Текст книги "Дом, пропахший валерьянкой"

Глава III

Выйдя на улицу, Михаил Петрович, расстроенный, обиженный и даже несколько оскорбленный, не захотел тратить денег на такси, а решил остановить ваньку, чтобы на какой-нибудь паршивой развалюшке добраться до дому. Не до роскоши ему было сейчас. Сев в старый жигуленок на заднее обтрепанное сиденье, покрытое рогожей, и приказав водителю двигаться пошибче, он достал из серебряного портсигару папиросу «Голенищев-Кутузов» и закурил. За окном мелькала обрызганная солнечными лучами первая весенняя зелень, но Мишель внимал ей равнодушно, ибо мысли его были заняты не этим, а глаза запорошило злобой, словно у генерала, которому к Дню Победы орден не дали. Слишком многое Михаилу Петровичу доставалось в жизни запросто, по одному лишь желанию, требованию и даже намеку. Так уж он был воспитан в семье партийного аристократа в стенах отдельного четырехкомнатного царства. А тут какая-то беспартийная зазноба, даже не член ВЛКСМ, может себе позволить такое и лишь потому, что так пленительна и хороша собой. Ах этот манящий рот, ах соболиные брови, ах эти сплошь черные глаза. Горит, горит, прямо жжет – не чувство, а пламень, – думал он о том о том, что в данный момент происходило у него под шинелью телеграфиста в его чахоточной груди. – И ведь не потухнет, спалит когда-нибудь все мое слабое здоровье.

Увидев, что развалюху запросто обгоняют даже мещанские Запорожцы, он нащупал рядом с собой любимую трость и ручкой ткнул водиле в лохматый затылок:

– Я тебя, брат, что? Я просил пошибче ехать, а ты что, рожа твоя безобразная, – свое барахло ржавое бережешь? Смотри, ни гроша ломаного не получишь.

– Дык, батюшка барин, я ж не понарошку. Уж больно ухабисты нынче мостовые, не ровен час колесо спустит.

– Я тебе спущу, да так, что долго меня вспоминать будешь, – пригрозил Михаил Петрович.

Водитель нахмурился и обиженно засопел, но скорость прибавил. Однако пришлось не только сбавить скорость, но даже остановиться, ибо на пути вдруг появился городовой. Выведя водилу на свет Ильичев, он стал журить того за лихачество и вдобавок попросил дыхнуть три раза. Не почувствовав у нарушителя запаха вина, отпустил его с Лениным, пригрозив, что другой раз прикажет высечь розгами, ежели что. Мишель при этом, решил не вмешиваться и не воспользовался своим партийным билетом, чтобы помочь водителю, пожалев только, что связался с этим недотепой.

Проезжая мимо телефонного автомата, Мишель вдруг потребовал остановиться, достал из внутреннего кармана шинели старенькую обтрепанную записную книжечку красного цвета с еле сохранившимся тисненым профилем Ленина, а также мелкую монетку из другого кармана. Он быстро отыскал нужную страничку и, приказал лохматому шоферу:

– Ты это, братец… Вот тебе две копейки, позвони по этому номеру, попроси, чтобы вызвали Клавдию Тимофеевну и скажи ей, что звонишь от Михаила Петровича, пусть приготовится, я буду скоро. Да поживей, что глазами водишь, скотина, может звонить не научил никто? Или меня заставишь вылезать?

Водитель нехотя подчинился, долго топтался внутри телефонной кабинки, чесал макушку головы и пожимал плечами, переговариваясь с кем-то, но просьбу Михаила Петровича, как ему показалось, в конце концов выполнил. Изменив маршрут движения, Жигули повезли «сердитого барина» в отдаленный район Петербурга Озерки в одно из женских общежитий, где проживала близкая знакомая телеграфиста семипудовая вдовствующая белошвейка Клава. По пути пришлось остановиться еще раз возле чайной, где Михаил Петрович решил разогреться рюмочкой, да и папиросы все вышли, нужно было запастись табачком. Он подумал, и решил еще купить Клаве кулек пионерских конфект. Когда, наконец, добрались до Озерков, было уже четверть пятого. Выйдя из развалюшки, Михаил Петрович не снимая лимонных перчаток достал из портмоне мятую ассигнацию малого достоинства и небрежно бросил на сиденье, где только что сидел сам.

– Эх, барин, куда ж это годится? Добавил бы за старательность, – забеспокоился водитель, обернувшись и увидев мятый рубль. – Цельный час, почитай, кружились по городу. Как же это можно? Хоть бы на рюмку-то еще… Да и детки у меня, опять же, кормить надо. Добавь, слышь, партийный ты человек, а?

– Я тебе сейчас так добавлю, будешь меня помнить, – повысил голос Михаил Петрович, потрясая в воздухе тростью. – Не заслужил покамест. Тоже мне «Чайка» с ковровыми сиденьями. Гляди, милиционеров позову, будешь просить добавки. Отвезут куда надо на казенной девятке, а твою рухлядь в помойку сбросят.

– Тьфу ты, провались, – в сердцах огрызнулся водитель и быстро отчалил от греха подальше.

– Вот народ пошел, не уважают партийный билет и все тут. Ну что-же это творится на свете? Да разве раньше такое допускали? – заворчал себе под нос и закачал головой Михаил Петрович, развернувшись и направившись в сторону женского общежития.

В просторных сенях заведения его встретила пожилая вахтерша, резко вскочив со своего места, выбежав на встречу и низко кланяясь гостю. Он, швырнул в объятья старухи свою шинель, фуражку, перчатки и трость, оставив только кулек с конфектами, сунул в сухую старушечью ручонку пятак и тотчас направился по лестнице на третий этаж, не отвечая на взгляды и улыбки сидящих в сенях двух-трех девушек. Подойдя к двери комнаты Клавдии Тимофеевны, он приостановился, разгладил волосы ладонью и постучал. За дверью слышался какой-то непонятный шум. На стук никто не отреагировал.

– Клавдия Тимофеевна, – произнес и еще раз постучал в дверь Михаил Петрович.

Шум и возня по ту сторону двери вдруг прекратились, но и открывать Мишелю явно никто так и не собирался. Он нагнулся, глянул в замочную скважину и увидел стул с висящим на нем кителем капитана милиции, рваные носки, сатиновые мятые трусы и прочее белье, в том числе и женские чулочки, явно растянутые полными ножками Клавы – кого же еще, а также внушительного размера белые панталончики со штрипками – ее же. Все это хаотично лежало и висело кое-как на стуле или покоилось рядом на полу. Какая-то усатая и рябая физиономия приблизилась к тому же отверстию с другой стороны. Михаил Петрович резко отпрянул от двери, а затем, плюнув в сердцах, понесся прочь по коридору и лестнице вниз, проклиная и бестолкового водителя, и Клаву с капитаном милиции. Мишель был зол как никогда. Сидящие внизу девушки с их настойчивыми и пристальными взглядами его никак не заинтересовали. Выйдя на улицу, он стал думать о Софи. Михаил Петрович как-то умудрялся и любить ее и ненавидеть, упрекая в своих неудачах, например, в напрасной этой надобности протестовать нежелательным образом и искать утешения в объятьях существа несколько иной природы. Нынче же он чувствовал, что душа его переполнена не пойми чем, и все это лезет уже в голову. Ему показалось, что так дольше он не выдержит. Душа может и продержит в себе некоторое время эту колючую смесь амбиций и неудач, но только не голова.

Глава IV

Через несколько дней опять наступил четверг. Опять вечером собрались гости, и среди них снова не было князя – который уже раз. Портрет был написан давно и висел на самом видном месте гостиной, напоминая Софи о тех счастливых днях, когда можно было часами находиться рядом с ним, ощущать его дыхание и взгляды, испытывать сердцебиение при приближении его, особенно когда его пальцы осторожно касались ее лица, исправляя положение головы, как ему, художнику, было нужно. Она много раз сознательно меняла позы, чтобы князь снова и снова бросал кисти и подходил вплотную, прикасаясь к ней. Пары валерьянки добавляли этим ощущениям странные и своеобразные оттенки. Запах перестал быть навязчивым и резким, Софи быстро привыкла к нему и сроднилась. А перед этим, там же в студии князя, она уже ощутила себя вспыхнувшим сухим деревом, которое сразила молния. Ведь до этого она еще не видела картин князя, и тут вдруг это открытие – его талант, его работы, стоящие будто случайно у стен на полу, висящие на стенах, лежащие на столах. Это были те самые настоящие работы, которые Адольф Ильич до этого никому не показывал. Он долго думал пока не решился на это. Софи была тем человеком, которому захотелось показать холсты, рискнуть. Но для молодой женщины это было не просто знакомство с творчеством художника, приглянувшегося ей. Это было действительно молнией, вызвавшей пожар. Ведь она уже была почти влюблена в этого человека, а что же теперь происходит? Теперь не только он, но и его картины, его талант – все смешалось, воспламенилось.

Она еще раз оглядела последние годы своей жизни как бы со стороны. Что же происходит? Став жительницей большого города, Софи без затруднения нашла себе окружение множества поклонников – людей достойных ее ранних представлений о том, как сложится ее судьба, с какими людьми свяжет, каков будет выбор. Но князь – этот почти нищий и ненадежный во многих отношениях человек… Как так получилось, что именно к нему возникло это сладостное и долгожданное чувство, о котором Софи читала в романах еще будучи совсем юной и мечтательной? Может быть виной этому были равнодушие его самого, насмешливость и надменность? Его эффектная красота и манера одеваться в черное? Но она догадывалась, что следы возникшего истинного чувства, страсти были не только в этом. Они были еще и в его картинах, в этой странной и неповторимой манере, мало кем пока еще понятой и оцененной, но поразившей более всех именно ее – Софи. И было что-то еще – оно пряталось где-то далеко, в детстве, в толстых с яркими иллюстрациями картин книгах Нины Ивановны, в той стародавней первой страсти, которая когда-то втеснилась в душу.

Гости ожидали хозяйку, которая встречала опоздавших гостей. Но звонок молчал. Софи приготовила на всякий случай страницу, чтобы попросить князя нарисовать и написать что-нибудь в ее альбом. Но где же? Где же он? Она остановила бегущую и запыхавшуюся от кухонных дел Аксинью и небрежно спросила, не сообщил ли кто из гостей, что задерживается.

– Ой, барыня, голова моя бестолковка, совсем забыла. И в правду, Максимильян Аполлоныч изволили позвонить. Оченно хочут прибыть и слайды показать, да только боятся заразить гостей ваших – простывши они, так что извиняются.

– И все, больше никто не звонил и не прислал записки?

– Не-а, барыня, вон хочь у Фролки спросите.

Делать нечего, надобно было как-то развлекать и веселить гостей, не затеряться, быть среди всех главной и все время на виду – ведь это она хозяйка дома, она их всех позвала. Софи порхала по гостиной, мелькая дорогим туалетом и стеклянными драгоценностями, кому-то механически улыбалась, с кем-то перебрасывалась двумя-тремя пустыми фразами, щедро отдавала свою белую руку на растерзание поклонникам, желающим облобызать ее запястье или хотя бы один пальчик. Среди них не было Мишеля, но она этого не заметила, хотя в другое время удивилась бы и даже обиделась. Голубоглазому поэту Андрею Дерзкому не терпелось зачитать главу из своей новой поэмы. Хозяйка поняла это по его нетерпеливым жестам, намекам и сосредоточенному лицу. Она тотчас призвала присутствующих гостей оставить разговоры и передвижения, чему все охотно подчинились, и представила молодого гения. И вот уже поэт, протянув бледную руку в сторону серванта, предварительно закрыв глаза и приподняв подбородок, произнес завывающим голосом первую фразу главы своей любовной поэмы:

 
– Вот дом ее, а вот подъезд,
Я нынче здесь, а завтра съезд,
На нем отчет мой и доклад
Народ услышать будет рад.
А я все с думою одной —
О ней – любимой и родной…
 

Гости слушали поэта может быть и не слишком внимательно, но их лица выражали наслаждение и глубокое удовлетворение. Поэт Дерзкий, тайно поглядывая на реакцию слушателей, подумал даже, не зачитать ли еще что-нибудь из своего творчества. Однако остальные стихи его не были пока еще столь сильны, чтобы соперничать с этим лучшим произведением. И он передумал, несмотря на аплодисменты и восторженные возгласы присутствующих. Не аплодировал только один человек, ибо руки его были заняты рукописями, а лицо выражало сосредоточенность и озабоченность. Из его рукописи только что выпал бумажный листочек – закладка. Теперь ему пришлось в срочном порядке искать то место, с которого он собирался зачитать собравшимся в гостиной у Софи отрывок страниц в двадцать пять из своего серьезного романа. Ожидали также появления художника, но никто не появился – ни князь, ни кто-либо другой. Поэт покинул предполагаемую сцену, а писатель уже почти было разобрался со своими рукописями, как вдруг в новеньком, слегка помятом темно-сером костюме фабрики «Красный текстильщик», даже при галстуке в гостиную вошел Фрол и объявил господам: кушать подано. Все метнулись на кухню, оставив фраппированного таким животным поведением толпы писателя, у которого от этой дерзости разлетелись по полу листы рукописи. На кухонном столе были разложены бутерброды с докторской колбасой и с сыром, стояли бутылки с сухим вином и посуда. Аксинья с горящими от волнения и сосредоточенности щеками сновала между столом, сервантом и холодильником, резала хлеб, сыр и колбасу, убирала посуду. Кипел чайник. Потели стекла окон. Открывались и захлопывались дверцы шкафов и холодильника. Все были оживлены и несли легкомысленную чушь. Кто-то остался на кухне, боясь отдалиться от бутербродов. Кто-то камнем колол орехи на подоконнике или просто стоял прислонившись к стене. Мужчины курили табак, мило каламбурили, дамы смеялись. Иные разошлись по квартире, держа в руках бутерброды, стаканы с напитками. Они горячо обсуждали важные проблемы. Иные обсуждали услышанных поэтов и писателей, работы художников, восхищались хозяйкой и угощениями. Как всегда на такие вечера попадали и те один-два гостя, которым что-то не нравилось, чего-то не доставало. Вот один из них, военный, стряхнул с обшлага мелкий кусочек свалившейся с бутерброда колбасы и, убедившись что хозяйка не слышит, поделился с другим, партикулярным своим приятелем, следующим дерзким соображением:

– Не показался ли вам, сударь, слишком соленым этот сорт колбасы?

– Да, да, я с вами вполне согласен. Могу предположить, что это связано с повышенным содержанием соли в этом продукте. А вы какого мнения о причинах?

– Именно, именно, именно. Это я и сам предполагал с самого начала, – оживленно поспешил подтвердить это совпадение мнений с собеседником военный.

Незаметно к жующим и пьющим, оставшимся на кухне, присоединился и писатель. Рукописи он оставил гостиной. Молча, не глядя ни на кого, он налил себе вина с целый стакан и присмотрел подходящий бутерброд. Настроение было отвратительным, а полученное оскорбление требовало некой материальнофизиологической компенсации. Повышенной концентрации соли в колбасе он не ощутил.

Глава V

Причина, по которой Мишель не смог быть Софи, хотя и жаждал встречи с ней, была не слишком серьезной. Он не был пока совсем уж болен, наоборот чуть ожил и ощутил ревностное желание снова быть на четверге, находиться рядом с желанной и, как ему казалось, любимой женщиной, оберегая свое сокровище от поползновения всяких там князьков-художников, да хоть поэтов с писателями. Он верил, что Софи вскоре позабудет князя, и этот шлагбаум на пути к ее сердцу не помешает более. Он освободился раньше времени от службы, сославшись на общественные дела, и отправился домой переодеваться. В подъезде партийно-элитного дома его встретил ливрейный вахтер, проворно выскочивший из своей каморки. Он тотчас услужливо подбежал к дверям лифта, вызвал для важного жильца кабинку нажатием специальной красной кнопки и замер в почтительном поклоне.

– Папенька дома? – небрежно спросил Михаил Петрович.

– Изволили-с прибыть со службы. Они уже час как дома.

Надобность увидеться с отцом у Мишеля имела в основном материальную основу, ибо собственных деньжонок молодому телеграфисту не всегда хватало. А может и хватало, но с папенькиной прибавкой было бы повеселей. Но сегодня лучше было бы избежать лишних вопросов и попробовать как-нибудь потихоньку смыться из дома. В дверях лифта он столкнулся с двумя мужичками, которые завидев молодого барина уважительно расступились и поклонились. Оба были стриженые в скобку, в одинаковых посконных рубахах, по крестцам подпоясанные и в рваных сапогах. К отцу приходили. Денег просить или какой-нибудь работы. Из деревни, из нашего колхоза, вестимо, – подумал Мишель и, войдя в лифт, прикрыл нос белым батистовым платочком, боясь резких запахов, оставшихся в лифте. Михаил Петрович тихо вошел в прихожую, и, не побеспокоив прислуги, сам отворил ключом дверь. Двери в гостиную были прикрыты. Он прошмыгнул в свою комнату и переоделся. Однако, выйдя снова за чем-то в прихожую, тотчас попался на глаза домашним. Двери в гостиную уже кто-то успел настежь отворить. Пришлось засвидетельствовать свое прибытие.

Отец Мишеля Петр Саввович Звягинцев, дебелый, с красный и вспотевшим лицом, по своему обыкновению сидел за столом в гостиной под гроздью хрустальной люстры и кушал чай, наливая в стакан в который уже раз кипятку из трехведерного самовара и добавляя из чайничка черной, как деготь, заварки. На блюде еще оставались сушки и пряники, а в хрустальной розетке краснело малиновое варенье. Маман суетилась возле мужа, не смея доверить святое дело прислуге.

– Мишенька, ангел красный ты наш, чивой-то ты рано так сегодня? – всплеснула она руками.

– А, молодое поколение явилось, – наигранно проворчал Петр Саввович и протянул для поцелуя сынку свою полную красную руку, не обращая к нему лица.

Мишель подошел, наклонился, послушно прикоснулся губами к потной руке и по привычке приготовился выслушать какие-нибудь папенькины сентенции и ответить на вопросы.

– Так, значит, работа, говоришь, подождет до завтра. А сегодня, что ж? По партийным делам занят? Внеочередное партсобрание? – иронично начал Петр Саввович. – Ладно, не буду вмешиваться, сам знаешь, что делаешь, коль взрослый человек. Хотя и посоветовать всегда готов, только попроси, а то что-то ты уж больно надолго застрял на партийной лестнице, в низу самом топчешься, сидельцем почитай сделался. Не пора ли продвинуться повыше? Да и по службе тоже. Ступеньки-то вот они, перед носом. Только ногу подыми. Аль мне опять телефонную трубку мять? Да, нынче молодежь не та пошла. Им бы эти, как их… танцы-шманцы, где кривляются чисто обезьяны. Не до партийных дел им, наших святых. Ленинобоязны-ми перестали быть. А некоторые вместо Ильича какого-то бога придумали – есть такие, говорят. Это ж надо, до чего дошли. Бог вместо Ленина! В острожный дом бы их всех запереть. А с чего все начинается? Книжки читают, дребедень музыкантов слушают, мазню художников рассматривают, задумываются. Ну и прочее. Даже к спортлото пристрастие – и то не такой уж грех. А то бог у них… Признаю, вина нашего брата в том пробеле тоже имеется. Нет, увы, на все силы. Отдаешь себя делу, где тут за детьми иной раз углядишь. Все по театрам и собраньям. В клубе опять же необходимо присутствие, а как же. А надо бы позорче быть, позорче. Приглядывать за вашим братом почаще.

Петр Саввович отхлебнул чаю и поморщился, видимо остыл чаек.

– А это что ж за панталоны на тебе? Откель такие? Что-то негоже для хранения партбилета, а тем более на собрании в ен-том показываться. Что ж свет партийный на сие платье скажет? Как-то даже неприлично. Али спознался с этими длинноволосыми всякими, с них берешь пример? Да и самому-то не пора ли лохмы-то маленько подкромсать? Так куда нарядился, рассказывай? С кем это ты нынче встречаешься? Нам с матерью хотелось бы знать.

– Да вы не беспокойтесь, папенька, – замялся Мишель, сильно покраснев. – Я с порядочными людьми общаюсь.

– В таких панталонах к порядочным людям не ходят, – чуть прикрикнул Петр Саввович. Его щеки слегка затряслись, а это ничего хорошего не предвещало. – Небось всякие там поэты так называемые с художниками, отпрыски культуры, да женщины, которые вместо чтения писаний Маркса и Ленина маникюры себе делают – порядочных людей в свои сети заманивают, чуть партийный билет увидят. Им бы до распределителей наших только добраться. На чужой паек метят.

– Папенька, ну зачем же вы так. Ведь Софи… Она… То есть… Ой, – испугался Мишель случайно вылетевшему имени.

– Что? Какая такая Софи? Что это за имя этакое заморское? Ну-ка, ну-ка, продолжь, покорнейше просим… Так, хорош чайничать. Налей-ка мне, матушка, перцовочки, а то чай твой остыл, а меня аж льдом покрыло.

Испуганная и побледневшая мать Мишеля резво подбежала к буфету, на ходу перезвездившись на портрет Ленина, достала початую бутылку и дрожащими руками налила мужу полстакана бурой жидкости.

– Горкой, горкой, матушка, наливай, – приказал Петр Саввович. Он тотчас выпил перцовку залпом, даже не крякнул и не закусил подрукавным хлебом, как обычно это делал с юмористической целью. – Так-с, слушаем.

Путаясь и еще больше краснея, Михаил Петрович кое-как промямлил папеньке с маменькой, кто такая Софи, откуда она появилась в Петербурге, где служит. Он также слегка упомянул и ее четверги, кто на них приходит и с кем он там общается.

– То, что служит – это хорошо, это ладно. Но ты мне доложи, друг милый, есть ли у нее какое партийное происхождение, намерения соответствующие.

– Я не уверен. Впрочем я точно не знаю. Вряд ли…

– Так, председательская дочь, говоришь… Как это говорят? Беспартийное сочувствующее сословие. Небось даже звездятся иной раз, когда грома пугаются. Образа Владлена по углам, чернильницы хлебные с молоком. Похвально. Одначе… Кровь-то партийную, ее ведь в жилы-то этим не вольешь. Тут, брат, одной веры в Ильича-спасителя не достаточно будя. Тут ведь надо наследовать и следить зорко, не допускать чужих кровей… А к этому еще добавь, мил человек, продвижение по службе Владлену нашему… А что, говоришь, нонче барышня городской, значит, себя считает?

– Городская. И квартира имеется, прислуга… Служит в библиотеке, – ответил тихо Мишель.

– Гм, смотри-ка, даже при хоромах собственных. Значит зажиточная интеллигенция, так сказать. Не какая-нибудь из мещан и тем более из фабричных. Книжки читает и даже на работе с ними дело имеет, с книгами, как я понимаю. Книги-то, правда, разные бывают… А папенька с маменькой к земле привязаны. Понятно. Провинциальная интеллигенция, газетки выписывают, небось даже фортепьяны водятся. Домишко с колоннами, и дворов двадцать вокруг старенького парткома. Скверного тут вроде и ничего, я даже уважаю. Колхозное именьице – хорошее дело, сами владеем парочкой таких. Сегодня вот творожку получили и сметанки – все свое. Управляющий Иван Тимофеич прислал гонцов. Пьянь, конечно, все они, дурят хозяина, но мы не об этом. Вот, значит, как оно. Итак городская, считай, барышня, начитанная. Гм… Приказывает уважать и любить. Так-с. Оно вроде бы и ничего с одной стороны. Тем более многие нынче говорят, что все люди равны, не взирая на ранги. Однако это так, философия неудачников, бездельников и тунеядцев – вот что я скажу. Они сами это и придумали. Лично я, конечно, в этом сильно сомневаюсь, ибо воспитание и заслуги на поприще служения партии выводят человека на иной совершенно уровень. А эти поэты твои с художниками, читатели романов да владельцы тайных притонов, которые забыли, что значит жить в страхе ильичевом, – им теория нужна, философия, понимаешь ли, чтобы свои недостатки, беспартийность, неудачные судьбы и карьеры какой-нибудь философской мутью оправдать, легализовать свое ничтожество. Рядом со мной хотят стоять, наравне, гордо задрав голову свою волосатую. Нет, не позволю. Не выйдет. Пусть достигнут хоть половины того, чего я достиг. И сына своего я не позволю тянуть на дно, да хоть даже в сторону. Али ты иного мнения с отцом? Говори, говори, правду хочу знать. Может и партбилет тебе зря справили?

– Да я, папенька, ни в коем случае не против продвижений. Я стараюсь, я ведь…

– Ах стараешься. Улизнуть стараешься побыстрей к этой своей… К этим твоим… – Петр Саввович протянул указательный палец к пустому стакану и держал его в этом положении до тех пор, пока супруга не поняла этот жест и не вылила остатки перцовки в стакан, который тотчас был осушен. – Вот, возьми Ивана Федосеича – сына он Максимку своего недавно женил. Вот это пара, всем на зависть пара! Согласен, она может не ахти и старше его значительно, и без маникюров ходит, бородавочка опять же на носике, зато в партии уже с того времени, когда вы с Максимкой с гувернантками по Летнему саду гуляли. А отец-то особы этой, ты хоть знаешь, кто? Покруче самого Ивана Федосеича будя. Выше титулярного партийного советника уже, в члены политбюро метит. Говорят, – перешел на шепот Петр Саввович и при этом даже оглянулся на всякий случай, – он даже с самим… За одним столом… Рюмка в рюмку… Короче, пили, приходилось как-то. Так-то вот. А если глубже взять, так дед ейный, ныне покойный, ведь тоже не прост был. Тока представь, в семнадцатом стоял внизу в первых рядах и Ленина за дряп пальто трогал, может даже за пуговицу, когда вождь с броневичка проповедь читал. Вот ведь положение. Кажись у них даже нитка сохранилась от польта ленинского, где-то в сейфе держат, никому не показывают. Вот это династия, брат. Вникаешь, чья внучка-то – жена Максимки? Вы ж в козаки-разбойники в детстве играли, а теперь он породнился вишь с кем и на тебя не посмотрит, ежели встретит где-нибудь в кулуарах. Вот это брак по-нашему, по партейному расчету. Максимка-то, гляди, и сам тоже теперь тянется, старается идти по стопам своей семьи и жениной, собрания не пропускает, выступает, на съезд пытается пробиться. Или, возьми, сынок Степана Виниаминыча… Да ладно, что уж перечислять их, умных людей. Умных в том смысле, как я понимаю, а не так ты или как твои волосатики это понимают. Вот что, братец, мы хоть с матерью тяжелы на подъем – на развлечения всякие ходить, да вот сегодня придется… Обещал я ентому самому Ивану Федосеичу племянницу ихнюю, Максимкину кузину, что из Москвы приехала, сводить на оперу какую-нибудь. Приехала к ним… Она планирует закончить курс в высшем партийном пансионате благородных комсомолок. Чуешь? Так что, сударик, пойдешь с нами, составишь компанию. А заодно и побеседуешь с разумной барышней, воспитанной, благородной и нравственной, познакомишься, глядишь понравится, встречаться будете.

Родители ейные уехали по дипломатической линии куда-то далече. А дочь свою отправили на попечение к нашему Ивану Федосеичу. Папенька ее и Иван Федосеич – братья они. В ложе-то нашей все мы и устроимся, поместимся. Только портки эти сними, есть у тебя во что одеться поприличнее. Да лорнеты-то наши, лорнеты, помнишь? Отыщи непременно, а то в прошлый раз без лорнетов сидели, как крестьяне на сходке. Кто-ж нынче без лорнетов по театрам ходит? А ты, матушка, веер свой не забудь взять, обмахиваться будешь. Все жены партийных работников так делают, нам негоже отличаться от других.

Мишель уныло подчинился папенькиному приказу. На душе стало отвратительно, и даже во рту как-то горько и омерзительно. Но что он мог? С отцом шутки плохи, придется подчиниться.