Текст книги "Возвращение туда-и-обратно"

Через Дух Отрицания входит в мир проблема разрешения невозможного положения, но разрешает её не он. Но он – персонификация метафизического принципа невозможности и противоположности законному.

Избранность Азазила – Промысел Божий. И для уложения призвания Азазила в сферу оправдания можно предположить, что именно это и делает Он, когда разрешает в новой законности и извращение Азазила.

И в Духе Отрицания проблематична для нас коллизия, связанная с истинностью лжи и ложью истины. Только постановка в бескомпромиссное положние необходимости разрешения этой коллизии и может инициировать необходимость разрешения её в метафизическом акте трансцендирования…

И ведь и женщина и мужчина составляют метафизическое единство. Но женщина и мужчина составляют и крайнюю противоположность и взаимоотрицание. Но в акте трансцендирования они положены поверх сказанного в актуальное совмещение этого противоречия в невозможную… данность без отмены исходных посылок.

Дух Отрицания позиционирует себя как ИНОЙ ЛОГОС.

И следует добавить к этому, что в мифологическом измерении Азазил-Дух Отрицания распят внутренним противоречием диалектического парадокса. И в нём распят СМЫСЛ этого мира. Но восполнение изъяна мира и снятие с распятия приходит в перманентном разрешении мифологемы – парадокса посредством паллиативной меры в перманентности измерения, а не абсолютно СВЫШЕ. Так что при восполнении этого изъяна образуются новые иные изъяны.

«В этом мире он жертва». Это не определение, кем именно и где он принесён в жертву. Это отражение (определение) в сущих содержания его миссии.

«…в мифологическом измерении Дух Отрицания распят внутренним противоречием диалектического парадокса».

Может быть, он был светлым ангелом… И вот распят на Древе Познания. Чтобы оно возрастало. Кто принёс его в жертву?

Но он повинен в том, что в мир пришло знание. А есть что-нибудь более ужасное?

Возможен ли финал метафизической драмы без спасения Духа Отрицания? Иначе не будет полноты искупления и спасения. Но надо ещё осмыслить меру его вины в том, что в мир вошло Зло. Ранее я писал о Видении Иезекииля, сопоставляя действие огня с действием распятия. Так что Дух Отрицания содержит потенциал огненности. И даже создан из огня. В нём распинается СМЫСЛ… Сгорает в огне. Но восстановиться может только в свете Единого. И вспомним Гераклита с его фрагментом об огне. И то, что Дух Отрицания – игра Божественного Ребёнка.

О ЗНАНИИ

Всё по своему прообразу совершенно просто и есть одно.

«Я» не имеет изначального значения. Следует уклоняться от навязчивой идеи, что в центре своих отношений человек-как-сущее и Самосущий находятся хотя бы и в порядке умозрительной оппозиции. Эта оппозиция утверждается иллюзорно и формально по образу отошений между сущими, поставляя воссоздаваемое в сущих «я» в иллюзорно истинную оппозицию Ему. И дело не только в том, что преуспеяние на поприще духовности состоит в снятии этой оппозиции. Дело в том, что эта оппозиция априори несостоятельна. Ведь всякое отношение в отделённости есть уже само по себе утверждение в инаковости.

И это кроме того, что принципиально по существу нет знания того, что такое «Я». Уже и не говоря о том, каково положение «Я» относительно Самосущего. Как это отражается в понимании того, что есть «Я»? Свидетельства об этом и его отношения извлекаются из причастности «ни-где» и «ни-как». «Я» «никакое», но в ложном позиционировании себя как такового в отношениях определяется в качестве сущего среди прочих сущих. Такие определения могут быть сколь угодно многообразными. И они иллюзорно задают модус императивности реального положения вещей.

Но это положение ложно задаётся как предпосылка и для позиционирования в любой степени отсутствия атрибутивности в определении «Я». Вообще же говоря, частность определения и есть предпочтённая атрибутивность. Но именно «Я-никакое» не может быть определено в атрибутивности и его соотнесение с Самосущим находится вне поля смысловых интенций, которые бы располагали умопостигание к самой постановке вопроса о сущностном аспекте в соотнесении «Я» с Ним.

И ведь Бог не лукавит, чтобы имела место «продуктивная оппозиция». Он станет ли инициировать осознание иллюзорной оппозиции как истинной ради продуктивности? Или – разве Он творит иллюзорность как истинность?

Можно утверждать, что «Я» есть рефлексия Сознания на себя. Это есть первичный и универсальный акт волевого самоутверждения. Но и в этом нет никакой определённости, поскольку нет никаких ограничительных предпосылок для этого в «ни-как» и «ни-где» для формирования какой-либо определённости этой рефлексии. И в этом нет ложного выхода за пределы не имеющего атрибутивности Сознания.

Можно условно как паллиатив усматривать в «Я» рефлексию как «квантование» Сознания в себе. Но эта уловка не выводит нас за пределы чисто психологической образности.

«Я» порождено отдалением, когда истинная «обитель души» утрачена и заменена на отсечённое (отделённое) от Него место, где «Я», принимая сущностный модус этой отдельности, поместилось как отдельная самодостаточная данность. Это «Я» и есть знак отдельности и отсечённости.

И об этом сказано у ал-Халладжа. В частности там, где Азазил говорит, что для него «нет отдаленности», «отдаляющего отдаления».

Но ведь и представление об Адаме как Образе и Подобии Бога разворачивает дистанцию между ними. Но и сокращает. Ведь он был землёю, а уподобился Богу. А как это, если не стал им? Где «живёт» уподобление от начала? А если стал, то как это? Он в замысле Божием вечно был Адамом. Но тут ведь нет противоречия. В замысле вечно был Адамом, но сначала был землёю… Богу же и это возможно.

Знание – мост для восстановления статуса «Я» в отношении с Самосущим. Только в отказе от «Я», но это не в жертве «собою», которое есть ли ценность? Но в акте восстановления подлинной реальности. Это и есть возвращение в растворение в Самосущем. Но только так, как совершено невозможное в полноте причастности человека тому, что принадлежит только Ему.

Но Знание ведь и самодостаточно. Тогда оно само позиционирует себя как отдельность-сущее. И в нём человек может расположиться в самодостаточности. И тогда оно не свидетельствует собою о реальности, а удерживает человека в умозрении в плоскости отношений в сущих.

Бог пожелал от Азазила, чтобы тот поклонился человеку. Это значит, что он должен был в человеке опознать Бога как неотделённую его «часть». И Азазил не опознал его в этом. И этим отверг Его в Его собственной отрасли (в Адаме). Но он не мог и поклониться человеку, поскольку человек опознавался им в отделённости как сущего от Бога. Он не увидел, что это Его отрасль. И в этом тоже неполнота истинности его притязаний на поклонение Единому. Но он и не уклонился от поклонения Единому. Он изменился, но то Знание, в котором он поклонялся Ему, пребывало в Нём, и ему был причастен Азазил.

Здесь нет места чрезмерным спекуляциям относительно той правды, в которой самоопределился Азазил, но немного слов мы ещё попробуем сказать. У нас нет необходимости оценки истинности выбора Азазила. Любые критерии его истинности находятся ниже самой истинности этого выбора.

Важно выразить неявно подозреваемую идею о том, что трагедия вопиющего противоречия для Азазила-Халладжа разрешается в снятии дихотомии этого противоречия в эксклюзивности её сверхкосмической данности посредством уложения его в слиянии Знания и Веры в над-логическом контексте отсутствия «где» и «как». Это ведь и есть знак Знания. И в этом взыскует ал-Халладж разрешения сверхкосмической и над-онтологической проблемы.

Знание в человеке ему не принадлежит, но Самосущему. Но и ему, человеку, тоже. Но как это возможно? Если знание принадлежит только Ему и «лишь Он один знает себя», то в чём состоит доля Знающего и в чём его отличие? И если ему принадлежит полнота знания, то почему он не Он?

…А там, где есть Ты, нет «где».

Ты – надрезы всех «где»

в сторону «ни-где» —

где Ты?

Не представить Тебя воображением,

и не узнать «где»,

где Ты.

Ни-как! Только в понимании в сущих могут быть препятствия для возможности разрешения этого противоречия. Ведь от века нет парадигматической априорности в положении, что значит принадлежать и быть усвоенным в неразличении. Оно «ни-как» и «ни-где».

Но распад в субъекто-объектность безальтернативно эксклюзивен; и в нём сохранялся потенциал реальной неоднозначности и неоформленности для действия того, что оформилось в смыслы (понимание) в сущих.

23. «И был на расстоянии двух луков» [53:9]. Поражает

«где» стрелой «между». Подтверждает, [что было]

два лука, чтобы удостоверить «где» или отсутствие

его, сущность ближайшую к сущности Сущности.

Итак, Знание принадлежит и присуще только Ему, и только Он может вместить его. Но и человеку, поскольку человек сущностно дан не только как самодостаточное сущее, но и в сущностной амбивалентности и неопределённости.

Ведь источник такой возможности «ни-где» и «ни-как». Нет никакой предпочтительности в возможности усмотрения априори понятийных интенций для кристаллизации «истинного» образа «таковости» в перенесении аналогии противоречия положений в отношениях между сущими на имеющее непосредственное отношение к гнозису. Над-логическая перспектива утверждается в возможности свободного соотнесения сущих в понятийном пространстве в любых отношениях. И только частности осуществления этих отношений навязывают пониманию противоречивость в «естественных» смысловых модальностях.

Но Истинное Знание находится по ту сторону от всякого «где» и «как» и утверждается в пара-логичности поверх частных понятийностей. И в следовании превышающей парадигме Единости над видимой неслиянностью всего в себе противоречащего торжествует Истинный Гнозис в Единстве.

И надо осмыслить этот вопрос в контексте Веры. Как запроса к Самосущему в поиске снятия всех препятствий, которые иллюзорно качествуют в пространстве понимания в модусе самодостаточных, но сделать это с сохранением истинных умопостигаемых интенций самих по себе. Каковые могут быть постигаемы только в снятии «где» и «как» там, где Знание сливается с Верой.

Само в чистом виде переживание человеком субстанции жизни (фиксация в индивидуальном «я» в рефлексии Сознания на себя универсального «Я») в отстранённости от её наполненности темпоральной конкретикой существования беспредельно трагично и почти невыносимо. Оно может быть перманентным растворением в дыхании бездны и погружением в неё. И в то же время это есть ужасающее осознание тупиковости своего положения и принципиальной невозможности иных и каких-либо перспектив.

Укоренение интуиции в безначальности и беспредельности «ни-где» и «ни-как» инициирует миросозерцание и в предельной его негативности как универсальной и неотменяемой данности.

Всякая фантазия об ужасном, представленная в образе, есть всего лишь некоторое облачение тотального метафизического ужаса в частное оформление. Само же состояние ужаса не страшит. Оно беспредметно и вне реализации в сущих. Оно холодно и прозрачно. Но банальное сознание, даже обладая смутной интуицией о нём, не может и не хочет выразить это для себя не в частной форме. Ведь это ещё и защитная «упаковка» с перенесением действия интуиции на частный образ.

Всё это есть плата за остроту и глубину переживание бытия, в которые посвящён человек.

Невозможно переоценить то состояние духа, которое оказалось доступным подобным Халладжу. Они сумели Знанием преодолеть ужас открывшейся им бездны и смогли с избытком Веры в трансценденции перекрыть видимую ими до самых глубин неизбежность.

ОБЕТОВАНИЕ

«34. Призвание – его смысл, а смысл его – обетования, а обетования его ведут далеко. Путь его тверд, имя его славно, образу его нет подобия, Знание (ﻣﻌﺮﻓﺘﻪ) его – незнание, незнание его – реальность, ценность его – крепость, имя его – путь, метка его – горение, (ﻮﺴﻣﻪ), атрибут его – желание.

35. Закон (ﻨﺎﻤﻮﺲ) – его свойство, солнечные – его город, души – его галерея, ближний – его животное, сокрушение – его дело, стирание – его вúдение, невеста – его сад, и изглаживание – его дворец.»

Я писал о «кошмарном онтологическом подозрении». Атеист полагает, что после смерти он идёт в распыл, как если бы его не было никогда. Но есть несравненно большие основания для того, чтобы ужасаться смерти. Смерть – самое ужасное, чего может страшиться человек в этом мире и что может предложить дар осознания мыслящему, радующемуся и страдающему существу. В этом смысле она абсолютно иррациональна. Ведь как бы человек ни был согрет надеждой на возможность перспективы посмертного блага, он уже отмечен природой своего принципиального онтологического выбора блага и отрицания зла. Он заглянул в бездну. Так, что всё остальное меркнет перед этим. Он изнемогает от этой непосильной ноши. И чем выше его статус мыслящего существа, тем это для него актуальнее. Самое совершенное мыслимое существо – самое беззащитное в этом своём осознании! Ведь, кроме того, что бы ни получил таковой в залог грядущего освобождения и спасения, не существует принципиально никакой гарантии, что, покинув этот мир

он не погрузится в бездну нескончаемого ужаса и брутальности единственно только по причине принадлежности к числу мыслящих и знающих разницу между благом и страданием сущств. Все надежды, которые человек обрёл на пути стяжания всевозможных добродетелей и обретения знаков неложного устроения себя в благодатной перспективе, могут, просто по неоспоримому закону существования любого такого существа как человек, рассеяться подобно миражу. И ведь в принципе невозможно ни в чём быть уверенным кому бы то ни было… Даже Богу… Но нет, – кроме Бога! И это потому, что Богом и называется тот, кто владеет обетованием… И он самый всесильный и самый… незащищённый, имея долю в человеке! Он спасает Себя в исполнении обетования, которое дал Аврааму, Исааку, Иакову,.. Моисею, Халладжу,.. И человек предчувствует это и страстно желает знать достоверно и иметь долю в этом.

Непостижимость Бога в том, что в нём отменяется этот самый свирепый закон, хотя его отменить и невозможно.

Об этом вообще нельзя писать и, возможно, даже думать..

«…Человеку это невозможно. Богу же всё возможно.»

34. Призвание – его смысл, а смысл его – обетования…

Путь его тверд…

35. Закон (ﻨﺎﻤﻮﺲ) – его свойство…

Мне кажется, что каждый оттенок мысли и чувства может быть фатален для восхищения ума и души в неведомые перспективы. Возможно, путь к восхождению включает в себя обязательное безумие. А как им овладеть, если не пройти пустыню пустынь?

В основе событий и явлений лежат не привычные и давно благополучно уложенные в понимание причины их, а что-то совсем иное. Как будто каждое из них исторгается из недр принципиально недоступной пониманию субстанции. А иначе это всего лишь подставные фигуры мысли и муляжи. И понять разве только можно одно: эта субстанция включает в себя все мыслимые и немыслимые возможности сразу. Но она абсолютно проста и неизбежна.

Я коснулся темы посмертного существования самоосознающего существа. И для меня уже загадка – как вместить в себя хотя бы тинктуру этой субстанции. Это не просто Ничто. Оно заявляет о себе как о ничтожении с гораздо большей императивностью в интуиции, чем привычное чувствам и мысли Ничто. Но это и значит, что нет никакой уверенности в том, что вкус этого не превосходит кардинально всякое Ничто, Нигде и Никак. Какое фатальное значение это имеет для личности? Она оказывается в несравненно большем ничтожении… и полноте? Но что это такое, если личности нет? Здесь скрыта тайна метафизической природы любого мыслящего существа, и любого мира, в котором это существо оказалось. Это что-то вроде потаённой негативной метафизики человека.

И при всей безграничности вхождения этой субстанции в существо человека, он находится и в принципиально противоположном положении тоже. Он осознаёт себя в замкнутости этого совокупного безграничного фантасмагорического мира. И никакая эквилибристика в пространстве его умопостиганий и интуиций не может человека выдернуть из этого состояния… Куда? Фатальным образом человек заключён уже тем, что он познал хоть малое ограничение. Вероятно, это и есть греховное познание Добра и Зла. Он должен был быть лишённым познания возможного и невозможного. Если можно в этом контексте помыслить о Боге, то это и есть по своему существу Разрешитель такого тупикового положения. А человек приобрёл, чего не имел. Но это – боль в знании разложения цельности и простоты актуальной бесконечности в потенциальную.. А не зная этого так, он знал бы эту цельность и простоту.

М:

Если вещь имеет ноуменальное (трансцендентное) измерение, в котором она остается по ту сторону человеческого опыта, то это лишь значит, что она не сводима к своему феноменальному измерению. И ее нельзя «вызволить из молчаливого плена» именно благодаря присутствию за опытом этой вещи как трансцендентной, не желающей и не способной вступать в разговор.

А:

Ну, если «проделать работу» по вызволению из молчаливого плена, то вещь приобретёт феноменальное измерение. Но даже если это как-то удалось, то в каком смысле это будет та же самая вещь? Надо сделать запрос об этой работе поверх всех смысловых коннотаций, содержащих хоть какой-то намёк на неотстранённость от модусов и ноуменальности, и феноменальности, чтобы разрушительно не вторгнуться в эти дефиниции. Но при этом «попасть в яблочко». Для начала сделаем запрос о подобной работе в глубины нашей экзистенции. Пока в неопределённости интенции.

М:

А вот и кажется, что ни в каком смысле это не одна и та же вещь.

У Сартра, например, сказано, что феномен являет только себя, а не скрытую сущность.

А:

Но и больше мнимости множества и его элементов мы в предпосылках для определения их тождественности или инаковости и не имеем на уровне иллюзорного размножения в множественность. «Чем богаты, тем и рады». И это то же самое (но в другой «закодированности»), что и разное семантическое наполнение в лингвистическом усмотрении сущих в любом их описании. А там нет преизбытка смысловых коннотаций для осуществления отношений между элементами в модусе отождествления. Размноженные сущие в большой степени «не знают друг о друге».

И почти очевидно, что феномен являет только себя, а не скрытую сущность. Если только не попросить Бога использовать его безграничный потенциал в реализации ресурсов, включающих в себя как всё возможное, так и невозможное.

И ведь, кроме того, понятия «феномен» и «скрытая сущность» тоже проходят эпистемологическую и даже лингвистическую «очистку» (обработку), приобретая в такой цензуре способности к более пластичному употреблению их в умозрении.

М:

Конечно, проходят. Просто когда прибегают к использованию классических философских понятий в их общезначимости для выражения содержания, требующего большей пластичности умозрения, иногда возникает желание вернуть этим понятиям их прежние эпистемологические границы. Может быть, это неправильное желание. Но ведь на «вещи в себе» родимое пятно кантианства. А что вкладывал в эти слова Кант, кроме нормативного философского смысла, никому не известно. Можно предполагать, что вещь в себе – единое, а феномены – ее множественные отображения.

А:

Не просто прибегают, а оно само «прибегается» неизбежно.

Нет! Всё-таки, вещь в себе – не единое с множественностью отображений в феномены. Это так может быть только в результате «обработки». Множественность и единичность феноменов – одно и то же (какая разница?! Каждое из них есть частность и общность другого.). Множественность не имеет собственной сущности.

Вещь в себе есть «монада, которая не имеет окон». Для осознания какого-либо отображения её в феноменах необходим выход из той эпистемологической нормативности, в которую в своей данности погружены вещь в себе и множественность феноменов. Должны быть сняты смысловые коннотации отношений вещи в себе с феноменальностью. Но это не обеспечивается вне причастности к большей универсальности, которая только и имеет перспективы (рас) трансцендирования вещи в себе в феноменальность или наоборот. В диалектическом акте. Впрочем, не могли бы Вы уточнить, что Вы понимаете в данном случае как единое, а что полагаете отображением?

М:

Но эти коннотации – догматизированная «философская» схема, которую можно снять только вместе с самим понятием вещи в себе. Вообще-то эти коннотации убирает Сартр, когда говорит, что за феноменом ничего нет, кроме него самого. Но когда начинают говорить о вещи-в-себе, сразу как за ниточку вытягивается и отношение «феномен-ноумен».

Можно сказать и что вещь в себе – это монада, не имеющая окон. Но если вернуться к источникам этих понятий, то вещь в себе – это ноуменальная сущность данного в опыте предмета. А монада, не имеющая окон, это сущность, вообще не данная в опыте.

А:

Но, возможно, не просто догматизированная схема. Мы имеем наивную догадку о том, что это не совсем так. Надо только найти подходящие слова и несколько «пошаманить» для воссоздания контекста, в котором не проявится, не выразится, не… что-нибудь ещё, а только мелькнёт подозрение о вещи-в-себе. У человека есть подозрение о самом критическом моменте в его жизни. И этот момент соприсутствует с ним всегда. Около него гнездится что-то вроде… бытия. Ведь феномен-сущее не имеет бытия, а только отвращает интуицию человека от его вторжения.

М:

В экзистенциальном контексте – да. Но Кант оставался в пределах гносеологии. А в экзистенциальном контексте можно и обойтись без понятия «вещь в себе». Там есть «аутентичное бытие».

А:

Именно так.

И ведь я писал, что, кроме того, понятия «феномен» и «скрытая сущность» тоже проходят эпистемологическую и даже лингвистическую «очистку» (обработку), приобретая в такой цензуре способности к более пластичному употреблению их в умозрении.

Но от этого и стремимся уклоняться. Оттуда и приходит «вещь-в-себе».