себе представить, с каким ужасом буду ждать своего появления на экране.

И я его дождался… В первый раз я появился, когда отвечала девочка, которая сидела рядом со мной. Родители радостно оглянулись на меня и сразу же повернулись обратно.

– Что ты так волнуешься? – весело спросил отец, глядя в экран. – Выглядишь хорошо, серьёзно.

Я же видел себя сидящим как кол проглотившим, со взглядом в никуда. Только разок я скосил глаза на говорившую девочку. Прыщ на лбу был хорошо виден.

В целом я помнил ход передачи и представлял себе, когда должно начаться моё выступление. Каждый раз, когда камера показывала всех вместе, я видел себя и, наверное, морщился. Зрелище было безрадостное.

В конце концов очередь дошла и до моего ответа. Ведущая задала предназначенный мне вопрос, после чего повисла пауза. Потом она вопрос повторила… А потом на экране появился я, с незнакомым мне надменным выражением лица. Секунду я был неподвижен, потом у меня в руке появился микрофон, я на него удивлённо посмотрел, странно дёрнулся, повёл плечами, качнулся и, глядя куда-то в сторону, заговорил. Голос свой я не узнал. Он был какой-то чужой и совсем не такой, как я бы хотел.

Через несколько довольно длинных фраз, произнесённых сбивчиво, но внятно, я вдруг каким-то игривым движением переложил микрофон из правой руки в левую и подался всем телом вперёд. Это выглядело вызывающе. Можно было подумать, что я собираюсь сказать что-то революционное или открыть человечеству великую истину… Но вместо этого кадр дрогнул, моя поза изменилась на прежнюю с прямой спиной, голос неожиданно зазвучал тихо, и я скомкано закончил свой ответ.

Роковое слово не прозвучало, замечание ведущей тоже. Я понял, что мой позор вырезали и можно жить дальше.

Я, конечно, выглядел нелепо, жалко и бессмысленно. Ответ мой прозвучал дурацки, и сам я выглядел как дурак… Но всё же это можно было пережить.

– Я что-то не понял, что ты хотел сказать, – слегка пожав плечами, сказал папа, – начал за здравие, а закончил за упокой…

– Вырезали основную мысль, – ответил я, оживая.

– Что ж ты там такое сказал? – удивился отец. – Неужели высказался критично о дирекции своей школы?

– Да я уже точно не помню, – соврал я. – Просто дал дискуссионный ответ, мог возникнуть спор, а времени оставалось мало.

– Странно, – сказал папа, – зачем тогда вообще тебя оставили? Ответа не получилось… Но всё равно, молодец! Волновался, но держался. На фоне остальных – нормально.

Как только передача закончилась, позвонила бабушка и радостно сказала, что любовалась мной, что я самый лучший и что она гордится. Звонков в тот вечер было много. Всё же появление в телевизоре – это изрядное событие.

Я понимал, что меня пронесло и что катастрофы не случилось, однако большого облегчения не произошло. Было тошно. И сильно.

В тот вечер я лёг раньше обычного и моментально уснул совершенно измождённый.

Стыд тот не то чтобы часто вспоминается в самых неожиданных ситуациях и местах, но не забывается. Он со мной всегда.

Сколько раз после какого-нибудь громкого заявления или образного, витиеватого тоста за большим столом на чьём-то торжестве или после спора на повышенных тонах, в котором я старался быть аргументированным и блеснуть знаниями… Сколько раз я просыпался и с ужасом вспоминал мною сказанное, сомневаясь в правильности того или иного приведённого для красного словца факта, в точности формулировки или уместности какого-нибудь термина, значение которого я знаю не твёрдо.

Когда, выпив лишнего, в компании я расхвастаюсь или насочиняю с три короба, как же тошно мне вспоминать об этом с утра, как стыдно, как хочется стонать, уткнувшись в подушку… И как боюсь я встречи с теми, перед кем распушил перья, и того, что мне кто-нибудь напомнит мною сказанное.