Текст книги "Онтология субъективного"

Мышление, как обычно его представляют, – это процесс порождения (а точнее, выявления, рефлексивного обнаружения) новых смыслов. Но смыслы мы истолковали как потенции, а потенции, вообще говоря, не есть что-то возникающее и исчезающее, ведь в противном случае нам пришлось бы вводить потенции потенций, из которых возникают потенции «первого рода», что не приемлемо, т.к. ничего не прибавляет к идее потенциальности. Отсюда следует признать, что все возможные потенции изначально наличны, находятся вне течения времени, вне становления, но отличаются степенью готовности к актуализации. Поэтому мышление следует понимать не как создание новых потенций, а как перераспределение готовности к актуализации изначально наличного множества всевозможных потенций. Это перераспределение, с одной стороны, зависит от состояния сферы актуальных переживаний (т.к. потенции всегда есть потенции каких-то актуальных переживаний и должны пониматься как возможности перехода от данных переживаний к каким-то другим переживаниям), а с другой стороны, также должны зависеть от каких-то других внечувственных факторов – в противном случае наше мышление было бы предельно жестко привязано к сфере чувственного. Иными словами, можно предположить существование специфического механизма перераспределения готовности к актуализации потенций, который прямо не связан с динамикой чувственных переживаний.

Это необходимо допустить, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, этим самым мы избавляем смысл от рабской зависимости от чувственности – ведь наше мышление не является пассивной разверткой ранее запечатленной или врожденной информации. Во-вторых, достаточно очевидно, что выражено вовне, отображено в речи, в поведении субъекта может быть лишь то, что само по себе обладает функциональной природой, т.е. каким-то образом «действует», хотя бы в потенциальном плане (действие одних потенций на другие потенции). (Здесь можно привести пример из физики: мы способны обнаружить потенциальную (волновую) составляющую квантовых микрочастиц только потому, что квантовые потенции способны взаимодействовать – усиливать или ослаблять друг друга – что ведет к наблюдаемым эффектам интерференции, дифракции и т.п.). Поскольку мы можем говорить о потенциях, они также должны каким-то образом «действовать» – в потенциальном плане, разумеется.

Очевидно, что этот механизм, обеспечивающий динамику мышления, можно также рассматривать как некую разновидность механизма воления – поскольку он также осуществляет выбор направления действий нашего сознания. То есть мышление (рассматриваемое с «динамической» точки зрения) – это специфическая разновидность воли. Специфика мышления, как воления в том, что это волевой акт, направленный на познание, получения рефлексивного доступа к новому смыслу, и, кроме того, это акт, осуществляемый во «внутреннем плане». Иными словами, здесь осуществляется выбор не определенной линии поведения, а выбор того или иного направления актуализации «смыслового поля» – направления движения мысли. Можно сказать, что выбор здесь осуществляется не в поведенческом, а в «ментальном» плане, т.е. в плане представлений, а не действий.

Указывая на связь воли и мышления, мы тем самым утверждаем, что мышление выходит за пределы сферы «чистых смыслов» (и, следовательно, за пределы чистой логики). На это указывает уже временной характер мышления, тогда как чистые смыслы пребывают в Вечности, они вне течения времени. Образно говоря, мы мыслим «всеми силами нашей души». Отсюда «металогичность» (термин С. Л. Франка [212]) мышления, а также возможность помыслить сам смысл, установить «смысл смысла» («смысл смысла» – это не только потенциальность, но и место смысла в системе целокупного бытия).

Заметим также, что в процессах мышления участвует не только воля, но и эмоции. Влияние эмоций на мышление отнюдь не всегда деструктивно. Так творческое мышление существенно зависит от эмоционального состояния – видимо в этом случае эмоции вносят определенный позитивный вклад в процесс мышления, повышая его продуктивность.

Различают интуитивное и дискурсивное мышление. Дискурсивное мышление слагается из отдельных, четко рефлексируемых шагов, каждый из которых основан на рефлексируемом правиле вывода. Интуитивное мышление, напротив, осуществляется в один прием и не подчинено какому-либо явно известному субъекту правилу. Не следует, однако, противопоставлять эти формы мышления друг другу. Отметим, что всякое дискурсивное мышление представляет собой, по сути, серию актов интуитивного схватывания (уразумения) того или иного смыслового содержания. Само движение мысли, также, по-видимому, направляется первоначальным дорефлексивным интуитивным схватыванием общего направления этого движения, предвосхищающим конечный продукт мыслительной деятельности. (Эту стадию мышления можно назвать «предмышлением». Точно так же – вниманию предшествует «предвнимание», воспоминанию – «предвоспоминание». Для того чтобы обратить внимание на какой-то объект, нужно уже заранее каким-то образом «иметь» его в сознании, для того, чтобы что-то вспомнить, нужно заранее «знать» что именно содержится в памяти и где искать то или иное фиксированное в ней содержание). Дискурс, таким образом, в конечном итоге, основан на интуиции. (С этой точки зрения прав Ж. П. Сартр, который утверждал, что «Существует только интуитивное познание» [179 с. 200]). В частности, правила вывода – это, по-видимому, продукт рефлексивной фиксации в памяти изначально интуитивных актов сознания. Можно сказать, что дискурс – это как бы некая «застывшая», зафиксированная в конечных, обозримых формах интуиция. Таким образом, различие дискурса и интуиции связано с рефлексивной способностью, природу которой мы рассмотрим в следующем разделе.

Вместе с тем, не следует думать, что любой акт «уразумения» (интуиции) может быть в полной мере отрефлексирован, переведен в явную, сообщаемую форму. Вообще идея полной «спецификации» мышления, т.е. представления его в виде совокупности неких конкретных правил или «алгоритмов» внутренне противоречива. Всякая спецификация предполагает, что специфицируемое явление с чем-то отождествляется и, одновременно, чему-то противопоставляется. Т.е. специфицируя мышление, мы должны сказать: мышление есть А, но не есть В. Но как это возможно сделать, если В не тождественно никакой мысли, т.е. немыслимо? Утверждая: мышление не есть В – мы тем самым уже должны помыслить это самое В и, следовательно, ввести его в сферу мыслимого нами (хотя бы лишь указательно). Следовательно, ничего абсолютно немыслимого существовать для нас не может – наше мышление не чему в абсолютном смысле не противостоит, ни от чего принципиально не отлично. По крайней мере, мышление должно всегда быть способно как-то иметь в виду, указывать на то или иное, относительно отличное от него сущее, что уже автоматически включает это сущее в круг мыслимых предметов. Таким образом, мышление невозможно исчерпывающим образом специфицировать, а это означает, что если дискурс выводим из интуиции, то, напротив, интуиция отнюдь не обязательно разрешается в дискурс.

Полезно сопоставить мышление и аффективно-волевую сферу со сферой чувственных явлений. Мы видим, что и чувственность, и волю, и мышление, и аффекты можно рассматривать как различные формы развертки (актуализации) единого смыслового поля. Принципиальная разница лишь в механизме развертки. Чувственное восприятие предполагает преимущественно пассивную, зависящую от воздействия извне развертку смыслового поля. Здесь активность нашего «Я» минимальна и касается преимущественно направленности внимания. В гораздо большей степени активность «Я» проявляется в феноменах воли и мышления. Свободная воля – это и есть область преимущественного проявления нашей самости. Также в наиболее чистом виде активность индивидуального «Я» проявляется в сфере творчества и воображения, в частности, в творческом мышлении. Но в мышлении представлена и надындивидуальная компонента в виде общезначимых законов логики. Поэтому мышление обладает индивидуально-надындивидуальной природой и служит как бы «мостом», соединяющим индивидуальное и надындивидуальное, всеобщее и единичное, «Я» и «не-Я». В случае аффектов развертка смыслов зависит в большей степени не от «Я» (нашей самости), а от биологических детерминант – строения и функций нашего мозга. (То, что наше «Я» не тождественно нашей телесности – мы покажем в 5 главе данной работы).

С этой точки зрения мышление, воля и аффекты – это просто различные механизмы восприятия. Если сенсорное восприятие внешнего мира не зависит от воли, желаний и инстинктивных реакций субъекта и детерминировано «извне» («объективной реальностью»), то восприятие собственных действий детерминируется либо непосредственно нашим «Я» (в случае волений), либо нашей биологической организацией (в случае аффектов). Действительно, наши действия даны нам как нечто реальное лишь постольку, поскольку они воспринимаемы. Специфика же восприятия собственных действий заключается лишь в том, что они нами контролируются, управляются, в отличие от восприятия внешних предметов. При этом собственные действия воспринимаются двояко: во-первых, они воспринимаются внешними органами чувств (мы их видим, слышим и т.п.), во-вторых, они первоначально воспринимаются на уровне «внутреннего чувства» (в случае воления связанного, вероятно, с кинестетической модальностью), которое предетерминирует их восприятие другими сенсорными анализаторами. В случае же мышления волевой выбор ограничивается лишь «внутренним чувством» и сопровождается некоторой контролируемой субъектом динамикой актуализирумых представлений (а не сенсорных образов).

Таким образом, мы получаем очень простую модель сознания в которой базовым его слоем является смысловое поле и существует по меньшей мере четыре различных канала актуализации (т.е. чувственного восприятия в виде сенсорных образов и представлений) элементов этого смыслового поля – это сенсорное восприятие, воля, мышление (по сути, та же воля, но действующая исключительно во внутреннем плане, т.е. определяющая лишь динамику представлений, но не действий) и аффекты. В качестве отдельного канала актуализации можно рассматривать также и механизм воспоминаний – который, однако, отличен от общего механизма памяти как такового. Действительно, память отнюдь не обязательно должна использовать содержащуюся в ней информацию о прошлом только лишь в виде всплывающих в нашем сознании наглядных представлений. Эта информация может использоваться и вне явных воспоминаний – прямо и непосредственно в сверхчувственной форме – например, в процессе понимания, схватывания смысла происходящего, который отнюдь не предполагает использования каких-либо явных образных воспоминаний.

Итак, сознание состоит как бы из трех компонент: смыслового поля, сферы чувственности и многокомпонентной функции, осуществляющей «отображение» смысловых структур в чувственную сферу. Ясно, что именно эта функция и обеспечивает индивидуацию и динамичность процесса понимания, создает видимость «динамики» смысла. Эта функция может в большей степени использовать одни смысловые структуры, чем другие, делать их более или менее рефлексивно доступными, в большей или меньшей степени влияющими на принятие волевых решений. Именно поэтому смысловая сфера кажется нам индивидуальной, текучей, изменчивой, развивающейся, хотя само смысловое поле, по нашим представлениям, совершенно находится вне процесса становления.

Психологи нередко пытаются описать «механизмы» функционирования сознания в терминах компьютерных наук, и говорят об «операциональном составе» мышления, а также и других психических функций (восприятия, памяти и т.д.) [30]. Предполагается, что мышление слагается из отдельных, четко разделенных во времени «действий» или «операций» с различными информационными единицами. Это предположение явно противоречит данным самонаблюдения. Мы не замечаем в нашем собственном внутреннем мире каких-либо развернутых, поэтапных действий или операций, которые можно было бы связать с процессом построения чувственного образа, процессами осмысления или процессами выработки поведенческих решений. (Факты т. н. «поэтапного посторения образа», которые обнаруживаются при тахистоскопическом предъявлении изображений испытуемому, с нашей точки зрения можно объяснить как артефакты, создаваемые самой ситуацией ограничения времени рассматривания тестового изображения). Только в случае решения достаточно сложных задач наше мышление или восприятие реально распадается на отдельные рефлексируемые этапы. В более простых случаях нам субъективно, как правило, сразу дан конечный результат: сформированный образ, полный смысл воспринятого, готовая идея или решение. Никакого становления образа, смысла или решения мы, по крайней мере, в случае достаточно простых сенсорных или интеллектуальных задач, не обнаруживаем. Отсюда, собственно, и проистекает распространенное мнение, что формирование образа, осмысление, принятие решений и многие другие функции осуществляются «бессознательными» (в смысле, находящимися целиком за пределами феноменально данного) механизмами, а в феноменальной форме нам представлен лишь конечный результат деятельности этих механизмов.

Ошибка здесь заключается в предположении, что упомянутые функции сферы субъективного должны с необходимостью осуществляться наподобие того, как это происходит в компьютере – в виде развернутой во времени серии операций с отдельными единицами информации. Однако нет никакой необходимости думать, что подобный сукцессивный, развернутый во времени способ обработки информации является единственно возможным. Прямое самонаблюдение показывает, что осознанное «понимающее» восприятие окружающего осуществляется симультанно – в виде целостного, «надвременного» (не развернутого во времени, но и, вместе с тем, имеющего ненулевую временную протяженность) акта «схватывания» содержания и смысла воспринимаемого. Нет оснований думать, что за этой феноменально наблюдаемой картиной функционирования сознания скрывается некий сукцессивный, развернутый во времени процесс. Думать так – это значит превращать сферу субъективного в эпифеномен, в неадекватное и бесполезное отображение некий действительных «мозговых механизмов», осуществляющих высшие психические функции.

С нашей точки зрения сфера субъективного («Я», сознание) является подлинным, активным психическим деятелем – субъектом психических функций. Какими мы переживаем психические функции – такими они и являются на самом деле. То есть, представляют собой нечто вневременное, непространственное, симультанное, неразложимое на дискретные единицы.

Понять природу функции сознания нам поможет представление о потенциальной природе внечувственной, смысловой его составляющей. Следует предположить, что осмысление, вообще любая текущая обработка информации в сознании, осуществляется в «потенциальной» форме – в особом бытийном модусе, в котором отсутствует явная временная динамика переживаний. С этой точки зрения мнимое «неприсутствие» процессуальной стороны функции сферы субъективного – есть лишь следствие этой «потенциальности». Следует отказаться от неадекватного взгляда, что всякая процессуальность возможна лишь как пространственно-временная последовательность отдельных «актов». На это непосредственно указывает анализ нашей собственной сферы субъективного.

С этой точки зрения специфика сознания как «функционального органа» заключается в том, что здесь отсутствует какой-либо «внутренний механизм», опосредующий связь «входа» и «выхода» данного «функционального органа». Существование такого «внутреннего механизма» следует исключить, также, и по той простой причине, что наше интроспективное знание собственных субъективных переживаний может быть лишь знанием «макрофункции» сферы субъективного (т.е. функции сферы субъективного как единого целого), но не может быть знанием «микрофункций» из которых «слагается» данная «макрофункция». Если бы «микрофункции» – как скрытые (но реально существующие) «механизмы сознания» существовали – именно в составе феноменального сознания, – то мы не имели бы истинного представления даже о собственных субъективных переживаниях. Но в таком случае субъективный мир – как феномен самопрозрачности, самоданности, открытости себе бытия – не существовал бы вовсе.

Поскольку феномен субъективного бытия существует, необходимо признать, что никакого определенного «способа» или «механизма реализации» функции сознания (а, следовательно, и мышления) не существует. Отсутствует какой-либо имеющий качественную, пространственную и временную определенность процесс, опосредующий связь «входа» и «выхода» сферы субъективного. Имеет место непосредственное преобразование «входа» в «выход» без всяких промежуточных звеньев или промежуточных механизмов. Это свойство функционирования сферы субъективного можно обозначить термином «спонтанность». Мышление, таким образом, невозможно специфицировать ни с точки зрения его содержания («алгоритма»), ни с точки зрения его «операционального состава» (временной последовательности осуществления этого алгоритма).

Отсутствие «внутреннего механизма» мышления предполагает сущностное тождество феноменологии и функции сознания. Т.е. мы должны признать, что действие сознания и соответствующее ему феноменальное переживание – суть одно и то же. Как это возможно? Действие сознания очевидно связано с детерминацией поведенческого выбора. Выбор осуществляется из системы альтернатив, которые, по нашим представлениям, изначально содержатся в составе смыслового поля. Функция сознания в таком случае сводится к селекции альтернатив – выбору тех компонент смыслового поля, которые соответствуют восприятию тех или иных желаемых нами действий (сам этот выбор, очевидно, зависит от структуры, иерархической упорядоченности элементов самого смыслового поля). Т.е. функция сознания в данном случае непосредственно тождественна временной динамике феноменальных (чувственных) переживаний, точнее говоря, той части динамики – которая зависит от наших волевых решений. При этом сама эта динамика определяется непосредственно содержанием нашей чувственности и смыслового поля и не предполагает какого-либо «внутреннего механизма», отличного от непосредственно данного нам чувственного и свехчувственного содержания нашего сознания. Последнее, собственно, и означает, что сознание не является эпифеноменом, но само (в качестве феноменальной реальности) осуществляет те волевые и интеллектуальные акты, которые мы ему непосредственно приписываем. (Это само по себе уже исключает понимание сознания как функции нейрофизиологического субстрата. См. подробнее гл.5). Эту идею сущностного тождества функции и феноменологии можно (как мы увидим ниже) интерпретировать еще и так: время существует только внутри сознания и, следовательно, вне сознания вообще ничего не происходит. Это означает, что не работа мозга производит сознание, но напротив, движение сознания вдоль временной оси производит эффект видимости работы мозга. Зависимость характера восприятия стимула от времени его предъявления тогда определяется не процессом микрогенеза восприятия, а тем, что стимул нужно изначально рассматривать как протяженный во времени объект и, следовательно, короткий и длинный стимулы есть реально разные объекты и поэтому они дают при их временной развертке в сознании разные сенсорные образы. Мозг в этой модели, хотя сам по себе пассивен, оказывает модулирующее воздействие на активное сознание. Здесь уместна такая аналогия: можно уподобить сознание лучу света, а мозг – системе светофильтров, через которые этот свет проходит, подвергаясь при этом определенным изменениям. Сознание способно отчасти выбирать свою траекторию прохождения через этот мозг-фильтр – изменяя таким образом его модулирующее воздействие и, следовательно, осуществляя саморегуляцию.

3.4 Природа рефлексии. Сознание и бессознательное

Рефлексию мы далее будем понимать, прежде всего, как способность человека описывать содержимое собственной сферы субъективного. Мы способны описать как чувственную, так и внечувственную (идеальную) составляющие собственной субъективности. Я способен дать отчет о том, что я вижу, слышу, осязаю и т. д. в данный момент и, кроме того, я способен описать сопряженные с моими чувственными переживаниями смыслы: я могу ответить на вопрос – в чем смысл того или иного чувственного образа, слова или представления.

Однако существует важное различие между чувственной и направленной на смыслы рефлексией. Поскольку смыслы мы выше определили как «чистые потенции», которые сами по себе лишены актуального бытия, даже за пределами сферы субъективного, то отчет о содержании той или иной смысловой «единицы» (понимаемой как совокупность непосредственно готовых к актуализации потенций, сопряженных с конкретной, переживаемой в данный момент времени, чувственной единицей: словом, образом, представлением) требует промежуточного этапа – «развертки» данного смысла в совокупность актуальных элементов (представлений, слов), которые далее и описываются субъектом в акте рефлексии, составляют содержание рефлексивного акта.

Таким образом, получается, что мы описываем не сами потенции, составляющие собственное бытие смысла, а результаты их актуализации, «развертки» – которые отличаются от смыслов, по крайней мере, иной формой бытия. С этой точки зрения отдельные смыслы как таковые (как потенции) никогда прямо не являются предметом рефлексии (по крайней мере в их дифференцированной форме). Они всегда отражаются в самоописании лишь косвенно, через их развертки или актуализации. Сами же смыслы существуют всегда как некий «фон», как «смысловая рамка», обрамляющая актуальные переживания, которые, собственно, и составляют непосредственное содержание рефлексии. Перенос направленности рефлексивного акта на элементы этого «фона» по сути «уничтожает» эти элементы как смыслы (точнее, не уничтожает (смыслы неуничтожимы в силу своей вневременной природы), но меняет форму их бытия – делая их из потенциальных – актуальными).

Это, однако, не означает, что смыслы непознаваемы. Прежде всего, было бы странным назвать смысл непознаваемым, поскольку смысл и есть не что иное, как «знание», причем «знание, знающее себя», т.е. не нуждающееся во внешнем познающем субъекте. Поскольку же мы способны рефлексировать смысл и с точки зрения его формы, т.е. как «потенциальность», то, очевидно, должна существовать и некая иная форма рефлексии смысла, не связанная с его актуализацией, но осуществляемая непосредственно в самой сфере потенциального. Эта форма рефлексии, однако, не дает нам развертки, раскрытия смысла – но дает лишь его интуитивное видение как нерасчлененного целого. Можно сказать, что эта форма рефлексии осуществляет здесь лишь как бы некое «указание» на смысловое поле в целом, не меняя при этом потенциальной формы бытия смыслового поля. Тем не менее, это «указание» (знание «о» смыслах, не являющееся, при этом, «знанием самих смыслов») должно рано или поздно быть актуализировано, переведено в чувственный, пространственно-временной план – например в какой-то символической форме, поскольку только в этом случае оно может быть сообщено вовне.

Из всего сказанного следует, что рефлексивный акт вообще не есть сам по себе акт познания, но есть лишь средство, позволяющее «сообщить» смысл вовне. Точнее говоря, смысл даже и не сообщается вовне – то, что мы произносим какие-то осмысленные слова, не означает, что они «уносят» с собой смысл. Смысл остается всегда там, где он только и может существовать – внутри сферы субъективного.

Фраза «слова переносят смысл» означают, что данная последовательность звуков способна породить в сфере субъективного слушающего смысловые структуры, сходные с теми, которые породили сам акт говорения в сознании говорящего. (Конечно, опять-таки, смыслы здесь не «порождаются», но «проявляются», обретают непосредственную готовность к актуализации). В этом заключается значение рефлексивного акта для «слушающего», т.е. «внешнего наблюдателя» (если таковой существует). Каково же значение рефлексии для самого рефлексирующего субъекта?

Прежде всего, нам необходимо выяснить: что же такое «субъект» рефлексии? Если мы отвергаем теорию «трансцендентного» «Я», то, очевидно, субъектом следует считать саму сферу субъективного в целом, в частности, «смысловое поле». Если отдельный смысл – это «знание», то все «смысловое поле» – это одновременно и «знание», и то, что «знает». Иначе говоря, «смысловое поле» само является субъектом осмысления, понимания, познания, само познает себя как в целом, так и в каждой своей части. Ведь познать, понять что-то – это и означает – включить познаваемое в систему индивидуальных смыслов. Таким образом, смыслы, будучи потенциально предметом рефлексии, сами включаются в состав средств рефлексии, являясь функционально, пока они не стали актуально предметом рефлексии, чем-то подобным «невидимому (рефлексивно) видящему», т.е. трансцендентному субъекту.

Все это означает, что рефлексию не следует понимать как своего рода «просвечивание» сферы субъективного с целью обнаружения скрытого от самого субъекта знания. Рефлексия – это не познание, а скорее лишь изменение формы знания: «знание себя» превращается в «знание о себе». Все, возможно бесконечное, заключенное во мне дорефлексивное знание, будучи тождественным моему «Я», всегда в наличии, всегда в полном объеме присутствует в каждом текущем актуальном состоянии субъективности, причем присутствует именно в той форме, в какой оно, это знание, реально существует – в виде «смыслового фона» актуально переживаемого, т.е. в виде бесконечной сети взаимообусловленных, раскрывающихся друг через друга потенций. «Смутность», неопределенность этого фона, как он непосредственно переживается, – это отнюдь не следствие нашего незнания, неспособности пережить «в подлиннике» бытие смыслов. Это есть собственная форма существования смыслов – будучи «предчувствиями», они не есть еще чувства, в них нечего чувствовать, они еще не обрели определенность, оформленность, а есть лишь возможность оформленности и определенности.

Если смыслы даны нам такими, какими они существуют «на самом деле», «в подлиннике», то это означает, что наша субъективность никогда нас не обманывает. Она всегда «выдает себя за то, чем она является» [213], она до конца «прозрачна», не имеет «скрытого плана» или «непостижимой глубины». Да и откуда «скрытому плану» взяться, если мы имеем здесь знание, совпадающее с субъектом и объектом данного знания.

Смыслы, обладающие малой готовностью к актуализации, выглядят как некая «глубина» сферы субъективного – это то знание в нас, о котором мы как бы не знаем. Однако, и эти «глубинные» смыслы на самом деле в пределах интуитивного самознания совершенно четко просматриваются с «поверхности». Ведь все эти смыслы, на равных правах с остальными, входят в состав «смыслового фона» и, хотя их присутствие никак не замечается, их отсутствие сразу было бы замечено, т.к. привело бы к искажению понимания окружающей действительности.

Итак, мы видим, что смыслы на дорефлексивном, интуитивном уровне нам абсолютно известны, так как тождественны нашему «Я», представляют собой «знание, знающее себя» и не нуждаются во внешнем познающем субъекте. Зачем же тогда нужна рефлексия для самого субъекта, если он уже изначально как бы все знает? Зачем нужно еще «выворачивать» смыслы через сферу актуально переживаемого, если вовне собственно нет никого, кто мог бы эти смыслы «разглядеть»? Вместе с тем, очевидно, что рефлексия нужна не только для того, чтобы сообщать свои мысли окружающим. Как нам представляется, та польза, которую сам субъект извлекает из рефлексивного акта, заключается в том, что «развертывая» смысловые структуры так, чтобы они могли быть «видимыми» извне, субъект делает их доступными каким-то «внешним», вспомогательным механизмам сознания, которые непосредственно не входят в состав эмпирического «Я» (т.е. неподвластны воле субъекта и непроницаемы для рефлексивного самонаблюдения), но которые, по-видимому, играют большую роль в осуществлении психических функций. Через посредство этих механизмов сфера субъективного способна оказать воздействие на саму себя через «внешние контуры» обратной связи, осуществляя таким образом саморегуляцию, настраивая саму себя, контролируя собственное функционирование.

«Выходя» через сферу актуальных переживаний «вовне», смысл, благодаря этим «механизмам», обретает бытие за пределами эмпирического «Я» и становится орудием саморегуляции сознания. Таким образом, благодаря этим внешним «механизмам», сфера субъективного как бы овладевает собой и возникает то качество, которое обуславливает специфику сознания – произвольность. Иными словами, для того, чтобы овладеть собой, нашему «Я» необходимо как бы некое «зеркало», в котором оно могло бы увидеть себя со стороны, так же, как, например, гимнасту необходимо зеркало для того, чтобы контролировать правильность своих движений и, таким образом, овладеть своим телом.

Смыслы, которые осознаются, рефлексируются, становятся не просто знанием, но знанием контролируемым, знанием, которое не просто в наличии, но о котором мы знаем, что оно есть и знаем, в чем оно заключается и, следовательно, можем его использовать в нужный момент. Такое осознанное знание более устойчиво, его можно востребовать в любой момент и придать ему ту форму, которая необходима.

На истинную природу рефлексивного акта, как нам представляется, указывает известный феномен «задержки осознанного выбора» [272]. В эксперименте испытуемого просили сделать спонтанный выбор между несколькими альтернативными действиями. Точное время принятия решения фиксировалось путем отождествления момента выбора с определенным положением в пространстве вращающегося по окружности светового пятна. Одновременно регистрировались изменения в электроэнцефалограмме, отражающие принятие определенного решения на уровне нейрональных процессов. Как оказалось, момент осознания собственного решения, фиксируемый по положению светового пятна, запаздывал по отношению к моменту появления электрофизиологических коррелятов принятия решения в среднем на 350 – 500 мсек., т.е. физические процессы в мозге отражали принятие решения раньше, чем субъект осознавал свой собственный выбор.

Этот парадоксальный, на первый взгляд, результат, по нашему мнению, отражает тот факт, что рефлексия не есть прямое и непосредственное самоосознание сферы субъективного. Осознание собственных субъективных состояний требует внешней опоры – того самого «зеркала», в котором наше «Я» могло бы «увидеть» себя со стороны. Таким «зеркалом» и является физиологический процесс, отражающий принятие решения раньше, чем субъект осознает это решение. Этот процесс – и есть та внешняя петля обратной связи, с помощью которой наша субъективность осознает и контролирует себя.