Текст книги "Пагуба. Переполох в Петербурге (сборник)"

Переполох в Петербурге

I

Одною из первых улиц Петербурга, основанного Петром Великим среди густого и топкого леса, был проложенный в виде просеки нынешний Вознесенский проспект, носивший первоначально, как Невский проспект, название «першпективы». Излишним кажется и говорить, что он был в ту пору нисколько не похож на нынешнюю обстройку этого проспекта – как одной из самых оживленных улиц нашей столицы.

По обеим сторонам Вознесенской просеки, начиная от Адмиралтейской площади, расстилавшейся в виде луга, на котором паслись коровы, тянулись небольшие двух– и одноэтажные дома с покатыми черепичными кровлями. Между этими домами каменных домов было очень немного, и почти вся улица состояла только из деревянных домиков, бревенчатых, не обшитых даже тесом. Лес был у обитателей этой улицы в первое время под рукою в большом изобилии, так что неприхотливая, соответствовавшая тому времени постройка домов не представляла почти никаких издержек, а земля раздавалась даром.

Прилегающие к Вознесенскому проспекту улицы сохранили доныне полученные ими названия, соответственно званию первоначальных их жителей. Около этой першпективы поселились мещане (Мещанская улица) и подьячие (Подьяческая улица) – мелкие гражданские чиновники разных правительственных учреждений, а на самой «першпективе» стали селиться преимущественно ремесленники из немцев, и такого рода население придавало ей особый отпечаток, делая ее чем-то вроде Немецкой слободы, существовавшей в Москве. Впрочем, в настоящем случае была та разница, что в Москве немцы, т. е. иностранцы вообще, скучивались исключительно в одной Немецкой слободе, тогда как в Петербурге они расселились почти повсюду, подразделяясь как бы на особые племенные поселки, соответственно той или другой национальности. Так, на Вознесенской першпективе поселились преимущественно немецкие бюргеры, приезжавшие из завоеванных Петром Великим Лифляндии и Эстляндии; на левом берегу Невы, вниз от Адмиралтейства – англичане; Васильевский остров заняли преимущественно голландцы, а в Конюшенных расположились французы и швейцарцы.

Немцам жилось в Петербурге недурно. Они занимались главным образом ремеслами, а также открывали разные промышленные заведения, между прочим трактиры и пивные лавки. В Петербурге немало появлялось хозяев таких заведений из немок. Хотя в подобные заведения собирались сначала одни только немцы, но мало-помалу стали посещать очень охотно немецкие трактиры и русские. Трактиры эти под бдительным надзором хозяек отличались, сравнительно с русскими харчевнями, опрятностью, более разнообразными и более вкусными кушаньями и внимательным обхождением с посетителями, причем сметливые хозяйки-немки в особенности старались угождать и быть любезными с посетителями из русских, которые, в свою очередь, были гораздо тароватее, чем немцы.

Вознесенский проспект был одною из удобных местностей для открытия трактира, потому что в него могли собираться не только тут же жившие немцы, но и жившие около этих местностей подьячие, а также и потому еще, что содержательница такого заведения при исправном ведении дела могла рассчитывать на посещение ее заведения еще и другими более доходными потребителями.

Не в дальнем расстоянии от Вознесенской першпективы – сравнительно с огромными расстояниями, существовавшими и существующими в Петербурге, – были за «Фонталкой», или Фонтанкой, выстроены светлицы одного из гвардейских полков, а именно – недавно учрежденного Измайловского полка. Офицеры этого полка, по неимению в окрестностях светлиц, подходящих для помещения лиц офицерского звания, располагались на житье в прилегавшей к упомянутой першпективе улице, которая и ныне носит название Офицерской. Большая часть офицеров Измайловского полка в ту пору, к которой относится наш рассказ, были из немцев. Мало того, во время регентства герцога Курляндского предполагалось иметь в этом полку личный состав офицерства исключительно из одних только немцев. Так как Измайловским офицерам приходилось ежедневно ходить на полковой двор для экзерциций, то они были очень довольны, когда на перепутье в полк, в одном из скромных переулков, прилегавших к першпективе, открылся небольшой и чистый трактирчик, где они сходились между собою, могли пообедать, выпить пива, побеседовать и поиграть в карты, в шахматы или на бильярде в своем товарищеском кружке. По следам первоначальных посетителей этого трактира, измайловских немцев, стали заходить и заезжие туда их товарищи из русских, а также и офицеры других полков, безразлично как немцы, так и русские, и в конце сороковых годов прошлого столетия новооткрытый трактирчик стал пользоваться среди петербургской гвардейской молодежи лестною известностью как заведение, где не только можно сытно и опрятно поесть, но и провести приятно время в кругу товарищей и знакомых.

II

Число молодых посетителей этого трактира возрастало все более и более, так как в нем явилась для молодежи новая приманка. Сметливая хозяйка хорошо разочла силу такой приманки. В трактире ее появилось в качестве прислужниц несколько молоденьких и хорошеньких немочек, не только опрятно, но и щеголевато одетых по немецкой моде. Эти молоденькие девушки держали себя не как заурядные служанки, но было заметно, что им были даны хозяйкою особые наказы, а именно не только проворно и вежливо служить, но еще и стараться нравиться посетителям без различия их возраста. Вследствие таких наказов девушки-немки усердно и торопливо прислуживали гостям, но, когда эти последние начинали разговаривать с ними, а тем еще более, когда они от самых простых, самых невинных шуток или разговоров переходили к любезностям, то немочки стыдливо улыбались, опускали вниз глаза и принимались жеманиться. Это, разумеется, еще более подзадоривало молодых посетителей. Когда же они намеревались взять какую-нибудь девушку за талию, то такая, считая себя оскорбленною, отталкивала невежливого посетителя и быстро с гневными словами убегала из комнаты. Вслед за тем являлась сама хозяйка. Она вела за руку обиженную посетителем девушку, у которой из глаз выступали слезы, а сама с гневным выражением на лице обращалась к невежливому посетителю с выговором, замечая ему, что он должен вести себя в ее заведении прилично и не позволять себе такого обращения, какое может оскорбить честную и невинную девушку, – жалобщица в это время, прихныкивая, утирала концом фартука заплаканные глаза.

Посетители обыкновенно спешили извиниться перед «мадамой», и она от строгого тона постепенно переходила к мягкому и дружескому разговору и уже ласково просила посетителя не затрагивать ее хорошеньких служанок, так как в противном случае она вынуждена будет отказать им, не желая, чтобы в ее заведении, о котором идет в Петербурге такая добрая молва, происходили какие-либо неприличия или соблазны.

Обыкновенно такие столкновения оканчивались самым миролюбивым образом. Обвиненный посетитель спешил вознаградить чем-нибудь сделанный им промах и требовал в дополнение к прежним яствам и питиям кусок ветчины или пару сосисок с картофелем, который в ту пору считался в Петербурге большою редкостью и как привозный из-за границы плод ценился очень высоко. Вдобавок к тому, выходя из трактира, он давал прислуживавшей ему девушке на кофе небольшую серебряную монету вместо огромных тогдашних медных алтынов. При следующем посещении девушка относилась к знакомому уже ей гостю более снисходительно, встречала его приветливо и уже не была так стыдлива, как еще несколько дней перед этим, но, улыбаясь, отвечала на его вопросы, а потом мало-помалу позволяла не только взять за талию, но и поцеловать себя.

Такая хотя и притворная скромность нравилась в особенности русским посетителям трактира, не привыкшим к таким приемам женского кокетства, и им приходилось завидовать немцам, так как эти последние могли свободно объясняться и шутить с миловидными немочками, которые стали уже подседать около столов к обычным посетителям и сами принимались любезничать с ними. Короче сказать, дела содержательницы трактирчика шли с каждым днем все лучше и лучше и получаемые ею еженедельные выручки заметно увеличивались.

III

Хозяйка этого заведения Амалия, а по отчеству в России Максимовна, Лихтер была известна в Петербурге под несложным прозвищем «Дрезденша». Такую кличку она получила по месту своего рождения и прежнего местопребывания в городе Дрездене, о котором она любила всегда говорить – с немцами, разумеется, по-немецки, а с русскими – по-русски, объясняясь с этими последними хотя и на исковерканном, но все-таки очень понятном русском языке. Амалия Максимовна восторгалась Дрезденом, считая его самым развеселым городом. Она отчасти была права в своих восторгах, так как около той поры едва ли где во всей Европе была такая веселая и разнообразная жизнь, какую вели в Дрездене, столице курфюрстов саксонских, уже в двух нисходящих поколениях преемственно сидевших на королевском польском престоле. Оба Августа, отец и сын – короли курфюрсты – любили веселую, шумную и роскошную жизнь и заносили из Варшавы в свой наследственный город немало тогдашних польских обычаев, способствовавших общественному оживлению Дрездена.

В свою очередь и Дрезденша стала переносить в Петербург из своего родного города небывалые еще у нас разнообразия по увеселительной части. Когда она привлекла уже достаточное число посетителей, то перебралась в другой, бывший по соседству с ее трактирчиком, большой дом и отделала в нем обширную залу с возвышенною эстрадою, на которую в один прекрасный день вошло несколько молодых и хорошеньких девушек. Одни из них сели на стулья, поставленные на эстраде около арф, а другие, стоя на эстраде, принялись распевать то в одиночку, то хором разные немецкие песенки, то веселые, то грустные. Собравшаяся в этот день у Дрезденши молодежь пришла в восторг от неожиданно появившихся миловидных певиц, в особенности когда заметили, что певицы не прочь были делать глазки посетителям и держали себя с первого же разу так развязно, что, смеясь, слушали высказываемые им любезности и не стеснялись нисколько в обращении с мужчинами. Разумеется, что и здесь русские оставались позади немцев, так как певицы оказались тоже немками, и русским нельзя было объясняться и любезничать с ними.

Кроме пения и игры на арфах Дрезденша угостила своих посетителей еще и другою музыкою. Одна из девиц села за клавикорды и стала хорошо играть на них. Аплодисментов не только у нас, но даже и во Франции в ту пору не было еще в заводе, и потому в зале у Дрезденши слышался только громкий говор похвал и одобрения, дополнявшийся пристукиванием ногами и стульями, доходившим по временам до исступления.

Через несколько дней после первого появления арфисток и певиц Дрезденша приготовила для своих гостей еще и другую новинку. В пять часов вечера отворились двери ее большой залы, и она пригласила своих посетителей на танцы. Вошедшие в залу посетители увидели там сидевших около стен на стульях или ходивших, взявшись под руку, молодых женщин и девиц. Эти гостьи Дрезденпш были одеты не только хорошо, но, можно сказать, великолепно: в фижмах и шелковых робронах с модною прическою волос, осыпанных пудрою. Короче, по внешности они не уступали самым изящным петербургским дамам того времени. Сама Дрезденша, разодетая так нарядно, как она никогда не одевалась прежде, явилась теперь уж не содержательницею трактира, но чрезвычайно любезною и предупредительною хозяйкой. Она подводила молодых людей к бывшим в зале гостям, знакомила их между собою и приглашала танцевать. Гостьи Дрезденши оказались не только очень хорошенькими, но и чрезвычайно бойкими особами. Они не жеманились нисколько и свободно разговаривали с гостями, причем оказалось, что между ними некоторые говорили по-французски, что должно было облегчить знакомство, так как в то время французский язык стал входить в употребление среди молодого поколения. Однако большинство этих красоток говорили по-немецки, и потому Дрезденша служила при первом знакомстве переводчицей для тех посетителей, которые не умели говорить по-немецки, передавая очень часто не то, что говорил кавалер или дама, но то, что могло поскорее сблизить их между собою.

Познакомив взаимно дам и кавалеров, Дрезденша кивнула головою по направлению в один из углов залы, и находившиеся там два старых немца музыканта – один скрипач, а другой флейтист, заиграли вальс, а один из немцев, подхватив хозяйку, пошел вальсировать с нею. Вальс, или по-старинному валец, был тогдашний истинно немецкий танец, чрезвычайно медленного темпа, причем кавалер не обхватывал, как ныне, свою даму за талию, а держал ее обеими руками за бока.

Примеру Дрезденши последовали кавалеры, впрочем, весьма немногие, собственно, только немцы, так как танцевальное искусство было еще слишком слабо распространено между русскою молодежью, даже и военною. Хозяйка подходила к не танцевавшим кавалерам и уговаривала их пуститься в танцы, уверяя, что бывшие в зале девицы скоро научат танцевать вальс не умеющих упражняться в этом танце. В свою очередь и дамы предлагали кавалерам свои услуги по части обучения. Иных принялась учить сама Дрезденша, общество оживилось и развеселилось, и посетители расторопной немки заговорили между собою, что на вечеринке у Амалии Максимовны гораздо веселее, нежели на званых петербургских балах и вечерах, которые отличались непомерною чопорностью, а также молчаливостью и неразвязностью русских дам и девиц.

IV

Происходившие в доме Дрезденши пение, музыка и танцы обратили этот дом в такое увеселительное заведение, какого до этих пор в Петербурге вовсе не существовало. Амалия Максимовна умела с большою для себя прибылью пользоваться этим новым заведением. Она назначила плату за посещение и добавочный взнос за обучение танцам. Прилив молодежи сделался огромный, разумеется, сообразно с тогдашним населением Петербурга, а вечера оканчивались ужином и более или менее невоздержной выпивкой; от всего этого хозяйка получала особые дополнительные доходы. Не обходились собрания у Дрезденши и без похождений романического свойства. Посетительницы вечеров, бывавших у Дрезденши, нередко уезжали от нее с кавалерами. Амалия Максимовна все более и более приглашала новых дам, полудевиц и девиц из Риги, Дрездена и Варшавы, а по временам стали у нее появляться и русские девушки, на первых порах застенчивые и робкие, но мало-помалу приобретавшие ту ловкость и ту развязность, какими, но только в большей степени, отличались первоначальные и иностранные гостьи.

В Петербурге вскоре заговорили о тех приятных развлечениях, какие можно найти у Лихтерши, и к ней на вечера стали являться не одни только оперившиеся обер-офицерчики, но уже и штаб-офицеры более или менее почтенных лет и наконец стали туда по временам заглядывать сперва только в качестве любопытных зрителей, но не участников увеселений, как военные генералы, так и значительные чины разных гражданских ведомств.

Дрезденша из незаметной прежде трактирщицы приобрела себе теперь громкую известность в Петербурге. О ней стали говорить постоянно в кружках молодежи; заговорили о ней и почтенные люди. Имя ее стало слышаться и в дамском обществе, и наконец молва о Дрезденше дошла до благополучно царствовавшей в ту пору императрицы Елизаветы Петровны. Амалия Максимовна стала в своем роде знаменитостью, и еще в конце прошлого столетия старички, ее современники, с восторгом вспоминали о бывших у нее увеселениях.

Но если сама по себе Дрезденша обращала на себя внимание петербургской публики, то молва о ней усилилась еще более, когда стали рассказывать, что на собраниях у нее появилась такая красавица, которой ничего подобного не отыщется не только в Петербурге, но и во всем свете.

Портрета этой замечательной красавицы, которой суждено было произвести в Петербурге большой и небывалый у нас ни прежде, ни после переполох, – не сохранилось, или по крайней мере нам неизвестно, существует ли он где-нибудь и даже существовал ли когда-нибудь. Тем не менее из встречающихся о ней упоминаний ее современников можно заключить, что эта девушка отличалась необыкновенно поразительной красотой. Можно сказать, что первое ее появление у Дрезденши изумило всех – до того она была прелестна и лицом и станом. Вдобавок к тому она оказалась девушкой весьма образованной по тому времени. Пошли толки о том, кто она и откуда приехала. Но сама девушка не давала на эти вопросы никаких ответов, а Дрезденша в свою очередь принималась пускать в ход загадочные о ней рассказы, из которых ясно было только одно, что она не хочет сказать правды, а лишь нарочно выдумывает какие-то небылицы. Девушка эта одинаково хорошо говорила и по-немецки, и по-французски, а также по-польски, но ни слова по-русски. Самые любопытные люди не могли добиться толком ни ее имени, ни даже фамилии. Полиция в ту пору не занималась такими изысканиями относительно тех, кто держал себя смирно. Тогда в Петербурге можно было жить просто, без паспортов и прописки. Таинственность, какою была обставлена неизвестная девушка, возбуждала разные толки, между которыми слышались толки и об ее высоком происхождении, и о странной ее судьбе, но в конце концов все-таки казалось чрезвычайно непонятным, почему такая замечательная девушка, которая не показывалась нигде в петербургском обществе, вдруг так неожиданно появилась в собраниях у Дрезденши.

Неизвестность происхождения приезжей в Петербург красавицы, ее пышные наряды, хорошее образование и близкие сношения Амалии Максимовны Лихтер с Дрезденом и Варшавой породили молву, что эта девушка, которой могло быть в ту пору около двадцати лет, была побочною дочерью Августа, курфюрста саксонского и короля польского. Август II был известен во всей Европе как отъявленный и неутомимый волокита. Известно было также, что у него было множество сыновей и дочерей, но не от законной его супруги. В отношении чадородия курфюрст был так счастлив, что однажды у него в один день родились сын и две дочери от разных матерей. Сношения русских с Варшавою были в ту пору очень часты, а потому в Петербурге приходилось слышать много рассказов о любовных похождениях короля-курфюрста. Знали также здесь, что некоторым из своих чад Август оказывал самую горячую родительскую любовь и заботился об устройстве их будущности, а в противоположность тому, некоторых из своих детей, в особенности дочерей, он бросал на произвол судьбы или только на время, или навсегда. Надобно полагать, что к такой беспечности побуждало короля не только его легкомыслие, но отчасти и расстройство его денежных дел, так как даже при всем своем желании он не мог бы обеспечивать свою многочисленную семью с левой руки. К числу таких забытых отпрысков королевского рода, как полагали, должна была принадлежать и Клара. Некоторые из петербуржцев рассказывали, что в Варшаве им приводилось видеть Августа II, и при этом настойчиво утверждали, что Клара чрезвычайно походила на своего отца, который, как известно, был в молодости замечательным красавцем.

Дрезденша, когда ей высказывали догадку о высоком происхождении появившейся у нее девушки, только двусмысленно улыбалась, а потом уже и сама стала делать намеки на то, что судьба Клары должна бы быть иная, судя по ее рождению, но что обстоятельства ее детства сложились так неблагоприятно, что она не может явиться в той блестящей обстановке, какая принадлежит ей по праву происхождения, добавляя, однако, что, по всей вероятности, скромное положение девушки рано или поздно изменится и что только временно встречаются разные препятствия к тому, чтобы она была вправе заявить публично, к какому знатному семейству она принадлежит.

Правдоподобие толков о происхождении Клары подтверждалось некоторыми подходящими случаями, которые были очень хорошо известны и в самом Петербурге. Так, несколько русских девушек, которые росли и даже воспитывались в чужих домах как простолюдинки, вдруг оказывались, при изменившихся обстоятельствах, дочерьми знатных вельмож, и за ними отцы их давали большое приданое, признавая их своими детьми, хотя и не могли передать им своих фамилий и титулов. Около того же времени толковали об одном молодом вахмистре Конного полка, будто он совсем не тот, за кого его выдавали, и что по отцу и в особенности по матери он такого высокого происхождения, что может считаться выше всех графов и князей.

Сама Клара будто подтверждала молву об ее происхождении. Она отличалась и гордою поступью, и сознанием своего достоинства. Держала она себя совершенно иначе, нежели прочие посетительницы собраний Дрезденши, делавшихся все многолюднее и удостаиваемых уже по временам посещением знатных персон женского пола. Немногие из кавалеров решались просить Клару на танцы, так как она казалась очень спесивой и если исполняла их просьбу, то не позволяла с собою ни малейшей вольности. Посетители собраний, видя неприступность красавицы, отчасти в сознании ее прав на исключительное уважение, а отчасти в насмешку стали называть ее принцессой, и это название все более и более упрочивалось за нею. Несмотря на прежние политические взаимные ссоры между поляками и русскими, польки у русских всегда считались самыми обворожительными женщинами. Клару принимали в Петербурге за польку, и как это обстоятельство, так еще тем более молва об ее происхождении придавали ей, при ее красоте, особое обаяние.

Двор императрицы Елизаветы, любившей в то время и танцы и развлечения, отличался самыми разнообразными увеселениями. Государыня, между прочим, завела у себя во дворце и так называвшиеся «метаморфозы», то есть такие маскарады, на которые дамы должны были являться в мужской одежде, а кавалеры – в дамской. Дрезденша, при всем желании разнообразить происходившие у нее вечерние собрания, не имела права завести у себя «метаморфозы», так как такое переряживание было бы, несомненно, принято за продерзостное подражание высочайшему двору, а по тогдашним понятиям оно было бы сочтено и личным оскорблением государыни, и государственным преступлением. Другое дело были обыкновенные маскарады, где каждый и каждая могли переряжаться, как хотели, и Дрезденша открыла их в своем доме, который в то время расширился вследствие новых к нему пристроек.

На эти так называемые в противоположность придворным маскарадам «вольные» маскарады могли беззазорно приезжать не только мужчины, но и дамы тогдашнего большого петербургского света. Маскарадный костюм, преимущественно «венецианский», или, иначе, «монашеский», то есть широкое домино с надетым на голову широким капюшоном и маска, давал знатным персонам обоего пола возможность быть неузнаваемыми, если только они сами этого желали, так как на вольных маскарадах можно было являться и без маски, но следовало только быть не в обыкновенном платье, а в каком-нибудь костюме. Дрезденша по измышлению развлечений пошла еще далее. По словам ее современника, к ней приезжали знакомые между собой обоего пола пары «для удобного между собою разговора и свидания наедине». Езжали к ней в дом, продолжает он, и знатные дамы, чтобы «других мужей себе по нраву выбирать». Выписывала она издалека в Петербург и таких красавиц-иностранок, которые «по приезде в Петербург жили в великолепных хоромах изобильно и которым жертвоприношение было отовсюду богатое».