Текст книги "Аэротаник"

– Чивой-то? Батюшки, как это… Да разве ж…

– Ты чего это, Мыкита? – удивился Лаврентий Павлович. – Отравили тыбя враги, что ли, какие-нибудь врачи-вредытели, например?

– У них того… эти… сопельки выглядывают-с… Господи, что ж это будет?

– Что? Что ты сказал? – сказал Берия, в одно мгновение став вдруг серьезным и опасным, каким иногда видели его товарищи в некоторых ситуациях. Он даже встал и, сняв с носа свои знаменитые очки-пенсне, протер их салфеткой, осмотрел и направил в сторону люстры.

– У Сталина соплы? У товарища Сталина нэ может быть соплэй. Запомните всэ! Нэт!

Однако не заметить зеленоватую слизь, появившуюся в просвете правой ноздри вождя и отца всех народов, было уже невозможно.

– Да это я, Лаврентий Палыч – того… Водочки перехватил, видать, маленько сверх положенного… Простите, товарищи, бывает… Спьяну-то чего уж только не привидится. Головка-то как раз – того, побаливает. Я вот помню по молодости даже эти… как их… миражи видел, оазисы, так сказать. Иду, бывало, выпивший по пустырю или по степу гуляю и вдруг вижу свет какой-то на горизонте, вроде как Кремль с красной звездой. А от звезды золотые лучи, прямо как солнечные, так и разлетаются на все четыре… то есть пять сторон. А ведь в то время звезд на кремлевских башнях еще не было – тогда-то при царском режиме, так что…

– Ты пока помолчи, пророк нэсчастный. Это может быт, товарищи, серьезно. Это можит быт мазгавое вищество – вот что это можит быт. Слишком много думал человек, а мы ему плохо помогали. Вот он и устал, и голова изнутры распухает, наружю просытся. Ситуация чрезвычайная. Тут нужно дэйствовать а… апыративно. Предлагаю создать чрезвычайную комиссию для выяснения и разрышения сложившейся ситуации. Кто хочет выступить по этому поводу?

– Разрешите мне, товарищ Берия, сделать предложение? – приподнялся со своего места Микоян. На секунду, правда, сконфузился, испугавшись, что Лаврентий Павлович обратит его слово «предложение» в шутку и спросит, не собирается ли он – Анастас – сделать предложение «дэвушке Наде» – женоподобному Маленкову? Но нынешний заместитель главы правительства шутить не собирался. Поэтому после незаметного вздоха Микоян начал-таки свое выступление:

– Товарищи! – торжественно воскликнул он и тотчас, не меняя положения головы, стал искать своими черными глазами графин с водой, чтобы во время традиционного в таких случаях физиологического акта приема жидкости внутрь организма воспользоваться законной паузой и быстренько обдумать предстоящую речь. Графина с водой, однако, рядом не оказалось, но других сосудов, еще не опустошенных гостями, присутствовало немало в поле зрения Анастаса Ивановича. Пришлось компенсировать воду неким другим напитком, после приема которого в размере целого стакана все же понадобилось влить в обожженное горло опять же той самой простой воды. А ее, как только что было замечено, рядом не было. Спас ситуацию соленый огурец, вполне заменяющий иным отсутствие простой воды и оказавшийся прямо под рукой у выступающего.

– Товарищи! – продолжил он хрипловатым, но постепенно восстанавливающимся голосом. – Еще не так давно наша партия во главе с величайшим и наимудрейшим ее руководителем, неповторимым гением всех эпох истории человечества, отцом всех народов на всех континентах нашей планеты одержала неслыханную победу над разбушевавшейся по всему миру стихией – коричневой чумой двадцатого века, пытавшейся сорвать алые знамена, воздвигнутые на величайших коммунистических стройках нашей страны – дворцах, заводах, жилых домах трудящихся и так далее. Отголоски этих событий, этой величайшей борьбы, наблюдаются и в наше миролюбивое время. Увы, жалкие останки тех, кто уповал на приход черно-коричневой власти, хоть и находятся в агонии, однако то здесь, то там пробуждаются и, прикрываясь чужими именами, гуманными профессиями или просто скрываясь где-то в подполье, вставляют свои корявые и костлявые пальцы в золотые спицы колеса истории, пытаясь остановить исторический, предсказанный Марксом и Энгельсом, процесс и повернуть его в иную сторону – в темные дремучие времена кровавого царского режима, эксплуатации, нищеты миллионов и сказочного богатства кучки так называемых хозяев-эксплуататоров, незаконно присвоивших себе народное добро и сплотившихся вокруг жестокого и коварного носителя короны, жадного до роскоши и разврата самодержавца.

Микоян перевел дух, вытер измятым клетчатым платком вспотевший лоб и в этот момент из-под руки украдкой взглянул на вождя – тот спал. Капля в правой ноздре все также виднелась, и больше напоминала соплю, чем мозговое вещество, которое, впрочем, Анастасу Ивановичу не так уж часто доводилось видеть в своей жизни. Скорее всего, этим мог бы похвастаться Лаврентий Павлович и, возможно, Никита Сергеевич. Последний, правда, если и знал что-то о мозговом веществе, то, в основном, по свежезаколотым свиньям, которых на его родине доводили до съедобного состояния при большом скоплении любопытных соседей, в том числе детей.

– Так вот, товарищи, – продолжил Микоян, не решив, правда, пока, как от царя перейти к сопле Сталина. – Как только что сказал выступавший товарищ Берия Лаврентий Павлович, действительно, непрекращаемая нашим правительством во главе с величайшим и наимудрейшим ее руководителем, неповторимым гением всех эпох и цивилизаций, отцом и ма… э… отцом всех народов на всех континентах нашей планеты и за ее пре… э… нашей планеты товарищем Сталиным непримиримая борьба с врагами, скрытыми под масками врачей, портных, музыкантов, протезистов, заведующих отделами снабжений и прочих, поддерживает бдительность в каждом советском человеке и особенно в нашем руководстве в лице нас с вами, и особенно нашего великого и гениального творца истории человечества Иосифа Виссарионовича Сталина! Да, товарищи, в такой ситуации напряжение и нагрузка, действительно, имеют, я бы сказал, астрономические масштабы, и я согласен с товарищем Берией, что и наша с вами вина в том, что львиную долю этого напряжения несет на себе мозг товарища Сталина. Учитывая сложившуюся напряженную ситуацию и в связи с отсутствием на нашем сегодняшнем заседании министра государственной безопасности Игнатьева, считаю необходимым предложить в качестве председателя комиссии кандидатуру выдающегося соратника Иосифа Виссарионовича Сталина Лаврентия Павловича Берии, ибо он имеет богатейший опыт работы с врагами нашего славного советского народа в самые критические периоды истории нашего государства.

– Харяшё, мы всэ согласны, – поспешил закончить со вступительной частью Берия. – Надэюсь, всэ панимают, что сэкретаря нам нэ нужно вибирать, потому что это сэкрет – сэкрет государственной важности, и вообще нэ надо бумагу портить. А иначе врагы могут воспользоваться ситуацией и навредить курсу нашей партии, тыхонько положив на рэльсы истории свой ржавый железный лом, который у них всегда за пазухой хранится наготове. Попрошу нэ хлопать, нэльзя сейчас, нэ время будить товарища Сталина, когда нависает угроза над… над…

Берия посмотрел на разноцветные – рыжеватые от дыма трубки, седые и отчасти сохранившие темноту своего первоначального цвета – усы вождя и слегка поперхнулся, ибо ко всему прочему рот товарища Сталина в этот момент слегка приоткрылся. Одна и та же мысль раскаленным чугунным шаром пронеслась по мозговому веществу всех присутствующих членов комиссии: что будет, если мозговое вещество Великого Сталина доберется до его целомудренных усов, потом еще дальше, и в этот момент Хозяин проснется и увидит, что все они, здесь сидящие – невольные свидетели – не могли не заметить этого невероятного и доселе невиданного позорного пассажа, теоретически и практически невозможного, как невозможно оторваться от земли, подняв самого себя за воротник пальто?.. Волосы невольно зашевелились на макушках большинства из присутствующих, а кожа покрылась пупырышками, как шкурка недоеденной курицы, зажаренный труп которой смиренно покоился на одном из фарфоровых блюд стола. И не уйти – не было приказа от Хозяина, и не спрятаться под стол. В любую минуту могла случиться катастрофа. Как отреагирует Сталин? Что за этим последует? И как бы подтверждая, что опасения свидетелей происходящих невероятных событий не только абсолютно справедливы и обоснованы, но даже содержат в себе гораздо больше катастрофического значения и всяческих пагубных последствий, чем каждый из них мог себе представить, спящий Хозяин вдруг вздрогнул, шевельнул бровями, а густая слизь в просвете ноздри еще более округлилась и стала еще заметнее. Нет, он не проснулся, но рот его – О Боже! – приоткрылся еще шире: заходи, кто хочет. Ужас, воцарившийся вокруг дубового стола Кунцевской дачи, нарастал и сковывал гостей и членов вновь испеченной комиссии единой цепью. Нельзя! Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы товарищ Сталин проглотил часть самого себя – свой мозг, который был так же нужен пробивавшему путь к коммунизму советскому народу, как путевая звезда ищущему свою дорогу заплутавшему путнику или рыбаку, потерявшему курс в море. На что-то конкретное сейчас был способен только Берия.

– Товарищи! Прэдлагаю слэдующий план. Как бы мы нэ старались, но бэз медицины в данной ситуации нам нэ обойтись. Лубыми путями нужно прэкратить утэчку мозгового выщества товарища Сталина. Какие есть, товарищи, предложения по поводу кандидатуры врача, которому можно было бы давэрить это дело? Тут необходимо принять очень правильное решение. Особенно сейчас, когда ми с вами являемся свидетелями борьбы ЦК КПСС с различными вражескими группами врэдителей в бэлых халатах, дэйствующих по указке американской и английской развэдки с целью осуществления террористических актов против руководителей Коммунистической партии и Саветского правытельства. Тыха, я просыл нэ хлопать… Так вот, есть ли предложения?

– Может быть, профессор Преображенский? – неуверенно выступил Булганин. – Он неоднократно лечил простудные заболевания товарища Сталина и даже…

– Нэт, дарагой товарищ Булганин. Во-пэрвых, этот так називаемый врач лэчит уха-горло-нос, а нам нужен неврипатолог-хырург. Во-вторых, он у нас уже в спыске – врэдителем оказался.

– Может, иностранного специалиста выписать? Самолетом. Вот в той же Германии…

– Нэт, товарищ Микоян. Ви хоть падумали, когда слова просили?

– Виноват, товарищи. Мои мысли зародились на почве того, что Германия нам и по сей день должна за все тяготы и лишения. Громадный материальный ущерб, который нанес фашизм и, в частности, само германское государство, имеет астрономические масштабы. И что бы еще произошло, если бы мудрое руководство товарища Сталина вовремя не остановило это кровавое нашествие?..

– Товарищ Микоян, ви нэ поняли? Нэмец это увидит, вэсь мир потом узнает. Тогда его прыдется арэстовать сразу, а это нэ желательно. Хотя можно. Нэт, нэт. Вэрнемся в СССР.

– Ах, как жаль, что Тимашук – кардиолог, вот это был бы идеальный вариант… – заметил Маленков.

– А ви уверены, товарищ Маленков? Я лычно ни в ком нэ уверен. И все же, нам нэобходимо найти кандидатуру. Еще раз повторяю, нужен неврыхырург – акадэмик, профессор или, на худой конэц, – доцент. Главное – нэ потерять ни капли мозгового выщества нашего вождя и каким-то опэративным методом нэ только прекратить утэчку, но и повэрнуть процесс в обратную сторону. Громадье планов нашей родины – это не только построение фабрик, заводов, дворцов и жилых домов для трудящихся, но также строительство нових гидроэлектростанций, поворот рэк вспять, изменэние рюсла и многое другое. Тыхо, я же просыл бэз аваций… Ну харящё – только тыхонэчко. Так неужели в наших рэсурсах нэ найдется такой мэтодики, которая может позволить повэрнуть вспять движение мозгового вэщества одного единственного, но дорогого и главного человека всэленной? Я, конэчна, могу позвонить министру Трэтьякову или начальнику хачапу. э-э… лечсанупра Купэрину, – кого бы они моглы нам посоветовать? Но это опять лишние люды и, значит, рыск. Есть ли еще кандидатуры?

– Есть такой человек! – почти твердым и уверенным голосом объявил комиссии Никита Сергеевич Хрущев.

Профессор Пеньков Аркадий Георгиевич и по сей день видел в своих снах сельские пейзажи, крестьянские избы с соломенными крышами, хлеба, тощий скот, лица набожных родителей и многочисленную братию остальных своих домашних, оборванных и чумазых, многие из которых уже давно почивали на погосте родного села. А те, кто остался, только в снах и вспоминаются. Где они – братья, сестры – Аркадий Георгиевич не знал. Уж больно стремительно вела его стезя вверх, отдаляя от крестьянского прошлого. Жизнь его, профессиональная и общественная, можно сказать, удалась, и произошло это не только за счет некоторых врожденных способностей, но более всего благодаря двум-трем виткам исторической спирали. Это, конечно, и революция, открывшая путь Аркадию Георгиевичу к образованию, знаниям. Затем события второй половины 30-х оказались весьма благоприятными для будущего ученого и хирурга. И вот опять, кажется, появляются новые перспективы продвинуться еще дальше. Зеленый свет замаячил в тумане благодаря последним усилиям правительства и народа в деле борьбы против остатков врагов системы, в том числе и прикрывавшихся гуманной профессией бывших коллег. Хотя имелся риск загреметь в чужой лагерь… Возможно, поэтому оставшиеся особенности деревенского говора профессор особенно не пытался исправлять, как это делали некоторые медики – выходцы из сельских районов или малороссийских провинций.

Семейная же жизнь Пенькова как-то не сложилась. Причины этому были не только в чрезмерном увлечении наукой и карьерой, но и некоторые другие, о которых Аркадий Георгиевич не мыслил признаться даже самому себе, а не то чтобы с кем-то поделиться или пойти еще дальше – попытаться найти и вычислить свою особую формулу существования между запутанной математикой собственной души и имеющихся на этот счет ясных и прямых законов.

В учебных медицинских заведениях, где профессор имел честь заниматься со студентами, многие учащиеся мужского пола не могли найти объяснения тому, что некоторым из них Аркадий Георгиевич покровительствует, а иных с какой-то необъяснимой ревностью несправедливо унижает, заваливает вопросами, прямо-таки терроризирует. К девушкам-студенткам профессор относился иначе, никого не выделяя. Были, правда, и некоторые понимающие люди мужского пола и среди студентов, и даже среди преподавательского состава. Но они только загадочно помалкивали, лишь иногда многозначительно ухмыляясь и качая головой.

Что касается научных достижений ученого, то их результатом стало появление ряда открытий в области анатомии мозга и нейрохирургии, хоть и описанных якобы на западе, но, однако ж, являющихся либо случайным совпадением с независимыми выводами отечественного ученого Пенькова, либо, в конце концов, оказавшихся нагло украденными у него. Таким образом, в медицинской науке некоторые симптомы, синдромы, методики лечения, известные на западе, меняли свое название. К примеру, всемирной медицине известен некий неврологический симптом Бертье или синдром Солдема, или описан какой-нибудь бугорок Пимильяна, найденный в головном мозге. Однако в результате ряда неопровержимых фактов и доказательств в учебниках и практических руководствах, изданных в Советском Союзе, вдруг появлялся бугорок Пимильяна-Пенькова, симптом Бертье-Пенькова или синдром Солдема-Пенькова. А уже в следующих изданиях они превращались соответственно в бугорок Пенькова-Пимильяна, симптом Пенькова-Бертье и синдром Пенькова-Солдема. Постепенно все эти симптомы, синдромы и бугорки утрачивали плохо произносимые западные имена и оставались в советской науке под именем Пенькова. Помимо такого рода независимых от запада научных открытий было множество и других замечательных достижений ученого, теперь уже профессора Пенькова.

Итак, сны Аркадия Георгиевича… Последнее время все чаще и чаще ему случалось в них попасть в объятья родственников и вернуться на несколько часов в лоно знакомых деревенских пейзажей, зовущих в сновидениях вернуться на свое законное место – к сохе. Нет уж, выкусите. Утром, с усмешкой стряхивая глупый сон, профессор обычно с облегчением вздыхал, оглядывал свою московскую квартиру и постепенно отрывался от прошлого, забываясь снова в трудовых буднях, в работе на благо науки – неотъемлемой части планов партии и правительства, руководимых великим ученым Сталиным.

Да, кто-то обожал Сталина, кто-то дрожал перед ним. Но любовь и страх сами по себе – одноногие звери, а чувства многих живущих тогда были прочны и надежны, ибо стояли на двух опорах – страхе и любви, любви и страхе. Таким – любящим и немеющим от страха пред именем Его – был и наш профессор Пеньков Аркадий Георгиевич, работающий под руководством партии и Сталина специалист высокого класса одного из медицинских научно-практических институтов столицы, где проводились различные эксперименты, связанные с нервной системой и, в частности, с мозгом, а также производились сложные внутричерепные операции.

Сегодня как раз ночное путешествие в прошлое, скорее всего, не состоится. Хорошо бы хоть к утру добраться до теплой постели. Причиной этому было, можно сказать, решение партии, поскольку оперировали солидного партийного чиновника, так что присутствие на операции такого авторитета, как Пеньков, было необходимо. Оперировал сравнительно молодой, но уже достаточно опытный хирург Алмазов Александр Анатольевич. Сам Пеньков до инструментов не дотрагивался, ибо дело не было таким уж сверхответственным и сложным. Но далеко отходить от стола не давала осторожность и боязнь каких бы то ни было непредвиденных осложнений и последствий. Иногда он давал советы, иногда скучал или беседовал с Алмазовым – так, о работе, науке, порой даже чему-то поучал. То и дело по операционной летали фразы, по которым любой студент мог с закрытыми глазами догадаться, из чьих уст они вылетают: что-то вроде «допустим, врач не знаат, кака така симптоматика у больного», «бываат, помогаат, бываат, не помогаат», «конешно, сказывацца опыт», «больному была сделана кака-та така инцизия».

У лежащего под наркозом партийного чиновника проводилась так называемая декомпрессивная трепанация черепа в связи с травмой головы и последующей угрозой отека головного мозга. Удар по голове он получил по иным, чем, скажем, Троцкий, причинам. Так, классический удар пустой бутылкой по голове в разгар ресторанного застолья и никакой политики. Неизвестный офицер, решившийся на это, к счастью для себя вовремя скрылся и найден пока не был. Причины ссоры на следующий день притупились от значительного сотрясения мозга с некоторой потерей памяти, но выдавались чиновником как результат диверсионного акта врага народа против важного представителя партийной власти. Конечно, для Берии, который решил прервать операцию, послав за медициной своего помощника из охраны, бедняга был как раз простой щепкой на фоне дубового леса руководителей, приближенных к Хозяину, а уж тем более на фоне его Самого. Видимо, существовала какая-то инструкция, согласно которой в таких ответственных для судьбы государства ситуациях особо уполномоченным разрешалось входить в кабинеты и операционные залы без соблюдения каких-либо санитарных норм и правил стерильности.

– Генерал Сазыкин! – коротко представился вошедший офицер и, не заметив сидящего в стороне неподвижного профессора, обратился сразу же к изумленным глазам доктора Алмазова. Остальной же изумленной части лица нейрохирурга не было видно под марлевой белой тканью операционной маски, сшитой заботливой рукой Снежной Королевы – сестры-хозяйки бельевого отделения больницы Марьи Ильиничны. Эта женщина была властной, но все же замечательной хозяйкой, к тому же еще и рукодельницей. К примеру, каждому врачу она собственноручно вышивала на халате красные крестики, должность и фамилию с инициалами. Единственным казусом ее трудовой биографии был день, когда на общем утреннем заседании все хирурги появились в свежих белоснежных халатах с заботливо вышитыми на груди красными инициалами и фамилиями – Хер. Иванов С.П., Хер. Петров И.И., Хер. Сидоров А.П. В другие времена при чьем-нибудь желании полуграмотную кастеляншу легко можно было бы превратить, например, в германского шпиона. К счастью для нее, в тот момент никто не метил на ее место.

– Простите, с кем имею честь?.. – промямлил Алмазов. – Я, право, не понимаю… Здесь идет операция…

– Генерал Сазыкин, я уже представился. В вашем распоряжении пятьдесят секунд. Дело государственной важности и обсуждению не подлежит. Оставьте больного, пусть ваши ассистенты продолжат.

– Но они…

– Приказываю подчиниться. Возьмите набор необходимых инструментов. Решайте сами, что вам понадобится. О каких возможных манипуляциях идет речь, я инструкций не получал.

От шока доктор Алмазов как-то вдруг превратился в зомби и, больше не задавая вопросов, выполнил приказ генерала, передав больного в опытные руки ассистирующих медицинских сестер, от которых теперь стала зависеть дальнейшая судьба и карьера партийной сошки. Потом он долго не мог придумать объяснения своему тогдашнему поведению, мучаясь бессонницей и угрызениями совести.

Странно, но о присутствующем в зале профессоре в тот момент напрочь было забыто. Видимо, от страха тот превратился в невидимку, как бы перестал существовать, слился с висящими белыми отрезами марли и замер, как насекомое, которое описанный Дарвином закон эволюции научил выживать, становясь незаметным на фоне зеленых листьев, коры деревьев или песчаного дна реки. Задним умом профессор-насекомое понимал, что пришли за ним, но не смог не воспользоваться возникшей водевильной ситуацией: не выдал себя, не пошевелился. Что ж, даже в то более-менее стабильное время призрак довоенной чистки еще бродил не только по кабинетам, но, оказывается, и по операционным залам страны, не говоря уже о том, какую реакцию вызывали у многих ответственных лиц страны поздние случайные звонки и стук в двери собственных квартир. Когда же, наконец, ассистенты очнулись от оцепенения и взглянули на операционное поле, то вспомнили о профессоре. Драгоценные минуты шли, жизнь оперируемого была на волоске, но Аркадий Георгиевич не мог вести себя адекватно, как подобает хирургу во время столь ответственных ситуаций. На нем, как говорится, просто лица не было, что, впрочем, при наличии маски не имело значения. Однако была хорошо заметна бившая его дрожь и какие-то несуразные движения конечностями, головой и плечами.

– Да, кака-та така ситуация сложилась нам не объяснимая. Государственный интерес, это надо так понимать. Однако ж… Опять же… Так, вдруг… Кака-та така спешка… И потом опять же доктор Алмазов, он ведь… Хотя… Спина чешется что-то, кака-та така аллергия, что ли… Бываат, бываат, и в войну бывало и сейчас бываат еще. Время такое. Верочка, Наденька, да вы тут уж и без хирургов справитесь, кака тут еще проблема-то, все, кажись. Пусть Надя зашиваат вот здесь, она умеет… Сюда трубочку… Остальное… Это… Бываат и так заживаат, без этого всякого… Спину бы почесать обо что…

Конец операции завершили с некоторым опозданием, ибо, сказав последнюю фразу насчет спины, профессор Пеньков тут же рухнул, словно дореволюционная анемичная барышня, прямо на лишившийся своей стерильности пол операционной. К счастью, врач-анестезиолог находился рядом, в соседнем помещении и постепенно привел в чувство впечатлительного профессора, сунув под нос ватку с нашатырным спиртом. Был вызван другой врач, который тоже оказался на месте. Он и решил судьбу жертвы двух ударов – бутылкой и соплей Сталина. Жить будет.

А в это время ошарашенный Алмазов сидел на заднем сиденье черной машины рядом с молчаливым генералом, держа на коленях мешок с инструментами «на всякий случай» и кусая губы. За рулем автомобиля восседал Михаил Кривошляпов, счастливый обладатель права быть личным шофером у Берии, но в личной жизни несчастный отец сиамских близнецов – девочек Маши и Даши. Поэтому водитель был и не веселый, и не грустный, а так – какой-то заторможенный и задумчивый. Дело, однако, он свое знал и был превосходным водителем. Александр Анатольевич отчасти пришел в себя и попытался проанализировать ситуацию. С инструментами, а не с теплыми вещами – уже облегчает дело. Пришли нагло – тут, по меньшей мере, органы или Кремль, кто-то из них. Генерал на побегушках, – ого! И ничего не знает. А кто знает? Вышестоящий чиновник? Маршал, значит? Какой такой маршал? Или еще выше? Не иначе как к Сталину везут, – испугался своему неожиданному выводу доктор. Нет, вряд ли. Кто он такой – Алмазов? Допустим, неплохой хирург. Войну прошел, имеет награды, офицерское звание, сколько через его руки прошло ранений, осколков гранат, пуль, ушибов, ударов, переломов черепных костей, – опыта хватило бы на любой случай. Но откуда там у них информация об этих его умениях и знаниях? Неизвестный, почти рядовой доктор. Вроде не космополит, но и рвения в общественной жизни страны не проявлял особого, поэтому и карьера – так себе.

Машина была уже в стороне от городских улиц и, проехав по темной, кажется, лесной дороге, остановилась у ворот. Подбежали какие-то заранее предупрежденные военные из охраны, козырнули генералу, заглянули в машину и, кивнув в темноту, наконец пропустили в распахнувшиеся ворота – на территорию Кунцевской дачи.

Генерал Сазыкин имел уже на голове некоторое количество седых волос. Но каким образом в несколько секунд их стало вдруг значительно больше, предстоит еще разобраться ученым, занимающимся этой областью науки. Тема весьма интересная и важная, особенно в настоящее время – напряженное и насыщенное стрессовыми ситуациями.

– Кого ти мине привел, генерал? Старшиной уйдешь на пэнсию, понял? Гдэ профессор Пеньков? Ти понимаешь, что ти натворил? Нэт, конечно, нэ нанимаешь. Надэюсь, никогда нэ узнаешь. Чтобы через сорок пят минут здэсь был профессор. Иначе за яйца тебя повесим на Красной площади. Ми этого твоего хырурга нэ можем допустить к государствэнной тайне. Кто он такой? Может быть, врэдитель какой-ныбудь!

Разговор этот происходил за пределами столовой-гостиной, где по-прежнему спал с открытым ртом и висящей каплей мозгового вещества в носу товарищ Сталин. К этому моменту, кстати, были отданы и другие приказы начальникам различных партийных и государственных инстанций, приняты меры по усилению охраны дачи Сталина и Кремля, а также многих других правительственных учреждений и объектов, отданы приказы о переходе к состоянию повышенной боевой готовности армии и флота. Многие правительственные чиновники получили распоряжения находиться на рабочем месте и ждать дальнейших указаний. Были разбужены, оторваны от теплых жен и вызваны в свои кабинеты также секретари обкомов и прочие руководители дальних регионов, и, конечно, союзных республик. Дел было много у каждого из пятерых членов комиссии. Однако решено было действовать осторожно, так, чтобы первопричина принимаемых мер не распространялась за пределы Кунцевской дачи и даже столовой. Подавляющее большинство находящихся на дежурстве охранников и остальной персонал не имели права знать истинного состояния дел. Договорились также, что столовую на время могли покинуть одновременно не более двух из пятерки. Кто-то все время должен был находиться рядом со Сталиным. У входа поставили охранников, но так, чтобы они не имели возможности даже затылком увидеть что-либо в открывающиеся двери. В короткий срок все эти активные меры привели страну в состояние особого чрезвычайного положения и повышенной боевой готовности. Ждали, однако, профессора Пенькова.

– Какие, товарищ Берия, будут распоряжения насчет этого врача, который ожидает в комнате для гостей? – спросил комендант дачи Орлов. – Не отослать ли с машиной обратно? Прикажите распорядиться.

– Нэ в коем случае. Этого ми нэ можем сейчас сделать. Еще прафэссор нэ прибыл… А этому хирургу скажите, что придется подождать нэмножка… А может, он нам еще пригодится. Хотя вот что… Попросите, пусть Валэчка… Пусть Валэнтина Васыльевна чуть-чуть поухаживает за нашим гостем. От такой зенщины никто нэ захочет вернуться домой. Пусть прынесет ему вина и пакушать. Человек устал послэ операция, проголодался. О том, что праисходыт, ей, канэшна, с посторонним говорить запрещено – можете еще раз предупредить. Но она это и сама знает.

Профессор Аркадий Георгиевич Пеньков сидел в большой черной машине на том же самом месте, где совсем недавно находился и мучался многочисленными вопросами куда, зачем и почему его везут, доктор Алмазов, так и не нашедший объяснения столь неожиданному повороту в его относительно спокойной жизни послевоенных лет. Автомобиль, везущий теперь профессора Пенькова, двигался с максимальной скоростью, но шел мягко и по чуть заснеженному асфальту, и по брусчатке. Профессора, однако, трясло, будто он ехал в телеге по булыжной мостовой захолустного уездного города. Он тоже всю дорогу размышлял и гадал, кто донес, за что, бросят ли в камеру или сразу начнут допрашивать? Будут ли бить? И, главное, каким образом он вдруг попал в лагерь врагов и вредителей?

Ухоженный, освещенный фонарями парк и здание, куда его привезли, было, однако, местом необычным и не тем, какое он представлял всю дорогу. В зашторенных окнах горел яркий свет, чьи-то тени мелькали за добротной тканью. В просторной прихожей толпилось много охраны, была какая-то необычная суета, напряжение. Не менее чем у Пенькова, испуганы были лица и у многих сотрудников этого заведения, попавшихся ему сразу на глаза военных и гражданских. Его провели в небольшую пустую комнату, где стояла пара строгих кресел, стулья и небольшой черный диван, обитый чем-то вроде кожи. На маленьком столе в углу лежали свежие газеты и два-три более старых журнала. Висел портрет Сталина. Окон в комнате не было, но освещена она была яркими лампами, свисающими с высокого, тщательно отбеленного потолка. Долго ждать не пришлось. Тотчас вошел человек в пенсне и заговорил с грузинским акцентом. «Господи, Берия, – кажись, похож», – промелькнуло в голове профессора, и он почувствовал отлив крови от головы, но не к ногам, как обычно, а куда-то в низ живота. «Не обделаться бы», – это была вторая мысль Пенькова.

– Ну что, дарагой таварищ прафэсар. Ми винуждены былы вас патревожить и вот па какому дэлу. Дэло это, как ви навэрно догадались, гасударственной важности и чрезвычайно сэкретное. Но, надэюсь, абайдемся бэз расписок. Ви же это панымаете… Скажите, имеете ли ви опыт с такого сорта паталогией, когда мозг человека от перенапряжения начинает искать виход, как ищет его горный роднык, переполнивший пэщеру, и, наконэц, находит, – выливается через малэнкое атверстие нарюжю к свэту. Ну, напрымер, через расщелину или, в данном случае, через нос.