Текст книги "Аэротаник"

– То есть, кака така патология и как это – через нос? Я не совсем…

Увидев горящие лампы в стеклах пенсне Берии, Аркадий Георгиевич получил прилив крови в обратном направлении – в собственную голову и даже подумал, а не начнет ли вылезать его собственное мозговое вещество через какое-либо отверстие головы по аналогии с только что чуть не случившимся казусом со стороны кишечника.

– Бываат, бываат, – поспешил он сориентироваться в ситуации. – Это бываат в нашей врачебной практике.

– Вот и прекрасно. Вас ждет пациент с таким нэдугом. Только прашю нэ предавать значения тому, кого он вам будэт напоминать. Слэдуйте за мной.

Профессор увидел, как взгляд Берии как-то странно скользнул от него напрямую к портрету Сталина и понял все: «Господи, Царица небесная! Да почему же я, а не этот, например, как его… Нет, его же арестовали… Тьфу ты, провались, чего они хотят?»

А Александр Анатольевич ожидал своей участи в другой, оборудованной приблизительно также, комнате для гостей. Она находилась в конце коридора, поэтому происходящей суеты и всяческой беготни не было слышно. Никакой информации, кроме того, что дело государственной важности, а ему – Алмазову – пока не нужно делать ничего иного, как ждать распоряжений, он не получил. Немного разобрался лишь в том, что какая-то ошибка все же произошла, и он попал в это заведение случайно вместо профессора Пенькова. По приезде на дачу его представили человеку в пенсне как профессора Пенькова. Берия был похож на свой портрет, хотя оказался более грузным и дебелым. Александр Анатольевич особого облегчения не испытал от того, что несмотря на гневную реакцию Берии, вроде бы ничего страшного для него не произошло. Для чего они его здесь держат в этой забытой всеми комнате и почему не отпускают на все четыре стороны? Весьма и весьма странно. Журналы не читались, а больше делать было нечего. Правда, висело и тихо работало радио, но ничего необычного оно не сообщало. Ни о каких чрезвычайных ситуациях не было информации в новостях.

Конечно, дома никто не ждет. Слава Богу, нет такого человека, который бы сейчас мучался вопросом, куда пропал муж, отец, сын, близкий друг? А может, и наоборот, чье-то беспокойство, как ни странно, воспринималось бы какой-нибудь искусственно подавляемой эгоистической частью души как нечто даже приятное, возбуждающее, возвращающее от стабильной повседневности к какому-то уже забытому и хрупкому периоду жизни, когда всевозможные жизненные неприятности, проблемы в отношениях, страсти, волнения и даже временные разрывы, не вредили, а наоборот, укрепляли любовь и дружбу, – в разумных пределах, конечно. В его-то жизни все было чаще всего наоборот, – но он стряхнул тут же эти воспоминания прочь.

Алмазову стало вдруг как-то жалко самого себя, своего одиночества, неведения и невозможности что-либо предпринять. Он вспомнил последние годы своей жизни. Что еще, кроме работы? Да, была одна женщина. Но это так… После войны легко было ошибиться, необдуманно попасть в сети брачных отношений по иным, чем в довоенное время законам. Усталость, резкий переход от ожидания смерти к ощущению счастья, опьянение от всех забытых и заново даруемых жизнью эмоций мирного времени, несравнимых, казалось бы, по силе своей и мощи с теми прежними, – все это было и с Александром Анатольевичем в первые мирные дни сорок пятого года. Да и весна, опять же… Кому она только не захмелила тогда голову! Но жизнь все расставляет на прежние места. Отрезвление рано или поздно наступает, и хмель, пройдя по всем порам души и тела, теряет свою силу. Так, вскоре начисто забыв эту ложную послевоенную страсть, душа Алмазова вернулась в прежнее довоенное состояние. Всплывало чаще первое, иное чувство, давно утраченное и как-то умышленно забытое. Но Алмазов уже не был юношей: он стал осторожным и даже расчетливым, избегая новых жизненных ошибок и ненужных страстей. Он подавлял в себе и эти ненужные, мучительные воспоминания.

Кто-то тихо постучал в дверь.

Хрущев был знаком с Пеньковым, хотя знакомство это было шапошным. Никита Сергеевич пару лет назад приезжал в клинику и лично благодарил профессора за удачную операцию, произведенную родственнику его супруги, приехавшему лечиться в Москву из далекой украинской деревеньки Лихачивки по поводу обнаруженной у него доброкачественной опухоли мозга. И это, в основном, все. Сделав, однако, вид, что знает Пенькова гораздо лучше, Хрущев ловко подскочил к вошедшему и остолбеневшему Аркадию Георгиевичу и сумел во время дружеского объятия шепнуть, что ни о каких соплях речи быть не может. С чувством некоторого облегчения, Никита Сергеевич вернулся к своему месту, оставив гостя на попечение Берии. Профессор остался стоять неподалеку от Сталина и не решался поднять свои веки, отяжелевшие, словно веки одного из гоголевских персонажей, достойнейшего представителя клана нечистой силы. Кто бы мог их поднять? Иосиф Виссарионович Сталин тихо спал, немного похрапывал, а капля мозгового вещества роковым образом стремилась только в одном направлении – к центру земли. Определенные физические препятствия, конечно, не могли бы дать свершиться этому, то есть попаданию в недра земного шара или хотя бы на магнитную его поверхность. Именно это как раз и не грозило этой взбунтовавшей части мозгового вещества, а вот быть обреченной на попадание в ловушку, не достигнув цели, – ротовую полость Великого Сталина, было делом более вероятным в данный момент. С тех пор, как Никита Сергеевич стал первым свидетелем признаков начала этого исторического казуса, ситуация осложнилась до крайне опасной точки. Капля успела уже осквернить самое святое – усы вождя. Но, к ужасу невольных свидетелей, не заблудилась в этом дремучем лесу, не осталась на ночлег, а последовательно продолжала продвигаться сквозь пропахшие табаком заросли. А теперь – и вообще апокалипсис: дебри пройдены, путь свободен. Скоро! Скоро свершится это адское медленное падение… Медленный водопад… соплепад… мозгопад… – как угодно.

– Товарищ прафэссор. Очнитэсь. Принимайте срочно мэры. Только, не прикасайтесь к нэму, делайте все очень осторожно, – вывел его из столбняка голос Берии.

Пеньков открыл, наконец, свои шоры и убедился в ожидаемой схожести спящего человека с портретом, на который он только что там в комнате для гостей лишний раз боялся даже мельком взглянуть. Падать в обморок уже не было возможности. Это значило бы… Впрочем, не было ни сил, ни доли секунды времени для воображения. Вот то, что он видит – это реально. Профессор собрал все свое оставшееся сознание в один пучок и приступил к действию.

– Так. Кака-та така патологическая асимметрия на лице кажись не наблюдаацца. Это хорошо, хотя всяко бываат. Гм… Нет ли линеечки, может быть, померить надо б, размеры. Еще бы каку-та таку соломинку или трубочку что ли… Подуть снизу может, бываат помогаат.

– Таварыщ Маленков, сходыте, распорядитесь. У Свэтланки… У Свэтланы Иосифовны в дэтской комнате навэрно остались эти прэдметы.

– Товарищи, я ручку свою могу разобрать, у меня китайская, – воскликнул тихонько Булганин. – Такая трубочка сгодится? Вот, сухая совсем… Чернила-то здесь – в канюле остались…

– Хараше! Но только пусть профэссор подует сначала тэбе в лыцо. Пэрестрахуемся на всякий случай, – сказал Берия.

Булганин, сняв и оставив ботинки под столом, осторожно подошел со своей трубочкой к Пенькову и принял соответствующую позу, чуть наклонив туловище вперед, а голову держа прямо, как швейцар перед богатым клиентом в ожидании чаевых. Дрожащие пальцы его были перепачканы чернилами. Пеньков вопросительно посмотрел на Берию, но тот утвердительно кивнул. Оглядев предмет, Аркадий Георгиевич принял приблизительно такую же позу и, набрав внутрь легких побольше воздуха, сунул кончик трубочки себе в рот. При этом он закрыл глаза. И хотя внутри эта часть самопишущей ручки действительно была сухой, какие-то старые высохшие остатки чернил все-же были на внутренней ее поверхности. Поэтому слюна профессора Пенькова, задев за стенки трубочки, слегка изменила свой прозрачный внешний вид и окрасилась в фиолетовый цвет. Почувствовав капли влаги на лице, Николай Александрович понял все, даже не увидев цвета брызг, и тут же лишился наличия лица, став похожим на одну из своих ягодиц, только с бородкой и мелкими крапинками фиолетового цвета. Его ручка и его идея! А если бы это было лицо Сталина? Еще неизвестно, не заподозрят ли товарищи его – Булганина – во вредительстве. Перепугался пуще прежнего и профессор Пеньков, увидев результат предварительного эксперимента.

– Кака-то друга, видать, должна быть методика. С этим инструментом не то получаацца? Компликация.

Все удрученно притихли.

– Прэдлагайте, ну, – обвел суровым взглядом всех Берия после некоторой паузы.

Все стали оглядывать столовую, выискивая что-либо подходящее для задуманной профессором манипуляции. Ничего, увы, не нашлось.

– Разрешите предложить, – приподнялся, наконец, со стула Микоян. – Там на кухне должны быть помимо прочих продуктов и сухие мучные изделия – простые наши отечественные макароны. Как вы считаете? Ведь в той же Италии, например, это продукт номер один. Даже Муссолини, я слышал, Гитлера угощал ими во время их преступных застольных сделок. Но, говорят, их макаронные изделия не имеют внутри себя пространства и они слишком тонки по сравнению с нашими. Где уж им добиться таких результатов, когда реакционный режим у власти. Наш же продукт несомненно ближе стоит к народу, отвечает его потребностям, и вообще полезнее и качественнее во всех отношениях, ибо забота партии и правительства, особенно лично товарища Сталина, стоит во главе угла нашей гуманной и человечной политики и является одной из главных приоритетов, я бы сказал, одной из артерий, ведущих в общее русло огромной аорты – генеральной линии партии.

Все одобрительно и несколько облегченно поддержали это предложение.

«Господи, это невозможно! «– подумал Алмазов.

«Господи, этого быть не может! «– пронеслось в голове у Валентины.

Они долго смотрели друг на друга, ошарашенные и удивленные, и в течении этих минут менялись внешне, пока не стали снова юными, прежними, такими, какими расстались, потеряв друг друга когда-то до войны. Исчезало вдруг то время и пространство, что разделяло и держало их словно на разных полюсах. Затоптанные временем и войной чувства, словно размороженные солнцем спящие организмы, вдруг снова ожили и мгновенно заполнили их тела и души. И опять застучали, как прежде, усталые сердца, и кровь из темной превратилась в алую. Они узнали друг друга. Но через секунду все же появилась эта проклятая тень сомнения, и процессы омоложения остановились. Или просто захотелось помучить себя еще немного, быстро скроить необходимый театральный сюжетик, придумать роли? Ведь не может же быть их встреча такой вот простой – лоб в лоб.

– Ведь это ты… ты…, – наконец беззвучно прошептала Валентина Васильевна, все еще стоя в дверях и держа тот самый поднос, что совсем недавно чуть не выронила из рук в столовой. Он и сейчас едва не выпал из ее белых рук. – Ой, простите… Что это я? Задумалась. Мне нужно было вам принести вот это. Вы, наверное, проголодались? Пожалуйста, здесь бутерброды. А это сухое вино, легкое. Или может быть крепкого чаю хотите, я могу сбегать. Только не спрашивайте ни о чем, я ничего не знаю. Возможно вас отпустят скоро домой к вашей семье.

– Нет… я ничего… я и не тороплюсь вовсе. То есть… У меня нет никого.

– Нет никого?

– Решительно никого. Вы не волнуйтесь, я ни о чем таком, клянусь вам, не буду спрашивать, почему я, например, оказался здесь, обойдусь. Впрочем, догадываюсь. Но позвольте мне спросить хотя бы ваше имя?

– Зачем же вам его знать? Я вот сейчас уйду и возможно никогда…

– Как никогда? Нет, подождите. Так нельзя… То есть. Можно, конечно, ваше право, но тогда… Господи, что мне надо сказать? А если я вас попрошу принести мне… ну хотя бы чаю, то вы ведь вернетесь?

– А вам Матрена Петровна его принесет.

– Ой нет, я передумал. Не нужно Матрены Петровны. То есть не надо чаю. Я вот что… У меня такая болезнь, что я один не могу пить вино. Может быть вы со мной?

– Ну что вы такое говорите. Видите, ведь я же на работе.

– А я как врач вам разрешаю. Ну, немного, пригубите хотя бы… Это иногда того… полезно. Вон вы какая беспокойная, под каким-то напряжением. Нет, вам решительно нужно расслабиться и отдохнуть.

– Ах да, вы же врач, конечно – засмеялась Валентина Васильевна. – Придется что ли подчиниться? Ну хорошо, уговорили. Я только чуть-чуть с вами посижу и уйду. Подождите-ка минутку, я принесу второй стакан и заодно посмотрю… Нет, ничего.

– Стойте… То есть, вы не обманываете? Придете, точно?

– Да приду же, успокойтесь.

Как только Валентина Васильевна закрыла за собой дверь, на Алмазова нахлынуло еще большее волнение. Он стал ходить по комнате, кусая губы, и даже хотел было броситься искать Истомину (он ее помнил как Жбычкину).

«Что же это такое, что мне сейчас делать, что-то надо предпринимать, а мы дурацкую игру какую-то ведем. И вообще что происходит, не случилось ли чего более серьезного, до лямуров ли сейчас, эгоист проклятый?», – думал он, периодически останавливаясь и встряхивая головой, будто пытаясь сбросить остатки сна. Мысли его бегали из одного полушария в другой то о непонятном своем положении, то опять об Истоминой и о неожиданной встречи с ней.

Валентина Васильевна шла по коридору тоже со странным выражением на лице. Глаза ее ничего не видели, щеки пылали, в движениях было что-то лихорадочное и механическое. Она взяла бокал из серванта и быстро удалилась, удивив своим странным и загадочным видом двух-трех работников Кунцевской дачи, которым попалась на глаза. Но в доме был переполох, лица и других были напряжены беспокойством, тревожным ожиданием, страхом, и ясность отсутствовала в глазах у многих. О ней быстро забыли.

Теперь в арсенале Аркадия Георгиевича была линейка – старая школьная, заляпанная грязными отпечатками детских пальчиков Светланки, ну и прочими, в том числе чернильными, пятнами. Кроме того на столе стоял небольшой металлический поднос, на котором аккуратно были разложены дюжина макаронин разной длины и даже формы – не все были идеально прямыми. Зато внутри макарон не было чернил, это уж точно и не нужно было проверять.

– Каацца, особых изменений в каку-то таку сторону ухудшения не наблюдаацца, – заметил профессор, с крайней осторожностью померив линейкой каплю от нижней, висящей над ротовой полостью, ее части до усов, а также от усов до ноздри вождя. Перед этим он достал из внутреннего кармана красную записную книжечку с тисненным на обложке портретом генералиссимуса. Сделал он это так, чтобы все присутствующие видели обложку. Затем он карандашиком расчертил пустую страничку для того, чтобы фиксировать динамику изменений. Запись первых измерений была сделана.

Берия зорко следил за работой профессора, а тот остро чувствовал на себе этот прищуренный за стеклами линз взгляд, и сердце его билось с перебоями. С напряжением смотрели на таинство светила науки и все остальные присутствующие члены правительства.

– Ну что ж, попытаамся произвести каку-то таку ретрограцию мозгового вещества, – произнес Аркадий Георгиевич и со страхом посмотрел на Берию. Тот тихонько кивнул. Взяв одну средней величины макаронину, Аркадий Георгиевич снова подошел к Сталину и попытался найти подходящее положение, чтобы не задеть вождя, не потерять равновесия и не плюхнуться отцу народов на колени под край стола. Проще всего было бы, конечно, произвести манипуляцию, лежа на столе, повернувшись на живот и приподняв голову. Но здесь имелись свои сложности, пришлось бы передвигать посуду и вообще, что бы подумал Сталин, если бы проснулся и увидел перед своим носом макаронину и лежащего на столе человека в белом халате, держащего ее во рту. А профессор, по инструкции Берии, должен был в крайнем случае и при малейших признаках пробуждения Великого Вождя исчезнуть мгновенно. Опробовав различные позы, Аркадий Георгиевич чуть озадачился. Легче всего было бы подуть на мозговое вещество сбоку, но этой процедурой нельзя было бы полностью достичь цели операции, то есть вернуть движение мозга точно в обратном направлении. Прочие всяческие изощренные позы грозили очередной неудачей с последующей катастрофой.

– Товарищ Маленков, – с некоторым нетерпением в голосе обратился к Георгию Максимильяновичу Берия. – Помогите. Ви можете поддержать нэмножко прафэссора.

Маленков вздрогнул и с мольбой поглядел на других товарищей, но те отвернулись от его взгляда. Делать было нечего. Он подошел к профессору сзади, обхватил руками его туловище на уровне нижней части живота, и прижал к себе, чтобы тот мог согнувшись проделать манипуляцию и при этом не упасть. Что-то совершенно неожиданное произошло с профессором Пеньковым. Ему вдруг стало как-то необычно хорошо от этого прикосновения. Тепло и что-то еще особое разлилось по всему телу, сконцентрировалось на уровне замка рук Маленкова и всей остальной площади соприкосновения их тел. О таком Аркадий Георгиевич боялся даже мечтать. И это происходит сейчас, когда нужно было сосредоточиться на ином, продолжать операцию по спасению мозгового вещества наимудрейшего из ныне живущих, а не думать об удовлетворении своих скрытых, порочных по представлениям того времени потребностей, не мечтать о хотя бы мелких легальных радостях, даруемые жизнью, которые иногда возможны и в стране суровых законов – нравственных и юридических. Маленков тоже что-то непонятное почувствовал, но не на душевном уровне, а в основном на физическом. Его глаза расширились от удивления, щеки покраснели, но он не имел права расцепить замка рук и оторвать себя от Аркадия Георгиевича, ибо тот был уже в таком положении, в котором удержать равновесие без противодействующей силы тяжести было бы невозможно. Ну и, наконец, каковыми были бы последствия такого необдуманного поступка?

Итак, необходимая поза была найдена, макаронная трубочка находилась снизу под каплей мозгового вещества Иосифа Виссарионовича Сталина. Другой конец ее сжимали раскрасневшиеся от всяческих волнений губы Аркадия Георгиевича. Оставалось только надуть розовые щеки, осторожно дать ход движению воздуха и попытаться совершить невозможное. Первый же вылетевший навстречу Сталину воздух к ужасу всех обсыпал лицо и усы продолжателя дела Маркса, Энгельса и Ленина мучной пыльцой, слетевшей, очевидно, с внутренней поверхности макаронины. Берия зашептал грузинские проклятья и сжал кулаки. Справедливости ради надо отметить, что не так уж и много муки осело на усах вождя, но однако ж непредвиденная проблема заставила прекратить эксперимент. Слава богу, мука – не чернила, может и сама собой слетит. Мозговая капля, кстати, отреагировала неким, возможно даже положительным образом на произведенную манипуляцию, ибо какая-то часть ее будто бы дала ретроградный ход, вернувшись на опушку сталинских усов, что было подтверждено контрольным замером длины и даже ширины вещества. Данные были снова занесены Аркадием Георгиевичем в его красную книжечку. Несмотря на неудачу, некий блеск победителя на миг отразился в его глазах. Но все же испуг доминировал.

– Однако с воздухом вылетаат кака-то така пыльцевая суспензия белого цвета, возможно растительного происхождения, например измельченное до пылевого состояния пшеничное зерно. А так, если не дуть, вроде не высыпаацца ничего, я ведь проверил, переворачивал – нет не высыпаацца. Вот, смотрите, если взять каку-то другу макаронную канюлю. Убедитесь, товарищи. Вот, видите – не высыпаацца ничего. А вот если подуть, то получаацца та же картина.

– Ладно, успокойтесь, – сказал Берия. – Ми вас нэ обвиняем, профэссор. Всю нашю пищевую промышленность в рог сркючу, в мясорюбку брошю, цесное слово. Что за бэзобразие? Макарены нэ умеют правильные дэлать, обманывают савэтских людэй. И это должен кушять тоже товарищ Сталин. Вах…

– Ну что же вы сами-то стоите, доктор? Садитесь, поухаживайте за дамой, раз уж уговорили ее нарушить советское трудовое законодательство, – почти кокетливо сказала Валентина Васильевна, то стреляя глазами на Алмазова, то резко опуская ресницы вниз. Что-то изменилось в ней, может быть чуть больше стало пудры на лице, аккуратно подкрашены заново губы, причесаны и перезаколоты волосы. Она уже успела снять свой фартук и оставила его где-то.

– Да, конечно, конечно. Прошу вас… Вот, пожалуйста. Я даже готов предложить тост за…

– Ну что вы задумались, будто испугались. Не бойтесь. За Него ведь нужно молиться, а не пить. А в наших тостах Он не нуждается. Так что вы хотели сказать?

– Да, прежде чем что-то сказать, хотелось бы кое-что сначала спросить, – почесав затылок сказал доктор. – Но ведь вы так категорично запрещаете. Так не скажите все же, как мне вас называть?

– Вот удивительно. И вы даже не заметили, что сами-то пока еще не представились. Хотя, стойте. Теперь уж поздно знакомиться, не говорите ничего, я не могу… я не хочу даже знать. Давайте так договоримся, хорошо?

– Ой, виноват, действительно не представился, – заволновался Алмазов, подумав тут же, что оба они с большим приветом, особенно она, и зачем вообще вся это детская болтовня.

– Извольте, но… Хорошо, хотя…

– Ну вот и прекрасно. Меня зовут товарищ Икс, а вас товарищ Игрек. Договорились?

– Куда ж мне деваться, как решили, так и сделаем. Понимаю, что в таких местах, – обвел рукой и оглядел снова комнату Алмазов, – одни только задают вопросы и приказывают, другие обязаны только отвечать на них и подчиняться.

– Ой, какие мы смелые. Не боитесь?

– Не знаю… Может быть… Но вы ведь женщина, вы не железная, и вы не жестокая.

– Ну, тут вы можете ошибиться. Вот увидите, скоро я вас начну допрашивать, истязать и мучить, пока не узнаю, что произошло в одна тысяча девятьсот… У нас там в подвале, кстати, куча скелетов. Все такие, как вы. Это я их… Ой, подождите, вы же хотели что-то сказать, за что мы будем пить лекарство, или мы что, не будем лечиться? Сами прописали мне выпить зелья. Я сижу тут с вами, болтаю, а ведь там… Ладно, ничего… Пусть они там как хотят… Итак, я вас слушаю.

– Тост, чувствую, маловато будет. Придется, видно, как в «Тысяча и одной ночи» говорить и говорить всю ночь, рассказывать длинную без конца историю, чтобы вы и не уходили от меня, но и не убивали, или не отправили бы в подземелье отбывать наказание за… За то, что произошло в одна тысяча девятьсот…

– Все зависит от вашего литературного дара. Вы вообще обладаете им или только врачевать умеете и больше ничего?

– Да я… да я… Лучший в мире сказочник.

– В этом я не сомневаюсь, – засмеялась Валентина Васильевна. – Ладно, выпьем за это.

– Нет, может я неправ, – сказал Александр Анатольевич, поставив бокал на столик, – может это все бред, но я, иногда, вижу какие-то сказки что ли, они приходят без моего участия. Как говорится, я так вижу. Иногда. У меня, знаете, возникают во время усталости и после ночных операций некие световые явления в мозгу, почти с сюжетом. Вот я сейчас закрою глаза и расскажу, что же я увидел такое. Сказочки бредовые начну рассказывать. Если вам интересно…

– О да, еще как интересно. Ну?

– Это, знаете, всегда нечто странное и необъяснимое, даже мне – нейрохирургу. Разновидность эпилепсии что ли? Бывают очень красивые картины, не только сказки. Ах, как жаль, что я не художник и не могу все это перенести на холст. Но я, учтите, глаз не закрою, пока вы мне не дадите вашей руки. Это будет залог. Иначе я буду думать, что вы удрали и начну подсматривать, а тогда какие уж картинки и видения, тем более сказки.

– Боже, какие таинственные и необычные вещи вы говорите. Мне даже не хочется пока вас убивать. Ну, допустим, я дам вам руку, а вдруг вам еще что-нибудь понадобится?

– О, дайте хотя бы руку.

– Ну ладно. Вам правую или левую?

– У меня есть право выбора?

– Да, пока.

– Тогда левую.

– Отчего же не правую?

– Левая ближе к сердцу.

– Ах вот как! Ну хорошо. А что еще?

– Всего лишь маленькая просьба.

– Ну?

– Держите и вы меня так, чтобы я не улетел, хотя бы чуточку сожмите пальцы. Ну вот, кажется все, осталось закрыть глаза.

– Что же вы молчите, видите что-нибудь? Или это просто шутка? Дурите наивную женщину. Еще не известно, какие у вас цели в конце концов.

– Тсс… Сейчас… Началось. Совсем странная картинка. Горы какие-то, что ли. Отверстие или пещера. Какое-то невиданное пещерное существо выходит. Разумное оно или нет – не понятно. Кажется оно ранено, умирает, попросту ползет, а не идет. Так, оно, кажется, направляется в лес. Оглядывается, чего-то боится, может быть преследования. Вот лес, совсем дремучий, как будто сказочный, темный, густой. Деревья живые. Они хотят разойтись по свету, в разные стороны, но корни их не отпускают, держат на месте. Они стонут от этого, им ненавистно это вековое стояние. Существо пробирается сквозь чащу леса, ищет путь к свету. Где-то там уже маячит конец темноты. Но что это? За лесом сразу обрыв, страшная черная бездна, а может быть вулкан, кратер – не могу понять. Возможно действующий вулкан, ибо он дышит, что-то извергается из его недр, дым или пар – не знаю. А это что? Птицы появились, черные, летают вокруг чудовища, нападают, клюют. То ли спасают – гонят назад к лесу, то ли… Не знаю… Теперь вообще какой-то хаос появляется, водоворот, все смешалось, появились яркие цвета, как будто самоцветы или цветные стекла кружатся, как в калейдоскопе. Вот уже просто дивно и красиво, цветы невиданные и узоры мелькают. Все движется, но это уже не хаос, здесь есть какая-то логика. Нам этого просто не понять, не осмыслить. Теперь я не только вижу, но и чувствую. Тепло… А вы? Вы что-нибудь почувствовали? – спросил под конец Александр Анатольевич, открыв глаза, но не отпуская руки Валентины Васильевны. Но она как будто оцепенела. Сидела некоторое время молча, пока не встрепенулась.

– Только сейчас – да. Все, уже лучше. Стало хорошо, нет больше страха и головная боль прошла. Интересно и здорово. Но где ж тут сказка? Подумаешь… Хотя все это мне напоминает… Вот это действительно странно.

– Вы о чем?

– Просто жаль, что вы не увидели чем эта история закончилась. А вот я узнаю…

– Не понимаю, как это вы можете узнать?

– А вы меня подождите. Я скоро… Верните же мне мою руку, поиграли и хватит.

– Профэссор, ви в мэшок, который ваш коллега принес заглядывали? Нэт ли подходящих инструмэнтов? – спросил Берия профессора.

– Никак нет, в основном каки-то таки режущие, колющие и пилющие инструменты.

– Нет, что ви, с этим нэлзя. Зачэм резать? Остановимся пока на той мэтодики, которая была уже прэдложена, с учетом нэдостатков. Какие, товарищи, будут предложения?

– Разрешите мне? – нерешительно поднялся вернувшийся на свое место Маленков. – Я вынужден заявить, что отказываюсь от дальнейшего участия в манипуляции в качестве противодействующей силы. У меня что-то со здоровьем… Будто бы сознание даже потерял во время… Чуть не уронил товарища профессора.

– Ах, сознание потерял, – с восторгом повторил про себя Аркадий Георгиевич и с благодарной улыбкой взглянул в лицо Маленкову, но тот был слегка растерян и смотрел в основном на бутылку с коньяком. Пальцы его нервно теребили пустую хрустальную рюмку.

– Хараше, сидите пока, отдыхайте. Действительно, опасная ситуация. Но нам нужны тогда другие – свэжие мысли.

Тут поднялся с места Хрущев и предложил следующее:

– Дык, может макароны – того… Сварить и все тут, и мука уйдет при варке, и сгибать можно будет потом, как хошь.

– Именно, именно, – воскликнул профессор Пеньков. – Эта идея кака-то така свежая и перспективная. Ведь смотрите, товарищи, тогда получаацца, что можно направить воздушный поток даже по кривой, даже под углом.

– Разрешите уточнить, – попросил слова Булганин. – А вы уверены, что брызги воды, оставшейся в макаронах, не полетят на лицо товарища Сталина. Мы ведь уже научены горьким опытом, надо все предусмотреть, товарищи. И потом, надо ли макароны солить или это не имеет решающего терапевтического значения?

– Кака-то така справедливость есть в ваших подозрениях, – ответил профессор. – Но однако ж я так понимаю, что горячая масса макаронной канюли остываат и просушиваатся одновременно как с наружной, так и внутренней поверхности этого так назваемого оперативного инструмента. Друго дело – соус или кака-то така маслосодержащая увлажняящая жидкость. Она сохра-няятся дольше, чем простая вода, не испаряятся. Насчет соли каких либо исследований я не припоминаю, может кака-та и существует така диссертация по этой теме в научном мире, но сейчас не припоминаю что-то. Сказываатся возраст. Память не та уже.

Послали на кухню самого автора идеи – Никиту Сергеевича. Через некоторое время он вернулся, держа за ручки кастрюльку с небольшим, заместо крышки, дуршлачком, на дне которого лежали неподвижно, как мертвые глисты, несколько самых длинных макаронин, какие только нашлись в сусеках кухни Кунцевской дачи. Макароны были еще горячими и от них шел пар. Пришлось подождать, чтобы вся влага испарилась. Кстати, пока варились макароны, Аркадий Георгиевич снова сделал контрольные замеры и результаты оказались увы неутешительными. Мозг двигался в нежелательном направлении, но к счастью пока еще держался на усах, вернее висел над раскрытой ротовой полостью Отца Народов.

– Ми уже научены быть осторожными, товарищи, – сказал Лаврентий Павлович. – Прежде чем подходить к товарищу Сталину, пэрестрахуемся. Патрэнеруйтесь, товарищ прафэссор, пращю вас. Никита Сергеевич, примите такую же позу, как у товарища Сталина, а ви, профессор, продэлайте планируемую маныпулацию, стоя сбоку на бэзопасном расстоянии.

Пеньков подошел с болтающейся макарониной к вернувшемуся на свое место Хрущеву, держа ее двумя пальцами перед собой, словно глисту. Затем он обернулся, чтобы сравнить позу Никиты Сергеевича с позой спящего Сталина и, наконец, сунул один конец так называемого оперативного инструмента себе в рот, лишь только чуть нагнувшись для удобства. Другой конец гнущейся в результате действия кипяченой воды макаронной трубочки он направил под нос испытуемому. Наконец он решился и дунул. Однако несколько скользкая от варки и потных пальцев профессора макаронина в результате силы действия воздуха выскользнула, и не найдя другого места, закончила полет, свесившись по обе стороны ушной раковины Никиты Сергеевича – розовой, как у молодого поросенка и чуть покрытой белесоватой щетиной. Практически это был выстрел макарониной.

– Что же это, черт вазмы, получается? Я начинаю тэрять тэрпе-ние. Ну? Что ви на это скажете?